Корона

I dreamed that you bewitched me into bed

And sung me moon-struck, kissed me quite insane.

(I think I made you up inside my head.)

Во сне заворожив меня в постель,

Зацеловал безумно под луною —

(Мне кажется, ты выдуман был мною).

Сильвия Плат (перевод Anastasia Aveerdna)

Всегда ли было так... так холодно? Покрытый пеленой пыли, болезнетворного мороза, изнеможения и полых, отдающихся эхом шагов, Рэй опирается плечом на стену тайного хода, переставляет ноги дрожащим зигзагом, едва дышит; глаза закрыты, боится — боли от каждого вдоха, что пылинка защекочет горло и ноздри, что органы покинут его через них, если он выдохнет слишком глубоко, если... Тьма опускается на него — снисходительная, бесконечная, осуждающая, когда он закрывает рот и нос, смертельно бледнеет и жалобно чихает. Легкая усмешка, нежная и мальчишеская, рождается в глубинах этого пристального, пожирающего сознание ада — его собственного разума. Это очень мило. Дыхание принца сбивается, темнота кружится, желудок бурлит, пока он сползает на пол и закрывает голову обеими руками, инстинктивно защищаясь. Хаотичный и болезненно мрачный, Норман появляется во всех своих формах, и он не складывается, искажается: картина со знакомыми линиями, огонь, обожающая улыбка, обещание поцелуя, угроза, пара почти светящихся голубых глаз в темноте, воспоминание, возрождение чего-то неотъемлемого, абсолютно теплого, того, чего он никогда не знал, и он... — Да как ты это видишь? — Рэй умудряется крикнуть хрипом, настолько отличающимся от его голоса из воспоминания, что это пугает его: низкий, дрожащий, взрослый, почти плачущий, такой усталый, такой нежный, так глупо влюбленный, он кашляет, отучившись говорить; ужасающий звук разбивается о каменные стены и пронзает его кожу осколками стекла, желудок и горло сжимаются и смыкаются, а дыхание учащается — быстрее, задыхаясь, недостаточно; тьма поглощает его: его окоченевшую ногу, его выжженные до пепла легкие, его измученный разум, его существо, его Норм... Северный король защитит тебя в конце твоего пути. Северный король и наследная принцесса Верхс кланяются и делают реверанс перед ним, протягивая руки. Они просят его покружиться, они смотрят на него — единственные, кого он когда-либо любил, они заставляют тьму исчезнуть, они тихо смеются, когда он соглашается; один холодный и обжигающий, другая теплая и ласковая, поддерживают его, когда он падает назад, ноги связаны, как у идущего на дно, и трясутся, они хватают его за руки и бегут, и он не видит, куда они ведут его. Он кашляет пеплом дома своей умершей бабушки, давно угасший огонь касается его кожи, волос, глаз, и все, что было и будет, проклинает и окрашивает его в пепельно-черный цвет, и он поддается ему и кричит, и руки, одна холодная и обжигающая, другая теплая и ласковая — резкий контраст этому адскому огню — касаются его щек и ведут его туда, где ему больше не будет больно. Каждый уголок этих улиц для него — давно разгаданная тайна, но теперь крошечные дома наклоняются плывут и путаются все одно и ничто нависают и грозят обрушиться сломать все кости и похоронить его под всегда под вечно и каждая лампа — дитя солнца в зените оранжево-белая ослепительная и каждая мать велит не смотреть на нее но она смотрит в ответ и сквозь слезы комки спонтанных масс причитают выживая и переваливаясь с боку на бок все мысли и движения бессмысленны безумны все застряли в замкнутой в своей колее жизни и в этом мире где все холодно и ласково время умерло и в этом мире неупорядоченного существования, где Король севера и принцесса Солнца всегда были и будут Когда что-то оживает и устанавливает все это стоймя и заставляет его смыслы умереть, Рэй смотрит между трещинами шатающихся зданий, и что-то неизменное приближается: большая лошадь, большой глаз, большая шляпа, большой вдох, большой оскал ножей, которые выпотрошат его живот, и прибли прибли при ближается Смерть, медленно поворачивающая голову, выжидающая, почти дрожащая, нашла его, и настало время ему убегать, но это же время насмехается над ним — оно убило себя над его головой, и все, что у него есть, это замерзшие конечности, и и теперь настало время ему умирать. Позволь мне. Смерть не такая, как он ожидал: она холодна и нежна, она касается черного цвета его последнего в жизни жакета и просовывает пальцы еще дальше, она царапает его кожу и возится с часами внутри его сердца по одной стрелке за раз; ее пальцы длинные и ледяные, она играется, она ласкает, она движется внутри и дышит ему в рот, она бросает ему вызов выжить, она сжимает замерзшее сердце самоубийцы-времени и не закрывает глаза. В первом вздохе восстановленной вселенной Рэй тонет в глазах смерти — самых голубых, что он когда-либо видел. Рэй наклоняется к нему бесконечно близко и жаждет поцеловать его в ответ, ощутить вкус его дыхания и почувствовать следы укусов на губах, но его нет, конечно же нет, и все, что осталось — это оранжевые слепящие огни, что пульсируют в его глазах и умоляют бежать. Он мечется между углами, он пробирается между узкими стенами, он слышит слабое прости меня и не понимает ни слов, ни кто их говорит. Он натыкается на слизь, что должна быть человеком, он почти рассыпается в пыль, и каменные стены прилипают к его коже, клей из слизи соединяет их в одно целое, и он принимает их объятия, ему нужно передохнуть, хоть одну секунду, пожалуйста... Стрела вонзается в трещины между камнями в дюйме от его головы. Предупреждение. Игра. Стены скрипят от боли и отпускают его, и никто теперь не смеет прикасаться к нему, не смеет требовать от него и кусочка, потому что Нечто Иное пожирает его ускользающую тень, аперитив перед основным блюдом, вкусом мозга мертвого принца. Его мучитель вдыхает аромат его страха, стены сталкиваются, и тьма сжимается, прежде чем ворваться в тупик, и Рэй перелез бы через него и, падая, переломал бы себе все кости, если бы только у баррикады из черноты не было глаз. — Нет... Не сейчас. Тьма движется и не дает ему пройти. Тьма вздыхает — звук ярости, горечи и неуместного сожаления, и говорит: — Даже мертвый ты все равно вторгся на нашу территорию. Правило все еще действует, Ваше Высочество. Предводители глаз выходят вперед, выходят на свет — худые, изможденные, взрослые; от них исходит угроза, такая слабая и нерешительная, что ясно: он лишь принимает желаемое за действительность, они — призраки, что могут, наконец, простить его, (так же, как и Норман, что поцеловал его и разбудил в здравомыслие жизни). — Тома, Ланнион. Я так рад вас видеть. — Рэй говорит лишь наполовину связно, находясь не здесь, не в этом возрасте; он падает перед ними на колени и осмеливается произнести голосом одиннадцатилетнего ребенка то, что он никогда не смог бы сказать, ведь его покинутых друзей сейчас не существует. — Я не мог помочь вам, я не мог спасти вас, простите, простите меня за то, что не подумал защитить вас, это моя вина, мне было так больно видеть, как наша мать отбрасывает каждого из вас, но я не мог, не мог, не мог ничего, не мог ничего сделать, и я заслужил это, мне так жаль... — Назови нам хоть одну причину, почему мы не должны здесь и сейчас убить тебя раз и навсегда. Огрубевшие голоса прерывают его речь. Рэй моргает, смотря сквозь них, пытаясь убрать пыль, забивающую глаза, и даже не задумывается, прежде чем ответить, искренне, отрешенно и сухо: — Я не знаю. Им лучше поторопиться. Все это так мрачно и странно, он шатается на коленях, его тело не поддерживает его, он смотрит на себя со стороны, как будто душа наконец-то покинула его, и теперь оболочка тела остается здесь, ожидая, когда его зарежут — грязная, пустая, жалкая, оборванец в одежде принца, дрожащий, слабый, и такой же, как они, его дорогие брошенные друзья. За эту ночь он видел столько лиц у смерти, что это перестало его удивлять. Эта смерть несочетающаяся, неправильная, с веснушками на обожженной солнцем коже, двумя парами глаз, что созерцают слишком пристально, глубокими шрамами складок на лбу, хаотичными следами подростковых прыщей, грубыми, неловкими руками, что лежат на голове Рэя, и трясутся, и трясутся, и плачут вместо его тела-шелухи: — Мы никогда по-настоящему не хотели, чтобы ты умер, Рэй. Его тело в их руках, один миг, — и его толкают в покров тени, его больше нет, безглазый, бессмысленный, ничем не пахнущий, один миг, — и он умер во второй раз. А душа остается там, сторожит, прячется за отвратительным дымоходом, что окрашивает ее руки в грязно-черный цвет, наблюдает, как Нечто Иное объезжает узкий переулок на своей лошади, спрыгивает на землю и прослеживает следы тела на снежном песке, как оно вдыхает, поднимает голову все медленнее, выше, чтобы посмотреть прямо сквозь плащ-невидимку прозрачной души Рэя, чтобы посмотреть на руки, испачканные черной копотью. Рэй задыхается, боль сжимает его виски, словно незаточенные ножи рисуют беспорядочные линии на его черепе, жаждая, чтобы он треснул, наслаждаясь каждым мгновением его мучений. — ...Спасибо, парни... Я у вас в долгу. — ...становится хуже, Дон... У тебя не так много времени, прежде чем он... Мир неловко кружится и опрокидывается, когда темнота извергает его в руки кого-то ненормально высокого, сильного и такого непостижимо, как ничто другое в этой ужасной ночи, физически теплого, что Рэй на какую-то скудную секунду позволяет себе наконец-то отдохнуть... ...мощный толчок трескающейся под ним земли оттаскивает его в сторону и ударяет его тело о дерево, руки дрожат, стены гогочут, наклоняясь, чтобы придавить его до перелома ребер, а Рэй грохочет кулаками о них, и занозы на слабых кулаках не тревожат его, а дерево скрипит, щелкает и отпускает его. Стены — это двери, что распахиваются в ярости и ужасе, и свирепый ветер бьет в них по десять ударов за раз, поднимает волосы Рэя, открывает ему лоб; Рэй смотрит на дорогу, что летит под ним, серо-коричневая лента, он смотрит дальше, дальше... На пыль под копытами лошади, принадлежащей Нечто Иному. Крик заглушается дорожной пылью, забивающей рот, и Рэй ползет, ползет назад, его спина ударяется о твердое дерево, он дрожит, он смотрит, смотрит, как руки Нечто Иного натягивают тетиву, он знает, что произойдет дальше: стрела убийственно смеется рвется мечется несется к его открытому лбу КРАСНАЯ КРОВЬ вытекает из его плоти, и он катается по полу, и он КРИЧИТ от вида вонзенной в дерево стрелы, держащей оторванный, окровавленный кусок его самого, свист свист свист стрелы ударяет в его левое ухо, верхней части которого НЕТ, и он обнимает себя, не чувствуя боли, и шепчет мысли в бреду открытым ртом, не издающим ни звука, губы шевелятся против воли: “Маленький, скромный подарок для Ее Величества”, и смеется, и смеется, и исчезает... Вскоре земля перестает дрожать под ним; тяжелые шаги за деревянными досками отдаются в единственном ухе, что не забито густой кровью до мембраны, и тут кто-то кричит, нечеловеческой громкости голос, неподходящий, болезненный, пробирающий до костей: — Хосподи, зачем Льюису выслеживать вас... Пресвятая Мать, вы в порядке?! Этот кто-то подползает к нему и протягивает руки, чтобы осмотреть поврежденное ухо, успокоить, помочь. Рэй открывает веки — мокрая кровь все еще стекает с ресниц — и задыхается от гнилостного ужаса, и не может пошевелить ни единым мускулом, застряв в этом сонном параличе, и видит себя. Себя, нависшего над ним самим, лишенного эмоций, кроме одной — отвращения; он тянет руки, чтобы разорвать остатки того, что от него осталось, чтобы поглумиться, чтобы сделать еще хуже, и кровь тянется, она заливает сознание Рэя, она окрашивает цвет глаз его близнеца в грязный, жуткий королевский пурпур. За пеленой багровой крови Рэй видит, словно в зеркале, себя, плачущего, жалкого, слабого, самоотверженного, саморазрушительного и такого, такого бесконечно никчемного, что он не может этого вынести. — ЧТО ЗА?! — Его близнец умирает с каждым слогом голоса, который не может принадлежать ему. Пальцы Рэя беспорядочно дергаются, сжимаясь в дрожащий кулак, и он в замешательстве смотрит на реальность, которую не узнает. — Надо признать, для запертого за стенами замка принцика вы умеете прилично вмазать! Но эдак никуда не годится, Ваш Высочество. В следующее мгновение кто-то хватает его за предплечье, тянет, сажает прямо, и, пока его голова протестующе кружится от гудящей боли, его безжизненные, дергающиеся, испачканные сажей черные руки связывают, и он смотрит на свои запястья, сгибает их и не понимает, почему змеи веревок не кусают его. — Без обид, без обид, ничего личного! Теперь мне очень надо, чтоб вы открыли для меня роток. Скажите «ааа» за мамочку! Ошалевший и совершенно потерянный, Рэй почти инстинктивно открывает рот: слабая, замедленная реакция, будто его челюсть — это сломанный, несмазанный, забытый механизм; одно мгновение, и этот громкий парень затыкает ему нос двумя пальцами и заливает густую жидкость в горло, и это так отвратительно: гниющие обрывки картошки, яйца, наполненные до краев нагноившейся курицей, разлагающиеся трупы, это все так тошнотворно, что сотрясает мир Рэя, просветляет, все обостряет, заставляет все его кошмары исчезнуть перед бесконечным ощущением разложения внутри его рта, его горла, его сейчас... — Атата, подождите секундочку! Странный мучитель обрызгивает лицо и ухо Рэя водой, отрывает кусок ткани от собственной туники, ловко перевязывает ухо Рэя мозолистыми пальцами, быстро хватает Рэя под мышки — действие настолько быстрое, что опасно сотрясает содержимое его желудка, и Рэй закрывает рот связанными руками... — Нет! Потерпите! Только не хватало, я повторяю, только не хватало, чтоб вы испортили мне повозку этой дурной дрянью! Только когда колени Рэя утопают в мягком, влажном снегу, незнакомец отводит его челку от лица и уха и почти ободряюще шлепает по спине, и Рэю разрешают разорвать цепи безумия, извращенности ума, его мир становится все яснее с каждым спазмом, он даже не дышит, в голове крутится одна-единственная мысль: Действенное зелье, которое вызовет мгновенную рвотную реакцию… Мышцы связанных рук перестают реагировать, и он едва не падает лицом в лужу собственной грязи, но незнакомец ловит его за плечи, поддерживает, не дает упасть и остается с ним, пока все не заканчивается. Рэй думает, что потерял сознание. Ибо почему в одну секунду он стоял на коленях в самом позорном и разваленном состоянии, в котором когда-либо был, а в следующую уже свежая холодная вода ласкает его больное, сухое, покрытое шрамами горло, и его обволакивает ощущение такой чистоты, какого он не испытывал... несколько Дней? Недель? Месяцев?.. Как долго он был мертв? Воды недостаточно. Он высушил бы океаны, если бы не соль, но незнакомец считает, что уже хватит. Рэй смотрит на него, измученный, опустошенный и уничтоженный, но теперь он видит человека в том, что когда-то было тенью его ада. Человек кладет возле тела Рэя кусок ржаного хлеба и кусочек неба — воду, и настороженно смотрит на него, скрывая эмоции настолько сильные, что его усилия оказываются напрасными. Беспокойство. — Я сейчас развяжу вам руки, хорошо? Я не причиню вреда! Вот вода и еда. Можете поесть! Я вам не враг. Друг! Дон — друг. А друзей НЕ БЬЮТ. — Человек произносит каждое слово по буквам, делая руками пространные жесты, будто Рэй — дворняга, что укусила его до мяса, когда он проявил доброту, и, без сомнения, укусит снова. Рэй таращится на него, будто это он окончательно сошел с ума, и не может удержать в горле истерическую усмешку от горькой мысли — вы только посмотрите, кто тут самый умный. Прежде чем змеи веревок подчиняются огрубевшим пальцам этого странного парня, он накрывает голову и плечи Рэя теплым пледом — быстро, слегка испуганно, небрежно, но все же так удачно, что плед падает точно чтобы не потревожить забинтованное ухо Рэя. Он отпрыгивает от Рэя стремительным движением, как только руки освобождаются, и бросается от него прочь, и Рэй не уверен, что его неловкий, крикливый спаситель услышал тихое, задумчивое, удивленное: — Дон?.. Рэй молча подчиняется его просьбе: разум пуст, руки слабы и так, так медленны, что хлеб больше ест его, чем он хлеб, а вода размягчает зерна, превращая их в безвкусную кашу во рту — самую вкусную из всех, что он когда-либо пробовал за все свои... семнадцать лет. Вскоре они снова едут, на этот раз гораздо медленнее, словно для того, чтобы убаюкать Рэя. Но он не может заснуть, потому что мир так незыблем, так тверд, так непоколебим, что он не может не думать. Что это было? Что это вообще был за яд, которым Эмма должна была его убить? Неужели он совсем сошел с ума? Вообразил ли он все это? Вообразил ли он Эмму, Нормана (думая о нем, он не может удержаться от слишком шумного вздоха), детей и Нечто Иное... Он поглаживает ухо ладонью и бросает взгляд над головой, где должна была остаться стрела, все еще застрявшая и держащая оторванный кусок его самого. ...она исчезла. ...он думает, что это к лучшему. И все же спросить не помешало бы. Рэй всем телом поворачивается к крошечному окошку за спиной своего спасителя, уже открывает рот, и забывает обо всем из-за одного вопроса: — Как вы себя чувствуете, Ваш Высочество? — Лучше, наверное... Дон, да? По крайней мере, ты перестал выглядеть как мой худший кошмар, — шепчет Рэй и прикрывает ладонью забинтованное ухо, подавляя шипение от боли из-за трели резкого, громкого смеха Дона. — Спасибо, что позаботился обо мне. — Ничего такого, Ваш Высочество. Вы славный малый. Уверен, вы бы сделали то же самое для меня. Сквозь открытое окошко Рэй изучает черты лица своего спутника; укол стыда пронзает его, когда он замечает наливающийся синяк на щеке Дона, и это чувство отдается в его ухе, превращаясь в физическое напоминание о спасении, за которое он отплатил так гротескно. Лицо Дона необычно; простое и неотесанное, как будто его вылепили грубые, неумелые детские руки, и Рэй видит в нем странную красоту: в его сильной челюсти, многократно сломанном большом носе, раздражающе громком веселье его глаз, успокаивающей бесцеремонности его всегдашней неуместной, заботливой улыбки. Рэй не перестает смотреть на него, даже когда Дон замечает его взгляд и подмигивает — игриво, бездумно, дурашливо, попеременно каждым глазом, снова отворачивается, и Рэй едва не хихикает от детского восторга. Похоже, он попался. — Эй, Дон… — слабо зовет его Рэй, и молодой человек в мгновение ока поворачивается к нему, в его глазах мелькает глубокое, почти неловкое беспокойство и готовность помочь. — Да я в порядке, в порядке. — Неослабевающее ликование тысячи жужжащих комаров, разъедающих края его разорванного уха, настаивает на том, что на самом деле он не в порядке. — Можешь называть меня Рэй. Поскольку, уверен, ты в курсе, что я больше не... принц, полагаю. Он не хочет признаваться, почему так важно, чтобы Дон называл его по имени. (Чтобы Норман называл его по имени.) (Титул — это стена, которую он не может разрушить, которая привязывает его к долгу, к оковам короны, к жизни, которую кто-то другой заложил для него в камень, той самой, которая начинается и заканчивается в королевской усыпальнице. Титул — это само по себе проклятие). — Что?! Я вас не слышу, Ваш Невысочество! — Дон хихикает и чрезмерно саркастично хмыкает. — Ваш Высоч... меньшество? Невысокость? Низменность? Невысокость... маленькость? Высо ваше мень... Ни… — Он ударяет рукой о колено, как будто только что проиграл в камень-ножницы-бумага пять раз подряд. — Господи помилуй! — Больно ты красноречив, — говорит Рэй, подражая его неустанному сарказму, и фыркает — первая эмоция помимо ужаса окрыляет его, почти приподнимая над землей. – Вот! Это слово! Я его знаю! Можешь не бросать в меня затейливые слова и ожидать, что я их не знаю. Я знаю! Получай! – многократно восклицает Дон, надувая грудь и тыкая пальцем в сторону Рэя. Сильный смех, спазматический и извергающийся, реакция на его театральность, переполняет Рэя, прежде чем он приходит в себя от потрясения. Он не помнит, когда в последний раз испытывал такое маленькое, незначительное удовольствие как смех. Неожиданно учтиво Дон говорит, почти стыдясь: — Не очень-то любезно с моей стороны называть вас по имени, Ваш Высочество. Мама и маленькая мисс научили меня, что это ужасные... Дон внезапно прекращает свою речь, смотрит в пространство, на бесконечные виды пшеничных полей, застенчиво прячущихся под снежными накидками, а Рэй переводит взгляд на сияние звезд над головой, мигающих, хихикающих, усталых, но таких бесконечно свободных, ведущих их повозочку в лучшее место, наполненное обещанием завтрашнего дня, где Рэю перестанет быть больно, где он перестанет гнить, перестанет разочаровывать; лучшее место, где Рэй прыгнет в голубые воды и будет совершенно, безоговорочно... счастлив. — Мунд... Му-у... Ман… Дон бормочет себе под нос: сбивчивое бормотание сливается с монотонными звуками ударов копыт по мягкой земле. — Манеры! Боже ж ты мой, да у вас, королевских особ, тот еще словарный запас. Рэй смеется хриплым шепотом, и после этого мир замирает. В его безмятежности все имеет свой смысл: зуд в носу от холода, тихое дыхание Дона, ритмичное покачивание повозки, колючие старые меха, царапающие кожу Рэя, пахнущие умершими кострами и неизвестной ему жизнью. И все же видимое из его крошечного окна небо — лишь клочок шедевра, к которому Рэй не принадлежит, и все вдруг одновременно становится отражением этого факта: он лишь набросок, воспоминание, обманутое доверие, забытый на долгие пять лет принц. Рэй тяжело вздыхает, и все остатки сил уходят на то, чтобы встать, слегка ударившись головой о крышу повозки, а потом выползти наружу. Он настороженно оглядывается, убеждается, что за ними не едет королевский советник с луком и стрелами из стальной агонии, и забирается на крышу повозки. Рэй ложится, заворачивается в один из меховых пледов и смотрит, запоминает небо, все мельчайшие движения танца между неподвижными звездами и редкими, переменчивыми снежинками, и на какое-то время он не понимает, теряет смысл существования в темном небе, в дирижере-ветре, и представляет себя звездой, танцующей вместе с одной, двумя, десятью, сотней снежинок в поисках той, которую он потерял. — Хочешь, расскажу тебе сказку на ночь? — спрашивает Дон громким шепотом. — Тебе не помешает отдохнуть. Рэй глубоко дышит, читая созвездия на небе, и Дон своим низким, неуместно раскатистым голосом открывает принцу секреты, которые не смогла бы изложить ни одна книга ни в одной укромной библиотеке: он рассказывает Рэю истории о людях, которым суждено стать одним целым со звездами, о детях, рожденных со светом полной луны в глазах, о женщинах, приносящих в жертву свои разорванные ребра для мостов, образующих созвездия, о мужчинах, плачущих от мучительной боли так отчаянно, что ночь становится водозвездонебопадом, о тех, кто обитает в мире наверху, чтобы протянуть руки и принять муки, ошибки, свет и слезы, и приветствовать тех, у кого нет ребер, разбиты сердца и глаза полны звезд. — Ма рассказывала мне все это, когда я был ребенком. Я всегда так надеялся увидеть эти искорки звезд, когда каждое утро смотрел в реку. Но нет! Никаких звезд! Никогда не видел ни у кого! А вы что думаете, Ваш Невысоч... Дон оборачивается и видит Рэя, лежащего на спине на повозке, руки — подушка для головы, глаза закрыты, дыхание ровное, как во сне. Он улыбается. Дону остается только гадать, о чем может грезить этот странный принц с глазами цвета темного беззвездного неба, чтобы так блаженно улыбаться. А принц грезит о прекрасном юноше, лежащем рядом с ним, с лунной пылью на его белых волосах и ресницах, медленные поцелуи от луны и от него опускаются на кожу Рэя, и Рэй любуется им, его настежь открытой грудью, и хочет спросить, какое созвездие помогло собрать его недостающее ребро. Но все молчит, и небо объятий Рэя принимает его всего, полностью обнаженного, без кожи, и в его голубых глазах Рэй видит самую яркую звезду из всех. Себя. ...Луна бессердечна, ибо она смертна. Она вздыхает — тихий звук, полный сожаления и болезненного недуга — и умирает; истории, созвездия, все люди, все прикосновения, весь мир, весь его Норман превращаются в лунную пыль и исчезают, исчезают в объятиях Рэя, оставляя лишь призрак его, его вечности, его смысла. Рассеивается во тьме. Оставляя лишь обещание. Я буду ждать тебя. Это все, что от него осталось. Луна мертва; ее любимая сестра гладит лицо Рэя ленивым движением, нажимает на его веки, как скучающий ребенок, и Рэй подчиняется ей. Он моргает, погружаясь в завороженно сонное состояние от тряски повозки под ним, от солнца в феврале — чуда, превращающего белый мир вокруг него в сверкание бриллиантов на самой величественной из корон. Рэй думает о волосах Нормана и о том, как ослепленные солнцем снежинки превратили бы корону на его голове в нимб. Рэй думает о Нормане и впервые за много-много месяцев улыбается. Вялые потягушки, еще более вялый вздох; меховое одеяло падает с плеча Рэя, когда он садится, протирает глаза, вдыхает свежий зимний воздух и чувствует, как его легкие наполняются легким головокружением, жизнью и лазурным блаженством. И я вернусь к тебе. — Доброе утро тебе, звездочка! — восклицает Дон на грани крика, поворачивается к Рэю и с минуту просто молчит. Потерянный принц смотрит на него с крыши повозки, такой ошеломленный, и так широко, непрерывно улыбающийся, что Дон смотрит на него, не мигая, совершенно растерянный. Рэй пытается, изо всех сил пытается стереть улыбку, не выставить себя дураком, и прикусывает губу, но улыбка только расширяется (так всегда делал Норман); он прикрывает рот рукой, но у него морщинки под глазами, а глубочайшие отблески солнца создают вселенные в их черной глубине, выдавая его всего. Дон вздрагивает и отворачивается от него; его неестественно напряженный взгляд устремляется на бесплодную дорогу впереди. — О чем ты вообще грезил? Ты выглядишь больно счастливым, али звезды выбрали тебя? Признавайся! — спрашивает Дон еще громче, чем обычно. — Грезил о принц...? — Он больше не принц, — тут же вырывается у Рэя из груди; резкое осознание того, что он только что сказал, и последовавшая за этим мертвая тишина, перекрываемая фырканием лошади (подозрительно похожим на ржание), заставляет кровь Рэя бурлить в жилах, леденя его, опаляя и обжигая: он все испортил, он все испортил... — Так слухи были правдой! У тебя действительно есть королевский ухажер! — речь Дона врывается из ниоткуда, заставляя глаза Рэя выскочить из глазниц, он поворачивается, подмигивает принцу, шевелит бровями и хихикает — странный звук, принадлежащий ярым сплетникам и озорным девчушкам, и все же это низкий бас, из-за которого румянец на щеках Рэя проступает даже из-под гниющих красок. — Он мне не ухажер!.. — Рэй пытается звучать твердо, но его голос срывается на фальшивую высокую ноту на последнем слове; он почти кричит от разочарования, ведь они даже не целовались! — Да ладно. — Дон закатывает глаза, совершенно не веря в панику Рэя. — Моя деревня только о вас и талдычит. В феврале здесь так скучно, и, клянусь всеми звездами, я столько о тебе слышал, ты прям стал ходячей легендой, друг мой. Просто невероятно, что некоторые люди хотят выстрелить тебе в лицо за то, что ты опозорил Ее Высочество, в то время как существует, не шучу, тайное общество женщин — прямо-таки визжащих! — которые собираются за закрытыми дверями, чтобы обсудить, куда это вы исчезли и что, черт возьми, делали той ночью! Боже, мне стало так любопытно однажды, виноват, подслушал, худшая ошибка моей жизни, больше никогда так не буду делать! Рэй моргает, глядя на него, совершенно потрясенный бесконечным потоком слов, который, кажется, никогда не закончится, его челюсть свисает от ошеломления, и Рэй думает, что его голова взорвется от смущения, если Дон сейчас же не прекратит. — А ты что думаешь? — чуть ли не кричит Рэй, тактически прерывая его. — Я? Почему меня это должно волновать? — спрашивает Дон и смотрит на Рэя в таком замешательстве, будто принц восстал из мертвых (а впрочем, так оно и есть). — Люди относятся к этому так, будто это какая-то гигантская проблема, но ведь на самом деле все были очарованы красивым юношей хотя бы раз в жизни. — И правда. Чего это все так всполошились. — Рэй считает, что это не совсем так, но свое мнение решает не выражать. Дон многогранен: выразительный, разговорчивый, добрый, буйный, невежественный, невежливый, будто бы знакомый, но самое главное — он интригует. Рэй спрыгивает с крыши повозки на сиденье кучера, на миг ошеломленный громким протестом своих мышц, а затем запах определенного толка, совсем Рэю не знакомый, заставляет его приблизиться к своему спутнику. Дон пахнет травой, ржаным хлебом, лошадьми, свежестью ночей, когда звезды светят ярче всего, простыми вещами, простой жизнью. Рэй наклоняет голову ближе, чтобы почувствовать этот запах, чтобы хоть на мгновение представить, что и он когда-нибудь смог бы так жить. Молодой человек наблюдает за принцем одну скупую, недоуменную секунду и молча отодвигается от него на край сиденья, в опасной близости от того, чтобы упасть на заснеженную землю. Рэй делает вид — жест грубо выдрессированной вежливости, прикрытие своего уязвленного самолюбия, — что Дон на самом деле не отшатнулся от него, будто бы от больного, почти заразного человека. — Ты знаешь обо мне ужасно много. Не хочешь ли рассказать о себе? — С чего бы это? — внезапно оборонительно бормочет Дон, серьезный и тихий. Рэй хмурит брови; разве человек, столь многословный как Дон, стал бы так реагировать?.. — Прости, если просьба показалась слишком личной. Я все же хотел бы узнать тебя; по правде говоря, меня привлекают не только твои истории, но и все твое существо, — говорит Рэй и внимательно рассматривает Дона, прикрывающего шарфом потемневшие щеки, тогда как его глаза встречаются с глазами Рэя с растущим любопытством. Принц продолжает свою тактику. — Как ты, наверное, знаешь, я... не самый лучший принц для своего народа. Был. Прошу прощения. — Дон хихикает в ответ, и Рэй вздыхает с облегчением. — Я не знал удовольствия от дружбы с простыми людьми, такими как ты, на протяжении многих лет. Я бы очень хотел это исправить. Если ты позволишь. Дон смотрит на Рэя краем глаза и задумчиво пожевывает щеку, словно подбирая слова — жест настолько прозрачный, что Рэй пугается. Что от него можно скрывать? — Я не знаю, что тебе сказать, честно говоря. Моя деревня находится недалеко от поместья великой княгини, где живет и маленькая мисс. Мы находимся под защитой Ее Светлости, как называет это па. Он работает конюхом в семье, и все умения и знания я и мои братья и сестры получили от него и наших прогулок по поместью. Дон смеется, погружаясь в воспоминания, и показывает Рэю такую улыбку, что принцу кажется, будто он держит ее в своих ладонях — сокровище настолько хрупкое, что он не считает себя достойным его: — А мама была горничной Ее Светлости столько, сколько я живу. Ма научила нас читать, и я проводил целые часы в библиотеке поместья, просто забавляясь тем, как буквы складываются в настоящие слова! И они имели, ну, напыщенный, но реальный смысл! Когда мы не могли оставаться дома, ма или па всегда заботились о нас в деревне, и когда мы были все вместе, это было чертовски весело: ты бы видел, как ма и старшие сестры раньше играли в пятнашки и прыгали через костер!.. — Раньше? — Рэй перебивает и прикусывает язык, но слово уже вылетело из его рта, и он проклинает себя, почему, почему, почему он это сказал?.. — Ма... больше нет. Дон произносит слова так, словно едва понимае+т их, словно только учится читать, и буквы еще не имеют смысла, и он поворачивается к Рэю со странным взглядом — напряженным, внимательным. Сожалеющим. — Я не виню тебя, Ваш Высочество. — Винишь ме?.. ... Мир. Он тонет. —Что... чт… — пытается сказать Рэй и лишь булькает; удушливый звук вырывается из его горла, он задыхается, сжимая шею и грудную клетку, и откашливает два жалких слога: — Кто... ма...? Он не слышит ответа. Ему и не нужно. Мне жаль мне так жаль это все моя вина пожалуйста нет нет не надо не вытаскивайте меня где сестра Крона где щенок почему почему почему я дышу маМА ПОЧЕМУ ОНА НЕ ДЫШ- — ДА ЕБАНЫЙ СВЕТ, ВАШ ВЫСОЧЕСТВО. — Дон орет, и мир разбивается и шатается, и Рэй вскрикивает, а воспоминания рассыпаются перед лицом жгучей боли на его щеке, и Рэй обхватывает ее, чуть не баюкая, уставившись на Дона в пораженном замешательстве. Он что, только что ударил его?! — Вот что я тебе скажу: я хотел сделать это целый день! Спасибо за столь благородно предоставленную возможность! А теперь ты, блять, наконец, послушаешь меня? На коленях тут просто стою. Он это не заслужил... думает Рэй и настороженно двигает челюстью, лаская языком внутреннюю часть ушибленного места, и ему приходится силой сдерживать себя, чтобы не отвернуться и молча не надуться. — Я знаю, хотя предпочел бы не знать, эту тупую историю о том, что ты проклят или что-то там такое. Слушай сюда, моя мама умерла не потому, что твоя принцева задница — маленький трагический герой из ваших глупых маленьких трагических историй из ваших глупых пафосных (не маленьких, так уж и быть) библиотек, а потому, что она решила спасти тебя! Я знаю ее, знаю, что она сделала то, что считала правильным, и я прекрасно знаю, как она обожала тебя и твою мать! Так что не мели мне эту херню, мол, ох, ах, я про-оклят, я такой мрачный и несча-астный!.. — Вообще-то я не контролирую это… — Рэй слабо заикается, крошечная попытка остановить лавину только голыми руками, и она предсказуемо не замечает это, хороня его заживо. — ...Это чушь, а не гребаное проклятие, и ты настоящее чудо, и знаешь что, думаю, я бы тоже умер за тебя!.. — О, прошу, не надо... — Что я хочу сказать! — Дон перекрикивает его и тычет указательным пальцем в воздух. — Ты оскорбляешь героический выбор моей мамы, видя в ней жертву. Ну ты гений. — Я... Извини?.. — говорит Рэй и издает икающий звук между всхлипом и истерическим смехом. — Не извиняйся, хосподи! Я же сказал тебе, ты не сделал ничего плохого! Ты слышал хоть слово из того, что я сказал, а? — кричит Дон и бросает поводья, чтобы взъерошить грязные волосы Рэя, напористо и игриво, и Рэй выплескивает все наружу: этот безумный месяц, боль в его все еще ноющем ухе, бесконечное чувство вины, тоску, позволяет всему этому гореть и взрываться и наконец смеется так, как никогда не смеялся. Он смеется так, будто родился бесконечным воздушным шаром, будто он может быть вечно свободным, будто он задыхается, но хотя бы раз в жизни не умирает, и он жив, и Норман, настоящий, ждет его, и солнце над головой греет ему шею, и Рэй смеется так сильно, что кажется, будто он плачет. И что самое важное... Дон смеется вместе с ним. — Я рад, что встретил тебя, — говорит Рэй, задыхаясь; глаза слезятся от несдерживаемого хихиканья, и его горло сжимается, обрывая смех, погружая их обоих в очень странную тишину. Внезапную, заставляющую Рэя повернуть голову, чтобы проверить, что не так. Потому что Дон не отвечает ему. Он смотрит на потерянного принца взглядом, полным мягкого удивления, осторожных вопросов и глубокой, почти смущающей нежности. Рэй громко кашляет — натянутый звук, кричащий о неестественности — отводит глаза и, уклоняясь, меняет тему: — Итак. Маленькая мисс? Дон смотрит на него, и долгое время его глаза не отражают никаких эмоций, никаких чувств. Никого. — Так вот кого ты видишь в своих снах? — Рэй продолжает, слабо улыбаясь, притворяясь, что эта... ситуация только что не произошла. — Ты мечтаешь о принц?.. — Маленькая мисс все же не принцесса. — Дон вздыхает, по-прежнему тревожаще тихо, и массирует плечи, ослабляя напряжение в них. Смотря прямо на дорогу. — Какая она? — Она... идеальная. — Дон говорит, с трудом формируя слова, но с каждым новым его голос становится все громче, речь выравнивается, и впервые Рэй радуется тому, что его друг без умолку болтает. — Она словно сошла с обложек книг, которые так любит. Я намного ниже ее по статусу, но она никогда со мной дурно не обращалась, даже наоборот. Однажды я наткнулся на нее в роскошной библиотеке ее поместья: представь себе, она была буквально завалена книгами со всех сторон, и, когда я увидел ее большой лоб и этот ее неловкий, почти зеленоватый хвост — понял? КОНСКИЙ хвост? — торчащий из-под стен книг, то, черт меня возьми, сразу понял, что это любовь с первого взгляда. Представь себе самую лучшую лошадь, какую только можно найти, преврати ее в человека, и это будет маленькая мисс. Такая смирная, очень хорошенькая, грациозная... плохое зрение, правда, это нехорошо, да… впрочем, неважно. В общем! Она никогда не смотрела мне в глаза, но, бог ты мой, я никогда не встречал человека более внимательного и сердечного. Я рассказал ей все о своей жизни, — она даже ни разу не подняла голову от своей книги, чтобы посмотреть на меня! — и все же она вела беседу, спрашивала, какая лошадь в конюшне ее семьи моя любимая, порой смеялась над моими шутками, и, знаешь, я, может, и умею читать, но очень уж тяжко это для моей головушки... Поэтому всякий раз, когда мы были вместе, она читала мне вслух, и ее голос, черт возьми, Ваш Высочество, ее голос словно бы рисовал картины в моей голове от этих всех историй, и я бы сделал для нее все, что угодно, и... Забавно, что она никогда не упоминала о тебе, думает Рэй и вынужден бороться с собой, чтобы не обнять Дона со всеми своими оставшимися силами. Вместо этого он протягивает свою загримированную под гниющую ладонь и говорит, неловко и слабо: — Мне... жаль. Я понимаю, каково это. Любить того, кто никогда не сможет ответить взаимностью. Дон на мгновение замолкает, и тишина распространяется между ними, как плесневелое масло на ржаном хлебе из опилок. Сын конюшего почти настороженно поглядывает на руку Рэя и, наконец, по-особенному смотрит на принца. Его взгляд громкий, открытый и почти чрезмерный, на этот раз Рэй не может прочесть его причудливую пустоту, где, он клянется, заметен блеск звезд. — Во-первых, я не понимаю, о чем ты говоришь. Маленькая мисс обожает меня. Это факт. Если она не хочет со мной лобызаться, это не значит, что она меня не любит. Просто... иначе. Поднятая между ними рука застывает в воздухе — мысль, как кинжал, пронзает плоть и кости: Может ли такое быть и с Эммой? — И, позволь мне быть с тобой откровенным, Ваш Высочество. — Дон морщит нос в притворном отвращении и не ждет разрешения Рэя, чтобы продолжить. — От тебя несет. — Я... я, чт… — Рэй убирает руку, будто только что получил по ней хлесткую затрещину, и его голос дрожит: нота между визгом и угрожающим рычанием заставляет Дона фыркнуть от смеха. — Разве твоя маленькая мисс не научила тебя хоть капельке хороших манер?! — Хорошо. Тогда просвети меня: как мне сказать, беря в расчет твои манеры и все такое, что от тебя пахнет так, будто ты уже месяц как трупак? — Ну уж извини! Это был тяжелый месяц! — Не кричи ты на меня! У меня есть отличное решение! Я, если так можно выразиться, твой спаситель, потому что избавлю тебя от… — Ради всего святого, Дон! — Пойдем искупнемся! Рэй несколько раз моргает, уверенный, что ослышался. — Ну... прежде всего... это... неуместно?.. — неуверенно говорит Рэй, пытаясь найти оправдание и не желая по-настоящему разобраться в источнике своей неловкости. — Что неуместно? — спрашивает Дон тоном где-то между искренним, потрясенным недоумением и скрытым слоем лукавого, почти кокетливого сарказма. — Ваш Высочество? Ничего, огрызается про себя Рэй и трет глаза, пытаясь разогнать нарисованные резкими мазками картины: сильные руки, широкие плечи, тонкая шея, обрамленная мокрыми, белыми, липнущими к коже локонами, и... — Я с детства купался со своими братьями и сестрами и друзьями совершенно голым... — Да и вообще! — Рэй перебивает, грубо, отрывисто, чуть не потянувшись ко рту Дона руками, чтобы заткнуть его в яростном порыве, но вместо этого указывает на снег вокруг них в неистовой панике. — Сейчас февраль! Холодно! Вода будет ледяной! Мы заболеем! — Уже почти март, Ваш Высочество! А ты меня обижаешь! Я обо всем позабочусь! Не проходит и часа, как Рэй, ошеломленный, со скрещенными на груди руками, со взглядом пустого, капитулировавшего согласия, смотрит на Дона, разводящего костер, сидящего на коленях у тихого, спокойного озера, не тронутого льдом. Рэй идет за Доном, как потерявшийся лисенок, и его руки бесполезно свисают, тогда как его друг хватает чайник и пледов шесть из глубин повозки, гордо шествуя к только что созданному источнику тепла. Рэй вздыхает, смотрит на свои свободные руки и предупреждает Дона о дереве на его пути: должно быть, трудно разглядеть что-либо за стеной из шерсти... Чайник — крайне занимательная вещица, размышляет Рэй, с преувеличенным интересом изучая его цвет и материал, в то время как Дон раздевается за несколько секунд и, взвыв, прыгает в воду, поднимая испуганные капли, которые летят в сторону Рэя, заставляя кипящий над пламенем чайник запоздало зашипеть. — Неужели мне действительно требуется раздеться? — Рэй шипит вместе с чайником, упрямо отказываясь смотреть на Дона. — Вы облагораживаете даже самые грязные лохмотья, Ваш Высочество. — Дон пожимает плечами, будто констатируя элементарную истину, и его бесстрастный тон вместе с причудливым замечанием — это все, что нужно, чтобы притянуть внимание Рэя за его черный воротник. Мгновенная фрустрация на себя, окрашенная в красный цвет, ослепляет Рэя, потому что подмигивание Дона на этот раз вовсе не дурашливое. — Однако ты простудишься, если твоя одежда после купания будет мокрой. — Ладно. Ладно! — Рэй кипит и уже тянется к куче снега, чтобы бросить ее в лицо Дону, а его друг разражается смехом, да таким громким, что он мог бы вызвать рябь на воде. — Но ты не будешь на меня смотреть! Ты меня слышишь! — Договорились, — тут же соглашается Дон, отворачивается от него и закрывает глаза. Рука, сжимающая шар снега, смягчается. ...слишком легко. Одежда прилипает к коже Рэя, болезненно отрывается, будто его приклеили к ней, оставляет свой черный след на его существе, и холод щиплет его обнаженное тело, и Рэй пытается не думать о том, как будет ощущаться вод- Кипяток. Она настолько ледяная, что жарит его, мнет ноги, сдавливает живот, сушит легкие от воздуха, крошит зубы в дребезжащем танце, и Рэй обнимает себя, чтобы остаться живым, чтобы остаться целым. — О-о-о-о, Ма-ма-ма-м-мать святая, как же ты в п-п-пор-рядке... — Ну же, Ваш Высочество! Заикающийся вопль отражается от воды и белесой коры деревьев, когда что-то ударяет Рэя прямо в середину лба. Он неловко взмахивает руками и едва успевает поймать кусок мыла между дрожащими ладонями. «Это было слишком точно», — ворчит про себя Рэй, осторожно потирая ушибленное место. — Эй, т-ты смотришь! — Я?! Как ты мог подумать обо мне такое? — Дон вздыхает, как дешевый пьяный актер на сцене таверны с липкими полами, и закрывает глаза ладонями, вроде как больше не шевелясь. Подумав, что долго в этих водах он не протянет, Рэй набирает дыхание, надувает щеки, затыкает нос свободной рукой, закрывает глаза и исчезает за каменной стеной приглушенных чувств. Все исчезает. __________________________________________________________________________ На секунду Рэй открывает глаза от удушающей паники, от внезапного четкого осознания, что над ним только что появилась глыба льда, и он останется здесь навсегда, и это так похоже на смерть, сразу, так же, все трескается, темнеет, замерзает, и теперь он понимает, что его ждало, что значит быть навечно запертым в камне. Голова кружится, и только звук воды, говорящей ему в ухо на языке, который он не может понять, почти криком призывает его поторопиться и хватает его за запястье, крепко сжимая ледяные оковы, и он смывает с себя грязь, гниль, кошмар — с лица, плеч, шеи; так живо, что это граничит с болью, заставляя его снова почувствовать что-то, почти пощечину, и он одним ударом разбивает лед головой. ~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~ Отчаянный вздох, раскрытый рот, ноющий, горящий от воды глаз, разница температур, как ведро углей, сдирает кожу с его лица, и Рэй поднимает челку с глаз на лоб, чтобы параноидально потереть глаз и проверить повязку вокруг раненого уха. Несколько часов провел он в камне воды; но, когда Рэй замечает, что Дон смотрит на него в щели между пальцами, он вздыхает измученными легкими и больным горлом, понимая. Всего несколько секунд. — Видишь? Выглядишь просто обворожительно, Ваш Высочество. Дон поднимает и опускает ладони от глаз, словно играя с ребенком, и радостно смеется, но послушно отводит глаза, когда Рэй краснеет от ярости и стыда. Он разрушает даже само понятие кошмара. Безумие разума Рэя лопается, как воздушный шар, не выдержав бессмыслицы существования Дона. И Рэй старается не смотреть на него. ...Ему так тепло, что хочется заснуть. Укутавшись в три меховых пледа, высунувшись лишь кончиком носа, указывающим на потрескивающий огонь, Рэй под защитой убаюкивающего тепла держит кружку с кипятком, наполненную листьями тимьяна, медленно потягивает его, смакуя, едва дыша, и полнота вкуса и аромата захватывает его легкие и разум. Пар от кружки скрывает мир, затемняет, смазывает краски его монохромной палитры — цвета чувств Рэя, а постоянный гул речей Дона щекочет мозг Рэя так, что… Это заглушает боль. На мгновение он замолкает. Рэй вздрагивает, едва шевеля пальцами от холода, ставит свою кружку в ямку в хрустящем снегу и прислоняется к Дону всем телом. Не произнося ни слова вслух, Рэй сжимает Дона сквозь пледы, и искалеченные от онемения пальцы и черные глаза захватывают его завернутые плечи, и Дон снова продолжает говорить, как ни в чем не бывало. ...так тепло, что Рэй засыпает у него на плече. Неделю спустя он думает, что начинает привыкать к этому. К этому спокойному существованию, которое не знает, что такое тревога, тишина, суматоха и душевные терзания. Однако Рэй даже не мог предположить, насколько он был прав. Ведь Дон храпит. Дорога на Север полна смеха и нарастающего холода. Февраль катится к марту, дорога и опушки лесов становятся все более труднопроходимыми, и Дон решает сделать потерянному принцу подарок: ночь на теплой постели в пограничном городе империи Верхс, последнем оплоте цивилизации, где они могут поесть досыта, а за лошадьми будет кому присмотреть. В городе тихо, порой даже кажется, что чересчур. Люди смотрят на них, редких гостей, направляющихся туда, куда никто в здравом уме не поехал бы, и никто их не расспрашивает, никто не заводит разговоров. Лишь смотрят. Особенно на Рэя. Однажды ему кажется, что он видит среди настойчивых взглядов голубую пару. Он чувствует эти глаза, когда Дон яростно спорит из-за цены на кровати, из-за стакана пива, потом еще из-за одного, и еще, и еще, и даже игривое предложение подвыпившего Дона научить его бить "как мужчина" только ухудшает шепот в его уши. Он чувствует, как взгляд следит за каждым его движением, когда он лежит на краю скрипучей кровати, широко раскрыв глаза, ища в темных углах незваного гостя... Он материализуется в виде тяжелой руки, опускающейся на висок Рэя, и в виде ноги на его согнутых коленях. Глаза непонимающе моргают на Рэя, когда он вздыхает в изнеможении и стряхивает с себя конечности Дона. Рядом лежит гигант, ибо настойчивость и грохот его храпа прямо в ухо Рэю не могут быть человеческими. Пристальные взгляды разбегаются, почти испугавшись этих раскатов, и Рэй пытается заснуть — наконец-то ему дана передышка от постоянной паранойи. ...Он просыпается, пораженный болью в плече, с трудом моргает и не понимает, почему вместо звезд видит деревянный потолок. Он пытается сесть, опираясь на локти — конечности дрожат от короткого, неудовлетворительного сна — и недоумевающе поднимает бровь. — Я больше не буду делить с тобой постель, — тихо заявляет Рэй, почти скрежеща, наблюдая, как его компаньон в полном одиночестве лежит на кровати и храпит, улыбаясь так широко, что его лицо превращается в гримасу. Сидя на полу, абсолютно озадаченный, Рэй вздыхает и не слишком уж нежно выдергивает подушку из-под головы Дона. Это не будит его. Подушка, не очень-то и мягкая и, вероятно, набитая сеном, которым их лошади, должно быть, наслаждались весь этот долгий день, плотно обернута вокруг головы Рэя, прижата к его ушам, заглушая храп Дона, и на этот раз ему не до взглядов. Он просто хочет поспать. ...он снова просыпается, пораженный резкой болью в бедре, и его ослепляет крайняя ярость, абсолютная жажда крови: ему плевать, пырнул ли кто его ножом, тащит ли пытать или отравить, ему плевать, и он поднимает невредимую ногу, чтобы с силой ударить по коленям того, кто его разбудил, какого бы цвета ни были его глаза. Вскрик, такой громкий, что пронзает барабанные перепонки Рэя сквозь подушку, вместе со стуком чьего-то падения, таким громким, что дерево под телом Рэя едва не трещит, окончательно будят потерянного принца, и на этот раз пугающий взгляд принадлежит ему. — Мать святая, прости, что наступил тебя, но не нужно было меня бить! Бог ты мой, а я-то думал, что это у меня проблемы с гневом! Какого хрена! Тысяча ругательств, которым Рэй научился у Дона, умирают на его языке, когда тот вздыхает, заползает на кровать с кислым выражением на лице, потирая ладонью ушибленное бедро, и Рэй швыряет подушку в лицо Дона, отворачивается к стене, и все для того, чтобы Дон не заметил, как Рэй подрагивает от хихиканья с настолько широкой ухмылкой, что его лицо превращается в гримасу. Он думает, что в ту ночь мог бы пойти в конюшню и лечь на сено (и разница была бы невелика, учитывая, насколько стесненным было их пребывание), если бы Дон стал слишком невыносим. После той ночи он думает, что мог бы остаться закутанным под мехами в повозке, однако все же он всегда держится рядом с теплом Дона. Одно одеяло, одно небо, одна долгая, страшная, воющая ночь — и гораздо легче выжить, когда храп Дона заглушает ярость снежной бури. Рэй знает, что скоро все закончится. Скоро Эрленвальд поглотит его, спрячет ото всех, сотрет его личность, и он променяет все, что знал, на своего Нормана. На свободу. Он старается не жалеть об этом. Дон редко будит его после их постельного инцидента, а этим утром (так далеко на Севере трудно определить время в непроглядной тьме) Рэю это и не нужно. Их повозка резко останавливается перед массивом из деревьев, который съедает мир по краям: и горизонт, и небо; он претендует на все, к чему прикасается, и жаждет большего. Рэй стоит перед Эрленвальдом и чувствует, как лес жаждет его. — Боишься? Потерянный принц не отвечает. Северная провинция имеет наиболее охраняемую границу — Темный лес, Эрленвальд. Большинство книг, которые он читал о нем, были написаны теми, кто выжил после его когтей или же людьми с богатым воображением, чьи истории — не более чем жуткие легенды. Рэй знает их все наизусть: истории о снеге, который хрустит особенно сильно, ибо ступают люди не по снегу, а по костям людей. Сказки о белых северных волках — Рэй вздрагивает и обнимает себя при одной только мысли о них — известных своей кровожадностью и проклятых постоянным голодом; лишь они свободно бродят здесь — мало кто выживает в Эрленвальде, кроме них. Сказки об ольховом короле Темного леса, который влюбляется в детей, обещает им игрушки, богатство и радость, чья любовь похищает их, крадет их души поцелуем и хоронит их безжизненные тела под хрустящим снегом Эрленвальда. Зная все это, по логике вещей, Рэй должен бы и испугаться, но... Он кивает самым озадаченным образом в знак согласия. — Еще не поздно, знаешь ли. — Для чего? — Рэй едва слышит предложение Дона, уже делая первый шаг в сторону Эрленвальда. Почему-то... Лес манит его. И заставляет забыть. — Остаться. Со мной. Слова такие кроткие, такие робкие, но в то же время столь ясные, полные страха, томления, преданности: они рассеивают дымку в глазах Рэя, они режут деревянные ветви на его запястьях, и на секунду Рэй замирает в панике от свободы, от беспрепятственного выбора. Он не хочет... не хочет, чтобы Лес когда-либо отпустил его. — Я не могу, я... я обещал. Он... Он ждет меня. Лес шумит, метель и ветер гнут деревья, и что-то огромное падает вдалеке, и кто-то кричит, и кто-то умирает, и кто-то погребен под вечно наваливающимся снегом. Рэй ничего не слышит, потому что Лес нашептывает ему на ухо, хвалит его, обожает, обещает жизнь его мечты, вечное спасение в голубом небе, самое то? то самое, что он потерял, то, о чем он никогда не мог даже попросить, безусловное, неосуществимое. Его. Все ради правильного выбора. И все же Лес знает, что никакого выбора никогда не было. — Северный король — счастливчик. — О чем ты? — Рэй выдыхает холод вместо слов и не узнает собственный голос. — У него есть ты. Дымка вернулась. Неприятная. Она заставляет колени трястись, она иссушает легкие, она ослепляет его настолько, что стирает Лес, вместо этого рисуя на его щеках картины мороза, нерешительности, желания остаться. Она отталкивает его в сторону, заставляет повернуться, ведет его, сталкивает его со всей силы с грудью Дона, обволакивает, удерживает дверь закрытой, желает слушать радостные возгласы, лишь бы не слышать ласкающего, безумного бормотания, тянет, связывает, умоляет принять решение. И все же Лес знает, что выбора никогда не было. — Я буду скучать по тебе, — едва слышно шепчет Рэй в плечо Дона и хочет признаться в ином: Прости меня. Неловкий почти-удар по спине, рука, едва нависшая над ним, и снова успокаивающий почти-удар, словно Дон боится прикоснуться в ответ, словно никогда не решался, словно недостоин, словно не знает, что должен делать, что может сказать человеку, икающему мокрой метелью на его плече, человеку, по которому он искренне не хочет скучать. Дон кладет руки на плечи Рэя, мягко отталкивает, молча удивляясь упрямому сопротивлению, и вытирает мокрую, стремительно покрывающуюся льдом щеку Рэя слабо сжатым кулаком. Самый слабый удар. Самый слабый он. — Надеюсь, мы еще встретимся. Рэй. Сокрушительный шаг назад. Взгляд, признание, хрупкая уязвимость, трещина, болезненное, вырванное из сердца разрешение уйти. Раскрытый рот, вздох, который вместо слов оставляет в воздухе облако тумана: Ты никогда раньше не произносил моего имени. Рэй почти бежит и не хочет задумываться, несут ли его ноги так быстро потому, что он так отчаянно хочет еще раз увидеть своего Нормана… Или потому, что звезды в глазах Дона, о которых он даже не подозревает, притянут Рэя к себе, если он обернется, если споткнется, если только подумает о нем. И Рэй изменит свое решение. Муки выбора недолговечны. Лес не дает памяти о нем выжить. Он смыкает ветви за спиной, захлопывает пасть, шипение из лесных легких ударяет Рэя в грудь, стаскивает капюшон, насвистывает ему на ухо песнь ужаса, злобы, нетерпения; он рвет Рэя на куски, кусает и жует его; ураган снега разъедает его лицо, вгрызается до темно-красного мяса открытой раны, и Рэй ступает, согнув колени и спину, кланяясь Лесу, и прячет свое лицо и не видит ничего, кроме снега под ногами, и кричит и падает в сторону, когда что-то хрустит у него под ногами, и трет лицо, потому что треск — это сломанная кость, и ветер уже достиг его, разрывает на части, однако он в безопасности, и Рэй снова закрывает лицо и смотрит сквозь прорези глаз, когда видит это, видит это, и руки и колени горят, в то время как он ползет, чтобы спастись от этого, и вечно наваливающийся снег издевается над ним, укутывая его, требуя его, потягивая кровь из его суставов, как самое изысканное из вин, а спина ударяется о кору дерева; ветви хихикают над ним и тянутся, чтобы погладить кончики его волос, никак не налюбуясь им, а оно все еще там, и оно смотрит, оно указывает на него, оно обещает, что он следующий — костлявая рука человека, обглоданная белыми северными волками. ... Волки. Вой. Протяжный, сотрясающий землю, отпугивающий ветки, ползущие, чтобы сломать шею, повелительный, яростный, все ближе, ближе, разделяющий с принцем один воздух. Голова Рэя резко поворачивается в сторону. Костлявая рука указывает на него. Он уже давно позабыл о ней. Ведь. Волк. Здесь. Он никогда не уходил. Возвышающийся над ним Король Леса, с безупречным мехом, сияющим ослепительной белизной, со взглядом столь глубоким, столь жутким, человеческим, склоняет голову и делает шаг все ближе, показывая кроваво-красные зубы. Рэй узнает его. Волка, что убил его отца. Синева глаз, крики, мольбы о спасении, камни, впивающиеся в спину при падении, кровь с клыков волка, что капает, капает и капает на шею Рэя, запах отца и смерти, и Рэй погружает нож в сердце волка. Руки трясутся от ярости, мир дрожит и кренится набок, ветер вопит и с силой толкает его в прожорливый, чавкающий снег, который держит его в своей хватке, чтобы он не сделал еще одно безрассудное движение… он снова промахнулся! — Я думал, что убил тебя! Я УБИЛ ТЕБЯ, КАК ТЫ ЕЩЕ ЖИВ?! Волк молча смотрит на него настолько осознанным взглядом, что он почти дает принцу ответ, который Рэй слушать не готов; его глаза такие встревоженные, такие измученные и мучающие, что Рэй кричит, чтобы галлюцинация испарилась, и так и происходит. Волк убегает, оставляя пятна крови из разорванной передней левой лапы на первозданно белом снегу. Ветер, его верный приспешник, заметает исчезающий след. Но кровь на ноже Рэя все еще на месте, и он вдыхает этот запах, уверяющий, что он жив, что он не безумен, и хватает снег ладонью, и, заземлившись, вздрагивает, когда запах металла, трав и смерти кляпом затыкает ему рот. Дрожь белой горячки скручивает его подобно умирающему дереву в Эрленвальде, сливая его воедино с ним, тогда как он пытается встать, пытается идти дальше, в противоположную от волка сторону, тогда как он пытается убедить себя в том, что должен остаться в живых. Лесу на это наплевать. Лес хочет его, и он получает то, что хочет. Он ставит подножку, он насмехается, он лжет, он путает дорожки, он водит его по кругу, он сжимает ему сердце и смеется, он смотрит, как Рэй падает и ползет, он считает минуты до его смерти и загибает пальцы один за другим, он шепчет сладчайшие слова, он целует Рэя в ухо, он играет, он любит, он боготворит его. Рэй перестает дышать и прощается с жизнью. Лес визжит и считает, 5 Он раздвигает свои ветви и держит его за подбородок. 4 Ветер слизывает последнюю каплю краски с его лица. 3 Он говорит с ним и произносит свое имя — последнее, что Рэй когда-либо услышит. 2 Мой милый принц, имя мне... 1 ... Он останавливается. Он умирает. Рэй снова дышит. Резкий вдох морозного воздуха, ужасный приступ кашля, возвращенная жизнь. Дар. Но почему?.. И тут звук, рушащий, раскалывающий миры, бьет Рэя в живот, звук, разрывающий его ухо и душу, заставляет сожалеть о том, что Лес позволил ему жить. Мимо его головы пролетает стрела. Еще одна причина «почему» ранит его ногу до мяса, которое снег пожирает в мгновение ока, наслаждаясь теми сладкими красными капельками, которыми Лесу не дали полакомиться, и Рэй бежит на четвереньках, не в силах встать, в то время как еще одна причина пролетает мимо него, и он прижимается к огромному стволу, кусая губу до кровавого месива, лишь бы не зашипеть от боли — только не заметь, не заметь! — кровь льется из его раны, перемешиваясь со снегом, и все горит красным, красным, красным: красные занемевшие пальцы, красный визг стрелы, красная жизнь, красное все, и белым: белые звуки, белый холод, белая смерть, белое небытие. — Ты чертов болван! — гортанный, хриплый вскрик, как гром, сотрясает Лес до основания, нет, только не новые галлюцинации, только не сейчас, не здесь, не он. — Это была не лиса, пустоголовая ты тварь, это не твоя добыча, что ты натворил?! — Я сделал то, что должен б... — Еще слово, и, клянусь, я убью тебя за предательство, ах ты... Голос приближается к Рэю, и он прижимается к дереву, как темная тень или еще одно мертвое тело, и холодные слезы замораживают ему щеки, и он больше не может прикусить губу: зубы — хрупкие кусочки льда, рот бесполезно раскрыт; метель уносит душу Рэя с каждым порывом ветра… пожалуйста, уходи, уходи. Кто-то валится рядом, снег громко хрустит прямо возле коленей Рэя, и он отодвигается, подтягивает ноги ближе к себе, закрывает голову руками Уходи уходи уходи — Рэй, Рэй, Рэй. — Тот же хриплый голос зовет его сквозь гущу метели, такой знакомый, что Рэй кричит, кричит, чтобы он исчез, прекратил, остановился, дал ему уже УМЕРЕТЬ. Ледяные руки, шероховатые и сухие, гладят ему щеки и зажмуренные глаза, дрожащим прикосновением вытирают с его лица бесконечно падающие мокрые снежинки. — Прости, прости меня, я здесь, посмотри на меня. Рэй шмыгает носом и открывает глаза. Красное и белое гибнут, никчемные цвета из детской книжки с картинками, холод перестает давить на него, когда это мучительное создание накрывает Рэя объятьями самой тяжелой и теплой шубы, и это так несправедливо правильно и милосердно — наконец-то умереть, глядя в вечность его голубых глаз. — Ты — мой самый лучший кошмар, — успевает признаться Рэй, прежде чем уют и безопасность, странно знакомое чувство давно забытой, абсолютной любви к этой иллюзии окончательно стирают холод, мнимое тепло, боль, слезы, мир. Стирают Рэя, оставляя после себя лишь тьму.