Корона

— Слухи уже распространяются. Изабелла выросла в империи Верхс, но она не помнит на своём веку такого сильного холода. Крохотные жители столицы разбегаются по домам, кто-то падает по дороге, у кого-то ветер крадет теплые шапки, но жизнь продолжается. Жизнь всегда должна продолжаться, даже если вьюга разрывает душу низкими песнями сомнений, непогребенными воспоминаниями о близких и глубокой, постыдной ненавистью. В этой песне мало слов. Слова эти — «это все его вина». Именно поэтому Изабелла не прислушивается к ней. Она слушает его, потому что никто другой не понимает ее так, как он. — Ваш сын — разочарование, Изабелла. Она знает. Она ему это и сказала. — Он насмехается над Ее Высочеством своей открытой симпатией к Северному королю. Народ смеется за нашими спинами: принц с любовником-мужчиной женится на нашей принцессе! Престиж имперской семьи падает, потому что вы проявляете к нему снисходительность. Было ли мое доверие к вам неоправданным? — Я знаю. Мне жаль. Это больше не повторится, — она глубоко вздыхает, и что-то внутри нее кричит, что она должна защитить единственного оставшегося члена своей семьи. — Простите его. Любовь — капризная госпожа; мало кто огражден от этой чумы. Я уверена, что это пройдет, если они больше никогда не увидятся. Это была просто ошибка, которую я не смогла предвидеть. — Ошибка? — Отеческий, назидательный тон собеседника Изабеллы меняется на пренебрежительный и ядовитый. — Помните ли вы, что еще было ошибкой? Изабелла медленно, инстинктивно закрывает уши обеими руками. Вьюга стихает, но он — нет. — Смерть вашей дочери была ошибкой. Смерть вашего мужа была ошибкой. Смерть вашей любимой была ошибкой. Ваш сын всегда был ошибкой, и сейчас он ставит нас под угрозу. — Все не так! — внезапно вскрикивает королева, пытаясь перебороть сомнения, медленно, болезненно протыкающие иглами ее голову. Она тут же успокаивается и глубоко дышит. — Это была не его вина, а череда неудачных случайностей. — Возможно. Но ваши страдания очевидны, и все из-за его титанической глупости. Он не думает о своей стране, о своем народе, он не думает о вас. Что за бесполезное существование. Изабелла закрывает глаза обеими ладонями, думает, размышляет, нет, нет, это неправильно, это не так... — Если бы только ваша дочь была жива, все могло бы быть иначе. Она медленно поворачивается к нему, убитая горем, и слезы пачкают ее щеки расплавленными снежинками. — У вас на всё есть ответ, Льюис. Что же мне делать? Он улыбается ей — отцовское объятие, дар за правильный ответ, — и раскрывает ее ладонь, чтобы вложить в нее маленький пузырек. Ей не требуется много времени, чтобы догадаться, что это. — Нет, — шепчет Изабелла: паника в голосе, дрожь в конечностях. — Нет, Льюис, я не могу так с ним поступить, он же мой... — Он — ваша ошибка, Изабелла. И вы это знаете. — Льюис внезапно прячет глаза от королевы, и обезьяна с одним глазом вновь появляется, словно по команде, которую Изабелла не может распознать. Он что-то шепчет ей, и она исчезает в темноте комнаты. — Это действенный яд, Изабелла. Безболезненный. Безвкусный. Вы можете дать ему это, пока он спит, и все подумают, что его сердце просто таинственно остановилось. Вы можете уколоть его пропитанной иглой в руку, можете подлить ему это в чай… делайте все, что захотите, и это будет лучшая смерть, о которой только может мечтать человек. Я даже могу обещать вам, что он умрет, грезя о своей, — Льюис заметно закатывает глаза за шляпой и щелкает языком, — своей новой любви. Изабелла некоторое время не отвечает, рассматривая пузырек в своей руке. Жидкость внутри неотличима от воды: тот же цвет, та же вязкость... Возможно, она и пахнуть будет как чистая вода и иметь ее вкус. Простое, совершенное оружие, которое не оставляет после себя никаких следов. Но в силах ли она так поступить... со своим собственным сыном? — Ах. Любовь. — Льюис мечтательно вздыхает, глядя мимо Изабеллы в неизвестность, будто сам думает о ком-то дорогом его сердцу. — Вы правы, Изабелла. Любовь делает полными дураками всех, кого осмеливается коснуться — и какая же это своевольная госпожа! Как жаль, что она одарила вашего сына своим прикосновением, а вас оставила гнить без своих объятий. Что-то вспыхивает в ее фиолетовых глазах — холодная, пожирающая душу зависть. Склянка горит в ее пальцах, грозя прожечь кожу до кровавого мяса. — Однако не думайте о самоубийстве, Изабелла, — он озвучивает мысль, которая еще не пришла ей в голову, но потрясает ее до глубины души. Как он может знать... — Его будет оплакивать Эмма, и со временем она оправится, но вас будет оплакивать весь ваш народ. Они не смогут исцелиться без вашей монаршей материнской руки. Усталый вздох. Стук каблуков, описывающих круги по комнате. Остановка. Обкусанный, идеально наманикюренный ноготь. Порыв вьюги стучит в окно, сопровождая ее учащенное дыхание, шепча ей: Прими решение, Изабелла. — Льюис, — наконец говорит она, и даже метель затихает, чтобы услышать ее следующие слова. — Вы никогда не ошибались. Вы лучший стратег и советник из тех, кого я имела счастье знать. Вы замечательный отец для своих царственных дочерей, а ваш сын — просто чудо. Я… — Скажи это, Изабелла. — Доверяю вашим суждениям. Что-то громко падает за дверьми, кто-то ахает, обезьяна шипит, каблуки щелкают от бега, все удаляясь и удаляясь от комнаты... Кто-то подслушивал их. Бурный смех Льюиса — не совсем та реакция, что Изабелла ожидала от него. — Как забавно! Интересно, что предпримет Эмма, чтобы остановить эту откровенно неизбежную катастрофу, — он улыбается так ласково, с таким нелепым обожанием, так неуместно, что королева делает шаг назад. — Она никогда не давала мне заскучать. Моя лучшая, моя умнейшая, моя сильнейшая… — Улыбка Льюиса становится еще шире, показывая заостренные, нечеловеческие клыки. Впервые вблизи от него волосы на шее Изабеллы встают дыбом в непостижимом ужасе. — Доченька. — Льюис. — Изабелла пытается говорить спокойно, ровно, благородно, владея собой, но ее голос дрожит, выдавая глубокий, первобытный страх изнутри. — Вы знали, что она подслушивает... не так ли? — Разве вы не заинтригованы тем, что она сделает, чтобы предотвратить гибель вашего сына? — спрашивает он тихим, исступленным шепотом, заползая в сознание Изабеллы миллиардом крошечных паучков. — Расслабьтесь, Изабелла. Она не угроза нашему плану. Палвус позаботится о ней. И Палвус так и поступает. Он в углублениях стен — ползущий, тихий, постоянно присутствующий, тень бегущей фигуры Эммы, зеркальное отражение ее вращения, когда она поворачивает за угол и сдерживает свое падение пальцами на полу, бежит, бежит, пусть она успеет, пусть она опередит, пусть она спасет его, быстрее, ну же! Во дворце не должно было быть никакой опасности для него, стража — чрезмерная мера для его дверей, настаивал королевский советник. Ужас, паранойя сильнее, жестче, чем Эмма когда-либо знала, искажает ее сознание образами того, что она может увидеть за дверью: ее лучший друг, ее брат, ее Рэй лежит, бездыханный, кожа страшно бледная, в вечном сне, м е р т в ы й. Бесцеремонно и громко, Эмма врезается в его дверь, почти срывает ее с петель, вторгаясь, как неконтролируемая сила природы, и Рэй успевает только вдохнуть, когда яростное красное пламя поглощает его целиком в своих неистовых, панических объятиях, одержимо шепча ему на ухо, ты жив, ты жив ты жив ты — Эмма, Эмма. — Рэй хрипит, ибо объятия раздавливают его кости, но его голос звучит утешительно: теплый, понимающий, живой. — Что случилось? Плохой сон? Все хорошо, все в порядке, это не взаправду, я здесь, я с тобой, это был... Это был просто кошмар. Панические видения, зубы, предательство, нож, яд, Палвус, преследующий ее для убийства. Дурной сон. В ту ночь она не отпускает его. Она уверяет его, что он прав: это просто ее разум играет с ней в жестокие игры, это просто ее глубоко запрятанные страхи. И все же она не оставляет его. А он не пытается ее прогнать. Ночь призрачна в своей тишине; единственный звук, который слышит Эмма, — ровное дыхание спящего Рэя, и это предупреждающий крик, напоминающий ей, что она должна бодрствовать. Это знак спокойствия, сокровище, и она защитит его любой ценой. Изменения в поведении принцессы не остаются незамеченными. — Тебе нездоровится, дитя мое? — спрашивает ее Мария первым же делом с утра во время их общего завтрака. Покачивающаяся, слегка подрагивающая всем телом, с бледно-зеленой кожей, рассеянной и замедленной речью и огромными кругами под увядшими глазами… Эмма не очень хорошо переносит бессонные ночи. — Я в порядке. Полном. Мама. Нет нужды… — Внезапная, затянувшаяся пауза, слова забыты, медленно, мир такой медленный, он кружится, мама, пожалуйста, помоги, что мне делать! — Волноваться. Я просто... устала... Обеспокоенные взгляды всех членов ее семьи мутнеют, плывут, и только одна пара фиолетовых глаз попадает в фокус. Вилка выпадает из пальцев Эммы, и Изабелла поднимает ее — любезность, умысел, угроза: зубчик вилки направлен в сторону Эммы. — Мои поздравления, Ваше Высочество. Эмма обнимает себя обеими руками: холодно, так холодно... Тошнота захлестывает ее, и она зажимает рот, подтверждая намек королевы. Даже если это неправда, и молчаливое, паническое лицо Рэя, высоко поднятые руки, словно в капитуляции перед смертью, — вопиющее тому доказательство, Эмма пресекает его протесты взглядом, таким измученным, дрожащим и решительным, что он не может не довериться ей. Это удобный предлог, чтобы опираться на него, следовать за ним, куда бы он ни пошел, заявление: только осмельтесь прийти и забрать его у нее, ибо она будет его щитом. Встревоженные взгляды Анны, испуганные глаза Джемимы и Фила, пронизывающее, вездесущее, нависшее, темное присутствие отца и Изабеллы, неверие матери — все это меркнет перед Гильдой. Гильда, ее милая леди, ее спутница жизни, ее луна, ее свет, ее поэма, ее совершенство, она смотрит на Эмму, преданная; губы дрожат, глаза такие большие, такие круглые, как ты могла, и их обещание почти соскальзывает с безымянного пальца Эммы. Гильда колеблет решимость Эммы. Ее сознание колеблется, и все же она топчет свое чувство стыда, когда идет вслед за Рэем в ванные комнаты, кормит его сама, топчет свою вину, свое достоинство... Она поймет. Но Рэй не понимает. — Эмма, что происходит. Прошел целый день. Эмма смотрит в окно из комнаты Рэя, и густые снежинки танцуют в ее глазах — маленькие балерины, всего лишь на миг передышки, миг блаженной пустоты в голове. Эмма прислоняется пылающим лбом к холодному окну, закрывает глаза всего на секунду... Двери заперты, каждый уголок и каждая щель заткнуты, он пока что в безопасности, и она может отдохнуть, отдохнуть хоть минутку. Хоть час. Или двадцать. — Эмма. Горячие, большие, трясущиеся руки ложатся ей на плечи, и Рэй, теплый, живой, обнимает ее сзади; огромное облегчение от того, что он жив, выбивает пол из-под ее каблуков, но принц держит ее, словно ожидал этого, и поворачивает ее лицом к себе. — Эмма. Ты должна объяснить, что происходит. — Эмма не смеет поднять голову и посмотреть ему в глаза: его голос, встревоженный, низкий, дрожащий, говорит ей о его тревоге, которую она на этот раз не может успокоить. Было бы опасно посвящать его в это. Да и вообще кого бы то ни было. От каждого можно избавиться, если он узнает слишком много, но не от Эммы. Она слишком много значит для Льюиса, и он не причинит ей вреда. Это бремя должно лечь лишь на ее плечи. Она моргает, пытается придумать подходящее оправдание, поднимает голову (когда он успел стать таким высоким?), но что-то во взгляде принца заставляет ее задуматься о чем-то наивном, ностальгическом и горьком. Эмма всегда пыталась защитить его. От Изабеллы, от Нормана, от всего мира, от чувства вины и от размышлений, которые всегда вели его в темное место, в бездну, где мертвые впиваются когтями в его душу, тянут вниз, а он даже не пытается сопротивляться. Эмма всегда пыталась защитить его. В основном от самого себя. Но теперь он смотрит на нее сверху вниз, такой высокий, такой душераздирающе волнующийся за нее, и в его глазах столько жизни, которую она никогда не смогла бы пробудить сама. — Ты так вырос, сердце мое. Будет ли теперь спасением, если она привяжет его к себе? Если она доведет себя до изнеможения от усталости и паранойи, спасет ли это в конечном итоге не только его тело, но и душу? Эмма смахивает руки Рэя со своих плеч и снова поворачивается к окну. Так трудно думать... о новом плане... — Это не ответ, Эмма. — Рэй вздыхает, уничтоженный, опустошенный тем, что ей приходится справляться со всем этим в одиночку. — Ты можешь не рассказывать мне, раз сейчас так трудно. Просто знай, что ты всегда можешь положиться на меня. Пожалуйста. Эмма пытается слушать его, действительно пытается, но холод от окна на ее лбу такой успокаивающий, а его голос такой нежно-низкий, крохотная колыбельная, не имеющая никакого смысла. — Я знаю, Рэй. Прости меня. Просто паранойя. Это пройдет. Доверься мне. Я все исправлю. Не волнуйся. Иди, отдохни. А мне нужно подумать. Еще немного. Она пытается сосредоточиться на своем дыхании и постоянном потоке слов, меняя паузы и силу вдохов, чтобы не заснуть, и тут что-то появляется в поле зрения, на окне перед ее глазами. Бабочка... С одним крылом? Она напоминает ей о чем-то... О... ком-то. — Просто пообещай мне... — Рэй почти умоляет. — Пообещай, что поспишь. Это пытка — видеть тебя в таком состоянии. В голове Эммы рождается план: идеальный, рискованный, решение всех проблем. Однако все опасности в ее рискованной затее, будут напрасны, если он не будет сотрудничать. Воспоминания о разъяренном ребенке Нормане, вызывающем ее на дуэль в порыве ревности, о взрослом Минерве, шепчущем ей: «Пожалуйста, поговори с ним после того, как он выйдет из этой каморки. Я боюсь, что Изабелла в состоянии причинить ему больше боли, чем я могу исправить», о том, как они смотрели друг на друга, чем напоминали ей Гильду и ее саму. И все же что-то беспокоит ее, какая-то глубокая, неведомая угроза, которую она всегда чувствовала от него. Может быть, это просто паранойя... Она бросает тревожный взгляд на Рэя, все еще ждущего от нее ответа. Он — ее лучшая ставка. Он защитит ее маленького лисенка, когда она больше не будет способна. А если он предаст их... — Не волнуйся, Рэй. Я обещаю. — Эмма улыбается ему: мило, ободряюще, устало, как угасающее в сумерках солнце. Она вытирает бабочку рукавом. Это был долгий день. Эмма терпеливо ждет, когда Рэй заснет. Она не обманывается, когда он пытается притворяться: его дыхание звучит слишком слабо, чем когда он спит на самом деле. Ее умный, ее храбрый, ее измученный, ее любимый Рэй. Она не может поверить, что поступает с ним так. Ночь тихая, безветренная, снежинки падают по ровной, медленной линии; единственная помеха этой тишине — темный силуэт принцессы, падающей со второго этажа; умело сгруппировавшись, она катится по снегу, и он смягчает ее, защищает от травм. Снег так мягок, что фигура остается в объятиях сугроба на долгую минуту... Две... Три.... Эмма даже не слышит скрипучих шагов. — Ваше Высочество. Эмма мгновенно просыпается, в панике поднимает голову, проверяя, закрыла ли она окно. Закрыла. Она поднимается: движения замедленные, кожа ледяная, снег прилипает к платью и щеке. Времени на отдых нет. По крайней мере Гильда здесь. — Ты наблюдала за мной? — спрашивает Эмма, осторожно, боясь снова нарушить тишину. — Я всегда наблюдаю за вами, Ваше Высочество. Эмма массирует веки дрожащими пальцами, пытаясь понять, что означает ее присутствие здесь. Ваше Высочество... Титул, который ее луна никогда не использует, когда они наедине. Неужели кто-то еще наблюдает? — Эмма, — зовет Гильда пугающе спокойным шепотом. — Разве меня недостаточно? Что?.. — Нет! — Принцесса чуть не задыхается, когда тяжелое понимание бьет ее в грудь, и она приближается, обхватывает щеки Гильды ледяными ладонями, заглядывает ей в глаза — доказательство ее искренности, ее вины. — Нет, нет, тебя всегда было достаточно. Мне жаль, мне так жаль, что я вынуждена держать тебя в неведении. Я люблю тебя, я всегда любила тебя, пожалуйста, прости меня, это всегда была именно ты. — Эмма целует закрытые глаза своей леди, ее щеки, нос, губы, лоб, каждое слово — поцелуй, умоляющий понять, довериться, любить. Горячие, соленые слезы согревают холодные губы Эммы, нескончаемым потоком выливаются на принцессу, и она ловит, успокаивает, выпивает боль своей Гильды. — Я не понимаю, что происходит. — Гильда прерывисто вдыхает запах кожи Эммы, прижимается ближе, ищет ответы в линиях знакомых губ. — Я чувствую себя... преданной. Зачем нужна история с твоей беременностью? Это правда? Почему ты не сказала мне? Я могу помочь, я пойму. — Я не беременна, Мать Святая. — Эмма хихикает в скрытом смущении, без труда распознанном Гильдой. — Я... немного не выспалась. Ладно, не немного, — она тут же поправляет себя, когда Гильда красноречиво поднимает бровь. — Но мне нужен предлог, чтобы держаться поближе к нему. Гильда ждет дальнейших объяснений, но Эмма молчит, закрывает глаза, прислоняется лбом к лбу Гильды, готовая заснуть в уюте ее тепла. Это бремя должно лечь лишь на ее плечи. — Я не знаю, почему ты выпрыгнула из его окна посреди ночи в одном лишь платье, но должна предупредить, что это выглядит очень подозрительно. Он?.. — Конечно, нет. — Эмма резко вздыхает, в ее тоне звучит оскорбленность. — Я не могу... — Не надо, — непреклонно говорит Гильда; мрачное понимание мелькает в ее серых глазах, окрашивая их в более темный тон. Вывод, ответ, придуманный ею самой. — Я помогу. Эмма смотрит на нее, будто видит первый раз в жизни: ее галантная рыцарка, ее нежная подруга, ее луна и звезды, ее милая, ее совершенство, ее верная леди, готовая пойти за своей принцессой в ад, и все лишь бы Эмма не осталась одна в своей бесконечной агонии. Еще лишь несколько слов, несколько долгих поцелуев; Гильда набрасывает на принцессу пальто, и запах герцогини, аромат белых гардений, остается на коже Эммы — утешение, дом, физическое проявление невысказанных слов. Подниматься по стенам в комнату принца труднее, чем ожидала герцогиня, но это для нее не ново, и через минуту Гильда машет рукой удаляющейся в город тени своей возлюбленной из духоты тюрьмы Рэя. Защити его ради меня. Она поворачивается к принцу, мирно спящему на кровати, скрещивает руки и щурит глаза: в жестах внезапная, напряженная враждебность. Ее поза не меняется, словно она тень величественного дерева в безветренный день, неподвижная, всегда спокойная и бдительная. Она догадывается, зачем ее Эмма плетет интриги, подвергая себя такому риску; будущий брак ее принцессы всегда был лишь далекой перспективой, но терпимой, пока это лишь притворство, пока это не по-настоящему. Однако теперь, когда герцогиня смотрит на этого молодого, безнадежного принца, ради которого ее возлюбленная готова пожертвовать своей честью, своим сном, даже чувствами Гильды, что-то начинает гореть в ее душе, демон сидит на ее плечах, покачивая ногами, лаская ее левое ухо словами, полными черного яда: Это должна была быть я. Это я должна была быть ее. Если все так, как представляет себе Гильда... то все для их блага. В конце концов, Эмма всегда знает, как лучше. Она возвращается до того, как солнце осмеливается коснуться своим светом снега. Подготовка начинается. Но прежде чем грандиозные события успевают развернуться, Эмма выполняет свое обещание. Она засыпает в комнате Рэя и не просыпается до конца дня. Когда Рэй встает, он ни о чем не спрашивает. Он бросает странный взгляд в сторону Гильды, смотря на нее исподлобья, и наклоняет голову набок, словно пытаясь разгадать тайну в ее жесткой фигуре, все еще охраняющей окно. Со дня бала мало что изменилось: Рэй все так же глупо и безумно влюблен в Северного короля, любимый цвет Гильды по-прежнему зеленый, цвет глаз ее принцессы, а единственное, о чем они могут говорить вдвоем, — это книги и Эмма. И все же Рэй замечает что-то новое, что-то знакомое и скрежещущее: надрывную, шипящую, темную ненависть. Камень, летящий в его голову из глубины ночных улиц. Он жалеет, что Норман сейчас не с ним. Рэй вздыхает и пытается поймать взгляд Гильды. Тщетное усилие, как и всегда. Она неотрывно следит за каждым его движением, и какое-то время ничего не происходит… лишь до тех пор, как Рэй подтягивает ноги к себе, кладет подбородок на колени и начинает выстукивать на ногах странный ритм. Повторяющийся такт, очень размеренный и совсем не мелодичный. Выражение лица Гильды по-прежнему напоминает холодный камень, высеченный, чтобы вечно быть неподвижным и молчаливо осуждающим, но на пятый раз этого своеобразного жеста ее лицо разглаживается, выражение становится пустым. От сожаления. Гильде пять лет, и ее принцесса влюбилась в героиню из старых легенд. Рыжие короткие волосы обрамляют ее лицо, рот раскрыт, а в широко распахнутых глазах Гильда читает историю о храброй, доблестной рыцарке, всегда сильной, всегда готовой совершить чудо, если таково желание ее госпожи, свергнуть горы, избавить свет от зла. Она добивается этого, всего и вся, и спасает свою королеву от тюрьмы, петли, разъяренной толпы, мужа-тирана, тьмы этого мира. Рэй тоже с ними, молчаливый ребёнок с волосами длиннее, чем положено обычному мальчику, и он поглощен не рыцаркой и не королевой. Он несколько раз стучит по столу, пытаясь воссоздать то, как пара общалась в тюрьме. Эмма присоединяется к нему, и их маленькая игра изящна в своей простоте. "А" — два коротких стука — один был бы слишком очевиден! “М” — пять быстрых стуков — у буквы пять вершин! У буквы "Я" должен быть стук, а затем пауза — ее маленький хвостик определенно похож на запятую! Всего за час они создают свой собственный алфавит, слова, предложения, различные виды стуков летают в воздухе по бедолаге деревянному столу. Гильда смотрит на них с плохо скрываемой тревогой, не поспевая за их гениальными умами, словно они — единое существо, которое она никогда не сможет постичь, и все же она слушает, она учится, она стучит по дереву вместе с ними и соглашается с их идеей говорить только так в течение недели. Она учится быть умной, держать копье, знать все, что происходит в Империи, потому что хочет быть такой же, как рыцарка из сказок с доблестным именем Ланс. Гильде пять лет, и она влюбилась в свою принцессу. Тогда все было так легко... Она смотрит на него сейчас, и воспоминания о былом умно уюте берут ее в плен, когда она вспоминает, как этот юный принц всегда слушал ее соображения о книгах, как он учил ее стрельбе из лука, как они молча, яростно соревновались, готовя любимые блинчики Эммы. Эмму правда нужно спасать от него? Неужели он — король-тиран, олицетворение мужской жестокости? Гильда сосредотачивается и считывает его стук. Я В О П А С Н О С Т И Впервые она встречает его взгляд и оголяет шею, чтобы отстукать давно забытый код их детства. Она проводит пальцем по яремной вене и медленно моргает, глядя на него, жертвуя прожитыми вместе годами, чтобы вырезать на коже последний дар своей беззвучной благодарности. Д А После этого все кружится в белых пятнах, запахе простых, скучных роз, острой боли от иголок на коже, пока швеи в сотый раз подшивают свадебные наряды. Эмма моргает, прогоняя сонливость, и бессильные жалобы, вертящиеся у нее на языке, заглушаются мощным зевком, неприличным, свободным, усталым. Рэй изучает ее: Эмма смотрит в окно, словно ожидая чего-то; он замечает нездоровые, темные круги под ее глазами, щедро замазанные пудрой, свидетельство ее непрерывных ночных похождений. Тысячи теорий проносятся в голове принца, и ни одна не объясняет всех ее странностей. По обычаям, жених видит свою невесту в свадебном платье только около алтаря. Однако Эмма капризно разыгрывает свою карту беременности, и все традиции превращаются в прах пред ее волей никогда не расставаться со своим женихом. Она сама выбирает швей, нанимает их, чтобы они не задавали вопросов фрейлине принцессы. Гильда проверяет их иглы — параноидальная, странная просьба сначала кольнуть их кожу, внимательно изучает их одежду, их тела, их жесты, все их существо. Рэй умен. Осколки разрозненных, беспорядочных улик пролетают в его голове, и становится ясно: кто-то хочет его смерти. Он должен найти способ поговорить с Эммой — может быть, подойдет код или же письмо, если запрещено говорить... Стук в окно. Прекрасная, огромная неясыть с призрачно-голубым оттенком глаз наклоняет голову и молча смотрит на принцессу, словно спрашивая ее личного разрешения войти. Четыре пары глаз смотрят на нее. Пораженный, измученный вздох, облегчение, которое она не может в себе удержать, срывается с губ Эммы, из глубины ее затвердевших легких, и, даже не успев моргнуть, она вскакивает и бежит к окну, вся в иголках и незаконченном белом платье, а один слишком длинный рукав волочится за ней по полу. Сова, будто все понимая, медленно моргает и летит ей навстречу. Почему-то... необъяснимым образом она кажется знакомой. Рэй покляться может, что видит что-то в ее когтях. Письмо. Принц поворачивает голову к Гильде и встречает то же замешательство: расширенные глаза, нахмуренные брови. Эмма... Что происходит? Эмма не отвечает на вопросы, но и не убегает этой ночью. Однако сон ее тяжел; сидя на кровати Рэя, Гильда гладит ее волосы, когда Эмма просыпается по несколько раз за ночь, в бреду, в ужасе, и снова засыпает, убаюканная тихим голосом Гильды; ее пение — это объятие, чудо, постоянство, утешение, но когда она ловит взгляд принца, сидящего в кресле рядом, Рэй понимает. Она тоже боится. Он планирует навести справки об этой сове на следующий день, но Эмма выбрасывает его намерения в окно, когда объявляет их семьям, что чувствует себя гораздо лучше и хотела бы разделить завтрак с остальными. Включая Рэя. Очевидно. Она — тонкое дерево с мешковатыми рукавами зеленого платья, бледной корой кожи, глубоким изнемождением в дрожащих, стройных конечностях, и она принимает тяжесть объятий своих сестер, выгибая спину, когда маленькие руки ее брата обвиваются вокруг ее талии. Засохшая древесина ее ветвей окружает их, принося облегчение. Дом. Миллиарды прикосновений, нежные «я скучала», обеспокоенные «достаточно ли ты ешь, ты так исхудала», звон посуды, тихий смех, материнский поцелуй в макушку головы и принцессы, и принца. — Большое спасибо, дорогой, что поддержал мой свет в трудную минуту, — королева улыбается Рэю, когда младшие имперские принцессы и принц наконец отпускают его и позволяют сесть за стол. — Женщина может очень обременять, когда... — Как и любой мужчина, Ваше Величество. — Рэй вежливо улыбается, не слишком учтиво перебивая ее. Он старается не сосредотачиваться на странном, холодном, скользящем, как удар хлыста, взгляде Изабеллы. Впервые с момента их прихода она встает: ее стул скрипит, как карканье ворона на ночном кладбище, привлекая внимание, заглушая тихое счастье, словно по команде. Изабелла, ни на кого не смотря, разворачивается и неторопливо подходит к широкому столику с разными травами для чая, сахаром и любимыми чашками для каждого члена имперской семьи. Перешептывания продолжаются, будто так и должно быть, будто для Изабеллы стало новой традицией готовить на завтрак чай для всех. Никто и глазом не моргает. Кроме Эммы. — Рэй. — Анна, сидящая рядом с Рэем, зовет принца и застенчиво касается его локтя, пока ее глаза упорно изучают замысловатые узоры на скатерти. — Вы... что-нибудь рисовали? Она бросает робкий взгляд на карандаш за его ухом(скорее заколка для челки), но Рэй не замечает ее. Он наблюдает за Эммой, молча поднимающейся: ее стул беззвучно отодвигается, глаза прикрыты рыжими волосами, и ничто не выдает ее намерений, и никто не обращает на нее внимания, когда она подходит ближе к Изабелле и шепчет... — Рэй. Рэй моргает, внезапно чувствуя любопытный, пристальный взгляд милой маленькой Джемимы, сверлящий его открытое ухо, и вот, уже все смотрят на него: даже Фил, даже императрица. — Рисовал, да. — Рэй запинается, намеренно медленно произносит слова и наигранно застенчиво улыбается. Он не уверен, хочет ли, чтобы они увидели его наброски северной совы рядом с глазами его... Улыбка вдруг теряет наигранность его застенчивости. Он строит плотину на реке своих суматошных мыслей (у него есть все время в мире, чтобы задуматься о тревожащем сходстве между ними. Правда, может быть, Рэй просто скучает по нему) и достает из внутреннего кармана сюртука записную книжку, полную небольших набросков. Все громко ахают, восхищаясь его талантом и тем, как он рисует Эмму, а между восклицаниями он успевает подслушать обрывки разговора... — Уверяю вас, для меня это не трудно... — Почему же, в вашем положении... — ...позвольте мне... Или... знаете, что будет... — ...угрожаете мне, Ваше?.. — Да. Словно ожидая ее сигнала, двери со скрипом распахиваются, и появляется Гильда: полные паники глаза, глубокий поклон, закрывающий лицо занавес волос, торопливая речь, извинения, соскальзывающие с языка, предсказание, обещание чуда. — Северный король прибыл, Ваше Величество. — Мы не ожидали… — Королева только и успевает воскликнуть в плохо скрываемом недовольстве, неверии, прежде чем Рэй встает; его стул падает на пол, и он мчится к Гильде. Слова шепотом "бальный зал" еще не до конца рождаются из ее уст, а он уже исчезает, как порыв ветра, так отчаянно желающий увидеть, почувствовать, убедиться, что Он не был сном. В последующем хаосе Эмма наблюдает за Изабеллой: медленно, испытующе, украдкой. Ядовито. — Кто бы мог подумать? — заявляет она, надуваясь почти напоказ: шоу только для ее оппонентки. — Ваш сын так перевозбужден. Я видела, как он смотрит на короля. Как опасно было бы позволить им остаться наедине... — Вы лжете. Смелое заявление. Дрожащие радужки глубокого, напуганного фиолетового цвета. Ускоренное дыхание. Кожа цвета белых, чистых страниц бесконечных альбомов для рисования Рэя. Эмма знает, куда надавить. — Вы хотите рискнуть, Ваше Ве. Ли. Чес. Тво? Темный, мерзкий поток, пахнущий акациями, глубокими подвалами и безвкусной водой, бьет Эмме в ноздри, вливается в нее, лепит, душит, затягивает в пучину морей приближающегося греха, но она не оборачивается, когда Изабелла предсказуемо бежит за своим безумно влюбленным сыном на высоких каблуках. Все отработанное самообладание — исчезло. Чашки, наполненные благоухающим чаем, уже поданы, когда Рэй возвращается. С Изабеллой. С Гильдой. Без Нормана. Он не слушает бесконечный ручей извинений из уст Гильды. Всадник на белом коне, гонец с Севера, прибыл без предварительного уведомления; Гильда просто переполошилась, она так сожалеет о случившемся: никто не ездит на белом коне, кроме короля, и она в панике предположила, да и стражники подумали... Ему все равно. Ему все равно на долгие, томительные, многозначительные взгляды Эммы и Гильды; на напряженную фигуру Анны, руки которой торопливо закрывают последние страницы (заполненные набросками бесконечных голубых глаз) записной книжки; на жалостливые взгляды вокруг, понимающие, даже слишком. Рэй садится на стул, который кто-то снова поставил стоймя, сползает, и тяжелые мешки, полные раскаленных камней, падают с его плеч, и он сдувается: карандаш падает, и растрепанная челка полностью закрывает часть его лица. Однако стоит Изабелле моргнуть, и все исчезает: плечи расправляются, позвоночник выпрямляется, голова смотрит вперед; бездушная, совершенная поза, словно все, что нужно, чтобы ниточки потянули его тело по ее желанию, лишив воли, — это всего лишь один взгляд усталых, властных фиолетовых глаз. И все же они не могут управлять стеснением в горле и груди, будто вода и все надежды этого мира высушились из его существа; его щеки сморщились, будто он только что постарел на сорок лет, и он бездумно, без усилий, с машинальным изяществом в жесте, пьет чай из любимой чашки, чтобы успокоить тиски этой плотной сухости. ... Сладкий. Он любит крепкий несладкий чай. Все это знают. Все?.. Дикие глаза, осознание, зеленая вечность, она не смотрит на него, и он бледнеет, и вдыхает, и пытается выплюнуть чай изо рта, и задыхается, и руки хватаются за белую скатерть, и он падает, и саван накрывает его целиком, и чашки разбиваются, какофония стекла, разрывающая барабанные перепонки, и горло сжимается, и глаза выпучиваются, и вены выступают на шее, и он катается по полу, рот открыт в немом крике, и он не может дышать, не может, не может, и кто-то кричит, высокий, пронзительный, исчезающий звук, Рэй, Рэй, рэй... рэй... ... Рэй. Ее Рэй лежит, бездыханный, кожа страшно бледная, в вечном сне, м е р т в ы й. Эмме не приходится притворяться. Она первая после Джемимы склоняется над ним и вопит, и умоляет, и несет полную ужаса бессмыслицу, и зовет доктора, и сама захлебывается слезами, когда все подтверждается. День рождения Рэя приносит не письма от его тайного возлюбленного, не огромный торт, не мягкую подушку из снега, не пожелания благополучия и счастья, а слезы, слезы, реки, моря, океаны, горы, небо, людей из соленой воды и его. Мертвого. Эмма не прекращает плакать. Она рыдает, низко, душераздирающе, обнимает его гроб, что она позаботилась выбрать сама, когда они едут в карете, чтобы похоронить его в усыпальнице в Сашевии, где ему самое место, кричит по ночам, теряет способность говорить. Теряет свое «дитя». Все понимают ее. Принцесса Империи потеряла своего любимого жениха из-за прискорбнейшего несчастного случая. Королевство потеряло свою надежду, своего принца, и темная вуаль у всех на лицах заставляет забыть о том, что он был проклят, о слухах о его любви к Северному королю. Все скорбят вместе с ней. Гильда — нет. Она все время смотрит на свою принцессу, гладит ее по спине, обнимает за голову, качает из стороны в сторону и не понимает. Как помочь, как остановить это, эти бесконечные картины задыхающегося на полу Рэя, рисующиеся в ее сознании его мазками, преследующие ее, скребущие ей мозг, ее кошмары ночью и каждое мгновение ее бодрствования, что происходит, она поступила именно так, как хотела ее принцесса, это должен был быть их хороший конец, и Гильда тоже все время плачет, и однажды, когда она уверена, что они одни в лесу на границе Сашевии, она тщетно бормочет себе под нос, после истеричного приступа, икая: — Пожалуйста, перестань, любовь моя, умоляю тебя. Перестань плакать. Если тебе нужно мое прощение, я дарю тебе его. Я прощаю тебя, я понимаю, почему мы так поступили, и если это слишком, мы можем убежать, я всегда буду любить тебя, я всегда защищу тебя, я... Эмма резко отрывает ладони от лица и с нажимом закрывает ими рот Гильды со странной и жестокой силой в жесте, а её глаза ясны и лишены яда вины. Из тени за деревьями доносится глухой голос. — Вам не нужно прятаться от меня, дамы. Ладонь Эммы падает со рта Гильды, чтобы его снова накрыла рука самой Гильды. Поза фрейлины меняется в мгновение ока, и она закрывает Эмму всем телом. — Ваше Величество, — говорит Эмма, обозначая присутствие Изабеллы. Ее речь монотонна, а в ее голосе столько холода, столько скрытой враждебности, что Гильда на секунду поворачивает голову в сторону своей принцессы, внезапно испугавшись ее. — Мне откровенно все равно, почему вы сделали то, что сделали, — королева шелестит, тогда как ее темная фигура и фиолетовые глаза показываются из-за деревьев: лес — ее вуаль, скрывающая, обволакивающая и открывающая ее, лишь когда она сама захочет. — Он заслужил это. Гильда не видит лица своей принцессы, но едва слышный, сбивчивый звук ее дыхания пускает слепой, темный ужас по венам Гильды. Горевала ли она... хоть раз за эти дни по своему сыну? — Единственное, что мне нужно знать, — голос Изабеллы наконец-то обретает окрас стали и угрозы, когда она говорит: — Это что вы сделали с ребенком. — Не было никакого ребенка, — Эмма отчеканивает с отвращением и омерзением в каждом слове, когда весь ее яд наконец выплескивается на Изабеллу. — Ваше Величество. Лес укрывает темную фигуру своей королевы черными ветвями и злобно шепчет листьями: Лгунья лгунья лгунья В тот день Эмма открывает всю правду своей верной спутнице и следит за тем, чтобы ни одно предательское дерево не подслушало их разговор и ни один порыв ветра не донес до ушей Изабеллы потрясенные вздохи Гильды. Слезы полностью высыхают с лица Эммы, уступая место напряженной настороженности, когда тело Рэя по пути в Сашевию не разлагается. Жители столицы Сашевии называют его чудом, святым, мучеником, новым Богом, а усиливающиеся слухи о том, что тело принца дóлжно покрыть воском, заставляют ее ускорить свои планы. Ее рукой будет тайно созван консилиум знаменитых врачей, и они подтвердят его кончину. В конце концов, Бог оставил свой народ. Но перед этим... глава консилиума ожидает ее визита глубокой ночью. Ускользнуть нетрудно — бесчисленные разы, когда она исчезала во тьме в Империи, пригодились ей, и вот, она — скрюченная фигура горбатой ведьмы, бормочущей оскорбления сиплым, скрипучим голосом каждому бандиту, пьянице, жиголо в самом грязном, самом убогом городском квартале столицы Сашевии. Гильда следует за ней, тень несуществующих мерцающих фонарных столбов, мужчина с ножом, женщина с ядовитыми каблуками, призрак, труп... Когда карга и ее тень входят в неприметную хижину — очередной заброшенный дом, где с таким же успехом могут прятаться торговцы дурманящими травами, сливаясь с темнотой и исчезая под половицами. Сгорбленная старуха с хриплым бормотанием моргает и распрямляется с идеально прямой линией позвоночника; накидка спадает с ее плеч, обнажая пышные зеленые леса ее глаз и дикие, длинные волны рыжих волос, спадающих на лицо. Карга превращается в принцессу, плащ-невидимка спадает с ее спутницы в очках, и в огромной лаборатории две леди, чудное диво, молча, одновременно смотрят на человека, лежащего на медицинской койке. Рэй. Неподвижный. Мертвый. Эмма наконец обращается к человеку в черном одеянии, повернутому к ним спиной. — Очень приятно видеть вас снова, доктор Сми. На самом деле, не особо. Первая секунда — это запах. Охватывая все ее чувства, ослепляя этанолом, кровопусканием и мертвыми крысами, он ударяет в ноздри, и ее безупречная маска доброжелательности почти разбивается, обнажая трещины отвращения на лице. Вторая — его черный халат. Он напоминает ей о похоронах, о кошмарах, в которых Рэй задыхается, о темных гробах и еще более темной земле. О смерти. Эмме никогда не нравился доктор Сми. И все же она спрашивает, вся олицетворение слащавой, приятной вежливости: — Все ли готово? Когда он медленно поворачивается всем телом — одеревеневшими конечностями и напряженными мышцами шеи, со шприцем со странной жидкостью в дрожащей руке, очками такими большими и толстыми, что почти закрывают его испещренное шрамами от ожогов лицо, — Эмма вспоминает. Наконец, его глаза. Один — белый, слепой, постоянно неподвижный, всегда смотрящий Эмме в душу, другой — особого голубого оттенка, выцветающего в серый, перекатывающийся в глазнице, ищущий опасность в каждом сантиметре комнаты, ни на секунду не останавливающийся ни на чем, параноидальный, бегающий по коже Эммы, словно тараканы. Она не должна думать о нем плохо... Весь он, от шрамов и смрада до глаз, — следствие многочисленных экспериментов, которые он проводит над человеческими трупами, над крысами, над самим собой. Слухи, чудо возрождения, черный рынок, мертвая крыса, возвращенная в мир живых под постоянным наблюдением Эммы. Риск, жизнь, секрет, обещание, сделка, которая стоит больше, чем все это королевство. Если все, что нужно для того, чтобы Рэй жил долго и счастливо, — это его гибель от дрожащих рук этого посланника Смерти, Эмма готова вытерпеть его еще час. — Конечно, Ваше Высочество, — говорит доктор Сми голосом необычайно высоким и надтреснутым, будто компанию ему долгое время составляли только его обожаемые крысы. — Консилиум пройдет так, как вы пожелаете. Его глаз на секунду останавливается на мертвом принце, и Эмма только сейчас, при отвратительном освещении, замечает, что кожа Рэя стала мраморной — зеленоватого оттенка, почти черной. Она знает, что это не что иное, как уловка доктора, она знает, что на самом деле это неправда, она знает, что он не мертв, и все же... — Только не блюйте на него, Ваше Высочество. — Сми неудачно пытается пошутить, и Эмме не удается скрыть свое отвращение, когда он снова отворачивается, чтобы что-то черкнуть в своих бумагах, и икающий смех вырывается из его сухих легких. Принцесса вздыхает, заглушая этим истерический гогот, и манит рукой свою фрейлину. Тяжелый мешочек, наполненный золотыми монетами, падает на ее протянутую ладонь, и Эмма подходит к ближайшему столу, чтобы бросить плату и наконец уйти. Пока она не замечает что-то боковым зрением. Бумажный пергамент. Письмо. Безупречный почерк. Изящный курсив. Печатка. Сова. Дата. Следующий день после бала. Тишина. Рука, утопающая в складках черного плаща. Движение тени. Мигание лампы, на секунду погружающее комнату во тьму. Блеск стали в руке принцессы. Метательный нож. Замах. Серый глаз смотрит на нее. Прямо. Неподвижно. Разочарованно. — Прежде чем вы сделаете что-то, о чем можете пожалеть, Ваше Высочество, — Сми шепчет, медленно, почти неслышно, прикидываясь мертвым, безобидным, пытаясь отвлечь, успокоить разъяренную хищницу, — помните, что он не проснется без моей помощи. Застывшее во времени мгновение ее колебаний — все, что нужно, чтобы его взгляд ожесточился и он приблизился к телу Рэя. Шприц в ужасающей близости от сухой, «гниющей» шеи принца. В непоколебимой руке доктора — угроза, холодная решимость, намерение. — Уберите от меня вашу подружку, и я не причиню ему вреда. Эмма бросает панический взгляд за спину Сми, и Гильда появляется вновь, словно родившись из его искорёженной тени: нож едва касается шеи доктора, почти проливая густую кровь, и алые капли грозят упасть на шприц, на тело Рэя. Эмма единожды моргает, и Гильда уже подле нее, а Сми отходит от Рэя, сбрызгивая свою неглубокую рану этанолом и заматывая ее повязкой. Эмму трясет, адреналин ослепляет ее, хочется драться до разбитых костяшек, до разбитых вздребезги шприцов, бежать, пока она не задохнется, совсем как Рэй, и все же она спрашивает ровным и приятным тоном, как будто лаборатория только что не окрасилась кроваво-красным: — Вы работаете на Северного короля? Как она могла быть такой безрассудной? Насколько же дьявольски, неправдоподобно удачно было найти врача, у которого было именно то, что ей нужно?.. — Боюсь, то слишком секретная информация, чтобы я так просто ее вам раскрыл. Подумайте сами. — Сми гогочет в своей чудной икающей манере, но теперь все это кажется фальшивкой, игрой, уловкой, и Эмме хочется завыть и вырывать волосы с корнем в наказание за то, что она не заметила этого. Каким образом он может быть вовлечен в это больше необходимого? Как много он знал до того, как все это развернулось? Планировал ли он... С самого нач... — Разве вы не получили его письмо, Ваше Высочество? — Сми шепчет по-змеиному, и Эмме еще никогда не хотелось выбить кому-то яд из зубов так сильно, как ему. — Он очень хочет сотрудничать. Тут он не лгал. Это все подстроено? Ее обвели вокруг пальца? Зачем ему понадобилось обманывать ее? — У вас нет другого выбора, кроме как довериться нам, — беззаботно говорит Сми, пожимая плечами, даже не угрожая, тогда как его лицо искажается, пока он массирует кожу вокруг повязки дрожащими пальцами. — Следуйте плану, Ваше Высочество. Ей всегда было легко продемонстрировать все, что от нее хотели, будь то значительные результаты в изучении политики или вынужденную грациозность тогда, когда она предпочла бы прыгать и визжать от восторга. Всегда было так просто устраивать бесчисленные маскарады, где каждая маска — версия ее желаемого образа. Но теперь... Она стоит тут с пустыми руками, и любая мудрая политическая стратегия меркнет перед ее яростью, грация превращается в камень из сплошных мышц, а все маски разбиваются вдребезги, чтобы ее черты прокричали лишь одну мысль: Не слишком ли поздно схватить Рэя, взвалить его на плечо и убежать? Она должна найти другое место, должна защитить его, думай, думай, Север — это ловушка... — Ваше Высочество. — Сми начинает с небрежного обращения, снова что-то черкает в своих записях. — Вы хотите войны? Война. Мама рассказывала ей о войне. Когда Мария была еще ребенком, небо разверзлось раной и вылило бесконечные океаны мутно-красных вод: гной из нее капал на землю, на людей, опаляя их чумой, болью, гнилыми зернами, мертворожденными младенцами, а люди все еще сражались, все еще кричали, пока мир умирал вокруг них, внутри них... Все погибло в огне человеческой глупости, когда Эмма еще даже не родилась. Король тоже должен знать эти истории. — Он не пойдет на это. — Гильда шипит позади своей принцессы, и Эмма, чувствуя, как тепло распространяется по ее телу, успокаивая и превращая ее панику в рациональный покой. Эмма вспоминает, что она не одна. — Мы не сделали ничего, чтобы спровоцировать Провинцию. И он знает, что лучше не начинать: это противоречит его религии. На лице Эммы расцветает гордая улыбка, полная облегчения. Ну конечно: люди Севера верят, что именно гнев их божества, Ее крик с просьбой остановить это безумие, вызвал апокалипсис. Слова доктора просто фарс!.. — Война, Ваша Светлость, — монотонно произносит Сми, но Эмма слышит в его голосе странную насмешку. Отвратительное снисхождение, — не требует причин. Боюсь, вы плохо усвоили уроки истории: не тот человек не в том месте, неуместное благое намерение, толика лжи, бестолковая, наивная преданность, гибель одного члена королевской семьи в результате несчастного случая… — Его тон не меняется, лицо не поворачивается, но Эмма чувствует, как его видящий глаз, загоняя ее в угол, вонзается в нее со всех сторон: со стен, из теней, изнутри ее разума. — Людям нужно так мало, чтобы начать резню. И кроме того... Вот вам одна простая мысль. Воля короля — это воля Богини. Он внезапно останавливается и поворачивается, глядя на Эмму, и все глаза вокруг нее стремятся схватить ее за челюсть, руки и колени, чтобы заставить ее согнуться под его взглядом. — Учитывая все это, Ваше Высочество. Кого вы выберете, ваш народ или его? Кого выбрать?.. Отправит ли она своего принца в объятия человека с пустыми глазами, льдом вместо сердца и ножом, который он держит за спиной, когда кланяется и просит об объятиях? Отправит ли она Рэя... на верную смерть? Или она защитит его от северных ветров и станет причиной пронзительных криков своего народа, гибели своих людей? Норман... Разве она не увещевала его не состязаться за Рэя? Выбор... Бремя... должно лечь на плечи лишь ее одной? Она дрожит от сильных толчков внутреннего землетрясения, ее глаза вращаются в глазницах, совсем как у доктора, чтобы пробежаться по комнате, пахнущей крысами, этанолом и смертью, и рука, мягче, теплее, чем весенний день, ночь у камина в суровую зиму, меховое одеяло, дурацкая любовная книга, чем жизнь, опускается ей на плечо. Гильда заставляет все это исчезнуть. Землетрясение, крыс, глаза. Выбор. Бремя. Эмма вздыхает, глубоко, будто по секрету сжимает ладонь Гильды, ласкает ее длинные пальцы, молясь, чтобы краски ее храбрости отпечатались на коже Эммы, и делает шаг вперед. Доктор Сми не останавливает ее, когда она гладит длинную челку Рэя, его волосы, грязные и сухие, как потемневшее сено. Ее лучший друг. Ее занудное, любознательное, нежное, талантливое, невероятно умное, мертвое сердце. Кого выбрать? Бессмыслица. Она спасет всех. ...

Все. Всё. Покидает этот мир во тьме. В вечности черного цвета. В смерти нет ничего, кроме пустоты, вечности одного долгого-предолгого мгновения, не наполненного ни мыслью, ни знакомым лицом, ни чувством. Ни Бога, ни ада. Освобождение? Разочарование? Надежда? Утопление? Полет? Нет. Ничего. Никакого Нормана. ... Нормана? Это его глаза. Каждый раз его глаза. Любопытные, тихие, бесконечные, вопрошающие, требующие, пристальные, резкие, прекрасные. Голубые. Может, все ошибались? И смерть не черная? А голубая? Тьма — ничто. Голубой — все. Покалывает, давит, ранит, сладко, целует, поглощает, обжигает, движется, касается, вдыхает, слишком... Дыши, Рэй. И он дышит.

Все исчезает — сон, смерть, и его тело принимает мучительно тяжелую форму, он широко хлопает глазами, открывает рот, захлебывается воздухом, хрипит, кашляет: громко, сильно, болезненно; судорога, запах чего-то гниющего... Он бьется головой обо что-то сверху, жалобно хнычет, попытка убежать от этого мерзкого запаха проваливается, и он старается дышать реже, и пытается понять, почему ослеп. Успокойся. Думай. Он усиленно моргает, но по-прежнему ничего не видит. Глаза не болят, лишь веки странно тяжелые... Темное пространство? Пальцы не двигаются, конечности не слушаются его — давно ли он в таком положении? Гнилостный запах? Гроб?.. Его похоронили заживо? Он умер? Нелепость, как его могли оставить тут, бросить под землей, а он жив; темнота стен давит, давит, душит, раздавливает, он жив, как Эмма могла допустить такое... ... Эмма? ... Почему? Как она могла... Неважно. Не сейчас. Он сильно вдыхает, просто чтобы проверить свою теорию, и удостоверяется: не считая запаха, грозящего вывернуть его органы наизнанку, воздуха достаточно — хорошо. У него есть шанс. Но все его везение прекращается после конвульсий и изнуренного, последнего вздоха, ибо он лежит, и ни одна мышца его пальцев не двигается, ничто не подчиняется ему, насмехаясь над ним, высмеивая свободу — просто открой гроб. Просто толкни крышку. Он закрывает глаза, и все сжимает его: жуткая тошнота, тысячи игл, тыкающих в живот, как в куклу вуду, запах, прилипший к внутренностям, разъедающий, раздирающий, медленно убивающий, и тьма за веками клубится, давя на мозг, и пузырь воздуха лопается, исчезает, покрывая кожу жуткими мурашками, а легкие — пеплом, и он умрет, только не снова... Ты наивен и слаб. Рэй открывает глаза. Слепой, задыхающийся, с выступающей веной на виске, он стискивает зубы, сцепляет замком пальцы, вытягивает руки, упираясь в боковую сторону гроба, еле поддерживая дрожащие конечности на твердой поверхности, и двигает, двигает, двигает локтем крышку. Получается. Знакомый затхлый запах ударяет ему в ноздри, сковывает руки, но он толкает, толкает и толкает, пока наконец полностью не видит потолок королевской усыпальницы своей семьи. Мгновение мертвой тишины. Дрожащее, нервное, безумное хихиканье нарушает вечный сон. Надтреснутый, шипящий шепот: — Да что ты. Словно это было последнее усилие, на которое только способно его тело, руки снова падают, глаза закрываются, и он с кровавой силой кусает губы, чтобы избавиться, отвлечься от дрожи и раздирающей сознание, обжигающей боли в животе. Агония не проходит, когда Рэй снова открывает глаза. Она притупляется после беспокойного сна (он не уверен. Может быть, прошла всего минута. Может быть, двадцать часов. Вечно неизменные тени на скорбных стенах не даруют ему ни подсказки, ни знака, ни спасения), притупляет все чувства, притупляет его, тогда как его взгляд приобретает оттенок измученного безразличия. Притупляется даже этот гнилостный запах, но он все равно витает повсюду— в его носу, в его мозгу, на его коже. ...на его коже. Впервые ему удается поднять руку без сковывающей, стягивающей дрожи. Полностью черная. Рука мертвеца. Он осторожно подносит ее ближе к носу и вдыхает. Все сразу становится ясно. Краска. Все его тело покрыто пахучей черной краской. Рэй медленно поднимается: обычно быстро соображающее мышление сбивается болью, и он глубоко дышит, закатывает глаза, его застывшие до смерти мышцы напрягаются, и чувствует, как что-то острое тычется ему в грудь изнутри черного траурного жакета. Пока он пытается найти источник раздражающего ощущения, загадка, наконец, разрешается в его сознании. Краска. Подделка под мертвое тело. Величайший акт мошенничества. Я В О П А С Н О С Т И Он уже знает содержание ее письма. Слова путаются в колеблющемся фокусе его глаз, но он уже знает, что Эмма велит ему бежать. Рэй, Я поздравляю тебя с возвращением в царство живых. Ты находишься в Сашевии, в королевской усыпальнице своей семьи. Сейчас февраль, и тебе придется бежать из королевства. Если это уложилось, двигаемся дальше. Плохие новости: Изабелла и мой отец пытались убить тебя. У меня есть предчувствие, что они не остановятся, и потому ты не можешь больше оставаться ни в Сашевии, ни в Верхс. Здесь ты больше не в безопасности, и защитить тебя не в моих силах. Пожалуйста, прости меня за ту физическую пытку, что ты можешь сейчас испытывать. Мне пришлось действовать быстро, чтобы спасти тебя. Я добавила в твой чай особый напиток, который погрузил тебя в спячку: никаких признаков жизни, никакого сердцебиения, никакого отклика на внешние раздражители. Ты был как мертвый, и я подумала... Никто не сможет убить тебя, раз ты уже умер. Хорошие новости: я уже приготовила для тебя повозку за городскими стенами. Юноша в ней — доверенный слуга Гильды, он не предаст тебя. Накрой гроб крышкой. Сбеги через проход. Не привлекай внимания. Сожги это письмо. Береги себя. Наш общий знакомый, Северный король, защитит тебя в конце твоего пути. По крайней мере, пока не утихнет суматоха и я не разберусь с предателями в обеих наших странах. Я знаю о твоих чувствах, но... я советую тебе не доверять ему. Не влюбляйся в него еще больше. Он что-то скрывает, и я не в состоянии понять, почему он так отчаянно хочет, чтобы ты был рядом с ним... Вот и все, что касается основных распоряжений. Также настоятельно советую тебе выпить жидкость из пузырька в кармане штанов, как выйдешь из гробницы. Это действенное зелье, которое вызовет мгновенную рвотную реакцию — понимаю, не делай такое лицо, но после этого тебе станет легче (могу только представить, как ты сейчас страдаешь). Мне жаль, мне так жаль, что это случилось с тобой, сердце мое. Прости, что не прощаюсь, прости, что мне пришлось убить тебя, прости, мне так жаль, я Я все исправлю. Но до тех пор... Я молюсь, чтобы ты простил меня. Я защищу тебя. Даже от него. Я люблю тебя, Рэй.