В конце месяца наконец-то полил дождь.
Земля была сухой и твёрдой, влагу совсем не пропускала, потому вода собиралась громадными лужами в низинах дороги и противно хлюпала под подошвами сапог. Опавшие раньше времени листья жались друг к другу в причудливых паутинках, и, омытые дождём, пахли… неплохо пахли, на самом деле, освежающе.
Голос Мори всё равно звучал громко и как-то возвышенно, будто речь его и правда должна была проводить умерших в последний путь. Людей на кладбище собралось не особо много — только солдаты Разведкорпуса да некоторые родственники, но даже так казалось, что между зонтами не протиснуться.
Хоронили в основном вещи — мало от кого остались тела, — поэтому могильщики начали копать лишь после отданного приказа. Люди сбились в группки, столпившись у надгробий, и Чуе очень хотелось сбежать от сгустившейся атмосферы скорби. Казалось, каждый из них смотрел ему в спину с ненавистью и осуждением, пусть на самом деле его едва ли кто-то замечал — все были заняты прощанием с близкими.
Мори позаботился о том, чтобы о нарушенном Накахарой приказе никому не стало известно и лишь поэтому он до сих пор остался безнаказанным. Конечно, он понимал, почему Мори его выгораживает в условиях нехватки опытных бойцов, но это никак не помогало со всепоглощающим чувством вины — Чуя ощущал себя откупившимся от виселицы преступником.
Родственники тех, кто состоял под командованием Дазая, до сумерек стояли у небольшого участка земли, выделенного на его отряд, кутались в шарфы и капюшоны, изредка переглядывались и заговаривали с ним. Накахара наблюдал со стороны, выкуривая одну сигарету за другой почти не отдавая себе в этом отчёта. Курил он редко и даже не держал при себе сигарет, но случайно обнаружил те в кармане плаща, — Дазай подложил, и Чуя был ему неимоверно благодарен.
Костыль пачкался в грязи каждый раз, как Осаму сдвигался с места, чтобы не затекла нога; он уже мог ходить сам, но подолгу стоять всё ещё приносило дискомфорт. Он то тёр руки друг о друга, то складывал их на груди от холода, а тёмные волосы его растрепались от влажности.
За несколько часов, что длились похороны, Чуя, в отличие от Дазая, почти ни с кем не говорил, лишь молча оставил цветы у могил бывших товарищей, в то время как мысли ворочались вокруг извинений вперемешку с благодарностями. Где-то между четвёртой выкуренной сигаретой и наблюдением за мечущимся по собственным потёртым ботинкам взглядом Дазая, Марта потрепала Чую по плечу, указывая рукой в сторону.
— Там Лилли, — сказала она так, чтобы слышал только он один.
Среди толпы и зонтов Чуя и правда разглядел знакомое лицо. Потушив окурок об урну, понимающе кивнул Марте и побрёл за ней.
Лилли была на кладбище с матерью, которая стояла теперь хмурой сгорбившейся тенью позади её инвалидного кресла. В последний раз он виделся с Лилли очень давно, даже страшно подумать: тогда она, по старушечьи укутанная в шаль, расписывала глиняную посуду на продажу и даже время от времени улыбалась ему. Её семье выплатили компенсацию, но большая часть полученных денег ушла на переезд из опасного региона и лечение, поэтому родители вкалывали как проклятые, а она всеми силами старалась не быть большой обузой.
Возможно, думается Накахаре, именно Лилли могла бы сейчас понять его, как никто другой. Если бы только он нашёл силы поговорить о сделанном с кем-то, кроме Дазая и, вынужденно, Мори.
Кивнув миссис Оффорт и пристроившемуся рядом Эрику, который, в отличие от него самого, общался с Лилли куда чаще и теснее, он пожал руку девушки, отмечая, насколько хватка той стала слабее.
— Рада тебя видеть.
— Прости, что при таких обстоятельствах.
Едва ли в её теле остались внешние признаки долгих изнуряющих тренировок у инструктора Флокка — только застарелые шрамы и огрубевшая кожа на ладонях свидетельствовали о кадетских годах. Хотя, с другой стороны, она всё ещё оставалась красивой даже будучи прикованной к креслу: стройная, с пышной грудью, волосами цвета черники и длинными изящными кистями. Но самое главное — то, на что Чуя глядел жадно, с неверием, — спокойный сочувствующий взгляд в обрамлении густых ресниц.
Он почти признался ей, что Лилли среди них всех, выжженных изнутри, самая живая. Лилли была
хорошей и не заслуживала слышать от него, что полученная травма — это, возможно, лучший подарок судьбы.
… Когда даже служащие принялись расходиться, Чуя одёрнул Осаму за локоть и выдернул из разговора с колоритным стариком в тяжеленном пальто и вязаной шапке — вероятно, чьим-то отцом. Дазай вежливо попрощался и, благодарно оперевшись о плечо Чуи, поплёлся с ним к воротам.
— О чём вы говорили? У тебя был такой потерянный вид, — поинтересовался он, коротко обернувшись — старик стоял теперь в одиночестве и что-то беззвучно бормотал.
— О его сыне. Хороший был человек, — голос Дазая казался меланхоличным и будто бы звучал совсем издалека. — Это ведь он меня вытащил из часовой башни и дотащил до церкви. Вот всё думал, рассказать ли, в каком состоянии он был…
— Ещё чего, решил совсем старика погубить?
— Вот и я так подумал, поэтому сказал лишь про часть со спасением, — криво улыбнулся Осаму. — И приукрасил немного, разумеется.
— Как-то ты раздобрел.
Дазай вдруг прижался ближе и приложился губами к виску Чуи, также быстро отстранившись.
— Правда? А я думал, ты оценишь, — почти пропел беззаботно.
Неожиданные нежности всё ещё были для Чуи в новинку, хотя и заставляли дыхание на мгновение сбиваться. Воровато оглядевшись, он убедился, что на постепенно пустеющем кладбище они не привлекли ничьё внимание, и только после этого сердце снова забилось спокойно.
— Завязывай с этим, — процедил он тихо.
— Успокойся, здесь никому нет до нас дела.
Однако уже у самых ворот Чуя снова заметил знакомый силуэт — будто из прошлой жизни. Привалившись боком к ограждению, Марк Шиллер дымил сигаретой и нервно встрепенулся, столкнувшись с ним взглядом. Он оброс щетиной, обзавёлся отчётливыми мешками под глазами и обвисшими по-бульдожьи щеками, отчего порядком растерял былую мужественность. Выходит, и у него были приятели в рядах погибших разведчиков.
— Привет, — переступил он неловко с ноги на ногу.
Безразлично посмотрев тому в глаза, Чуя кивнул в ответ, а Дазай молча отсалютовал. Они прошли мимо и направились обратно в город.
— Выпьем?
— Определённо.
Некоторые негласные правила сложились сами собой, так, что Чуя и не понял, когда они условились не пить вместе, точнее — не напиваться. Особенно после выездов, особенно — после неудачных. Ведь алкоголь способен раскрывать в людях все острые углы и ему плевать на последствия. Чуя свои углы знать не хотел. Он всё ещё лелеял надежду вернуться к тем, кого называл семьёй, пусть от собственной наивности просто увидеть их, не получив под рёбра нож, становилось тошно. Однако иногда стоит признать правду.
Он
уже тот человек, который есть, — возможно, не самый свободный, возможно, не окружённый друзьями; его руки давно в крови, а сознание никогда не избавится от чужих обнадёженных взглядов; его душа накрепко привязана к Дазаю, как ни пытайся отрицать.
Поэтому сегодня он собирался надраться так, чтобы в ушах звенело, довести Осаму до помутнения поцелуями и проснуться утром человеком достаточно надёжным, чтобы принять обязательства, кем бы они ни были возложены.
Хозяйка в трактире лишь бросила в их сторону мимолётный взгляд, заприметив военную униформу, но быстро вернулась к разговору с практически грудью улёгшимся на столешницу мужчиной, терпеливо выслушивая его пьяные бредни. Едва они заняли самый дальний в зале стол, кельнер тут же притащил две наполненные до краёв кружки пива и убрался восвояси.
— Давненько я не пил тёмное пиво, — Дазай сглотнул с поверхности пену и задумчиво сощурил глаз, осматривая на удивление тихий трактир. — Хорошее место. И кажется, нас никто не знает в лицо даже учитывая форму Легиона.
— Всегда бы так.
Они выпили по две и успели опустошить наполовину третью кружку, прежде чем Чуя понял, что как минимум минуту уже не шевелится — наблюдает пристально за движениями Дазая, плавными и неторопливыми, монотонными в своём спокойствии; за тем, как тот запускает пятерню в волосы и тёмные пряди рассыпаются между пальцами; как язык скользит по губам, слизывая пену, и изгибается при глотке горло.
— И долго ещё будем пялиться? — Дазай вдруг посмотрел на него прямо, изучающе и откровенно насмешливо.
— Кто бы говорил, — Чуя откинулся на стуле с кружкой в руке, отворачиваясь, чтобы скрыть подступившее смущение. — Ты, конечно, тот ещё гений, но иногда такой очевидный, смешно даже. Я всегда видел, как ты на меня смотрел.
Да, он сказал то, что сказал. Оказалось не столь и ужасно — в первую очередь самому себе признаться, что никогда не пытался пресечь. И от признания захотелось хитро улыбнуться, намеренно глядя в сторону.
Взгляд Дазая потемнел, вмиг стал тяжёлым и совершенно точно не добрым.
— Надо же, кто бы мог подумать, что ты такой внимательный, — Осаму наклонился вперёд, опершись на стол, протянул руку и вдруг дёрнул к себе Чую за галстук так резко, что тот едва не закашлялся. — А ещё получается, что ты не просто идиот, не понимающий намёков, но и редкостный мудак, капитан Накахара, — фыркнув, Дазай слегка отстранился, но только чтобы осушить залпом остаток пива, не прерывая зрительного контакта ни на секунду, пока облизнул губы и, с прогремевшим стуком приземлив кружку на стол, вытер следы пены тыльной стороной ладони. — Я устал, заночуем здесь?
Чуя ещё никогда не давился собственным языком, но был к этому чертовски близок.
Кажется, “надраться так, чтобы в ушах звенело”, этой ночью отменяется.
Не то чтобы он был против.
И с какого, спрашивается, хрена он решил, что может тягаться с Дазаем в провокациях?
Хотя ноги пошатывались далеко не от алкоголя, хозяйка всё-равно смерила их понимающим взглядом, прежде чем выложить на стойку два пронумерованных ключа.
— Одного хватит, этот на коврике поспит. Не хватало ещё на него деньги тратить, — Чуя оплатил номер и их попойку, а затем стянул ключ.
— На коврике будешь спать ты, малыш Чуя. Как верный пёс, охраняющий покой своего хозяина. К тому же, только ты на нём и поместишься.
— Ещё раз назовёшь меня псом — я выпру тебя за дверь.
— Как странно — кажется, что-то пищит, но я не слышу.
Они так и ушли, препираясь и толкая друг друга, пока голоса совсем не стихли за лестницей второго этажа и в трактирном зале снова воцарилась тишина. Пьяница за стойкой громко захрапел, любовно обнимая бутылку, а кельнер ловко выхватил из-за его пазухи бумажник и отсчитал необходимую сумму. Хозяйка задымила трубкой.
… Дазай ввалился в комнату первым, понаблюдал, как Чуя запирает дверь, а затем толкнул его к стене и поцеловал. И в голове больше ничего не осталось — лишь прохладная ткань перчаток на руках Чуи, когда тот выдернул из-за его брюк рубашку и с нажимом провёл по бокам; только его губы, мягкие, но настойчивые, яростно отвечающие на поцелуи, будто он наконец-то
дорвался.
Разве мог Чуя в самом деле так хотеть его?..
Что-то из раздела фантастики.
Но Чуя хотел — прижимался всё сильнее, ближе, трогал всюду, куда мог дотянуться, дышал отрывисто, словно захлёбываясь, когда Дазай вжимался губами над острыми ключицами и ловил пульс языком в яремной ямке, а расстояния всё равно было слишком много.
Вероятно, никто из них не умеет пить, но Дазаю казалось, что он протрезвел только сейчас, — очнулся после мучительного затяжного кошмара и мечется теперь в поту и панике, цепляясь за проясняющийся мир — за Чую.
Упав на колени вслед за лязгнувшим ремнём, Дазай рывком стянул с него бельё, огладил крепкие бёдра и выступающие тазовые косточки.
— Осаму, что ты…
Чую выгнуло вместе с удивлённым охом, он тут же схватился одной рукой за плечо Дазая, а другой вцепился в волосы на его затылке, скрывая стон за сжатыми зубами. Опыта минета у Осаму ещё не было (как, впрочем, и во многом другом), но то, как член Чуи ощущался во рту, ему определённо нравилось. Он обвёл языком головку, пропуская его глубже, примял губами венки.
А потом Чуя зашипел, несильно качнувшись вперёд.
— Давай, двигайся, раз уж начал, — отвёл с его лба чёлку и закусил щеку изнутри, встретившись с таким же полным желания взглядом.
Дазай выпустил изо рта его член, всё ещё сжимая его одной рукой и гоняя по стволу кожу.
— Потом ты трахнешь меня? — прохрипел он с каким-то диким, поехавшим видом, искренне не узнав свой голос.
Чуя растерянно вздёрнул брови.
— Что?
— Я хочу, чтобы ты меня трахнул, — заявил Осаму и длинно прошёлся шершавым языком по головке, заставив Чую задрожать от полыхнувшего удовольствия. — Я слишком долго ждал, и если ты не сделаешь этого, то я сейчас же встану и уйду.
— Хорошо-хорошо, я понял! — Чуя с новой силой сжал кулак в его волосах, в ответ на что Дазай лукаво улыбнулся. — Какого хрена ты вообще меня об этом спрашиваешь? Ты хоть осознаёшь, как сейчас выглядишь?
Возбуждённый, с красными губами вокруг его члена. Как Чуя вообще мог бы его отпустить?
С тихим смешком поцеловав его над бедром, Дазай в последний раз вскинул голову, иронично посмотрев на Чую.
— Более чем.
Конечно же Дазай знал, насколько горячо смотрелся, стоя на коленях, самоуверенный демон, — успел подумать Чуя, прежде чем тот снова опустился на него губами и тогда уже всё вылетело из головы. Его горячий рот погружал в себя и обволакивал упруго и плотно, стоило слегка втянуть щёки. Не сказать, что Осаму действовал особо умело, но он старательно вбирал его в рот, помогая себе рукой, посасывал и массировал языком, послушно подаваясь на мягкие толчки, и уже только от этого осознания Чуе сносило мозг.
Запрокинув голову к стене, он зажмурился и заставил себя разжать пальцы, продолжая лишь гладить Дазая по волосам, иногда надавливая на затылок, чтобы задать собственный ритм. Он не хотел быть слишком настойчивым и, не дай Боже, отпугнуть Осаму.
Собственные стоны давно сами срывались с губ, но Чуя слышал их лишь краем уха, а сам терялся в непристойных причмокиваниях и резонирующих в груди Осаму хриплых мычаниях.
— Да, Дазай, вот так, — говорил он, не контролируя голос. — Чёрт, ты прекрасен.
Дазай сглотнул вокруг его члена, и даже в полутьме Чуя заметил, как он покраснел лицом. Его руки ласкали, стремясь доставить удовольствие и словно бы усмиряя, и дыхание Чуи сбивалось каждый раз всё сильнее, стоило опустить взгляд или хотя бы подумать о том, с каким желанием Дазай отсасывал ему.
Он был так близок.
— Что же ты, милый? Не так быстро, — Дазай сильнее сжал руку на его члене, отстранившись, и рассмеялся своим слегка охрипшим голосом, когда Чуе пришлось схватить ртом воздух.
— Какого хрена? — спросил он, тяжело дыша.
— Разве мы не договорились?
Они встретились глазами. Дазай сощурился хищно, отстучал быстрый ритм на его бедре и поднялся, ведя пальцами по телу. Их губы снова столкнулись, и Чуя застонал от того, насколько грязно и горячо это ощущалось.
Запоздало до него дошло, что у Дазая, должно быть, уже разболелась нога так долго стоять на коленях.
— Тогда раздевайся и лезь на кровать, — выдохнул он, прервав поцелуй.
Задержавшись на нём тем самым шалым взглядом, с которым приговорённый к смерти смотрит на дверь в предвкушении побега, Осаму медленно кивнул и шагнул назад, оставив Чую без своего обволакивающего тепла. В тот же миг ощущение реальности накатило на него, как тайфун. Чуя сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, ударившись затылком о стену и зажмурив глаза, и понял, что воспринимает полученное время как необходимую передышку.
Дазай хочет, чтобы Чуя его трахнул. Дазай хочет, чтобы Чуя…
что?
Насколько привлекательной данная мысль выглядела в теории, настолько же нелепой казалась её реализация на практике. Он слабо представлял, что нужно делать. То есть, конечно, хотел и предполагал, что к этому всё придёт, но не ожидал, что настолько скоро, а потому не особо отягощался мыслями о далёком. Как выяснилось — стоило бы, Накахара.
Глядя на теряющийся в полумраке потолок, Чуя повторял про себя слова спокойствия. Это ведь как с женщиной, правда? Он бывал со многими девушками и они всегда считали его умелым любовником.
“Но Дазай, блять, не женщина”, — огрызнулся он на свои же мысли.
Тихий пшик вернул в реальность и Чуя задержал дыхание, стоило Дазаю установить свечу в маленьком керамическом блюдце на тумбу. Он уже сидел на кровати, закинув ногу на ногу, и Чуя позволил себе минуту-другую полюбоваться открывшейся картиной.
Свет от огня золотил его кожу, сползал по обнажённому бедру и распушившимся от дождя волосам, а взгляд, голодно изучающий в ответ, был томным и глубоким, как кружка чёрного чая. Кроме бинтов поперёк ребёр на нём ничего не осталось. Дазай слегка покачивал в воздухе одной ногой, сложив на колене руки и чуть откинувшись назад, и всем своим видом напоминал Чуе персонажей в бронзовых рамах картинной галереи.
Его до безумия хотелось, всего, полностью. Вместе со всеми росчерками уродливых шрамов, тёмной болью в душе и жестокой резкостью в словах.
— Насмотрелся? — Дазай склонил голову к плечу и совсем по-невинному усмехнулся.
— Глупый вопрос, — перешагнув через собственные брюки, Чуя расстегнул последние пуговицы смятой стараниями Осаму рубашки и уронил её на пол. Спустив ногу, тот приглашающе раздвинул колени в стороны, позволив Чуе притиснуться между ними и нависнуть над собой. — Ты красивый.
В ответ на признание, давшееся ему на самом деле настолько просто, словно тысячу раз уже говорил подобное, Дазай тихо рассмеялся, роняя голову набок — столь же до боли знакомое действие, внезапно принявшее новый контекст.
— Неужели ты наконец научился делать комплименты, малыш Чуя? Всё же, советую на следующий раз придумать что-нибудь по-оригинальнее — я и так в курсе, что сногсшибательно выгляжу.
— И всё так же не умеешь прикусывать язык, — фыркнул Накахара.
— Ещё скажи, что тебе это не нравится, — расплывшись в коварной улыбке, Дазай не сводил с него пристального насмешливого взгляда.
Ещё как нравится, конечно, — самоуверенные слова, хитрый блеск в тёмных как бездна глазах,
голос — опасно бархатный, когда бессовестно льстит вышестоящим, и такой передразнивающе-нежный, когда намерен вывести его, Чую, на эмоции. Всегда безмерно искренний только с ним, хотя в искренность эту и сложно было поверить за постоянным слоем грёбанных насмешек. Чуя и не верил, долго, открещиваясь от собственных возникающих догадок и запирая их поглубже, чтобы не замечать — ведь голову обмануть можно, а сердце всё равно всё понимает.
Чуя провёл тыльной стороной ладони вдоль щеки, устраивая её на затылке, и, потянув к себе, поцеловал его — неспешно и глубоко, с чувством лаская губы.
— Ни капельки, — ответ потонул в горячем выдохе.
В глазах всё плыло. Они переместились дальше по постели, не отрываясь друг от друга, словно если сделают это, то навсегда вынырнут из того хрупкого, изолированного от реальности спокойствия, которое никогда раньше не удостаивало их своим визитом. Дазаю хотелось залить этот разделённый на двоих момент разогретым сахаром, чтобы тот карамелизовался и навсегда замер на координате времени.
Он был почти уверен, что спит. Может, возвращение из Шиганшины обернулось длительной комой и теперь размякший разум играет с ним в кости, бойко жонглируя самыми порочными мечтами и желаниями. Однако, даже если так, Дазай готов был воспользоваться этим сполна, взять всё, что мог, и ничуть не постыдиться собственной жадности, потому что руки Чуи настойчиво касались распалённой кожи, а вес его ладного тела вжимал в матрас и заставлял нетерпеливо дрожать и хватать ртом воздух между поцелуями.
Когда Чуя приподнялся, чтобы демонстративно стянуть зубами перчатки, Дазай понял, что окончательно пропал. С потрохами.
— Блять, — подытожил он собственное падение, не в силах отвести взгляд, на что Чуя, насколько бессовестное порочное создание, с притворным вопросом в глазах замер. — Когда ты начал их носить, я думал, что завалю тебя на первой же горизонтальной поверхности, — признался Дазай.
А вот теперь удивление Чуи стало искренним — словно вытянувшийся в недоверии кот.
— Я уже года три их ношу, — выдавил он.
— Значит, не такой уж ты и внимательный, как утверждал, — Осаму победоносно осклабился, дёрнув его за запястье вниз, и быстро чмокнул в нос. — Во внутреннем кармане моей куртки кое-что есть, достанешь?
От того, как Дазай притирался к нему бёдрами, у Чуи натурально ехала крыша. Никогда раньше он и вообразить не мог, что близость чужого эрегированного члена может ощущаться настолько возбуждающе, однако, вопреки тому, что от каждого соприкосновения из глаз выбивало искры, тревожные опасения всё никак не отпускали.
— Дазай, ты точно уверен? — робко спросил он, поглаживая парня по бокам и рёбрам. — Я ещё никогда…
— Успокойся, всё будет хорошо, — Осаму взял его правую руку в свою, нежно касаясь губами подушечек пальцев, а затем прижался к центру ладони и пошло её лизнул, глядя прямо в глаза. — Я не фарфоровая барышня, Чуя, не волнуйся.
Накахара шумно сглотнул и уткнулся лбом Дазаю в плечо.
— Ну да, ты хренов дьявол, — обессиленно пробормотал напротив его кожи. — Сразу дай мне знать, если будет больно.
— Конечно, — уверил его Дазай, попутно цепляя зубами хрящик уха.
В его куртке была склянка оливкового масла, и Накахара, со смущённым видом покачав её в руке, многозначительно глянул на Осаму.
— Что? — отозвался тот, строя из себя оскорблённую невинность.
Чуя вернулся на своё место, провёл ладонями по бёдрам Дазая, с удовольствием ощущая мягкую кожу и крепкие мышцы, спустился пальцами по подтянутому животу, предусмотрительно избегая линий бинтов, и прикипел взглядом к подтекающей смазкой красной головке.
— Стоит ли мне удивляться твоей осведомлённости? — спросил он, одновременно с этим размазывая большим пальцем предэякулят, чем вырвал сиплый вымученный стон.
— Я так любезен сегодня, — толкнулся Дазай в его руку. — Позаботился обо всём за тебя, должен же хоть кто-то думать наперёд. Так что завязывай уже с ненужными вопросами.
Что ж, он, технически, прав. Чуя абсолютно-полностью-однозначно и непростительно облажался, не озаботившись хотя бы собственным просвещением, но у него есть оправдание — он искренне не рассчитывал, что у них случится всё так быстро, учитывая, насколько долго они шли к первому поцелую. А ещё ужасно загруженные недели после падения внешней стены оставили полный ноль свободного времени.
Склонившись к груди, Чуя очертил языком его сосок, а затем втянул тот в рот, отвлекая от того, как масляными пальцами аккуратно массировал колечко мышц. В ответ Дазай весь задрожал, прижав его к себе. Чуя надавил сильнее и кончик пальца наконец скользнул внутрь.
— Поцелуй меня, — просипел Осаму, вслед за этим требовательно потянул за предплечье выше, приподняв голову, чтобы сразу самому впиться губами.
На протяжении почти всей растяжки они целовались. Чуя старался быть предельно осторожным, неглубоко толкаясь и надавливая уже двумя пальцами на тугие стенки, ведь для Дазая это явно были не самые приятные ощущения, пусть тот и стоически терпел. И всё же, от поцелуев он постепенно погружался в томную расслабленность, лапая Чую в ответ, и невольно сосредотачивал внимание даже не на том, как его вторая рука наглаживала член, но на том, как Чуя с кошачьим довольством мычал ему в губы и прижимался всем телом, а выбившиеся из хвоста волосы щекотали шею. Настолько искренним, зацеловывающим шею и щёки, Чуя представал перед ним только в самых сокровенных фантазиях, думать о которых ранее было подобно смертоносному змеиному яду, — но вот он теперь, лежал рядом с Дазаем,
на нём, массировал изнутри своими бесподобными пальцами и то и дело хрипло приговаривал до абсурдного глупые нежности:
— Какой покладистый, даже не верится, — кусая линию челюсти и подбородок. — Правда так хочешь, чтобы я сделал тебя своим?
— Да, Чуя,
пожалуйста, — мычал он в ответ и зажимал веки, пытаясь совладать с бурей внутри себя. — Сделай.
А потом стало ещё лучше.
Потому что пальцы Чуи толкнулись глубже и задели что-то внутри, отчего Дазая всего выгнуло над простынями в неожиданно громком скулеже.
— Больно? — Чуя мгновенно встрепенулся и с ужасом в глазах замер, виня себя во всех мыслимых и немыслимых бедах мира.
А у Дазая в голове от яркости ощущений всё рассыпалось беспорядочными мушками. Вжавшись щекой в подушку, он слабо помотал головой, всё ещё жмуря глаз.
— Сделай т-так, — едва контролируя голос, — ещё раз.
Запоздало моргнув, Чуя повиновался, снова перекатывая под пальцами бугорок, и тогда Осаму в ответ
застонал. Ничего прекраснее Чуя ещё в жизни не слышал.
Испарина на лбу, красноречивый румянец на острых скулах и приоткрытые в бессилии, раскрасневшиеся от долгих поцелуев губы, — никаких сил не хватало отвести взгляд, даже моргать казалось кощунством, и собственное короткое рычание достигло его слуха намного позже, чем Чуя смог бы его остановить. Извивающийся и стонущий Дазай цеплялся за него порой даже слишком сильно, отчего наверняка останутся синяки, а тот ведь даже не извинится — наоборот, будет придавливать их пальцами, безмерно довольный собой. Хотя, не то чтобы Чуе было большое дело до ещё одних следов в карте своего тела. Эти, по крайней мере, станут напоминанием о чём-то приятном — о соблазне довести Дазая до оргазма одними только пальцами.
Ах, как легко, казалось, можно было бы это сделать — тот ведь и сам насаживался на пальцы, которых вскоре стало три, а затем и четыре, и отвечал на каждое движение Чуи своим, словно вторящее эхо или расходящаяся по воде рябь. Когда-нибудь он обязательно это устроит, быть может, даже свяжет Осаму руки, чтобы тот не смел прерывать сладостную пытку; хотя, надо отдать должное, Дазай и сам более чем справлялся с контролем, одёрнув ладонь в справедливом опасении кончить раньше времени, и заново вцепился Чуе в предплечье. Именно в тот момент, осознав,
насколько сильно Дазай его хочет, Чуя понял, что ещё немного и его член натуральным образом расплавится, а голова от согревающей нежности разлетится вдребезги.
— Осаму, — позвал он, прильнув к чужой щеке. Едва соображающий мозг достал из каких-то закоулков памяти мельком услышаную в одном из заведений госпожи Коё реплику о том, что “в первый раз лучше на животе”, от которой он тогда покраснел вплоть до ушей, а теперь готов был благодарить провидение за хоть какие-то знания. — Перевернёшься для меня?
Как только пальцы с тихим хлюпом покинули его тело, Дазай издал хриплый протестующий скулёж, заёрзав по постели, и Чуе пришлось укусить его за ухо, повторяя просьбу. На третий раз он всё таки сменил возмущённое выражение на что-то из смеси раздражения и желания, и поймал взгляд Чуи, удерживая его, пока перекатился сначала набок, а затем на живот.
— Я уже решил, что ты собираешься замучить меня до смерти.
— Тебе же это только в радость, — в ответ Дазай тихо усмехнулся, пока Чуя выливал на себя остаток масла из флакона. — Готов?
— Входи уже.
Руки пробежались по подрагивающим в нетерпении бокам, слегка надавили на милые ямочки у основания поясницы и крепко сжались чуть выше бедёр, фиксируя на месте. “Когда-нибудь я вытрахаю из тебя весь рассудок за эту спесь”, — про себя пообещал Чуя, пристраиваясь головкой ближе к подставленным ягодицам.
Воздуха во вздымающейся груди оказалось до ужаса мало, слишком мало, чтобы сдержаться и не зажмурить глаза, когда он всё же толкнулся вперёд и горячие гладкие стенки плотно обхватили член. Тесно.
И, боже, как хорошо.
Потребовалось приложить все силы, чтобы стиснутые на боках Осаму пальцы хоть немного расслабились. Чуя устроил одну ладонь на его спине, обводя позвонки и взмокшие от волос лопатки, и этого вместе с долгими предшествующими ласками Дазаю стало достаточно, чтобы обессиленно ткнуться лицом в подушку, подаваясь легким движением назад. В хриплом выдохе дрогнул голос, когда он, кажется, пытался побудить Чую двигаться, и хотя слух явно подводил, большего знака ему было и не нужно.
Он чуть качнулся назад и снова навстречу Осаму, заставляя зайтись низким возбуждённым стоном.
Двигаться вместе с Дазаем и над ним, в жадных взглядах скользить по изгибающейся исполосованной шрамами спине и инстинктивно ловить каждое движение, точно быть продолжением чужого тела, существовать и
жить в его удовольствии — всё казалось настолько нереальным, насколько оно вообще могло быть. Чуя не признавался себе, что хотел его, действительно хотел, и боялся этого как животные страшатся огня.
Острыми вспышками кайфа било наотмашь, мощно и обескураживающе, как всё, что между ними когда-либо существовало — на грани.
— Чуя!.. — Дазай вдруг вздрогнул, когда Накахара вошёл глубже под другим углом, и продолжал срываться в бездумные сладкие вскрики каждый последующий толчок.
Жаркое тяжёлое дыхание не оставляло Чуе ничего другого, кроме как и самому теряться в хриплых стонах, слушая, как чужой голос дрожит, прерывается в попытке зажать зубами наволочку, но снова и снова бесконтрольно становится громче от каждого точного движения.
— Ты так сладко стонешь, — Чуя склонился к его уху, параллельно переместив одну руку на затылок, чуть оттягивая тёмные пряди назад. — Хочу видеть твоё лицо.
Внезапно уголки губ Дазая растянулись в лисьей ухмылке, когда он чуть повернул голову, чтобы встретиться с Накахарой взглядом и мгновенно им же прожечь насквозь.
— Это можно устроить.
Непонимание наравне с предвкушением лишило Чую речи, заставив лишь наблюдать молча с вопросом в глазах, стоило Осаму оттолкнуть его от себя и заставить сесть. В следующее мгновение тот уже забрался ему на колени, оперся на плечи и, помогая себе одной рукой, начал осторожно опускаться на член. Окончательно взмокшие от пота волосы прилипли прядями к его лбу, вискам и выступающим скулам, выгнутой отчаянно шее, желание укусить которую затмило в Чуе любые здравые мысли, стоило тому сглотнуть. В Дазае красиво всё, Чуя это не просто так сказал. Его ресницы так очаровательно дрожали, покрывая порозовевшие щёки тонюсенькими линиями теней, губы то размыкались в почти удивлённых выдохах, то смыкались в резких всхлипах сквозь зубы пока он насаживался всё ниже, в конце концов опустившись до предела и замерев.
— Ну, и как тебе вид? — коварство сочилось из него, из каждой клеточки его порочного тела, каждой мысли, сокрытой в этом ожидающем оскале и хитром прищуре сверху вниз.
Чуя, честное слово, прочитал бы проповедь о морали им обоим.
— Я точно свихнусь с тобой, — всё, что он, однако, смог произнести, да и то лишь едва прохрипел в застывшую темноту между ними, не смея прервать зрительного контакта ни на одну дьявольскую секунду.
— Поздновато ты опомнился.
Дазай лишь растянулся в улыбке ещё больше (казалось бы, больше некуда) прямо напротив его губ, настолько невыносимо близко, что сопротивляться желанию поцеловать этот самодовольный рот — чистой воды надругательство над самим собой. Но стоило Накахаре только потянуться, касаясь едва-едва, намереваясь наконец собственнически собрать с губ все обронённые попусту вздохи, как тот отстранился, резко почти, обнял крепче за шею и начал двигаться.
Вкупе с тем, как он смотрел, не позволяя отвести взгляд, а Чуя сжимал ладони на бёдрах, помогая и удерживая, это было в сто крат лучше — разделённая застывшая нежность во взглядах и нетерпение в движениях; это всё, что ему нужно — видеть, как Дазай приподнимается, кусая губы, и с пошлыми шлепками возвращается назад, мгновенно с жадностью хватаясь за ответную реакцию на чужом исказившемся от удовольствия лице и
так сладко всхлипывая.
Он не продержался долго — уронил голову на плечо Чуи, позволил, наконец, дотянуться до своей желанной шеи и покрыть её такими же красноречивыми пятнами, какие уже остались на боках и бёдрах.
Собственническими, — приятно прозвенело в голове, прошило разрядом тока, но не ранило — успокоило. Дазай никогда не желал принадлежать — ни стенам, ни долгу, иногда даже ни самому себе, — но Чуе готов был в полной мере. Потому что Чуя уже принадлежал ему — мыслями, душою, а теперь и телом, — и Дазай
хотел, действительно хотел вручить ему себя взамен.
Всего.
Чувств становилось так много, они то представали единым клубком пряжи, то распутывались беспорядочными нитями во все стороны и оплетали его, сжимали и пульсировали, даря безразмерный кайф, от которого не получалось удержать стонов, пока Дазай не понял, что дольше этого не выдержит.
— Чуя, я сейчас!.. — хрипло проскулил он, сильнее зарываясь носом в рыжие взмокшие от пота пряди.
— Я-я тоже, — стонуще выдохнул Накахара, останавливая его, впившись сильнее пальцами, и Дазай сразу понял, что от него требуют.
Он приподнялся, трясущимися руками опершись на плечи Чуи и им же поддерживаемый, достаточно высоко, чтобы тот смог из него выйти, после чего буквально рухнул обратно к нему на колени. Попытался найти губами его губы, нестерпимо желая кончить, целуя его, но Чуя уже обернул ладонь вокруг них обоих, с нажимом проводя вниз, и Дазай сумел лишь мазнуть губами по щеке, когда оргазм охватил его тело сладостной судорогой и затопил с головой, а Чуя продолжал двигать рукой, выжимая из него всё и беспорядочно толкаясь навстречу, пока и сам не замер в стоне, в котором Осаму мог различить собственное имя.
В следующий раз, когда распахнул глаз, Дазай увидел перед собой лишь копошение чёрных мушек и тянущиеся тонкие прямые линии, безумно долго пытался следить за ними, словно те куда-нибудь да приведут, но, в очередной раз сотрясаясь от остаточных следов крупной дрожи, снова и снова терял пойманную за хвост чертинку, жмурясь под теплом чужих ладоней, скользящих по влажной коже. В своих он перебирал концы волос Чуи, всё ещё полноценно повиснув на нём, не чувствуя себя способным ни на что более. Ему нравилось это ощущение — в голове сладкий туман, повторяющийся скрип старых ставней в металлических петлях и бархатно-мягкий шлейф уютного единения с другим человеком.
Он даже почти не расстроился, когда Чуя склонился, уронив его спиной на подушки, а сам со сбитым выдохом упал рядом, — потому что абсолютная уверенность, что ещё не два, не три и не десяток раз тот будет заполошно дышать приоткрытым ртом где-то в пространстве между его плечом и линией челюсти, расцветала поистине счастливым ощущением чего-то порхающего в животе и довольной предвкушающей улыбкой на губах. Дазай ещё сможет потянуть Чую за его длинные щекочущие волосы, и закинуть свои ноги ему на поясницу, крепко обхватив бёдра, и восполнить пробелы в собственных навыках минета, и может быть ему захочется поменяться, чтобы и самому заставить Накахару дрожать под собой, и…
Очень много всего.
Но прежде всего…
Чуя прелестно звучал после секса — немного охрипший, совсем уставший, с легкой усмешкой в голосе, — подобно тлеющим поленьям в только что прекратившем свою пляску пламени. И Дазай знал, что с этой минуты, с того мгновения, когда уловил звук его голоса, всё последующее стало неотвратимым. А хорошо оно будет или плохо — уже, в общем-то, совсем не важно, потому что точно — рядом с Чуей.
— Что? — он перевёл дыхание, наконец-таки улавливая черты потолка в свете свечи и тёмные тени углов комнаты, и переспросил, потому что был более сосредоточен на том, как голос Чуи
звучит, а не на том, что тот говорил.
— Говорю, у тебя вид такой довольный, как у налакавшегося кота, — он растянул влажные пунцовые губы в улыбке, тихо смеясь, и Дазай, рассудив, что сравнение вполне справедливое, учитывая, что именно так он себя и чувствовал, почти сразу присоединился.
Снаружи продолжал накрапывать дождь, приглушённо звеня каплями о стёкла окон, и всё сильнее поднимался ветер. Касаясь его правого плеча своим, Чуя лежал рядом и глубоко дышал, приходя в себя. А потом вдруг тихо поинтересовался, в этот раз как-то слегка смущённо глядя в прорези потолочных балок, а не на него:
— Ты уже был с мужчинами?
Дазай беглым взглядом изучил его профиль, раздумывая, мог ли Чуя воспринять его какую-никакую уверенность за опытность, и сама мысль об этом веселила и потешила его самолюбие. Но в самом деле, разве похоже, что Дазай привык спать с мужчинами? До чего абсурдно.
Вальяжно закинув руки за голову, он поёрзал на месте, ещё несколько секунд оставляя Чую в томительном ожидании и пристально наблюдая за его реакцией, а затем честно ответил:
— Я и с женщинами-то особо не был.
Это абсолютно стоило того. Очаровательно рыжие брови Чуи взлетели наверх, а их хозяин медленно повернул голову и круглыми как блюдца глазами уставился на него в упор.
— Пробовал, но мне не понравилось, — добавил Дазай, опережая так и повисший в воздухе вопрос.
И это тоже было чистейшей правдой, хотя он и не мог ответить себе, из-за того ли, что женщины в принципе его не привлекали, или потому что секс и отношения в целом казались чем-то менее волнующим в сравнении с тайной по другую сторону стен, или потому, что слишком рано встретил Чую, влюблённость в которого зародилась намного быстрее, чем Дазай осознал это, — кто же теперь разберёт?
— Ты разыгрываешь меня, — неверяще произнёс Накахара, не то в вопросительном, не то в утверждающем тоне.
— Это радость или сожаление? — уточнил Дазай.
— Это… — Чуя мотнул головой, запнувшись. — Просто с трудом верится. Почему ты не сказал мне? Неужели тебе совсем не было… страшно?
— Чуя, — многозначительно начал Дазай, с нескрываемой иронией изогнув бровь. — Мне едва ли не полчаса пришлось убеждать тебя, что со мной всё будет в порядке. Думаешь, если бы я тоже начал трястись в страхе, мы бы хоть до чего-нибудь дошли?
Мгновенно взметнув руку, Накахара шлёпнул распахнутой ладонью прямиком ему по лицу и отпихнул назад с возмущённым рыком сквозь зубы.
— Ничего я не трясся!
С очень умиляющим возмущённым рыком, надо признать.
Дазай захохотал, перехватывая его за запястье и пытаясь отвести в сторону — безуспешно однако, поэтому лизнул кончиком языка основание ладони, накрывшее как раз уголок губ, и наконец добился своего — Чуя дёрнулся от неожиданности и отпрянул сам.
Но не успел Дазай толком порадоваться, как был прижат к матрасу — руки зажаты мёртвой хваткой над головой, а обзор закрывает чужой озорной прищур.
— Так уж и быть, — медленно сказал Чуя, склонившись так, что касался своим лбом его. — В следующий раз заставлю тебя рыдать, — пообещал он томным шёпотом в губы, отчего Осаму разом сглотнул, отрывисто выдохнул, умер внутри и переродился, чувствуя, как в паху снова всё наливается будоражащим теплом. И он почти
проскулил, когда Чуя совершенно паскудно ухмыльнулся, внимательно проследив за его реакцией. — Не сегодня. Нам утром рано вставать, — отстранился, похлопав его напоследок по обнажённому бедру, и добавил: — И я переживаю за твой зад.
— Мой зад всё устраивает, спасибо за беспокойство, — пробормотал Дазай с нотками обиды в голосе, садясь следом и ловя на себе лукавый взгляд Чуи через плечо.
— Не сегодня, Осаму, — с нажимом повторил тот. — Поищу нам что-нибудь, чем можно вытереться, и ляжем спать.
Затем Дазай дул губы, преувеличенно возмущённо отказываясь хоть как-либо шевелиться и помогать Чуе вытирать себя же. Наверняка всецело наслаждался видом и ощущением того, как Накахара над ним трясётся (совершенно точно наслаждался), касаясь кожи найденным полотенцем и зафиксировав на месте мёртвой хваткой на бедре — ведь иначе Дазай не унимался. Чуе, конечно, очень хотелось бы пойти у него на поводу, плюнуть на утренние важные дела, накинуться на Осаму с новым настойчивым поцелуем и сейчас же исполнить данное обещание, — но Мори их за отлынивание в самый разгар кризиса точно по головам не погладит. Хоть кто-то ведь из них двоих, как Осаму сам выразился, должен думать наперёд, и, к сожалению, актуально оно не только в постели.
Кроме того, со дня падения стены прошло всего три недели, а с окончания похорон разведчиков менее трёх часов, и, если уж быть совсем откровенным, Чуя ощущал укол вины за то, что именно сегодня посмел чувствовать себя совершенно и целиком счастливым. Ужасные они, наверное, люди.
— Эй, крошка Чу, — позвал его Дазай этим дурацким дразнящим образом, на который Чуя всё равно не мог злиться. — Что бы ни было у тебя на уме, меня оскорбляет, что ты можешь думать о чём-то постороннем, пока я буквально лежу перед тобой абсолютно голый.
Очень резонно, Накахара бы тоже разозлился.
С провинившимся взглядом Чуя отложил полотенце в сторону и подобрался выше, чтобы прижаться губами к губам, шепча прямо в них:
— Каюсь, больше не повторится, — повёл рукою выше по бедру, устраивая её на талии, и расплылся в озорной улыбке, уступая. — Точно не хочешь выспаться перед совещанием офицеров?
И Осаму тотчас эту его улыбку отзеркалил.
В конце концов не столь и важно, что время далеко не подходящее. По такой логике им следовало бы постоянно, без перерыва держать траур, и тогда до постели они с Дазаем добрались бы в лучшем случае через десяток лет, — а ведь Чуя даже не был уверен в том, что этот десяток лет у них вообще есть.
***
— Ты когда-нибудь влюблялся? Ну, до меня, конечно, — адресовав в сторону Накахары лукавый взгляд, Дазай подкинул в костёр новое полено и поворошил его веткой, которую затем тоже бросил на съедение пламени.
Чуя хмуро смотрел на него в ответ, а “хмуро” в адрес Дазая в его случае означало “совершенно растеряв слова от смущения, и вообще, заткнись, Осаму, мы в пятидесяти шагах от спящих разведчиков”. Так что резкому ответу он совсем не удивился.
— Я в тебя не влюблён, мы просто пару раз переспали.
— Пару раз? — Дазай изумлённо прикрыл ладошкой рот, пародируя оскорблённую светскую барышню.
А затем получил ещё более прогневанный взгляд, красноречиво говорящий: “О Святые-блять-Стены, прекрати, я не собираюсь обсуждать то, сколько раз мы с тобой трахались и что это значит, когда в любой момент кто-нибудь из солдат может проснуться и отойти к границе временного лагеря, чтобы отлить”.
— Ещё слово, Дазай, и я просто перестану с тобой разговаривать, — пригрозил Чуя вслух. А на самом деле Дазаю именно что хотелось поболтать, так что угроза была более чем серьёзной.
Низкие температуры медленно, но неумолимо подбирались к южным территориям стены Мария, особенно жестоко высушивая кожу холодными языками ветра по ночам, превращая мозг Дазая в расплывчатую кашу, состоящую из одного единственного желания: прижаться к напарнику всем телом, укутаться в его родное тепло и не выпускать до самого рассвета. Но они, всё-таки, находились на покинутой людьми территории и в верной компании пусть небольшого, но сплочённого отряда, — так что приходилось довольствоваться тихим скрежетанием поленьев в костре и глубокими карманами застёгнутой по самый подбородок шинели, куда хотя бы можно было сунуть руки. Но это, конечно же, и на сотую долю не сравнится с тем, насколько приятно было бы спрятаться в объятиях Чуи.
В такой прискорбной ситуации возможность слушать его голос Осаму считал своим заслуженным утешением.
— Ладно, я понял, ты в меня не влюблён, — закатил он глаза, протянув распахнутые ладони поближе к огню. — Но в кого-нибудь то был?
Чуя призадумался, сильнее втянув голову в поднятый воротник, отчего за стеной из трепещущего пламени стал совсем незаметным, словно уменьшился в размерах, — а в его случае уменьшаться ещё сильнее грозит исчезновением. Ведь и правда, Осаму иногда казалось, что он мог бы обернуться вокруг этого кусающегося существа два раза, полностью укрыв его собой.
— Припоминаю только из подросткового возраста, — признался Накахара, отчего Дазай тут-же оживился.
— Звучит уже интересно!
Он подался всем корпусом вперёд, щурясь от света, но не желая упустить ни одной промелькнувшей на чужом лице эмоции, потому что сам не помнил, чтобы когда-либо испытывал к кому-то из сослуживцев (знакомства за пределами армии оставались слишком поверхностными) хоть приблизительно схожие чувства. А до встречи с Чуей и вовсе был… слишком
юным.
Лагерь, вопреки переживаниям Накахары, продолжал крепко спать, напоминая о себе лишь редкими приглушёнными шорохами и безразличными вздохами привязанных лошадей, так что, в очередной раз прислушавшись к ночной тишине, Чуя начал свой рассказ:
— Была одна девчонка, Дороти. Прибилась к нам из-за пьющей матери. Детям в трущобах по умолчанию сложно приходится, поэтому мы стояли хотя бы друг за друга. Она хорошо готовила, даже из бревна могла суп сварганить. И глаза у неё были огромные, щенячьи, необычно янтарные как… — “как солнце, которого нам не хватало” — понял Осаму.
И чуть не добавил: “Мне до тебя тоже не хватало неба”. Вместо этого лишь снисходительно глянул на него, склонив к плечу голову, и Чуя, ожидаемо уловив всё без слов, поспешил спрятать за краем воротника заалевшие щёки.
— В общем, она мне нравилась, — закончил он.
— Мило, — Дазай посмаковал смущённое выражение лица Накахары, погруженного в воспоминания о своей юности, прежде чем решился продолжить. — Как, говоришь, её звали? Дороти? Не помню такого имени среди твоих ребят.
В то же мгновение взгляд Чуи совсем потускнел, не предвещая абсолютно ничего хорошего.
— Это потому, что за пол года до того, как ты появился, она пропала, — печаль просочилась в его голос, покрыв интонации защитной сталью, сложилась тенями под утонувшими в усталости веками, заставив вдохнуть отяжелевшей грудью.
"Пропала", — повторил про себя Осаму ещё раз, не желая, чтобы слово обрело положенный ему смысл, но оно лишь сильнее встало поперëк горла.
— Однажды она просто не пришла, и сколько бы мы ни старались, не нашли ни одной зацепки. В нижнем городе исчезновения людей не редкость, тем более молодых девушек — вывозят наверх к богатым ублюдкам, готовым выложить круглую сумму за живое мясо. Зачастую сами стражники этим и занимаются, потому и не остаётся никаких следов.
Странно, как Дазаю так долго удавалось игнорировать столь огромный пласт жизни в трущобах — конечно, за сбиванием беспризорников в группы стоит далеко не только желание обоюдных тепла и заботы, но и
истинный страх. Страх совершенно реальной перспективы оказаться однажды полуживой тушей с единственным предназначением.
Он больше не мог отвести от Чуи взгляд. И двинуться, схватить его, заставить обратить своё внимание на что угодно ещё, тоже не мог.
— Хотя кое-что всё таки было, — продолжал тот. — Мы приходили к её матери дважды — сначала когда только начали поиски, а та упиралась, что понятия не имеет о местонахождении дочери. Знаешь, я потом ещё долго корил себя за то, что не был настойчивее — пара отрезанных пальцев кого угодно бы разговорила.
Накахара выглядел страшно — надломанно улыбался, застывшим взглядом глядя на огонь, и загибал поочерёдно пальцы, хрустя ими в аккомпанемент треску поленьев. Словно мог прямо сейчас заставить его разгорется и сжечь дотла весь мир.
— Во второй раз я обнаружил её в груде бутылок из под дорогущего пойла, которое к нам даже не привозили, захлебнуюшуюся в собственной рвоте. Не хотел бы в это верить, но, вероятно, ебаная мразь продала собственную дочь за выпивку.
И снова - заламывал пальцы, замолкнув.
Костёр начинал затухать.
— И ты совсем не рад, что я забрал тебя оттуда?
Разгневанный взгляд тут-же метнулся к Дазаю.
— Ты меня не
забрал, — покачал Накахара головой, сощурившись. — Ты просто заставил меня сменить один кошмар на другой.
Они ни разу не говорили об этом, насколько бы остро тема ни стояла — сначала Чуя, казалось, просто смирился с навязанными условиями и на износ работал, не щадя себя, а потом бывший товарищ всадил ему в подреберье нож и возвращаться больше стало некуда. Дазай был тогда с ним, сразу почуял подвох, но разве тот молодой, воинственный Чуя, будь он неладен, поверил бы ему вместо своего дорогого "друга"? Лохматый юноша в дранных штанинах и перепачканной огромной рубахе смотрел прямо на Накахару, едва моргая, не озирался и не нервничал, чеканил явно заученные фразы, и любой хоть немного здравомыслящий человек с ходу бы его раскусил. Но не Чуя. Чуя
верный, и отчего-то считал, что все вокруг такие же.
Нож не вошёл глубоко — Осаму среагировал быстро. Парень ободрал локти, врезавшись в стену, и кричал с такой яростью, таким озлобленным отчаянием, что у Дазая ком встал в горле. Лишившись лидера, группа Накахары давно распалась — кого забили банды постарше, кого поймала стража, а кто загнулся под давлением родных.
Тот обезумевший юноша винил Чую за то, что оставил их, а Накахара, конечно, имел всё право винить Дазая, но Осаму так нравилось представлять, будто всё это неважно, всё пустое, ведь он благородно спас рыжего беспризорника и вывел на свет.
Видимо, он слишком долго молчал, потому что со стороны Накахары раздался вдруг тяжëлый вздох, а затем он сказал:
— Дазай, послушай. Конечно, там было плохо. Я видел, как люди сгнивали от обычной царапины и как забивали кошек и крыс, чтобы не сдохнуть от голода. Видел грязь и дичайшую антисанитарию на улицах, дерьмо, плывущее по каналам. Я с детства знаю, как страшно засыпать с пониманием того, что проснуться можешь без какой-нибудь конечности или не проснуться вовсе. Там было плохо, а наверху не сильно-то и лучше, но где сейчас хорошо? Только если за центральной стеной, под охраной в собственном поместье, но за таких людей другие страдают втройне. Я ни в чëм тебя не виню, правда. И… — он натянул капюшон по самые брови, пряча затянутые в хвост волосы от изголодавшегося ветра, бросил на Осаму взгляд исподлобья, — и не считаю, что мы просто спим, я говорил не всерьёз. До тех пор, пока ты в порядке, посрать мне, насколько этот мир жесток.
Последние слова вышли едва ли не шëпотом, но Дазай их слышал и не мог не расплыться в улыбке от того, что Чуя, оказывается, умеет говорить настолько душещипательные нежности.
Раньше он бы этого не сделал, раньше "правда" в устах Чуи была бы другой — той, которой Дазай боялся. Но теперь он говорил, что всë и впрямь — неважно. Не потому, что Осаму вытащил его из надуманного ада, как принц из детских сказок, а потому что он сам — ценнее всего плохого, что могло с ними случится.
— Прости, что приношу в любой разговор чернуху. Сменим тему? — предложил Накахара примирительно.
— Тогда, может, Чуя захочет съездить со мной в Рагако?
— В деревню на юге?
— Ага, я присмотрел там один домик, подальше от чужих глаз. Нужно ведь тратить на что-то своё наследство, — Дазай невинно пожал плечами, уже предвкушая чужую реакцию и стараясь заранее не хохотнуть. — Поможешь решить, брать или нет?
Щёки Чуи ожидаемо раскраснелись, как-только смысл предложения дошëл до него. Он уронил смешок в ладонь, укоризненно покачал головой, глядя на напарника сквозь пламя, и ответил:
— Да, хорошо. И у меня есть накопления, балбес, можем разделить доли.
***
Каким бы неприкасаемым ни казался центр, разрушение внешней стены и последовавший кризис отразились и на нём. Чего у Коë было не отнять, так это вкуса в выборе чая — он в доме Озаки всегда был лучших сортов, и это, пожалуй, одна из немногих причин, почему Дазаю
иногда хотелось погостить у неё. Теперь же он скучающе помешивал ложкой остывшую дешëвую субстанцию в своей чашке и, бесцеремонно уложив голову прямо на стол, искоса глядел то на Элизу, то на Мори.
Сестра была полностью увлечена фруктовым компотом, пытаясь вилкой извлечь из него абрикосы и сливы, и лишь подëргивающиеся время от времени крылья носа выдавали её раздражение монологом Огая.
— Подумай ещё раз, дорогая, — лепетал он так приторно, что от сладости норовило стошнить. — Мы ведь не переживëм, если ты пострадаешь. Такая прекрасная молодая леди, зачем тебе армия?
Поглощëнная своим занятием, девочка не реагировала. Наконец нацепив на зубья кусок сливы, она с триумфальным видом вынула вилку из кувшина и запихнула в рот.
— В службе нет совершенно ничего привлекательного, Осаму тебе подтвердит.
Поскольку невозмутимая Коë сидела во главе стола, наслаждаясь завтраком и откровенно их игнорируя, Мори с умоляющим взглядом обратился именно к нему. Дазай измученно вздохнул, ничуть не скрывая своего недовольства, и, лениво отлепив щеку от стола, поднял голову.
Притворство Мори его утомляло, а необходимость принимать в нём участие без должного объяснения причины — ещё больше. Если бы Огай действительно не хотел вступления Элизы в армию, то помешал бы, даже её не спрашивая. Но вместо этого он разыгрывал непонятно кому нужную сцену.
— Мори прав, Лизи, — энтузиазма хватило лишь на ленивый взмах кистью, совершенно неубедительный. — За стеной очень опасно, это тебе уже не игрушки.
В тот же миг взметнувшаяся вилка с грохотом вонзилась в стол, после чего, нависнув на вытянутых руках, разъярëнным взглядом Элиза впилась прямо в него.
— Игрушки? — прохрипела она обычно звонким, пронзительным голоском. — Думаешь, мне доставляет удовольствие сидеть тут как в теплице и ждать чëрного письма с каждой вашей вылазки?! Ты только что чуть не умер!
Копна её золотых волос рассыпалась по лопаткам, когда девочка спрыгнула со стула и, возмущëнно стуча каблучками, зашагала к выходу из столовой.
— Раз идиоты не собираются отступать, то придётся пойти за ними. По закону я уже могу решать сама — и я всё решила!
И, заявив это, Элиза хлопнула дверью. Коё отхлебнула чай, изящным движением промокнула салфеткой губы и с невозмутимым видом констатировала:
— Я предупреждала, что так будет. Не ожидал же ты, что я вечно буду с ней нянчиться?
Дазай склонился обратно к столу, изучающе глядя на Огая — тот лишь покачал головой, изображая родительскую озабоченность.
— Что ж, однажды это должно было случиться. Полагаю, она справится, — сказал он спокойно, полностью подтвердив догадки Осаму.
С кем-то настолько упрямым, как Элиза, нужен был особый подход, и хотя казалось, что Мори частенько идёт у неё на поводу, Дазай ни на секунду не сомневался, что делает он это с холодным расчётом. Вопрос только — ради чего?
Не то чтобы Дазая сильно интересовали закулисные игры Мори. В данный момент у него было достаточно забот поважнее.
Чуя уже ждал у входа в поместье, примостившись к повозке, когда они втроём вышли на крыльцо — Коё и Огай, продолжающие обсуждать будущее “юной леди”, и Осаму, который слетел по лестнице с такой скоростью, будто не тащил в руках заполненный чемодан. Кого волнует, о чём спорят занудные старики, какая разница, чего они хотят для Элизы, ведь та и правда давно вправе решать сама, — не всё ли равно, когда Чуя ждёт его на улице и его бледные щёки рискуют замёрзнуть?
Будь его воля, Дазай бы сразу закинул чемодан в повозку, схватил Чую в охапку и, не говоря ни слова на прощание, увёз его отсюда.
Но Коё оказалась быстрее.
— Чуя! Давно не виделись, милый, — воскликнула она, едва его заметив, а Накахара, конечно же, был слишком воспитанным, чтобы её проигнорировать.
Озаки чмокнула его в щёку, приобняв за плечи, и хоть сперва Чуя казался расслабленным, но заметив Мори, тут же весь смутился, выпрямившись и поздоровавшись в установленной армией форме.
Он хорошо ладил с Коё, иногда даже насильно притаскивая Дазая в столицу и заставляя навещать её. На самом деле она, возможно, стала даже большей семьёй для него, чем для Осаму, несмотря на все проведённые вместе годы.
Но вот Мори… это совсем другой случай. Кажется, до этого они даже никогда не виделись в неформальной обстановке. Чуя был обязан ему своей нынешней свободой, уважал как генерала, но… кажется, недолюбливал в личном плане, что Дазая немного забавляло.
Чуя считал его виновником всего бесчеловечного и холодного в Дазае, всего, что его тревожило, пусть и признавал полезность таких качеств.
Он ошибался, но Осаму не спешил его поправлять.
— Мы оба не при исполнении, Накахара, обойдёмся без формальностей, — приветливо улыбнулся он. — Осаму, когда ты говорил, что тебе понадобится помощь с переездом, я думал о чём-то большем, чем один чемодан, — протянул Огай удивлённо, осматривая полупустую повозку.
— Это большой дом, Мори, а вы ведь знаете, какой я отвратительный ремонтник, — погрузив вещи, Дазай спрыгнул на землю и тут же капризно потянул Чую за локоть. — Поехали, нам пора.
Стоит отдать должное — если Мори что-то и заподозрил, то не подал виду. Дазай не мог сказать с полной уверенностью, как тот отреагирует на отношения между капитанами, а уж на однополые… что ж, с этим всегда было ещё сложнее.
В то же время Коё оказалась куда более проницательной в романтических делах и гораздо откровеннее.
— Отдыхайте, — пожелала она, потрепав недовольного Осаму за щёку, как ребёнка.
Чуе едва удалось сдержать усмешку — ей-богу, если кто здесь и ребёнок, так это он! — когда женщина так приторно-нежно улыбалась рядом со скривившимся Дазаем.
Путь предстоял не близкий — оставить позади мощёные улицы Митры и стену Сина, и там, дальше на юге, в малонаселённом районе Розы среди деревьев вырастет уютная деревушка. Много лет назад в ней жили несколько пациентов Мори, и пока тот обходил дома, Осаму устраивался на камнях у крохотного озера, краем глаза приглядывая за резвящейся Элизой.
Стоило им только отъехать от поместья Озаки достаточно далеко, Дазай обхватил ладонями щёки держащего поводья Чуи, с максимальной серьёзностью рассматривая его.
— Ну вот, твоё лицо успело замёрзнуть, — огорчённо констатировал он.
— Ха?
— Чёртовы старики слишком много болтают, — с большим удовольствием Дазай наконец устроился у недоумевающего Чуи на плече, пусть и пришлось согнуться в три погибели.
Чуя поглядел на него озадаченно ещё некоторое время, прежде чем перехватить поводья одной рукой и погладить его по волосам.
Сообщать о намерениях Элизы совсем не хотелось, по крайней мере сегодня. Ведь разгневанный Накахара прямо сейчас развернёт лошадей обратно к дому, схватит девочку за шкирку и в своём самом пугающем амплуа будет читать нравоучения до тех пор, пока она не заревёт. А Осаму придëтся снова сидеть хмурым заключённым, пить невкусный чай и убиваться мыслями о невозможности окутать его заботой.
Если бы Чуя узнал, насколько эгоистично Дазай поступает, прижимаясь носом к его шее и гладя сквозь перчатки непроходящие на запястьях ушибы, огрести пришлось бы и ему. Но, пока он молчал, можно было хоть на пару недель позабыть обо всём и всех на свете и побыть отвратительно счастливым эгоистом.
***
В низинах клубился туман, подошва холма сверху казалась утонувшей в растаявшем бирюзовом облаке — как-будто озеро поднялось до самой деревни и оплело давно покосившиеся дома. Или это был тот мистический “океан”, о котором писали в запрещённых книгах.
Дазай спустился с пригорка, улыбаясь волочащимся мимо прохожим, пока не добрался до расчищенного участка земли в кругу небольших хозяйственных строений и крытых навесов с продуктовыми лавками. К четырём часам солнце уже начало клониться к западу и большинство торговцев принялись расходиться. Остановившись напротив одного из столов, чей хозяин связывал мешки и водружал их в телегу к болезненного вида лошади, Осаму принялся рассматривать выложенные на прилавке овощи.
— Не Вы ли тот служивый, что поселился за мостом? — прохрипел мужчина, заметив его. В маленьких селеньях, пожалуй, все обычно друг друга знают, так что очевидно, что весть о нём разлетелась феноменально быстро.
— Да, так и есть, — Дазай слегка улыбнулся, пытаясь предугадать в морщинистом заросшем лице предстоящую реакцию. Широкие поседевшие брови приветливо взметнулись вверх, под глазами сильнее обозначились морщинки. — Здесь не жалуют солдат? — поинтересовался он без стеснения, раз уж мужчина был настроен дружелюбно.
Тот взмахнул рукой, отмахиваясь.
— Не мне судить, я никогда не был в армии. Но если Вы из разведчиков, то всё же будьте поаккуратнее, общаясь с местными.
— Тогда хорошо, что я из Гарнизона, — бессовестно солгал Осаму. Было бы неплохо хоть как-то оградить себя от возможных проблем.
— Охрана стен, значит? Похвально, — одобрительно кивнул мужчина, следом указав на прилавок. — Берите, мы с женой всё сами выращиваем. Обычно я езжу на рынок в Трост, но по такому холоду, боюсь, Одри уже не доберётся, — он похлопал старенькую лошадь по боку и с тоской поглядел на нагруженную телегу.
Дазай купил продуктов на три дня вперёд и направился домой. Хотелось бы взять Чуе мяса, тот очень плохо питался ещё с тех пор как Дазай попал больницу, хоть и пытался это скрывать, но цены кусались даже для него. По крайней мере слуги Коё упаковали им на вечер рагу.
Он поднялся назад, обогнул пустующее в холодные месяцы пастбище, пересёк мост над канавой и по тропинке вдоль высившихся деревьев вышел ко двору небольшого дома. За забором был свален строительный мусор и стоги сена, оставшиеся от предыдущих хозяев. Сено странным образом сложили у стены, хотя на заднем дворе имелся немаленький сарай. Из трубы валил дым — Чуя затопил камин.
Однако холод властвовал и за порогом. В кухне царил порядок, только пыль летала по комнате, задуваемая ветром. В шкафах осталась даже некоторая кухонная утварь, а на стёклах приклеены вырезанные из раскрашенной бумаги осенние листья. Осаму вымерз, но при виде распахнутого окна лишь улыбнулся. Он вообще очень много несвойственно для себя улыбался в последнее время.
Чуя сидел на подоконнике огромного окна и пристально вглядывался в замерший вдалеке лес. В его распущенных волосах таяли первые снежинки; когда-то сияющий рыжий цвет потускнел, но всё ещё оставался прекрасным.
— Не знаю, в курсе ли ты, но от камина не будет никакого толка, если держать окна открытыми, — Дазай отвёл взгляд, чтобы окончательно не увязнуть, и водрузил свою ношу на стол.
— Ещё пять минут, — попросил Накахара, не оборачиваясь.
Он также почти не отреагировал, когда Дазай обнял его со спины и положил подбородок на плечо. От тихого умиротворения ещё больше стало клонить в сон, Осаму чувствовал себя безмятежно под тёплыми ладонями, которые гладили его собственные. С недавних пор реальность стала казаться в разы лучше всего, о чём он мог мечтать — Чуя крепко держал его и прижимался спиной в ответ, его ровное сердцебиение действовало как метроном и ошеломляющая реальность происходящего была настолько невыносимо яркой, что каждую отсчитанную секунду Дазай ждал подвоха. Что, быть может, их прямо сейчас пронзят мечом насквозь вот так. Но пока лишь трещали поленья в камине, да пахло морозной свежестью; пока тьма не подкралась, Дазай обнимал его крепче и понимал, что ему никогда,
никогда не будет этого достаточно.
Пускай они говорили друг другу разные резкие вещи, это тоже было неотъемлемой частью такой глупо-слепой влюблённости. И от того, сколько времени безвозвратно потеряно, Дазаю хотелось как следует врезать прошлому себе.
— Думаешь, мы смогли бы так жить? — Чуя обратился к нему, но одновременно словно и нет. Может, спрашивал лес или деревенское бессознательное о разрешении.
— Ммм, ты точно нет, — промычал Дазай, блаженно прикрыв глаз.
— Почему это? Из нас двоих именно ты сбежал с насиженного места.
— Ну, если бы там был Чуя, я бы как минимум подумал дважды.
Обернувшись, Накахара уставился прямо на него, в удивлении приподняв одну бровь.
— Ты ужасный подлиза, Осаму, — заключил он. Затем подался вперёд и с лёгким смешком чмокнул в нос, заставив зажмуриться. — Я был бы отличным животноводом.
Слишком сложно было не подразнить в ответ.
— Да, козы приняли бы тебя за своего.
Накахара всегда очень сладко целовался и очень больно щипался.
Он хотел бы, чтобы смогли. Погрязнуть в ненавистной повседневной тишине, в рутине человека, заботящегося о личном будущем больше, нежели о коллективном. Смотреть, как серебрится водная гладь, и не ждать ничего кроме поцелуев. Чтобы всё было до одури одинаково и
так превосходно спокойно.
Дазай хотел бы увидеть, каким становится Рагако летом — щебечут ли птицы в его бесконечных лесах, шепчет ли сокровенные секреты высокая сгоревшая на солнце трава; станет ли смеяться Чуя, если столкнуть его в озеро, и потянет ли за щиколотку к себе. Зимой вода в нём вечно ледяная, так что искупаться — лишь глупая попытка скончаться от простуды. А Дазаю хотелось тепла, чтобы Чуя таскал на себе широченную, похожую на подсолнух соломенную шляпу, закатывал до колен брюки и утопал босыми ступнями в раскалëнном песке.
Но даже так, Дазай всё равно полюбил зиму. Разве оставался у него выбор, когда зима позволяла подолгу валяться в постели — столько, сколько захочется, — выбираясь из спальни только стараниями стряпни Накахары — оказалось, тот весьма неплохо готовит. В холод деревья покрывались инеем, а воздух становился режущим как лезвие цирюльника, поэтому в это время года экспедиции практически не проводились и в свободное от обучения новобранцев время можно было сбежать и притвориться нормальным человеком.
А Чуя всё равно продолжал вставать рано. Отнекивался на уговоры “полежать ещё хоть немного” и первым шёл умываться, едва занималось солнце.
— Завтрак через полчаса, —
так нечестно с его стороны было обещать это нежным шёпотом на ухо после очередной абсолютно бессонной ночи.
И пока Дазай, укутавшись с головой в одеяло, семенил к кухне, прекрасно чувствующий себя Накахара насмешливо тянул до одури крепкий чай.
Он любил зиму. Даже когда всю деревню замело, а от ветра саднило так, что, казалось, сдерёт с лица кожу до костей. Необъятная бездна серого неба грозила поглотить, упасть пластом на обледеневшую землю и беззащитные жилища, только скажи неверное слово — и тебя сожрёт с потрохами. Но что побывавшему за стенами разведчику какой-то там мистический небесный зверь? У Осаму в распоряжении было самое надёжное на свете укрытие — заливистый смех в кои-то веки беззаботного Чуи, который так опасно переступал по обледеневшим припорошенным камням вдоль берега, загадочным образом не теряя равновесия.
И всё равно один раз свалился.
— Не смейся надо мной, — он пытался выглядеть грозным, однако сам жался к огню и шмыгал заложенным носом.
— Боюсь, ты просишь о невозможном, — Дазай смеялся назло, уворачиваясь от летящей подушки и умудряясь не пролить заваренный для него чай.
Объятия Чуи были теплее самого жаркого дня. Такой невероятно крохотный, он позволял греть себя тяжёлыми одеялами и бесконечными рассуждениями о любой ерунде. Дазай всегда старался говорить без умолку, и хотя напарник называл его за это мучительно раздражающим, он знал, что тот был благодарен. Чуя ненавидел тишину — в тишине прячутся самые страшные монстры. В тишине крадётся одиночество. В тишине начинает говорить твоя совесть. Поэтому Осаму клеветал на торговцев, когда возвращался с покупками, пересказывал забавные случаи из детства и читал по вечерам вслух книги, пока тот не заснёт.
Он любил зиму даже когда тоска подбиралась близко-близко, когда отрезвляющее напоминание о реальности кошками скреблось о входную дверь. Оно приходило всё чаще по мере приближения весны, невзирая на попытки Дазая оттянуть неизбежное, забыться хоть ещё на часок, чтобы любить без необходимости просить разрешение.
Он молил о буране. О страшнейшей в истории снежной буре.
Пока одним утром Чуя не позвал к себе и Дазай замер на пороге, совершенно ошарашенно глядя на него.
— Посмотришь, ровно ли сзади? — попросил он обыденно, а внутри словно звякнула оборвавшаяся гитарная струна.
Всё в этом мире так странно потешалось над ними.
— Чуя…
— Что? Всё равно они тебе никогда не нравились.
И правда ведь —
никогда. Дазай хотел состричь его волосы, кошмарно неподобающие солдатам, с пятнадцати лет, а теперь они потухшими углями покоились у ног и, казалось, всё ещё могли обжечь остаточным теплом, если прикоснуться. На голове Чуи остался едва ли не ёжик.
Больше посмеяться над “девчачьей” длинóй не получится. Как и заплести в косу, любуясь милыми резиночками Элизы, или оттянуть за загривок, чтобы насладиться нежной кожей на шее, пока Чуя медленно двигается внутри, или позлить его во время готовки, забираясь пальцами в собранный небрежный пучок на затылке.
Безусловно удобно для сражений. Издевательски практично.
В его взгляде не было сломленности, но было кое-что пострашнее — решимость. И предрешённость.
Наивно было полагать, что они могли подарить себя друг другу, если уже много лет себе не принадлежат.
Ступив по срезанным прядям, Дазай принял протянутые ножницы и взялся за дело. Подровнял концы с обеих сторон, избавился от лесенки, насколько мог, а руки казались ватными, окоченевшими. В покосившемся прямоугольнике зеркала он высился за плечом Накахары, будто жуткий монстр.
Было время, когда Дазай ненавидел своё отражение. Вечером того же дня, что Чую ранил бывший товарищ, он взглянул на себя совершенно случайно, в луже, оставшейся после дождя в углублении в земле. Увидел — и возненавидел сразу же, потому что казался себе человеком, способным приносить окружающим лишь боль. Идущий впереди Чуя, зажимающий дрожащими руками кровоточащую рану, был тому подтверждением.
— Ты прав, так намного лучше, — без промедлений сказал он отражению Накахары в зеркале, как только закончил, но тот лишь посмотрел скептически, будто бы спрашивая: “И это всё, на что хватает твоих хвалёных навыков лжеца?”.
Но вслух только вздохнул, отмахнувшись.
— Неважно, — повернув голову, Чуя перехватил его руку и с той самой предрешённостью в ярких как небо глазах улыбнулся. — Вот бы спустилась метель, да?
Вряд ли в этой жизни могло существовать хоть что-нибудь, что Дазай ненавидел бы сильнее, чем тоску на лице Чуи.
Ушёл бы Чуя с ним, предложи он раньше, до того, как сам натаскал его быть сильнейшей боевой единицей стен, до того, как они заняли важные командующие места и заработали себе громкие имена? Кто знает, может, осознай он раньше, тот согласился бы всё бросить. И тогда этот дом был бы чем-то большим, чем отчаянная попытка эскапизма.
В нынешних реалиях Чуя не стал бы рассматривать такой вариант даже как шутку.
Близилась весна, а с ней искупление грехов и борьба за
чью-то нормальную жизнь.
***
Накахара был горд. Всё ещё то и дело чихал, не до конца оклемавшийся от простуды, стоило ветру в очередной раз пробраться под воротник, но с самодовольным видом пролистывал личное дело Акутагавы Рюноске, зачитывая Дазаю вслух предварительную характеристику, словно не спор выиграл, а целую войну, не меньше. Высший балл по всем зачётам кроме командной работы, но этого стоило ожидать — в конце концов, мальчишка изначально был нелюдимым. Руки-макаронины, робкий голос и распахнутые в ужасе глаза — Дазай помнил его именно таким, но не прошло и года, а внешне от того глупца в подвале мало что осталось. Хотя кожа всё ещё была бледной как мел.
Маневрируя меж острыми ветками, кадеты выискивали установленные гигантские муляжи титанов, и пусть за ними трудно было уследить, индивидуалистический подход Рюноске был очевиден: тот
красовался, едва заметив прибывших на тренировку гостей, и настолько рьяно гнался за б
ольшим количеством мишеней, что сбил на скорости троих своих товарищей. Голос инструктора Флокка, всё также неизменно гремящий в училище, навевал воспоминания о собственных кадетских годах.
Вообще-то, до заключительных экзаменов ещё очень далеко, и они с Чуей, следуя изначальным условиям, не должны сейчас быть здесь.
Едва тренировка окончилась, Дазай подозвал разволновавшегося Акутагаву к себе и тот ринулся с места, а затем замер на расстоянии двух метров, прижав кулак к тяжело вздымающейся груди.
— Это честь снова Вас видеть, сэр. Чем могу служить? — оттарабанил он, явно подавляя боль в горле.
Святые стены, Дазай всегда ненавидел армейский этикет.
— Не могу сказать того же, честно говоря я тут совсем не по своей воле, — зевнул он, недвусмысленно намекая на напарника рядом, который тут же поспешил наступить каблуком на ногу. Болезненно скривившись, Дазай послал в ответ убийственный взгляд, прежде чем с трудом продолжить. — У нас была договорённость, которой кое-кто заставляет меня придерживаться. Но, к сожалению или к счастью, обстоятельства несколько изменились. После того, что случилось со стеной Мария, наверху хотят, чтобы мы составили особый отряд для реагирования в чрезвычайных ситуациях, так сказать “лучшие из лучших”. Я буду занят только им, так что если ты правда хочешь служить под моим началом, это твой единственный шанс. Придётся поднатаскаться, чтобы хотя бы немного сравниться с остальными претендентами, и вынужден уверить — тренировки тебе совсем не понравятся.
— Я готов!
Рюноске выпалил моментально, едва дослушав предложение до конца. Всё ещё совсем мальчишка.
— Эй, послушай-ка, — вмешался выступивший вперёд Чуя. — Я защищал тебя в прошлый раз, но ты должен осознавать всю серьёзность происходящего. То, что мы предлагаем, совсем не курорт. Вступишь в Разведкорпус — тот ад, что ты испытал полгода назад, станет для тебя постоянным. Тебя будут ненавидеть, сколько бы жизней ты не спас, а если нет — то ты возненавидишь себя сам. Как бы хороши ни были твои навыки, в любую секунду можешь оказаться в пасти титана, а твоя сестра даже не сможет опознать тебя. Последний шанс, пацан. Назад дороги не будет.
Но тот помолчал лишь короткое мгновение, слишком упрямый либо слишком глухой. Медленно кивнул, едва обдумав сказанное, и с ещё большей решимостью во взгляде произнёс:
— Мне всё равно. Пусть я хоть сдохну, хоть лишусь всего, но ни за что не останусь бесполезным человеком. Нет наказания мучительнее этого. Я готов.
Едва ли Дазая заботила судьба этого мальчика, он давно выполнил долг перед собственной совестью и ни за что не стал бы брать на себя больше, если бы только Чуя не выглядел таким взбудораженным, принимая под крыло маленького разбитого протеже.
Их юного оруженосца. Чуя всегда легко привязывался к людям, стоило лишь ненадолго опустить в усталости защиту — держался за давно потерянных друзей, тяжело переживал расставание с товарищами-кадетами, с которыми едва ли имел близкие отношения, и с жаждой принял заботу госпожи Коë, точно искал в ней семью, которую никогда не имел. У Рюноске, как выяснилось из личного дела, тоже не было семьи.
На роль родительской фигуры Осаму подходил хуже всего, это исключается. Да и не нужны в рядах солдат подобные связи, потом лишь больнее, когда придëтся отпустить, — достаточно уже того, что они с Чуей непозволительно близки. Но позаботиться о том, чтобы рвущийся на смерть ребëнок не сломался тростинкой в первой же вылазке — это он может. Если уж Чуя так хочет превратить его в война.
Дазай обменялся вопросительным взглядом с Накахарой и обеззоруженно вздохнул.
— Мы сообщим Флокку. Успей попрощаться со всеми до следующей недели.
Конечно, он мог бы сказать ещё парочку наставлений, но то было бы поощрением глупого безрассудства, поэтому просто обошёл разволновавшегося парня и направился к лошадям. Обернувшись, увидел, как Чуя хлопнул Рюноске по плечу, словно извиняясь за него.
— Многовато чести, — Дазай фыркнул, когда тот нагнал его.
Но Чуя деловито поправил воротник, ухмыльнувшись (Осаму скучал по тому, как он заправлял пряди за уши, когда выходил над ним победителем).
— Может быть, я тоже раздобрел, — пожал он неопределённо плечами. — Ты ведь знаешь, он отправился бы туда в любом случае, с нами или без нас. Но так хотя бы будет шанс, что проживёт чуточку дольше.
Возможно, больше, чем личная привязанность, Чуей двигало желание хоть как-то искупиться за случившееся в Шиганшине. Подарить спасённому Дазаем мальчику возможность выбирать.
Для него самого жизнь словно замедлилась с того мгновения, когда Чуя впервые склонился непозволительно близко к его лицу и оставил размышлять с фантомным ощущением чужих пальцев в волосах и горячего дыхания на губах. Жизнь утекала, будто водопад, и пока Осаму пытался удержать её в подставленных ладонях, Чуя продолжал погружаться всё глубже.
Тёмная вязкая субстанция, мерзкая гнилая часть его зашевелилась внутри, просыпаясь. “Мы ведь поведём этих детей на смерть,” — захотелось выпалить ему, чтобы вызвать у Накахары чувство вины и заставить увязнуть с собой ещё ненадолго. Он представлял, как Чуя посмотрел бы на него — как треснуло бы вновь приобретённое спокойствие и в напряжении свелись к переносице брови. “Знаю,” — ответил бы он, — “Мы постоянно это делаем, если ты забыл”.
Дазай клялся себе, что никогда,
никогда не скажет ему такого. С Чуей ему хотелось быть лучше.
— Элиза собирается в разведчики, — Осаму замедлил шаг, чтобы сорвать с клёна молодой лист. Покрутил его в руке за веточку, размышляя, что должен был рассказать об этом уже давным давно. Лес успел позеленеть за то время, что он притворялся, будто забыл.
Смотреть Чуе в глаза было боязно. Тот остановился рядом, и Дазай заметил, что чужие ботинки и брюки перепачкались землёй почти до колен. Ничего, вот доберутся до штаба и Чуя скинет одежду в стирку, а потом будет развешивать бельё на верёвки во дворе, шлёпая мокрыми босыми ногами прямо по траве.
Дома Осаму мог бы прильнуть к нему, пахнущему мылом после стирки, помочь разложить вещи над камином и даже заправить выбившиеся из косого высокого хвоста пряди.
— …Как давно ты знаешь?
Голос вывел его из размышлений обратно в промозглый апрель.
— С осени, — ответил он просто. А потом показалось, что этого мало, что Чуе обязательно потребуется контекст, что ему непременно следует
оправдаться. — Кажется, Мори для чего-то нужно, чтобы она была в Разведкорпусе, но всё-таки он её любит, веришь или нет, так что наверняка за ней присмотрит. Я думал рассказать тебе раньше, но нам так тяжело далось это спокойствие, я хотел выиграть ещё немного…
— Это очень лицемерно, что я хочу отговорить её, после того, как сам только что вписал этого мальчика в наш элитный лист смертников?
Дазай растерялся. Наконец поднял взгляд на Чую, который, кажется, и не ждал от него никакого ответа.
— Ужасные мы с тобой люди, — заключил Накахара, пнув какой-то подвернувшийся камень в ближайший кустарник, из которого взмыла прочь стайка напуганных воробьёв.
А Осаму продолжал смотреть — не отрываясь наблюдал, как Чуя, сунув руки в карманы куртки, переступал с ноги на ногу, и в голове кое-что медленно, как последний кусочек многотысячного пазла, встало на место.
О.
Он ведь знает Чую, знает лучше, чем кто-либо в целом мире, так как же он мог не понять?
— Чуя, невозможно быть ответственным за всех. Каждый решает сам за себя, все эти кадеты и даже Элиза. Будешь пытаться всё взять на свою совесть — не останется места для себя и жизнь станет бесконечным кошмаром.
Накахара искоса взглянул на него с недоверием, точно он сказал нечто оскорбительное.
— По-твоему, это то, что я делаю?
— Раньше реже, но с тех пор, как пала стена Мария — постоянно.
Чуя явно не хотел этого слышать, но ему
нужно было, пока ситуация не стала хуже. Пока изувеченные жизни Рюноске или Элизы очередным грузом не легли на его плечи.
—
Ты не плохой человек, хватит так говорить. Акутагава уже втянут, а Элиза — домашняя девочка, с накрахмаленными платьями и шёлковыми волосами — это нормально, что ты хочешь её отговорить. И в том, что случилось в Шиганшине, нет твоей вины.
— Это
Я принял решение покинуть ворота.
— Ты виноват в том, что ослушался приказа, но никак не в разрушении стены, она пала бы в любом случае. Это нечто масштабнее и больше нас обоих, — а потом Дазай двинулся вперёд, порывисто заключив в ладони его лицо, и со всей искренностью, на которую был способен, высказал то, что давно лежало на душе: — Хочешь услышать правду? Плевать на стену, плевать на погибших. Останься ты — скорее всего, умер бы вместе с ними, ты ведь так любишь геройствовать. Так что я рад, что оказался тогда ранен. Я бы потерял и второй глаз, если бы это значило, что ты свалишь оттуда.
И в этот раз, наконец произнеся это вслух, Дазай звучал
почти убедительно. Он понял по тому, как Накахара с распахнутыми широко глазами уставился на него, пронзительным неверящим взглядом. Затем медленно моргнул, опустив взгляд, и едва заметно горестно улыбнулся, сжав в руке чужую ладонь, чтобы поднести к губам и прижаться к основанию кисти.
Какие-то полгода с лишним назад Чуя бы уже завернул ему за спину руку, угрожая вывихнуть и яростно скаля зубы, как дикий зверь. Несмотря на то, что никто в здравом уме никогда не назвал бы Дазая эмоционально скупым, тактильный голод всегда проявлялся у него исключительно в отношении Накахары — ущипнуть, дёрнуть за хвост, повиснуть вальяжно на плече, изображая обессиленность, — лишь малые крупицы, которыми ему приходилось довольствоваться ранее, в невозможности получить больше. А теперь, будучи, наконец,
тем самым единственным кому Чуя дарит свои поцелуи, так внезапно и так много за эти месяцы, ему казалось, что он задохнётся в беспричинно потяжелевшем воздухе.
Даже если Чуя стал непривычно закрытым и тихим, сосредоточенным на отборе в Спецотряд и плановой проверке снаряжения,
на искуплении, от этого только хотелось обнять его снова, да посильнее.
Лёгкими медленными поцелуями он поднялся до кончиков пальцев, затем снова прильнул щекой к подставленной ладони.
— Правда бы пожертвовал вторым глазом ради меня? — скрывая за шуткой горечь.
— Ну, так я ведь неотразим, вряд ли бы это многое изменило.
Чую от его слов пробило на смех. Плечи под курткой легко затряслись, прежде чем он поднял свободную руку и несильно щёлкнул Осаму по носу.
— Прекращай так откровенничать, мне аж неловко. Я поговорю с Лизи сам, обещаю не давить слишком сильно.
Отошёл, выпуская ладонь из хватки, и сладко потянулся, позволяя мягким весенним лучам скользнуть по своему лицу. За зиму он почти избавился от синяков под глазами и кожа приняла более здоровый вид — захотелось вновь прильнуть ближе, провести большими пальцами по скулам и губам. И как вообще можно было волноваться о каком-то внешнем мире, имея рядом такой безграничный источник тепла?
— Идём, — Чуя снова схватил его за руку, не успел Дазай расстроиться, и быстрее повёл в сторону лошадей.
Возможно, теперь Осаму хотелось бы погрязнуть в бегстве от действительности, в гедонизме и умиротворяющем грехе. Возможно, Чуя искренне желал того же. Однако в их личных желаниях не было и малейшего смысла, ведь Чуя обязательно двинется дальше и непременно утонет, если Дазай не отправится за ним. Это было нерушимой аксиомой, бесконечным постулатом дуэта “Накахара Чуя и Дазай Осаму”. В конце концов, умиротворение, болтовня ни о чём, безразличие ко всему за пределами дома, — сладкая недостижимая сказка, возможность, которую он слишком давно упустил, и нет смысла теперь пытаться делать вид, будто это не так. Если раньше привязанность к Дазаю соперничала в Чуе с собственными моральными принципами и долгом перед обществом, то с недавних пор теперь неизвестно, что было бы сильнее, да и не важно всё это. Осаму в любом случае пойдёт за ним — хоть на самую страшную пытку, хоть на смертный приговор.
