Лишённые покоя

Если бы Дазая спросили, когда всё изменилось, он бы назвал день перед утверждением Мори на пост главнокомандующего Легионом Разведки. Случилось это в конце ноября, сразу после похорон погибших в провальной экспедиции солдат. В самую рань, когда только начинали петь первые петухи, разведчики уже пересекли ворота внутренней стены Сина и направились к пунктам временного размещения. Ему весь день было не по себе и, признаться, ничего не хотелось — ни официальных церемоний, ни лицемерных улыбок, ни поздравлений. Во всём этом (как говорил ему сам Мори) обыденном для высших чинов процессе Дазай не видел никакого практического смысла. Даже возможность вновь повидать родные края он причислял к плюсам лишь относительно. За внутренней стеной всё также, как он помнил, царил достаток и умиротворение. В Митре мужчины носили элегантные однобортные костюмы поверх накрахмаленных белых рубашек со стоячими воротничками или кружевными жабо, а женщины поголовно были в лёгких шёлковых и атласных платьях, столь изящно подчёркивающих силуэты, и головы покрывали аккуратными шляпками. Столица никогда не вызывала у него особенного эмоционального отклика — как положительного, так и отрицательного. Здесь жили люди, в большинстве своём не знающие лишений, однако если кто-нибудь другой и глядел на них всех с откровенным презрением, Дазай только поражался тому, насколько здесь, казалось, останавливалось время. Чуя теперь постоянно находился рядом с ним — их временно назначили в небольшую группу и пока ещё не определили в состав нового отряда. То, что, как предполагал Осаму, Чуя должен был воспринять враждебно, таковым совсем не окончилось. Больше, конечно, потому, что сам Дазай за всё это время произнёс в его адрес от силы десяток односложных предложений, пребывая всё ещё в определённом душевном истощении, но в какой-то момент к нему стала закрадываться шальная мысль, что Чуя и сам старается не тревожить его, позволяя в относительном спокойствии привести внутренний мир в порядок. Догадка была приятной, но совсем не связующейся с пылким нравом Накахары. Главное событие случилось около девяти часов утра. После заселения их в подготовленные комнаты штаба Военной полиции, офицеры позволили желающим осмотреть город в свободные от поручений полтора часа, и вместе с другими рядовыми они двинулись в сторону главной площади. Тогда среди толпы Дазай очень скоро разглядел знакомые лица. — Какие люди, — присвистнул подошедший к ним Марк. На груди его красовалась почётная эмблема Военной полиции, а вид был лощёный, как у ухоженной домашней крысы. — И тебе привет, Шиллер, — Марта сдержанно поздоровалась первой, за ней последовали скупые кивки. Осмотрев их придирчиво, парень поджал манерно губы и в изумлении приподнял аккуратно выщипанные линии светлых бровей. — Надо же, так вас и правда совсем мало осталось, — констатировал он громко. — А я и не верил. — Да, выезд был сложным, — сказал напряжённо Эрик, не сводя с него глаз. — Но все держались достойно. — Даже Тоби? Сомневаюсь, — тот цокнул языком и толкнул локтём стоящего рядом напарника. — Это тот придурок, о котором я рассказывал. Всё время ныл, не переставая. Что он вообще за стену попёрся, не пойму. А Лилли, с ней что? — Она сильно ранена. Говорят, — Марта мельком взглянула на Эрика, будто спрашивая у него разрешение, — что она больше не сможет ходить. Шиллер с досадой почесал щёку. — Жаль, такой красоткой была. Если бы не ринулась в Легион, точно взял бы в жёны. — Слушай, ты, — подскочил к нему Эрик. — Да ладно, ладно, не кипятись! — Марк тут же выставил примирительно руки перед собой. — Я просто неправильно выразился. На самом деле я вообще не понимаю, почему ей так досталось, а на этом ни одной царапины, — указал он внезапно на Дазая, который на подобное обвинение скосил голову в притворной заинтересованности. — Отсиживался за чужими спинами, небось, вот и выжил. Согласись, если выбирать... Дазай успел только моргнуть, прежде чем Чуя, до этого не вмешивающийся в разговор, вмазал ему по лицу с такой силой, что Шиллер отлетел назад и опрокинулся на спину. Кто-то из гражданских закричал, Эрик вцепился во второго патрульного, удерживая его от того, чтобы наброситься в ответ. Вид Чуи внушал такую угрозу, что на исходящих от него волнах электричества едва ли нельзя было поджариться насмерть. — Кажется, родители не учили тебя держать язык за зубами? — медленно процедил он приподнявшемуся на локтях ошарашенному Марку. — Что ж, тогда научу я. Ляпнешь ещё хоть слово — отправишься вставлять челюсть, — заключил он безапелляционно. Марк испуганно прижал ладонь к обожжённой скуле. Прежде у них с Чуей бывали разногласия, но они были скорее соперниками, и Марк всегда осознавал, что с ним переходить черту нельзя, поэтому до открытых физических угроз не доходило. Дазай это знал. Как знал и то, что не нравился им обоим. А теперь Чуя стоял разъяренным зверем перед Шиллером и леденящим взглядом взирал на него за такое бестолковое унижение в сторону Осаму. И самое смешное, что самого Дазая его слова никак не задевали — его в принципе редко беспокоило хоть что-либо из того, что могли бы сказать о нём посторонние. Поэтому он таращился на Чую с таким неверием, что едва мог пошевелиться. Затем тот сделал ещё шаг вперёд, поставив одну ногу Марку на грудь, и требовательно произнёс: — Кивни, если уяснил, — Шиллер согласно мотнул головой. — Хорошо. В момент Осаму успел предположить, что ударил его Чуя не конкретно за последнее высказывание, а за всё целиком, но отпустив Марка с этими словами, Накахара развернулся и щёлкнул пальцами у замершего в ступоре Дазая перед лицом. — Пошли, я хочу успеть в музей, — оповестил он невозмутимо и первым направился прочь, оставив остальных с удивлением глядеть себе вслед. Впервые Чуя злился из-за него, а не на него. И это было в сотню, в тысячу раз приятнее. После случившегося с Дазая разом схлынула прежняя апатия. Он ходил за Чуей и был физически не в состоянии отвести от него глаз, а Накахара словно и не замечал, спуская такую наглость с рук. То, что раньше казалось Дазаю само собой разумеющимся, теперь приобрело новые очертания — даже якобы-пренебрежение, с которым его напарник, по его мнению, должен был относиться ко всему в столице. На самом же деле тот заинтересованно и даже с какой-то горькой завистью разглядывал замысловатые наряды, роскошные дома, чистые, ухоженные улицы и мостовые. Чуе, в отличии от него, здесь определённо нравилось. Дазай невольно вспоминал, как тот пялился на звёздное небо, когда впервые покинул Подземный город. Смотрел, запрокинув голову и распахнув рот, и никак не мог надышаться. — Крот вылез на поверхность, — прокомментировал тогда Дазай. В ответ на это Чуя яростно стрельнул в него глазами. — Я обещал не убивать тебя, но пальцы сломать вполне могу, — рычал он. Чуя наслаждался видом, а Дазай тем временем наслаждался им. Снова. И почти не злил. После официального назначения Мори они пробыли в Митре ещё день, в который ему не посчастливилось избежать ещё одной довольно знаменательной встречи. На рынке, между рядами одежды и кожаных аксессуаров, где Чуя присматривал себе перчатки, вываливая на продавцов одного за другим свои гневные тирады о заоблачных ценах, на Дазая налетели, словно ураган: — О-са-му! — Лиза прыгнула на него со спины, сдавив в крепких объятиях за шею. С трудом отлепив девчонку от себя, он отдышался и бегло осмотрелся по сторонам — Элизе на тот момент стукнуло всего двенадцать, одну бы её не отпустили. — Дазай, ну что за встреча, — раздался рядом сдержанный женский голос, к большому его сожалению. Сокрушительно простонав в своей голове, парень умелой манипуляций скрыл накатившую досаду под широкой улыбкой. — Здравствуйте, госпожа Озаки, — приветливо отозвался он. — Рад видеть Вас в добром здравии! Выглядела Коё, как и всегда, с иголочки. В любой момент, любом закоулке памяти, который Дазай мог выцепить из своего скучающего разума, эта женщина ни разу не представала перед ним хоть чуточку неухоженной. Посреди воскресного рынка в самом сердце столицы, где повсеместно мелькали состоятельные дамы и господа со своими слугами, она всё равно привлекала взгляд. Нежное лиловое прогулочное платье Озаки было расшито освежающими гроздьями сирени, на плечах покоилась тонкая шаль, а волосы — само огненное марево — собраны в обманчиво небрежную причёску. — Если бы ты правда интересовался моим здоровьем, то навестил бы, раз возвратился, — отчеканила она, ничуть не смутившись. “Стерва,” — подумал Дазай. — Я собирался… — Не надо этих сказок, — приподняла она руку. — Меня не волнует, как ты относишься ко мне, но ради сестры мог бы и зайти. — Сестры? — шёпотом переспросил позади Чуя. Элиза, вцепившаяся Осаму в левую ногу, высунулась и помахала ему. Дазай ненавидел спорить с Коё при посторонних. Ещё в детстве, всякий раз, как Мори приводил его к ней, Озаки следила за каждым его шагом и отчитывала просто за то, каким он был. Они изучали политологию и игровую стратегию, пили чай ровно в четверть после полудня, обсуждали прочитанные ранее до смерти скучные толстенные романы и Коё заставляла его зубрить этикет высшего света. Помнится, каждый божий день Дазай находил новый способ избежать её общества. Но Мори Огай, прекрасно осведомлённый о его способностях, совсем не зря оставлял его именно с Коё — слуги, работающие на неё, без труда отыскивали его и приводили обратно, а Озаки сидела неизменно в своём алом кресле в дальнем углу громадной гостевой и хитро щурила глаза, стоило ему войти. — Хотя бы представь меня своему другу, — коротко улыбнулась она, мягким кивком головы указав на Чую. Тот весь вздрогнул, встав рядом с Дазаем. — Разумеется, — растянулся Осаму в сводящей скулы притворной тактичности. — Госпожа Озаки, это Чуя Накахара, мы вместе служим в Легионе. Чуя — достопочтенная Коё Озаки. Ошеломительная женщина и покровительница множества публичных домов. За дерзновение Коё стукнула его по пальцам сложенным веером. — Всего лишь таверн, молодой человек, не нужно очернять мою работу. — Ну разумеется, таверн, да, — поспешно забормотал Дазай. — Где раскрепощённые дамы за определённую плату предоставляют услуги по расслаблению. Взгляд Коё был убийственным, и Дазай пил его, как сладчайший яд, не сводя с неё глаз. — Очень рад с Вами познакомиться, мэм, — вовремя вмешался Чуя, когда ситуация грозила накалиться. — Не переживайте на его счёт, Дазай вечно несёт один только бред. Я уверен, что Вы не занимаетесь ничем противообщественным. — Какой приятный юноша, — Коё внезапно подобрела лицом, обращаясь к нему. “И очень наивный,” — добавил про себя Дазай. — Кое-кому бы не мешало брать с Вас пример. Ну, молодые люди, я надеюсь, вы составите нам компанию за обедом? Избежать визита в дом Озаки было бы просто прекрасным подарком, но Чуя опередил его с ответом, толкнув предупредительно локтем в бок. — Мы почтём за честь, правда, Дазай? — и, выразительно к нему обернувшись, вызывающе растянулся в ухмылке, дёрнув бровью. Вот ведь противный. — Да-да, пошли! — потянула его за рукав Элиза. Как-будто у него был выбор. — Конечно, Лизи, — вздохнул он. — Понести тебя? Девочка тут же вся просияла, запрыгав на месте с радостным “Да!”. Дазай присел на корточки, чтобы ей было удобнее взобраться, и позволил вскарабкаться себе на плечи, удерживая её за коленки. — Не сломайся, — хохотнул Чуя, глазея на него, с трудом выпрямившегося. Передразнивающе скривившись, Дазай высунул язык, как только Коё отвернулась от них, показывая дорогу. Элиза беззаботно болтала перед ним ногами и стучала легонько пальцами по макушке, рассказывая увлечённо о наиболее ярких своих событиях за последние два года. Большинство из них Осаму уже были известны — письма ему Лиза отправляла едва ли не каждый день, тех уже мог бы скопиться целый шкаф, если бы Дазай имел привычку их хранить, а не избавлялся от каждого после прочтения. Прохладный осенний полдень действовал освежающе и умиротворяюще. Вокруг переговаривались прохожие, продавцы завлекали объявлениями о новопоступивших товарах. Вымощенные плиткой узкие улочки петляли меж аккуратных домиков с ухоженными приусадебными участками, каждый из которых был оформлен на свой лад: одни пестрели бросающимися в глаза клумбами мелких ярких цветов, перед другими были коротко стриженный газон и аккуратные кусты живой изгороди. Живя в Митре, легко можно было притвориться, что всё в порядке — и это самая ненавистная Дазаю черта. Именно здесь предоставлялось самое большое собрание научных публикаций и художественной литературы, к которой гражданам других городов не было даже доступа, но пользовались ими лишь единицы. Городские библиотеки всегда пустовали, а Дазай когда-то, ещё мальчиком, проводил в них всё своё время, отыскивая по крупицам подробности теневой стороны того странного мира, что их окружал. И что самое удивительное — никто больше не задавал тех вопросов, которые мучили его ежесекундно. Взрослые говорили: “Такова правда. Стены построили сотню лет назад. Человечество вымерло. Мира по ту сторону не существует,” — все, как заведённые, твердили ему одно и то же. Именно по этой причине он оставался с (тогда ещё) доктором Мори, не требуя найти для себя новую семью, и поэтому терпел Коё — они казались единственными разумными людьми. — Не знал, что у тебя есть сестра, — сказал вдруг Чуя. — Мы не родные. Никому из нас Мори не приходится отцом. Элиза вдруг прервалась, склонившись резко к его лицу. — А где Ринтаро? Когда он вернётся? — Подними голову, не видно ничего, — Дазай отвёл в сторону её светлые волосы, чтобы вновь иметь возможность видеть перед собой дорогу. — Не знаю. Может, вечером появится. — У него должно быть много дел после назначения, — добавил мягко Чуя. — Но я уверен, что он обязательно зайдёт. — Пфф, вечно он так! — возмутилась девочка. — А ведь обещал привезти подарок. Если это снова будут дурацкие платья, я брошу их в камин у него на глазах! Не готовый к таким заявлениям Чуя поражённо вытаращился сначала на неё, потом на Дазая, молчаливо задавая назревший вопрос, и только получив от него ухмылку и непринуждённое пожатие плечами, подтверждающее, что подобное для них в норме, снова перевёл глаза на Элизу. Та, заметив его интерес, прекратила дуть губы и громко произнесла: — Классные у тебя волосы! Дазай несколько удивлённо притормозил, обернувшись к Накахаре. Тот сначала опешил, а после, как только до него дошёл смысл её слов, растянулся в издевательском оскале, глядя с вызовом на Дазая, который хмуро свёл брови в ответ. Этого ещё не хватало. — Вот, скажи это своему Осаму — он мне постоянно высказывает свои недовольные замечания. Дазай демонстративно закатил глаза. — Ой, да кого ты слушаешь! У него же вообще нет вкуса, — с огнём продолжила Элиза. — Дома у него был целый шкаф абсолютно одинаковых рубашек. Лицо Чуи налилось румянцем, пока тот с трудом пытался сдержать смех. — Это как, типа, по рубашке на каждый день? — сквозь тихие смешки уточнил Накахара. — Да, именно! Если на одежде появлялось хоть одно пятнышко, он уже не мог её носить. — Так ты у нас настоящий мизофоб, — с важным видом, сквозь который всё равно рвался смех, заключил Чуя. — Заткнись, я это перерос, — шикнул на него злобно Дазай. — Как-будто у тебя не было подростковых загонов. — Были, не спорю. Но к счастью, ты о них не узнаешь, — вид у Чуи был глумливый и довольный собой. Насупившись, Дазай преувеличенно возмущённо втянул голову в плечи и демонстративно отвернулся от него. Тем не менее, разговор его не раздражал, а скорее лишь забавлял. Чуя выглядел очень мило, сходу найдя общий язык с Элизой. Он по доброму посмеивался и приятно улыбался, продолжая болтать с ней о всякой ерунде, время от времени кидая на Осаму заинтересованные взгляды каждый раз, как невольно выведывал о нём очередную не имеющую практического применения деталь. — Ненавижу вас, — пробурчал Дазай, чтобы тот сильно не расслаблялся. Протяжно вздохнув, Элиза опустила подбородок ему на макушку. — Это неправда, — протянула она добродушно. И крыть больше ничем не хотелось. Он, честно говоря, никогда не считал семьёй ни Элизу, ни Мори, ни уж тем более Коё, вышагивающую плавной походкой впереди, но всё же было что-то неуловимо приятное в том, чтобы снова проводить с ними время. Так, наверное, и чувствуют себя все бойцы, которым посчастливилось вернуться домой. Особенная нить родственной души обнаружилась у Накахары и с Коё: та была к нему благосклонна, водила лично по коридорам своего роскошного поместья, дополняя каждую встречающуюся картину в бронзовой раме историей её происхождения и биографией художника, а Чуя, как завороженный, с впечатлённым видом разглядывал их и внимательно её слушал, как сам Дазай никогда не делал. Изобразительное искусство не вызывало в нём особенного трепета, в отличии от Накахары, который, как Дазай совершенно внезапно для себя обнаружил, душою принадлежал именно к этому обществу — обществу красоты, благородства и чести. Эта безродная дворняжка, которую Осаму когда-то вывел на солнечный свет из самых низов, тянулась наверх всем своим естеством. У него таким неудержимым огнём горели глаза, что Дазай мог только представить себе, что было бы, родись Чуя изначально в одной из благородных семей отрезанной от реального мира столицы. Забавно, насколько сильно перекликались их жизни: Дазай никогда не ценил своего положения, да и ему, в общем-то, было всё равно, где спать, — главное, чтобы была пища для ума и заставляющий стынуть кровь адреналин; а Чуя, до своих пятнадцати ни разу не видевший полноценного обеда (который даже не нужно красть), в жилах которого бурлила сила, далеко не каждому подвластная, в реальности настолько жаждал красоты, изящества, неторопливости и спокойствия. Потоком речным протекало мимо время, месяц за месяцем, превращаясь постепенно в года. Растаял снег суровой зимы, за ней наступила цветущая весна, и так ещё дважды, а то хрупкое умиротворение, установившееся между ними, лишь крепло — обрастало опытом совместных битв и безмятежностью мирных месяцев внутри стен, всё более доверительными разговорами и здоровым соперничеством. Их обоих ждала череда повышений, в которых они соревновались, как дети. Конечно, без ссор не обходилось — у Дазая всё ещё мастерски получалось выводить Накахару из себя, а тот, как подожжённая пороховая бочка, до сих пор взрывался от малейшего замечания. Но не дай Бог было кому-то вмешаться — унижений оппонента не терпел ни один из них. Это было тем правилом, которое единолично Чуя установил однажды, врезав Шиллеру за опасное замечание, и Дазай без возражений подчинился ему, наткнувшись на то, насколько это может быть приятнее обычного щекотания нервов Чуи. Ему отчего-то всё хотелось звать Накахару напарником, пусть фактически такого понятия в Легионе и не существовало. Существовали отряды, и очень скоро каждый из них обзавёлся своим. Дазай полировал свои тактические планы, а Чуя проявлял себя выдающимся бойцом, как и предсказывал некогда Огай. В свободное время Осаму изматывал его тренировками, придумывая всё новые способы приложения его силы, и навыки Чуи со стремительной скоростью росли, пока однажды он не выкосил в одиночку полсотни монстров, сточив до основания свои клинки. Весь его плащ изорвался, волосы разметались, подобно огню, лицо заливал пот, а в небо в радиусе километра ещё целые часы поднимался дым. Дазай смотрел на него тогда, в эти горящие холодной невозмутимостью ледяные глаза, и видел не его — Божество. Неземную, сверхъестественную сущность в человеческой оболочке. Совершенно ничего удивительного, что вскоре его абсолютно заслуженно окрестили сильнейшим бойцом человечества. Он наблюдал за Чуей — смеющимся, выбирающим себе странные аксессуары, рубящим беспощадно титанов, орущим на подчинённых, с серьёзным видом отчитывающимся перед командованием и объясняющим новичкам план, — и всё равно слишком поздно понял, что влюбился. Слишком поздно, чтобы суметь что-то предпринять.

***

В день, когда пала стена Мария, стояла просто отвратительная духота. Ворота Шиганшины были выбиты и город стремительно наполняли титаны, как хлынувшая из открытой раны кровь. Говорят, их выбил аномальный — высоченный, выше самих стен настолько, что мог бы переступить через них в один шаг (что было несомненным преувеличением), совершенно без кожи. Хотел бы Дазай увидеть его своими глазами, хоть мельком. Совершенно нелогичная зависть к тем, кто находился в момент вторжения в непосредственной близости, росла в нём и заставляла недовольно сжимать кулаки. Чем больше он думал об этом, представляя этого немыслимого монстра, тем ярче и невероятнее воображение рисовало картины в голове. К границе Шиганшины Разведкорпус прибыл лишь за полдень, получив оповещение слишком поздно. У ворот творилось что-то немыслимое: целая нескончаемая толпа гражданских рвалась внутрь, крича истошно друг на друга и на военных, что пытались хоть как-то поддерживать порядок, плакали беспрерывно дети в руках своих матерей, ругались торговцы с неподъёмными, под завязку нагруженными телегами. Крыши ближайших домов были заняты десятком оснащённых приводами солдат, что должны не подпускать титанов до конца эвакуации. Над городом не переставая кружила пыль, глаза от неё слезились и болели. То, о чём Дазай говорил ещё очень давно, наконец случилось, и тёмное злорадство поднималось в нём из самых глубин, грозясь выразиться тихим ехидством, которое он усиленно подавлял. Обороной руководил генерал Вайс — главнокомандующий Гарнизона пользовался уважением за свою бережливость подчинёнными и умение трезво оценивать ситуацию. — Наконец-то! — всплеснул он руками. — Думал, они никогда не пришлют подкрепление. Мори направился к нему, а капитаны замерли в отдалении, ожидая приказов. — Вот бы его увидеть, — мечтательно протянул Дазай. Чуя на это только неодобрительно покачал головой. — Ты больной. Возможно, да, Дазай не отрицал. Если проявление интереса к истинному устройству мира — это болезнь, то он однозначно неизлечим. Генералы быстро обсудили что-то наедине и вернулись к ним, раздав указания: Накахару ожидаемо оставили помогать с обороной у ворот, на тот случай, если Колоссальный появится снова, остальные же отряды направили в разрушенные районы для эвакуации гражданских. Чуя незаметно кивнул ему, прежде чем воспользоваться приводом, и Дазай поджал губы, усмиряя подскочившее при этом сердцебиение. Три года не прошли для него бесследно — пусть в росте Чуя почти не изменился, но зато заметно возмужал: плечи его расправились, прибавили в ширине и стали не такими угловатыми, чуть округлилось когда-то по подростковому заострённое лицо, черты стали более сглаженными, голос опустился на пару тонов ниже и приобрёл той самой вызывающей мурашки хрипотцы. Даже характер чуть переменился — вспыльчивость заметно поубавилась и ей на смену стала приходить закалённая жизнью суровость. Это было видно даже в его взгляде — некогда искрящиеся неудержимой энергией глаза Чуи научились смотреть с выдержкой, настойчиво, так, что одним только взглядом он заставлял подчинённых восхищённо трепетать. И не только их. Дазаю уже давно нужно было что-то предпринять по поводу своей помешанности, пока она ещё не грозила перерасти в нечто опасное, но он всегда плохо умел справляться со своими желаниями, поэтому продолжал украдкой пялиться на него, пока Чуя не видел, и позволял себе воображать о том, как его сильные, подкаченные руки, что сносят титанов и пересчитывают людям кости, способны дарить ласку. И о том, кому они её дарят. Многие солдаты, вернувшись за стены, выпускали физическое напряжение в публичных домах, но к его удивлению и, чего скрывать, радости, Чуя стал исключением. То ли брезговал, то ли сочувствовал несчастным жрицам любви, и зная его, Дазай поставил бы сразу на оба варианта. Но вскоре рядом с ним стали мелькать женщины — не легкодоступные, а вполне приличные, ухоженные и статные. Осаму чуть не сгорел от поднявшейся внутри злобы, когда он впервые появился на людях с какой-то незнакомой Дазаю дамой. Что-то тёмное, что всегда жило в нём, рвалось наружу, и он сам опасался того, что мог бы натворить, задержись эта девушка с Чуей надолго. Этого, к счастью, не случилось. После неё явно появлялись другие партнёрши, но официального представления барышни так и не удостаивались, поэтому Дазай пришёл к выводу, что серьёзных отношений Накахара не заводит — что было, в общем то, логично. Для большинства членов Легиона единственной семьёй являлись родители и сослуживцы. Чем меньше привязанностей, тем для них лучше. Их личные с Чуей отношения тем временем претерпевали странный период, ассоциирующийся у Дазая с покачивающейся на волнах лодкой. Осаму ему определённо нравился, в какой-то степени. Это он понял по тому, что его компанию Чуя продолжал предпочитать остальным — так они время от времени пропускали по стаканчику, пререкались друг с другом уже в более привычной форме, и иногда, если дело было действительно плохо, Чуя позволял обнимать себя. Ничего более желанного для Дазая в такие моменты не существовало. Однако, какое бы подобие взаимопонимания между ними не выстроилось, держалось оно на весьма сомнительном фундаменте, потому что, в отличии от всех остальных, Чуя пришёл в Разведкорпус не из собственных идеалов и не по своей воле, а потому, что Осаму его вынудил. И об этом забывать было нельзя. …Песок летал над домами, не переставая. Впереди виднелись очертания разрушенной стены, дыра в ней зияла чёртовой прорезью в Ад, из которой целым потоком рвались демоны, и не было им ни конца ни края. Стена пала — Чуя не думал, что однажды застанет этот день. Быть фанатиком, считающим стены великим подарком небес — та ещё глупость, однако он просто… не мог даже вообразить себе, каким образом они могли бы быть разрушены. Эти исполины существовали всю его жизнь, задолго до его появления на свет. Они казались просто непреодолимыми, когда Чуя впервые увидел их, выбравшись на поверхность, и всё также грозно взирали на него каждое утро, бросая тяжёлую тень на город. Теперь же в стене, как в невкусном армейском крекере, проделали сквозную дыру, а гражданские молили о спасении. Чуя ненавидел ту ответственность, которую на него взваливали. — Двое с северо-запада! Земля задрожала сильнее от приближающихся шагов, шум со стороны ворот не прекращался. В воздух тут же взметнулись две небольшие фигуры, оставляя за собой линии дыма, и где-то за домами раздался очередной грохот. Эвакуация затягивалась. Половину переправляли по реке, и, честно говоря, Чуя был благодарен, что его назначили в оборону главных ворот — хотя бы не придётся наблюдать за тем, как люди в отчаянии бросаются в воду вслед за уходящими лодками. Оттолкнувшись от стены, он перевернулся в воздухе и резанул очередного монстра по затылку. Кажется, минуты уже давно обратились часами, и всё тело ныло от столь длительных нагрузок. Ощущение крови на руках жгло кожу даже сквозь ткань перчаток. — Аномальный!.. — прокричал кто-то, но тут же его голос оборвался на последнем слоге. На соседней улице страшно загрохотало. В пыль раскрошились черепицы и стены домов, в которые титан врезался собственным телом, бездумно шатаясь из стороны в сторону. Солдаты, что были на крышах, бросились врассыпную, впереди завопили гражданские. Крыши остались далеко внизу уже в следующее мгновение, разогретый воздух безжалостно клеймил кожу. УПМ нёс его вперёд, и ничего не стоило в считанные секунды перемахнуть через квартал, если поддать скорости, расходуя недопустимое множество газа. Свист выпускаемого троса — словно дрожащая тетива лука в сильных руках и нежная песнь лиры, прыжок наверх — в мимолётную невесомость орлиной свободы, будто рассеялся мир, удар — молниеносный, безжалостный, мгновенно поражающий нервы. Когда-то Дазай сказал ему: “Я хочу, чтобы ты стал моим оружием. Лучшим из всех, что когда-либо видел этот мир. Радуйся, бродяжка! Ты сможешь стоять рядом, когда я раскрою его тайны”. И хотя их договорённость потеряла силу уже слишком давно, Чуя мог бы с совестью сказать, что исполнил её полностью. Тело монстра рухнуло наземь почти у самых ворот, в считанных метрах от переполошенной толпы. — Капитан Чуя! — незнакомая женщина вцепилась в его локоть с таким отчаянием, что запросто могла бы оставить синяки. — Вы правда здесь! Спасибо, спасибо! Серые зрачки в её покрасневших от слёз глазах не переставали судорожно бегать по его лицу, и, честное слово, он никогда не хотел бы видеть этот взгляд снова. Попытавшись высвободить руку, Чуя совершил ошибку, которую уже никогда не смог исправить — обратил внимание на то немыслимое сборище людей, что до сих пор копились у стены. Целое цунами звуков — детских воплей, чьих-то стонов, панических криков, топот, грохотание повозок, — обрушилось на него в одно мгновение словно из пустоты. — Пожалуйста, сэр, заберите моего сына, прошу Вас! Женщина трясла его за онемевшую руку, в одной удерживая замотанного в посеревший моток ткани младенца. Ребёнок молчал. — Пожалуйста, пожалуйста, возьмите его за стену! Её голос сорвался на хрип, мешаясь со слезами. Чуя не помнил, в какой именно момент выдернул руку и когда сумел вернуться на крышу. Возможно, после того, как отчаявшаяся женщина принялась с новой силой качать младенца, прижимая к своей голой груди в разорванном вороте рубахи и приговаривая: “Тише, тише, Бенни, всё хорошо, всё будет хорошо...”. Бенни не издал даже стона. Солнце опускалось всё ниже к стенам и удушающая жара постепенно спадала. В глазах этих людей Чуя был словно мессия, на которого все взирали с жадной мольбой, но сам он в самом деле оставался всё тем же беспризорным мальчишкой с улицы, неспособным и не желающим нести за них ответственность. Однако разве его когда-нибудь спрашивали? Он был бесстыдным грешником, к которому они, безумные и беспомощные, с непомерной верой тянули свои дрожащие от страха пальцы. И зверски больно становилось на сердце от этого знания. Клинки обломились. Последняя пара была вынута из запаса, когда Эрик опустился на черепицу по правую сторону от него. У подножия домов людей с каждой минутой лишь прибывало. Ворота, как горлышко бутылки, оказались слишком узкими для всей нескончаемой толпы, что сверху походила на муравьиный рой. Сколько же из них были попросту затоптаны?.. — Чем там отряд снабжения занимается? — Чуя встряхнул раздражённо головой, продолжая всё также отстранённо наблюдать за улицами. — Мы уже давно должны были получить новые… Гулкий, мощный грохот, от которого буквально затряслось всё вокруг, едва не сбил его с ног. Ухватившись за стену, Чуя обернулся и увидел — к югу от городской площади, там, где должна была возвышаться часовая башня, громадными рваными облаками вилась к небу пыль. Леденящий страх нахлынул на него в то же мгновение, а из лёгких внезапно словно выкачали весь воздух. — Это же… — услышал он сквозь шум прерывистое бормотание Эрика. Некоторое время Чуя не мог даже пошевелиться, чтобы взглянуть на него. Он лишь чувствовал — чувствовал, что если не сумеет сдержать себя сейчас, то точно… — Там разве не отряд Осаму?.. — точно сорвётся. Тяжёлыми тупыми ударами раздавалось в ушах сердцебиение, а в горле стало совсем сухо. — Да.

***

Первым, что он почувствовал, когда очнулся, была невыносимая боль в затылке. Сразу за ней пришла жажда — отвратительная, словно вот-вот что-то изнутри готово было разодрать гортань, поэтому он тут же зашёлся в сухом кашле, едва только очнувшись. Тело вспотело и продрогло, несмотря на то, что на дворе уже больше недели температура не опускалась ниже тридцати градусов. Адски захотелось уснуть снова и больше никогда не просыпаться. Дазай попытался глубоко вдохнуть, чтобы унять дезориентирующий звон в ушах и понять, все ли конечности у него целы. Под спиной чувствовалось что-то прохладное, а в воздухе непонятно мерзко пахло. Наконец, сумев несколько прийти в себя, он различил чужой голос: — Ч-что делать? Кровь не останавливается! Смотри на меня, Гин, пожалуйста, только на меня! Перед глазами всё разбегáлось и плыло, собираясь постепенно в очертания предметов из мельтешащих чёрных точек. Он понял, что сидит, прислонившись к стене, в каком-то узком тёмном помещении, предположительно полуподвальном, так как откуда-то сверху через решётку на пол падал солнечный свет. Две массивные книжные полки и перевёрнутый письменный стол были свалены у одной из стен на манер баррикады, а их содержимое разбросано по всему полу. Дазай разглядел ближайшую книгу в плотной опрятной обложке и прочитал название — “День Сотворения и День Неизбежный: Учение о рождении священных стен”. Кто-то тихо всхлипывал, часто хватая ртом воздух. С трудом повернув голову, Дазай обнаружил ещё нескольких человек помимо себя у противоположного угла: на постеленных куртках лежала девочка, рядом с ней юноша, немногим старше, зажимал руками рану чуть выше её левого колена, безуспешно пытаясь остановить кровь, а справа мужчина, одетый в чёрную колоратку, безумно дышал и дрожал в страхе, обняв колени. “Пастор-идиот и ребёнок — идеальная группа спасения”, — с иронией подумал Осаму. Он собрал в кулак все силы, и, оперевшись рукой о стену, поднялся на ноги. — Так ты ей не поможешь, — позвал он хриплым от жажды голосом. — Отойди. Мальчик никак не отреагировал. Тогда, с тяжёлым вздохом подойдя ближе, Дазай сел рядом. Судя по тому, как неравномерно вытекала кровь из под разорванной штанины и по её тёмному, алому цвету, похожему в полумраке на окрашенный дёготь, задета была артерия. Юнец продолжал что-то в панике бормотать, но Дазай постарался не обращать на него внимание. Он вынул заправленный подол своей рубашки, и, схватившись за него зубами, оторвал длинный лоскут ткани. — Убери руки, — велел он. — Убери руки, надо наложить жгут! Вздрогнув, парень наконец подчинился и позволил Дазаю обхватить повязкой бедро. Он связал концы вместе, продел между ними ножку валявшегося канделябра, и, закручивая с помощью него импровизированный жгут, пережал повреждённую артерию. Кровотечение постепенно прекратилось, но девочка продолжала плакать, сжимая от боли грязную одежду, на которой лежала. — Каждые двадцать минут ослабляй повязку, не дольше, понял? Перепуганный юноша кивнул несколько раз в ответ. Лишь теперь, кое-как усевшись рядом, Дазай смог нормально осмотреться: парниша, худосочный и бледный весь, как смерть, носил военную форму, указывающую на принадлежность к кадетскому училищу, но снаряжения при нём не было. Раненая девочка скорее всего приходилась ему сестрой — они были похожи, как две капли воды. Пастор трясся и шептал что-то, отдалённо напоминающее молитву, и был явно не в состоянии кому-либо вообще помочь. А ещё, Дазай только сейчас заметил, в отдалении покоилось чьё-то тело. — Сайлент? — позвал он, разглядев знакомое лицо, но ответа не последовало. Пульс на шее не прощупывался, а залитый кровью зелёный плащ скрывал глубокую рану в боку. Лицо его было изуродовано, рассечённая бровь будто сползла вниз, в распахнутом рту, словно он всё ещё продолжал дышать, отсутствовала половина зубов, а с широкого щетинистого подбородка продолжала стекать на колени кровь. В его коже из под одежды отовсюду торчали осколки стекла, глаза были черными в полутьме и глядели в предсмертном ужасе. Дазай закрыл ему веки, почтительно опустив голову. Где остальная часть его отряда, догадаться теперь было не сложно — последним, что он помнил, был протаранивший стену башни, где они находились, титан, а потом в голове будто погас весь свет. Интересно, так ли чувствуется смерть? Нет, вряд ли, — слишком больно. В комнате было одновременно душно и холодно, с каменного потолка время от времени срывались капли воды. Куча разбитых склянок и осколков каких-то церковных статуй опасно украшали пол, чуть поблескивая и сверкая в слабых лучах света. Дазай попытался закутаться сильнее в свою куртку, начиная дрожать от мурашек на коже, и в этот момент обнаружил, что ремни привода всё ещё на нём, хоть в запасе и остались лишь жалкие обломанные остатки былых лезвий. Это ничего, главное, что сама конструкция в порядке. Вот только газовые баллоны страшно искорёжены и один из клапанов намертво заклинило. Бесполезно, нужно искать новые. Он отцепил баллоны и первым делом проверил, осталось ли снаряжение на Сайленте, но газа у него совсем не было, а сам привод в ещё худшем состоянии. Снова взглянув на черномазого юношу, хватающего за руку страдающую сестру, Дазай спросил его тихо: — Эй, как мы тут оказались? — он обвёл мимолётным жестом сырое помещение. — Это ведь где-то в церкви, да? Или какое-то убежище культистов? Вместо него подал голос пастор, слегка приподняв над коленями голову, чтобы зыркнуть страшно из под густых бровей. — Божественное благословение, что мы всё ещё живы. Эта комната находится под алтарём, мы использовали её для хранения реликвий. — Больше похоже на братскую могилу, — пробурчал Осаму в ответ. Мальчишка шмыгнул носом, утирая рукавом лицо. — В-вас принёс тот человек, — он кивнул в сторону мёртвого товарища Дазая и нервно скользнул по нему беглым робким взглядом. — В церкви, наверху, собралось много людей, когда… когда стена пала. Я не знал, куда ещё идти. Старшие говорили, что там будет безопасно, — девочка, измученная и уставшая, начинала засыпать, и брат осторожно отпустил её ладонь. Затем стянул с себя куртку и укрыл её. — Потолок рухнул в шаге от нас, когда они ворвались. Я никогда ещё не видел столько крови. — Ты разве не из кадетов? Почему не умеешь перевязывать раны? — Меня ещё не зачислили, отбор должен был продолжиться на следующей неделе, — он пристыженно опустил глаза. — Понятно. Сочный запах человеческого мяса просачивался в ноздри и раздражал гортань. Всё ещё дико хотелось пить. Подставив сложенные лодочкой ладони, Дазай поймал в них несколько капель с потолка и жадно припал к ним губами — на вкус вода с примесью глины, мерзкая, холодная и слегка сладковатая. Но по крайней мере он хоть немного утолил жажду. Ему вспомнились сырость, вонь немытого тела и застоявшийся душный воздух в крохотной старой комнатушке. То была сторожка одинокого лесника, полуразвалившаяся, с протекающей тут и там деревянной крышей и постепенно поедавшаяся цветной плесенью. Мори любил брать своего новоявленного воспитанника к заранее безнадёжным пациентам. Он тогда поставил свой портфель на стол и придвинул табуретку к кровати, неспешно начиная осмотр. Как всегда с безумным интересом в глазах. Осаму стоял у двери, терпеливо наблюдая. У того мужчины кожа начинала слоями слезать с лица, как старая грязь, и смотреть на него не особо хотелось, поэтому хорошо, что Мори загородил его собой. Но зато Дазай слушал: тихий шорох слабого дыхания и хриплые отрывистые слова, которые въедались в кожу, как шипы. Старый, умоляющий о помощи голос. Его вдруг затошнило — мысль о себе, дряхлом и беспомощном, валяющемся на той скрипящей кушетке в сырости и грязи, изнывающем от жажды, просочилась в мгновение в голову и заставила конечности задрожать в мелкой судороге. Сколько бы в детстве он не насмотрелся на подобных больных, его никогда раньше не мучали кошмары. Подобные мысли, как что-то чужеродное глубоко внутри, стали возникать лишь в последние годы. — Как тебя звать? — спросил он, поднявшись. Юноша вздрогнул от нарушенной тишины и загнанно посмотрел на него своими черными бездонными глазами. — Р-рюноске Акутагава, — пробормотал он в ответ. Дазай поморщился, потирая брови. — Ну и имя, аж голова снова разболелась, — буркнул он. — Надо выбираться отсюда — я пойду наверх и попробую позвать помощь. — Я с Вами! — подорвался парень. — Нет, ты останешься с сестрой, — Дазай строго взглянул на него, не желая принимать никаких возражений. — Если передержать жгут, у неё начнётся омертвление тканей. Чем быстрее я буду двигаться, тем лучше. В ответ тот сначала было протестно раскрыл рот, желая что-то сказать, но затем взгляд метнулся к тяжело дышащей сестре. Слова Дазая означали не только упрёк, но и предостережение — если помощь всё-таки не успеет вовремя, то… ему лучше быть рядом с сестрой. Стушевавшись, Рюноске покорно опустил голову. Они вместе разгребли баррикаду у двери, и та, на удивление тихо отворившись, впустила в комнатку чужеродный луч света. Существовал ещё один небольшой нюанс, думать о котором Дазаю не особо хотелось, потому что от этого веяло какой-то мистикой, — ему чертовски не везло почти всякий раз, как их с Накахарой Чуей назначали на разные задания. Обязательно случалось что-то совсем непредвиденное и приходилось выкручиваться на пределе своих сил. Дазай зажмурился, прогоняя нервозность и лишние мысли, и стал подниматься по каменной винтовой лестнице наверх. Тишина нагнетала. Он выглянул из-за алтаря и осмотрелся — некогда величественный церковный зал нынче представлял из себя настоящие руины: между расколоченными колоннами и бывшими потолочными балками медленно, будто с ленцой, бродили гиганты, а под их босыми ногами хрустели яркие осколки витражей — святые лица удручённо сжимали губы, смотря на Дазая под играющими бликами солнца; и много, чертовски много крови на всех возможных поверхностях, острых углах и конечностях титанов… при почти полном отсутствии мертвых тел. Было что-то… ужасно завораживающее во всём этом. Больная эстетика исколеченных душ, на которые и смотреть мерзко, и взгляд отвести невозможно. Стараясь не наступать на осколки, Осаму задержал дыхание и осторожно двинулся в сторону разлома в стене. Откуда-то издалека раздался рёв, и титаны, словно бы очнувшись от своего странного пассивного состояния, закричали в ответ, так сильно разинув пасти, точно стремились разорвать собственные лицевые мышцы. Дазай пошатнулся и, привалившись боком к стене, зажал уши. От рёва с крыши посыпался песок вместе с каменными обломками и деревянной трухой. В глазах опять поплыло и голова разболелась с новой силой. Хреновы, блядь, монстры. Лучше бы он сдох вместе со всем отрядом. Тем не менее, Осаму заставил своё тело двигаться, пусть и едва чувствовал ноги. Когда титаны смолкли, все как один разом захлопнув рты и заозиравшись по сторонам в поисках жертвы, Дазай рывком перескочил через разлом и что есть сил бросился бежать. Мимо неслись дома и будто вспоротая изнутри окровавленная брусчатка, в висках клокотало сердце. Вечерело, из-за чего взгляд сложнее цеплялся за детали вокруг, но Дазай всё равно мотал головой слева направо с одной лишь мыслью: “Хоть что-нибудь полезное, пожалуйста, хоть что-то!”. Он не был уверен, что правильно определил улицу, но всё же надеялся, что движется в направлении центра, где, как он знал, сосредоточено большинство военных. Казалось, лёгкие вот-вот разорвёт изнутри — настолько беспощадно обжигал воздух. Каждый раз, стоило грохоту шагов или ударов тел о поверхность земли где-то вдалеке донестись до него, волна дрожи подбрасывала и сбивала с ног, отдаваясь отзвуками буквально в каждой клеточке тела. За поворотом улицы мелькнуло что-то в груде обломков обвалившейся черепицы и от накатившего внезапно облегчения Дазай чуть не свалился — сигнальный пистолет казался таким нереальным, что, может быть, был лишь галлюцинацией во всё ещё гудящей голове. Он такой невыносимой тяжестью лёг в руке, что Осаму моментально понял — второго шанса не будет. Он должен забраться повыше, хотя бы на крышу, чтобы сигнал заметили наверняка. — Сэр, я нашёл привод! Голос пронзил мысли, как звон. Внутри всё замерло, затихло, в обезумевшем медленном темпе донося до него осознание. Дазай повернул голову и увидел Рюноске в конце улицы позади себя, улыбающегося, как обезумевший, демонстрируя в вытянутой руке связку ремней с баллонами газа. А ещё увидел глаза — каждый размером с две его головы, застывшие прямо за мальчишкой. — Беги!— заорал он во всю глотку, и в следующую секунду замерший мир снова пришёл в движение. Здания вокруг вздрогнули, земля треснула с такой силой, что грохот заложил уши, когда титан оттолкнулся всеми четырьмя конечностями и прыгнул прямо на них. Лицо Акутагавы вытянулось в ужасе, непобедимом, смертельном, прежде чем Дазай увидел, как тот ринулся вправо и челюсти монстра щёлкнули в воздухе. Он понял, что не дышит — тело двигалось и функционировало само, как чужая тряпичная кукла на ниточках, а он только и мог, что смотреть, как теряет равновесие — Акутагава бросился к нему, споткнулся о что-то, и Дазай лишь почувствовал, как выпускает из рук сигнальную ракету, падая на лопатки. Жёлтый столб дыма полетел в стену, взмыл под углом вверх и зашипел где-то на крыше, наворачивая круги. И жгучая, неутолимая злость очистила весь его разум от всей какофонии звуков, от мерзкого страха, боли, усталости и любых лишних эмоций. Он преодолел дьявольское желание придушить Рюноске собственными руками, вскочил на ноги, дёрнув его за собой, и рванул прочь. Злосчастный привод выпал из дрожащих рук мальчика и оказался раздавлен под ногами догоняющего их монстра. Принимать ответственность за тех, кто сам за себя постоять не может, обычно было “прерогативой” Чуи, и Дазая это, признаться, даже немного забавляло — то, с каким усердием Чуя пытался избавиться от своей человечной стороны. Но теперь, кажется, жизнь добралась и до него — потому что там, в подвале церкви, лежит ребёнок, время которого исчисляется минутами, в компании недееспособного пастора, а её брат-идиот решил, что настало время поиграть в героев, — и Дазай чувствовал, как дыхание этих троих ложится на его плечи с такой тяжестью, с какой не ощущалась ни одна смерть сослуживцев. У Рюноске запутывались ноги, он замедлялся, шатаясь и тяжело дыша, и в какой-то момент титан всё-таки настиг его — вопль ужаса и плач вперемешку с мольбами пронзил слух, когда титан схватил его и поднял над землёй. Дазай не взглянул на него — вместо этого рванул в наполовину уцелевший дом, взбираясь на верхний этаж. Выбив окно, он вынул обломки клинков и, спрыгнув прямо к лицу, вонзил монстру в глаза. Тот взревел, выпустив Акутагаву из хватки. В следующее мгновение Дазай свалился на землю и, стиснув зубы, поднял бессознательного парня, сгромоздив себе на плечи. Абсолютно не важно, что нога хрустнула острой болью. Позади всё гремело: титана мотало сначала в одну сторону, затем в другую, и он кричал-кричал-кричал, сбивая собой стены. Земля под ногами заходила ходуном с новой силой, дрожа под обломками рушащихся зданий. Монстр словно бился в истерике, его руки то тянулись к лицу, разрывая веки, то метались бесцельно в воздухе, снося с домов хрупкие крыши; нога приземлилась в считанных сантиметрах от Дазая, чудом не задев, и его откинуло, как волной. Хватка на плечах Акутагавы разжалась и тот слетел, упав дальше в переулок, а Осаму врезался в стену, ощутив, как что-то резануло по лопаткам, выбивая глухой стон. Тело задрожало и сжалось без его контроля, мешком свалившись вниз. Стёкла лопнувших окон впились в ладони — как мелкие поцелуи лесных змей. Не больно. Совсем. Нет. Хотел бы он приказать своему бесполезному телу не чувствовать, но сколько бы не повторял про себя так знакомые слова, всё равно никак не мог заставить конечности прекратить трястись, будто бы все старания выработать в себе эту способность сделались абсолютно напрасными. А титан, продолжая свои беспорядочные метания, словно танцевал разрушительный вальс — или пытался раздавить таракана, что, в общем-то, более правдоподобно. Мысль повеселила Дазая, даже несмотря на то, что тем самым тараканом был он сам. Изуродованный Сайлент предстал перед глазами, как предзнаменование его скорой судьбы, и шептал что-то своими иссохшими губами — нечленораздельное, потому что в почерневшем рту едва ли остались зубы, — и Дазай подумал, что если умрёт сейчас, то, наверное, это будет не самый худший из вариантов. Жаль только, не додумался оставить записку Чуе на такой случай. Хотя, что бы он там написал? Точно сказал бы, что… что смех у Накахары такой же раздражающий, как соль на открытую рану. Определённо, ради этого стоит ещё немного продержаться. Перекатившись по земле в сторону, чтобы уклониться от рухнувшего козырька балкона, Дазай попытался снова подняться, как пьяный шатаясь между ударами гиганстких ног и норовящими раздавить обломками былых зданий. Вправо, влево, пригнуться, — мозг командовал вяло, будто бы с опозданием, уводя его едва ли не в считанных секундах от неизбежного, однако надежда, что этого будет достаточно, робко тлела в затуманенной гудящей голове, пока наконец не погасла окончательно, словно залитая целым цунами. Он не ощутил удар, пришедшийся костяшками ладони на весь корпус, лишь потому, что всё тело уже казалось одной большой гематомой. Моментально земля пропала из под ног, перед глазами смазалось и перекрутилось, и к сожалению, именно сейчас мозг решил с холодной жестокостью отчеканить: “Там выбитое окно”. … Дазай редко кричал от боли. По крайней мере, никто из тех, кто знал его последние десять лет, никогда этого не слышал. Ох, он, конечно, чертовски не любил боль, — она была словно паразит, медленно проедающий мозг изнутри, дёргающий нервные окончания, как ему заблагорассудится, — но Дазай умел с ней договориться. Почти всегда — однако сегодня, казалось, абсолютно всё должно было дать сбой. Он не сразу понял, что именно от крика в груди всё сжалось, а горло осипло. Накалившийся за день воздух вмиг стал холодным, как речная вода в разгар зимы, по сравнению с тем, каким жаром обдало правую половину лица. На секунду даже поверилось, что из него самого льётся наружу раскалённая лава, и весь он наполнен ею до краёв, словно бы и не человек — искусственное создание древней алхимии. От нехватки воздуха он беспомощно раскрывал рот в спазмах раз за разом, а вокруг мерещились тени знакомых людей, что указывали пальцем и верещали: “Ненастоящий, неполноценный, и вот тому доказательство”. Кажется, он лежал, но не чувствовал ни земли под собой, ни груды шелухи, свалившейся сверху; дрожа, пальцы осторожно ощупали пульсирующее веко, наткнувшись на острый край осколка, и измазались в липком и горячем. Дазай попытался приоткрыть целый глаз, и внезапно, углядев среди расплывающегося неба обнажённый гигантский силуэт, с ужасом понял, что тот больше не шевелится — только стоит, замерев, и тихо, едва слышимо подвывает, с шипением испуская из тела дымящиеся пары. Регенерирует — пронеслось в голове очень отчётливо. Двигайся. Двигайся. Двигайся! Вдохнув сквозь стиснутые зубы, Дазай вскочил одним рывком на ноги и нагнал Акутагаву, снова взвалив его на себя. Всё происходящее было диким, но реальным до тошноты, до омерзения, и каждый шаг пронзал всё тело электрическими разрядами и ненавистью к собственному сбившемуся окончательно дыханию, наполняющему лёгкие невыносимым холодом. В последний раз он чувствовал реальность настолько чётко годы назад, словно в другой жизни, где утирал кровь с разбитой губы, вжимаясь в угол в родительском доме. Губы фантомно защипало и в голове закопошился давно позабытый голос — шершавый и скрипучий, как старая наждачная бумага, — говоря, словно вскрывая отвёрткой его черепную коробку: “Упадёшь — я сломаю тебе ноги”. Он не мог позволить себе упасть. Тело словно ломалось, как бы Дазай ни старался его удержать. Титан приближался — хотя слух и подводил, превращая всё вокруг в эхо, в смешивающуюся какофонию нескончаемого лабиринта из грохота и бешено стучащего в ушах сердцебиения, застилая зрение тёмной пеленой, из-за чего тело всё сильнее шатало. А потом… внезапно тварь рухнула. Песок взвился в воздух непроглядной пылью и потонул в безмолвии — словно всё погрузилось под толщу воды. Дазай замер, оглушённый одновременно этой тишиной и предшествующим ей грохотом, и подумал сначала, что ему показалось, что откуда-то слышит чужие голоса. Сигнал… сигнал заметили?.. Пыль застилала зрение, рёбра и голова так нестерпимо горели, но сверху, в клубах поднявшегося мусора и грязи мелькнул чей-то силуэт, и он, собрав все последние силы, крикнул: — Сюда! Человек приземлился перед тушкой титана и бросился к нему на встречу. — Ох, чёрт, — пробормотал он. — Нужна помощь! — позвал кого-то сверху, забирая из рук Дазая мальчишку. Осаму говорил — о церкви, о раненой девочке, — говорил и говорил, не слыша собственного голоса, не чувствуя тела, совсем ослабевшего, стоило ощутить себя в безопасности, пока солдаты не уверили его: конечно, всё сделают, капитан. И только затем, наконец, рухнул в чьи-то руки.

***

Все вокруг носились, как на иголках, — медсестра с полным ящиком медикаментов чуть не сбила Чую с ног, стоило ему подняться на этаж. И неудивительно — раненых всё ещё было так много, что работники госпиталя наверняка сами готовы рыть себе могилы. Он поправил сумку на плече и обвёл взглядом холл, наткнувшись на медсестру, с которой уже говорил — та стояла напротив растрёпанного юноши в кадетской форме и что-то устало ему доказывала. Мальчик показался ему смутно знакомым, но лишь подойдя ближе и услышав их разговор, Чуя понял, почему. Тот просил впустить его в чью-то палату, “Раз он уже очнулся”, и всё гнул одну и ту же линию о том, что должен тому человеку жизнью. Вид у бедной женщины был такой, будто ещё немного, и она отвесит юнцу оплеуху. Должно быть, она и без того была смертельно уставшей, о чём говорили глубоко залёгшие тёмные тени под глазами. — Проблемы? — спросил он негромко, и когда женщина перевела на него угрюмый взгляд, демонстративно приподнял сумку. — Можно к нему? — Здравствуйте, капитан, — после недолгой паузы ответила она сдержанно, совладав с накатывающим раздражением. — Да, но ненадолго, он ещё слаб. — Хорошо, — отчеканил он, а затем обратился к парню рядом: — Ты тоже к Дазаю? Тот было встрепенулся, но медсестра, глаза которой вспыхнули возмущением, поспешила вмешаться. — Сэр, пациент просил не… — Под мою ответственность, — заявил Чуя, и, схватив растерявшегося мальчишку, буквально за шкирку поволок его за собой, оставляя раздражённую женщину причитать себе под нос. В коридорах было мрачно и как-то по загробному тоскливо, хотя полуденное солнце освещало всё сквозь старые окна. Пусть эвакуация и завершилась два дня назад, здесь спокойствием и не пахло: врачи и медсёстры сновали из одного конца в другой, отовсюду слышались кряхтения и кашель, у одной из дверей на кушетке лежал мужчина — неподвижно, словно уже и не дышит, и смотрел, лишь изредка моргая, в белый потолок. Лишь когда они скрылись за поворотом и Чуя перестал ощущать на себе гневный взгляд, он отпустил парня, которого всё это время держал за воротник куртки, и тот, не уступая Чуе в скорости, поспешил за ним. — Значит, это тебя Осаму приволок тогда? Последовал сдержанный кивок. — Он спас мою сестру. И меня, хотя не обязан был, — после этих слов Чуя заинтересованно на него покосился. — Я ослушался его, — угрюмо закончил он и втянул голову в плечи, явно больше не желающий ничего рассказывать. Когда во время нападения на Шиганшину кто-то из солдат притащил к стенам Осаму, у Чуи не особо то и было желание разглядывать его товарищей по несчастью, но чёрные как уголь волосы в сочетании с нездорово бледной кожей всё равно врезались в память. Сейчас, изучая его, Чуя заметил и взгляд — серый и угрюмый, — и излишнюю худобу, и странную робость, граничащую с грубостью, однако, что удивительно, страха в нём не было. В добавок, всё ещё весьма внезапным оставалось то, что тот пришёл в больницу так скоро. — Как твоё имя? — поинтересовался он. — Акутагава Рюноске, сэр. Не сдержавшись, Чуя довольно громко усмехнулся и помотал головой. — Он никогда этого не запомнит. Акутагава вопросительно на него покосился, видимо ожидая пояснений, которые Чуя не собирался давать, и вскоре сдался, отвернувшись. Когда они дошли до нужной палаты, внутри вновь заворочалось склизкое неприятное чувство — нервозность вперемешку с сомнениями (а вдруг всё не так хорошо, как врачи его уверили?), и Чуя глубоко вдохнул и медленно выдохнул, пытаясь его унять. Вчера, пока он сидел до поздней ночи на стуле напротив злополучной двери, было ещё хуже, потому что Осаму долго не просыпался и потому что он сумел ненароком заглянуть в палату, пока медсестра выходила. Выглядел Дазай чертовски плохо, и от этого к горлу подступал горький ком. Он… не знал, что должен делать. Невозможность помочь сжирала изнутри, и Накахара лишь сжимал вспотевшие ладони, да скрипел зубами, бездумно пялясь на дверь. Чуя ненавидел оставаться беспомощным — это было съедающее тебя чувство, тошнотворное и омерзительное, делающее из тебя общественного калеку. Давно его уже так не вымораживало — с подростковых лет, честно говоря, — и теперь стена напротив хранила следы переполнявшей его ярости. А ещё вспоминалась толпа у ворот. У всех, кто служил в Легионе, были цели, не всегда ясные и однозначные, но, всё же, просто так туда не приходили. У Чуи тоже она была, конечно, правда, давно забылась и потеряла смысл в тот момент, когда друзья, ради которых старался, взглянули на него враждебно. Он не знал, почему остаётся, — по правде сказать, уже долгое время не мог сам себе ответить на этот вопрос. Просто, кем бы он был, если бы ушёл? — когда люди так смотрели на него. И потом, клюя носом напротив палаты Дазая, понял ещё кое что — очень важную и простую истину, такую очевидную, словно бы она всегда лежала прямо перед ним, — без Осаму он никуда не уйдёт. Наконец, Чуя переступил порог, и, вынырнув из осточертевшего коридора, погрузился в духоту небольшой комнаты. И первым, что осознал, едва Осаму приподнял голову над какой-то книгой, было то, что совсем не может ничего сказать. Дазай, худой и длинный настолько, что даже в полусидячем положении касался ногами бортика кровати, острый на язык Дазай, бесящий порой до чёртиков, живой, перевёл на него свой взгляд и тот был пронзительно-резким и тоскливым — таким же, как после их первого выезда за стену, когда Осаму осторожно сжимал его руку в своей. Чуя не любил этот взгляд, он словно вытягивал из него всю душу, оставляя только бесконечное, истязающее чувство горечи. Но мгновение это длилось недолго — почти сразу Дазай заметил Рюноске, вошедшего мрачной тенью следом, и переменился в лице, взвыв протяжно и мучительно: — Чуя, кого ты ко мне привёл! И Накахара почувствовал, как внутри всё оттаяло. Потому что каким бы истерзанным и опустошённым Осаму ни был, он всё ещё оставался собой и это вселяло надежду. Чуя прокашлялся, пытаясь скрыть, как сердце подскочило и забилось с новой силой, гоняя по венам кровь, стоило услышать его голос, пусть и хриплый, пусть слабый, с возмущением обращающийся к нему, но всё-таки услышать. Ему казалось, прошла целая вечность, хотя на самом деле не было и недели. А затем, едва подавляя улыбку, толкнул вперёд Рюноске. — Да вот, кажется, у него есть к тебе дело. Мальчишка кинул в его сторону вороватый взгляд, будто ища поддержки, но затем, всё-таки, выпрямился перед Дазаем и, вдохнув для храбрости полную грудь воздуха, на одном длинном отчаянном выдохе произнёс: — Возьмите меня в ученики, — твёрдо и холодно, точно всё для себя уже решил. А Чуя вдруг опешил и уставился на него, совсем подобного не ожидавший. Акутагава был маленьким, юным совсем, похож на дворового щенка, и только сейчас Чуя заметил, какими округлёнными, полными преданности глазами он смотрел на Дазая. С таким взглядом уже не отступают, до последнего бьются. Однако Осаму вновь приподнял раскрытую на середине книгу и безразлично уткнулся в неё. — Нет. — Я буду исполнять все приказы, я хочу быть в Вашем отряде. — У меня нет никакого желания заниматься наставничеством, а если бы и было, то точно не для того, кто проигнорировал мои слова и бросил сестру одну. Проваливай, — его изрезанные пальцы аккуратно перелистнули страницу, в контрасте с тем, какими ранящими были слова, но Акутагава на это лишь губы сжал, шумно сглотнув. — Я не бросал её, пастор Николас обещал… — Послушай, Рю-как-тебя-там, — голос всё ещё был слабым, но спокойным таким, приторным, который никогда не предвещал ничего хорошего. Чуя следил, как темный взгляд скользил по строчкам, тлел в них и растворялся, в то время как губы, должно быть, двигались сами. — Знаешь, кто сейчас нужен стране? Мы потеряли большую часть территорий, продовольствия критически не хватает, а молодёжь бездумно рвётся в военные, чтобы отомстить. Взгляни на себя — у тебя кожа тонкая, как бумага. Ты не умеешь оказывать даже первую помощь и ослушался приказа старшего по званию. Если тебя и зачислят в училище, то долго ты там не продержишься. А если каким-то чудом умудришься выпуститься, исход будет ещё хуже — сдохнешь, как расходный материал. В таких вещах я не ошибаюсь. Не трать ни своё, ни моё время, — иди в фермеры, принесёшь в разы больше пользы. Акутагава не ссутулился под тяжестью его слов, не произнёс вообще ни слова, только задеревенел ещё сильнее, и вокруг него будто заплясала аура — тёмная и решительная, злая на весь мир. Но он смолчал, гордо выдержав все упрёки в свой адрес, и Чую это впечатлило. Напряжённая пауза, в которую, как Дазай наверняка надеялся, Рюноске смирится и ретируется от него куда подальше, густела и тянулась, а тот всё стоял, угрюмо глядя вперёд. — Тогда приходите на заключительные экзамены, — тихо сказал он спустя некоторое время, и закативший глаза Дазай, кажется, готов был взвыть. — Я буду лучшим в списке. И Вы увидите, что я достоин быть в Вашем отряде. — Неужели я настолько не ясно… Чуя прервал его. — Да ладно тебе, Осаму, не так уж сложно просто дать парню шанс показать себя, — закинув руку Рюноске на плечо, Чуя потрепал его по волосам, и Дазай резко захлопнул книгу, уставившись на него зло, как нахохлившийся воробей. — Ты стремишься прибавить мне проблем? — Что плохого в том, что ты просто придёшь на экзамен? Если он до него доползёт, — Чуя усмехнулся, подначивая. Это было похоже на игру — Дазай заявил, что в армии Акутагаве делать нечего, а Накахара сказал, что он пройдёт, зубами прогрызёт путь, потому что Акутагава был не таким, как описал Дазай. Он не был одним из тех слабых, наивных мертвецов, каких пачками завозили в их ряды; у Акутагавы уже давно рдело и гноилось внутри, и Чуя это чувствовал в его холодной упёртости, будто оно зверем поглощало пространство. Ему нужен тот, кто сможет этого зверя направить. Дазай согласится, — понимал Чуя, — не может не согласиться. И через полминуты молчаливых гляделок он с мученическим стоном откинулся на подушки. — Ладно, — процедил, словно бы через силу, обеспечивая Чуе торжествующую улыбку. — Придёте? — уточнил Рюноске настойчиво. — Да. — Обещаете? — Если ты не понял, балл за излишнюю болтливость я уже отнял. Пока ты в абсолютном минусе. Акутагава захлопнул рот почти с треском, и его перекошеное от радости и напряжения лицо смотрелось так забавно, что хотелось потрепать за щёки. — Ну, вот и решили, — развернув мальчишку за плечи, Чуя направил его к двери. — А теперь тебе пора на выход. Как только Рюноске был выгнан за пределы палаты, всё раскланиваясь и раскланиваясь в благодарностях, пока Чуя не хлопнул дверью уже с лёгким раздражением, то внезапно ощутил, каким душным тут был воздух — возможно, потому что окна всё ещё были закрыты, а может, потому что остался с Дазаем наедине и глубоко внутри опасался, что тот снова начнёт прожигать его тем взглядом. Но Осаму всё ещё сидел, запрокинув голову, и, не разжимая глаз, с лёгким укором произнёс в его адрес: — Кажется, вы спелись. Почему бы тебе самому не забрать его, а, Чуя? Вряд ли он смог бы когда-нибудь в полной мере выразить Дазаю благодарность за то, что тот первым начал диалог, ведь если бы не это, тогда… Чуя не уверен, как надолго затянулось бы их обоюдное молчание. Может быть, промелькнуло в голове, Дазай понял это по тому, насколько напряжённым он был. Чуя никогда не казался себе успешным в бессмысленном красноречии, а именно оно, казалось, и было столь необходимым сейчас. Он боялся по неосторожности вывалить на едва оклемавшегося Осаму всё то, что сжирало мир за пределами этого госпиталя. — Ты ведь уже герой в его глазах, я не посмею вмешиваться, — сдержанно усмехнулся Накахара, и, поставив сумку на прикроватный столик, сел рядом. — Сказали, тебе нужны некоторые вещи. Я собрал, что было, остальное обещала принести Марта. После этих слов Дазай тут же оживился — отбросил от себя книжку, которая, кажется, была чем-то вроде детской энциклопедии, подтянул ближе сумку и с интересом заглянул внутрь. — Надеюсь, ты додумался захватить хоть пару книг? Тут ужа-а-а-асно скучно! — Да, Коё передала тебе биографию барона Фицджеральда, — с самым обыденным видом, на который был только способен, Чуя подпёр подбородок рукой и с превеликим удовольствием наблюдал, как глаза Осаму медленно расширились от ужаса, а сам он показательно высунул язык и проныл красноречивое “Фе-е”. — Шучу, — примирительно произнёс он, уже не сдерживая глумливой улыбки, за что заслужил от Дазая обиженный взгляд. — Там пара детективов и кое-что историческое — тебе понравится. — Чуя, я не верю, неужели у тебя наконец-то появился вкус? — воскликнул тот, хлопнув в ладоши. — Может быть, — и на эти слова Осаму удивлённо застыл. Чуя знал, что Дазай сейчас заслуживал другого, — заслуживал колких ответов и язвительности, такой привычной и родной резкости в их общении, чтобы понять — всё по прежнему, ничего не изменилось. Ведь если изменится, то впереди одна лишь неизвестность, усеянная вопросительными надгробиями. Но Чуя, сколько бы ни пытался, не мог прекратить смотреть на него со внутренней умиротворённостью. Ему было трудно дышать, невыносимо больно и вместе с тем спокойно, размеренно, напоминая самому себе снятую с огня кастрюлю с молоком. — Чуя, если есть что-то, что мне стоит знать… — произнёс он тихо серьёзным тоном, и Накахара усмехнулся про себя, какой же он всё таки догадливый чёрт. Многое было, что Дазай должен был знать, и, к огромному сожалению, в любом случае узнает, как бы Чуя ни желал обратного, но стоило об этом только подумать, как внутри всё сжималось в ком. Он всего лишь просил для себя небольшой отсрочки. — Как ты себя чувствуешь? — отрицательно покачав головой, поинтересовался он о действительно важном. — А как я выгляжу? Ещё как только вошёл, Чуя осмотрел его и сделал вывод, что Дазая можно назвать одним большим рулоном бинтов: бинты на голове, теряющиеся в потускневших волосах и скрывающие правый глаз, бинты на ладонях и запястьях, поверх закинутой на подушку ноги, и, явно, под желтой больничной рубашкой, судя по тому, о каких ранениях ему было известно. Он помолчал некоторое время, прислушиваясь к сиплому дыханию, и, когда понял, что ложь Дазай всё равно распознает сразу, бессильно пожал плечами. — Хреново. А у Дазая, похоже, давно яд был вместо крови, потому что на это он рассмеялся. — Я то надеялся, что ты скажешь, что даже одноглазым я прекраснее любых сказочных нимф! — Даже одноглазым ты… — Нет-нет, стой, я передумал! — замахал Дазай руками. — Это звучит отвратительно. Теперь уже была очередь Чуи смеяться, улыбаясь в унисон с ним и чувствуя, как по щекам ползёт румянец. Немножко, совсем, (так, что руки едва удавалось сдержать) хотелось его обнять. Тем временем Дазай снял с тумбочки кружку с чем-то горячим и осторожно подул на её поверхность. — Может, так и не кажется, но я чувствую себя намного лучше. Можешь передать Мори, что скоро я снова стану дееспособен. На это Чуя неодобрительно сощурился, ведь именно данным словом Мори и выразился — “дееспособен”, — будто Дазай был лишь шестерёнкой в старых часах. Чем больше Накахара вливался в их семейные отношения, тем меньше они ему нравились: Мори, несомненно, был отличным лидером, но никак не отцом — по крайней мере для Осаму. Хотя многие дети из действительно плохих семей бы с этим поспорили. В любом случае, Чую откровенно раздражало, когда Дазай вдруг начинал говорить его словами. — Ты устал, — констатировал Осаму, опережая его, на что Чуя лишь фыркнул. — Интересно, почему? Дазай постучал пальцами о кружку и посмотрел на него исподлобья. — Да уж, как не щадили нас, так и не щадят, — усмехнулся, и Чуя ответил тем же, отставляя прежнее возмущение. — Ты хоть немного поспал? — Пару часов сегодня ночью, — о том, что перед этим его выгнали из больницы чуть ли не пинками, Чуя благополучно решил умолчать. Как и о нескольких днях откровенного ада. Хотя разумно было бы предположить, что и об этом Дазай знал, — сложно не понять, смотря на полуопущенные веки и залёкшие синяки под глазами. В душе, глубоко, там, где гулко билось сердце, пела минорная скрипка, меланхоличная и неторопливая, как застывшие на свету пылинки. Осаму волновался за него, даже когда сам лежал здесь, на койке, вдыхая духоту старой палаты, и Чуя не мог понять, когда всё стало таким сложным. Дазай не был из тех, кого понадобилось бы вытягивать со дна и возвращать в глаза свет, но Чуя и это бы сделал, — себя бы уничтожил, но не дал тому догорающему угольку совсем потухнуть. … И Дазай поступил бы для него также. Нечто страшное, давно перегоревшее и покорёженное снова приходило в движение от этого осознания, но оно было таким тёплым, что тут же захотелось закутаться в это чувство с головой, как в меховой плед, и никогда-никогда не вылезать. Потонуть совсем, чтобы оно заполнило лёгкие. Час пролетел быстро, пока они говорили о простом, несущественном совсем, откровенно нежась в присутствии друг друга, и Чуя всё не мог себе объяснить, каким таким невообразимым образом продолжал бы функционировать, не вернись Дазай из Шиганшины. Когда в дверь неожиданно постучали, и, выразительно на него взглянув, медсестра напомнила Чуе о времени, тот со вздохом поднялся, угрюмо поглядев на часы. — Не хочу, чтобы твоя грозная медсестра откусила мне голову. — Сомневаюсь, что она из рода богомолов, Чуя, — усмехнулся Осаму. Чуя поправил на себе форму, затем оглянулся на дверь, и, положив ладонь Дазаю на затылок, пока тот ещё слегка посмеивался, сделал то, чего так хотел, — наклонился к нему и поцеловал. И только тогда понял, насколько сильно запоздал с этим — не просто в пределах сегодняшнего дня, а в пределах месяцев, лет их знакомства, словно бы абсолютно всё вело к этому, а он отнекивался и рычал. От Дазая пахло медикаментами, а губы его были сухими, в едва затянувшихся ссадинах, которые безумно страшно тревожить вновь, чтобы не закровили. И всё равно они были приятными, прия-я-я-я-ятными, и что хочешь делай теперь с этим знанием. Слегка помедлив, Чуя обхватил его верхнюю губу своими, превращая это в настоящий поцелуй из простого невинного прикосновения, затем осторожно провёл по нижней, и, не давая себе окончательно опьянеть, вновь отстранился. — Поправляйся, — сказал он тихо, сам удивившись хрипотце в своём голосе, — завтра ещё зайду. А Дазай лишь замер с округлившимися от шока глазами, так, что даже не шелохнулся до тех пор, пока Чуя не ушёл, и только позже, всё так же глазея на захлопнувшуюся дверь, неверяще произнёс: — Хорошо.

***

Коротать дни в больнице оказалось ещё хуже, чем Осаму мог себе представить — каждый дьявольский час здесь был сродни вечности: утро начиналось с раннего обхода, ему приносили лекарства со скудным завтраком, затем врач или медсестра осматривали раны, меняли повязки, иногда выдавали обезболивающие, если Дазаю удавалось достаточно хорошо их попросить. На третий день неприятного промывания глазницы он всё таки убедил их, что может обработать всё сам, и тогда к нему в палату поставили маленькое круглое зеркало. Так он впервые увидел своё отражение с момента пробуждения и искренне ужаснулся тому, насколько себя запустил. Передвигаться самостоятельно Осаму было запрещено ещё несколько суток, но в одну из ночей он всё равно выбрался из палаты, и, держась стены, добрался до узкого балкончика в конце коридора, где раскурил с другим молчаливым воякой сигарету. Мрачный город тихо тонул в слезах. Материал для чтения закончился так быстро, что ему невольно вспоминались проведённые в детстве часы в библиотеке — именно тогда он в последний раз настолько зачитывался. В конце концов тем единственным, что развевало скуку, стали визиты Чуи — тот приходил почти каждый день и через него Дазай узнавал об обстановке в Легионе, хотя и не считал, что требовало больших усилий догадаться — всё плохо. Беженцев со стены Мария было настолько много, что Роза, казалось, скоро расползётся по швам и ожидаемо треснет, как брюки на толстых животах жиреющих политиканов, и тогда все они, наконец, сольются воедино с природой и растеряют личности. Несмотря на то, что Чуя исправно сообщал ему обо всём необходимом, он настолько явно чего-то недоговаривал, что это становилось невыносимым — нетерпение зудело и просило задать вопрос, но Дазай упорно прикусывал язык и молчал, убеждая себя, что Чуя сам ему всё расскажет, когда посчитает нужным. Это вызывало такие непривычные чувства — просто сидеть и ждать, пока кто-то соберётся с силами, а не вытащить всё самому с помощью парочки скользких провоцирующих фраз, — но он правда старался. В конце концов, они ведь теперь… что-то большее? С тех пор Чуя его больше не целовал, вообще никак не прикасался, и спустя какое-то время Дазаю даже стало казаться, что это ему приснилось, — чего только не привидится на больную голову. Но зато Чуя делал многое другое: помогал ему освоиться с потерей бинокулярного зрения путем несложных детских игр и намеренным подкидыванием разных предметов, которые тот просил (Дазаю один раз весьма больно прилетело уголком книги по пальцам); регулярно приносил что-нибудь, чем можно себя занять, — в те же банальные карты они рубились на спор, загадывая друг другу всякие дурацкие безобидные действия; и занимал его разговорами о работе и планах командования. Поэтому, будучи как никогда расслабленным рядом с ним, Осаму не всегда успевал следить за языком, и когда речь зашла о случившемся в Шиганшине, сам не заметил, как ляпнул: — Я пол дня пролежал в подвале, — посмеивался он сам над собой, — а у вас на стене явно намного веселее было. Бронированный титан, надо же! Жаль, что я не видел. И только потом понял, что Чуя замер, словно в испуге. Он сидел на кровати напротив Дазая и армейским ложка-ножом счищал с яблока кожуру — за какие деньги Накахара достал для него яблоки в нынешнем дефиците, Осаму и думать побаивался. — Чуя, в этом нет твоей вины! — заторопился он исправиться. — Ты сделал всё, что мог. Никто не мог предугадать, что там появится такой монстр. Конечно, Чуя будет винить себя — что может быть очевиднее с его-то сердоболием? Громкое имя и раньше давило на него, а теперь, после возложенной надежды на случай непредвиденных обстоятельств, которую Накахара, по его же мнению, не оправдал, давление станет ещё неподъёмнее. Меньше всего на свете Дазай сейчас хотел бередить его раны. Так и не поднимая головы, Чуя гипнотизировал взглядом покрывало. Затем, будто через силу, он сглотнул и произнёс совсем не своим голосом: — Меня там не было. — Ха? Удивлённый вздох вырвался сам собой. Накахара сделал медленный выдох и нож снова задвигался по поверхности яблока. — Был уже вечер, эвакуация почти завершилась, когда к воротам вернулась группа солдат с двумя ранеными, — он снова заговорил, выдавливая из себя слова настолько тихо, что само время, казалось, замерло, боясь спугнуть, и Дазай понял, что смотрит на него во все глаза, осознавая, в чём Чуя признаётся ему. — Я думал, ничего уже не случится. Мори не было тогда на стене, так что никто не остановил меня. — Чуя… — Ты бы себя видел — весь искалеченный, лицо в крови, еле дышал, — я понятия не имел, что с тобой стряслось. Я не бросал их. Мне просто не хотелось… На случай, если ты… — он запнулся, не в силах произнести этого слова. — Не хотел, чтобы ты был один. Когда-то Дазаю казалось, что он на всё может найти ответ — от мелких преступлений, освещаемых в газетах, до мировых тайн, — вопрос лишь времени. Такое случается, когда ты молод и кажется, что вокруг лишь одни идиоты. Долгое время он был уверен и в том, что Чуя тоже простой и понятный: у Чуи такие же грубые руки, как и выражения — мозолистые, в непроходящих рубцах, сильные, свидетельствующие о непрерывной работе; Чуя верный, как самая прилипчивая шавка, и, вдобавок, глубоко под коркой стойкого характера мягкий и добросердечный, отчего им чрезвычайно легко управлять; Чуя злится, рычит и кидается на него, потому что Дазай, к несчастью, тот, кто на эмоции выводить умеет лучше всего. Но когда Дазай впервые осознал образовывающуюся пустоту в голове, находясь рядом с ним, то едва не потерял почву из под ног. И вот сейчас, сидя напротив него и наблюдая за сведёнными в напряжении бровями и нервно скользящими по бедному уменьшившемуся в объёмах яблоку пальцами, чувствовал то же самое. Он впервые не знал, что должен делать и говорить. Если бы Чуя остался у ворот Шиганшины, возможно, смог бы не допустить всего, что случилось, — в глазах Накахары это наверняка выглядит как обречение тысяч и тысяч людей на мучительную гибель. А Дазай — виновник его слабости, — обязан теперь убедить его, что тот не принял неверное решение. Если бы только Дазай сам верил в то, что этого стоил. — Чуя, — он накрыл руку Чуи своей, и тот весь вздрогнул, выронив нож на одеяло. Правильного ответа не существовало, как и простого. “Ты бы ничего не исправил”, — просилось на язык, — “Ты ведь не знал, ты не сделал ничего плохого”, — но Дазай не чувствовал, что сможет звучать достаточно убедительно для того, чтобы Чуя ему поверил. Никогда не поверит — последствия слишком страшны. Всё, что Дазаю сейчас оставалось… — Спасибо. … всё, что ему оставалось, — лишь выразить благодарность, надеясь, что Чуя услышит в этом тихо обронённом слове: “Я сделаю всё, чтобы унять твою боль”. Чуя отрывисто кивнул, и тогда Дазай потянул его на себя, укладывая головой к себе на плечо. Тот прильнул к нему, уткнувшись лбом в больничную рубашку и осторожно обняв, будто бы всё ещё боялся навредить затянувшимся ранам. А затем вздохнул — неглубоко и немного судорожно. — Я думал, что ты уже умер, — пробормотал напротив его кожи, и Дазай глухо рассмеялся. — Так легко ты от меня не отделаешься. Толкнув его под рёбра, Чуя бесшумно затрясся в ответном смешке и наконец-то хоть немного расслабился. Духота тлеющего августа сжирала весь воздух в палате, танцуя обжигающими бликами солнца, а Чуя, такой хороший, такой сильный, такой славный Чуя, прижимался к нему, как растерянный котёнок, и тяжело, загнанно дышал. А Дазай только и мог, что обнимать его аккуратно, бережно за плечи и поглаживать по спине. Дышать было больно, словно сотни еловых иголок пронзали грудную клетку, и всё равно он дышал за Чую, за них двоих, перебирая его волосы в пальцах и молча извиняясь, потому что знал — если извинится вслух, Чуя ему этого не простит. Они выросли, но не повзрослели. Хотя, окружённые квадратом тишины, жались к друг другу чуть менее боязливо, позволяя чужому сердечному ритму биться со своим в унисон, и, может быть, это тоже прогресс. — Там снег… — боковое зрение ухватилось за вид за окном, и Дазай широко распахнул глаза, слегка потрепав Накахару за плечо. — Чуя, снег в августе, — повторил он, сам для себя звуча до абсурдного радостно, но разве такое ещё увидишь? Чуя лишь повернул голову, с секунду смотрел в окно тусклыми в своей осознанности глазами, а затем снова зарылся лицом в его рубашке, тихими словами раня плоть без ножа: — Это пепел. Сегодня тела жгут. Нагретый воздух, мерзотная гарь в горле, — улыбка дрогнула, но не исчезла. Жар гладил щёки и от него уже болела голова. — А выглядит красиво, — сказал он, просто чтобы жадный до самопожертвования Чуя не решил, что стоит о нём беспокоиться. Сегодня был его черёд быть слабым и Дазаю больше всего на свете не хотелось это нарушать, даже если гипсовый макет собственного рассудка только что затрещал, деля поверхность уродливыми чёрными многоножками. Забыть зловоние горящей плоти — то, чего он пытался добиться годами, и вот оно, случилось, когда не ждал. — Не будь странным, — ткнув пальцем ему в подреберье, скомкано возмутился Чуя. — В пепле нет ничего красивого, это признак эпицентра катастрофы. Иногда они с Чуей, всё-таки, слишком различались. — Ты прав, — он согласился, безусловно слукавив. — Но ведь это значит, что нам определённо стоит держаться поближе, так? Жаркий до крови август, холод в сжатых пальцах. Чуя приподнялся, чтобы заглянуть ему в глаза, и Дазай ухватился за пронёсшуюся кометой мысль о том, что хотел бы однажды увидеть, как его огненные пряди окрасятся пеплом; чтобы Чуя отдал ему свою юность до дна, по штрафному году за каждый проведённый врозь день, и позволил любить себя до тех пор, пока у них обоих от старости не задрожат пальцы. Он умел улыбаться всеми тридцатью выработанными на каждый случай жизни улыбками, и они, точно, давно уже даже перестали казаться фальшивыми, но наверное впервые улыбался так. От горестной смеси теплоты в груди и обречённой тоски щипало глаза. Возможно, поэтому Чуя сощурился, молча рассматривая его в ответ. А потом потянулся вперёд и невесомо коснулся его губ своими.