Дар золотого зверя: семь сердец

Ветер колышет ветки кустов и деревьев, пока Чеён прячется и выжидает, словно хищник добычу, пытаясь сосредоточиться на звуках. В груди брызги нетерпимости, в голове — планы и стратегии, снаружи — природа, жёлтое поле одуванчиков, уходящее в лес. Ветер касается их пушистых голов ласковым языком, они тянутся туда, куда он прикажет, благоговея. Девочки её возраста уже научены готовить, вышивать платки, разбираться в предназначении столовых приборов разных размеров и читать рыцарские романы, представляя себя главной героиней и прекрасной женой, а Пак сидит посреди леса в испачканном сарафане, выглядывая из-за тяжёлых ветвей, и срывается с места, бежит изо всех сил, услышав хруст ветки позади. Чеён с рождения была неказистой, слишком худой, казалось, состояла из одних локтей, с неопрятными вьющимися волосами до колен. Была слишком мечтательной, размышляла о том, о чём другие никогда бы не задумались даже на секунду: почему скелет держит целого человека, но так легко ломается; почему зубы такой формы, что плотно прилегают друг к другу; как людские пальцы так красиво, так плотно, так правильно, так точно и беспрепятственно подходят друг другу; как кровь течёт по венам и как кожа выглядит изнутри. Она росла сама по себе, как неизвестное растение, которому боялись придать форму, чтобы не испортить, а оно начало виться, закручиваться и заполнять собою все грядки, как сорняк. И сейчас она в игре: бежит, раздирая ладони, голени и лодыжки о кору деревьев. Джэхён бежит справа почти наравне, перепрыгивая через упавшие деревья, не отстаёт ни на шаг. Такой же растрёпанный, в порванной одежде и улыбающийся по-детски кривыми зубами. Вдруг исчезает, испаряется. Глаза, уже привыкшие к лесной зелени, пытаются найти бежево-коричневый юношеский силуэт среди таких же деревьев. Не чувствуя хищного взгляда и погони, Чеён также резко останавливается, проваливаясь в звуки леса — это что-то на уровне врождённых инстинктов. Хочется выбраться, выжить, убежать дальше, но, тяжёлое дыхание душит, в горле сохнет, раны на ладонях и ногах кровоточат. Приятно быть измождённой, но свободной, осознавать, что глупая добыча победила хитрого хищника, но эта пауза в игре предательски казалась затишьем перед бурей. Она стоит неподвижно, прислушивается, пытается определить, есть ли кто живой поблизости, но получается мало. Ей хочется быть, как Джэхён — будущим мужчиной, который может читать по следам, слышать мир изнутри, припадая ухом к сырой земле. Хочется быть главной, ценной, необходимой. Бить, защищать и защищаться, а не стоять в стороне, заглушая внутренний вопль и поджимая пальцы ног от страха. В раздумьях Чеён не замечает угрозу, что толкает и опрокидывает её на землю, сжимая длинными пальцами её плечи, а коленями её узкие бедра. Жёлтые глаза светятся под солнцем как подсолнухи, зрачок уменьшился до песчинки, а на роговице выцарапано древними предками: «Своё. Поймал. Теперь убей». Тогда на секунду показалось, что стоит прощаться с жизнью, ведь другого исхода рядом с Джэхёном не было. Он хитрый хищник, пахнущий травами и солнцем. — Я снова лёгкая добыча? — Пак прикрывает ладонью глаза от кровавых стрел закатного солнца, что ранят голубое небо, и вместо этого так хочется выпалить: «Я снова трусиха и неженка?». — Нет, я долго за тобой гонялся, думал, не поймаю уже, — он меняется за мгновение, превращаясь из льва в домашнюю рыжую кошку: глаза гаснут, пальцы слабеют, и раздаётся смех. Меланхоличный смех красивого мальчика. Чон помогает Пак подняться. — Что меня выдало на этот раз? — Дышишь громко. — А до погони? — Пахнешь...тоже громко. Я за милю тебя чувствую, — Чон заправляет выбившиеся края рубашки в брюки, рассматривает дыры на рукавах и оторванные пуговицы на жилете, поджимая губы. — Тебе влетит за одежду... — Я уже привык, — горечь его усмешки заставила бы покрыться патиной медь, серебро, даже золото. Мысли о положении семьи его каждый раз съедают по чуть-чуть. Джэхён живет от Чеён через три дома — по брусчатке вниз до диких яблоней, потом направо тридцать три шага вдоль можжевельников до бурной реки, чьё течение стало обыденным шумом в доме Чонов. Там же лавка его пожилой матери, где она продаёт самодельные приправы в пузатых плетёных мешках и корзинах, поэтому от юноши всегда пахнет чем-то острым, нездешним. Мать Чеён, Пак Синхе, бегает в её лавку по четвергам послушать пыльные байки, словно старуха Чон торгует не травами, а воспоминаниями о первом умершем муже, о втором умершем муже, о старшем сыне и младших сыновьях-близнецах. Безликая смерть знакома всем, но этому дому особенно хорошо. Она держит его, как праздничную игрушку в стеклянном шаре. Здесь она разнообразна, объедает все углы и поверхности: когда отец Джэхёна был найден мертвым, его сердечко не выдержало, мать была уже на пятом месяце; он мог стать седьмым её абортом, но не стал и зачем-то всё ещё жив. Через пять лет после рождения близнецов их отца-канадца нашли в петле в сарае. Старуха Чон не горевала и не соболезновала, знала, что муж в раю, и когда-нибудь она его и там достанет и будет снова хохотать над его рассказами, накрывая свои старушечьи чёрствые веки его широкими ладонями. Она стала дважды вдовой, над которой небеса гниют и темнеют, а дом стал вдовьим. Все обходят его стороной, за специями никто не заходит, называя их отравой, кроме Синхе, что никогда смерти не боялась. Она лишь улыбалась, рассказывала, как дочь её научилась свистеть, и волосы её теперь длиннее гривы коня. Воспоминания — порошок, жёлтый или грязно-зелёный, их растирать между пальцев, катать на языке, погружать лицо и стоять словно на картине в платье старухи Чон, ещё немыслимо молодой, и её первой глубокой влюбленности, что позволила выносить и родить живое. Первенца Чон все называли ребёнком с приговором, от него ждали бессилия — слабых конечностей, пустых лёгких, уродливого лица, никчёмности, а потом ребёнок оказался самым красивым и сильным в округе. Плевался арбузными косточками в покупателей, дёргал девочек за волосы, рвал их банты и жизни своим красивым лицом, донимал дворовых собак. Капризный, надменный, прекрасный мальчик. Всё спускалось ему с рук. Таких детей Бог создаёт раз в столетие, по-настоящему исключительных, как древний храм. В пять лет Джэхён влюбился, как полагается, в соседскую девчонку, что пнула его в колено так сильно, что он хромал неделю, за тот единственный раз, когда он захотел дернуть её за волосы. Он подарил ей приправу из перетёртых лепестков чайной розы и предложил верную дружбу до самой смерти, а после — научить его свистеть. На следующий день у него выпали два верхних зуба, жизнь и любовь рассыпались в труху от первой серьёзной потери. Потери привлекательности. — Мама! Мама, как зше я найду зшену? — шепелявил он, зарываясь в материнскую юбку. — Я страсшный как зсмея. — А ты очаруй её по-другому. — Как? У меня дазше суп изсо рта фылифается. Зсубы мне так сшли... — плачет уже завывающе, мать его по голове гладит, слёзы рукавом вытирает. — Тише... У меня есть щепотка волшебства, от него растут зубы. Высуни язык, — мальчик повинуется, смотря на мать опухшим лицом, та что-то сыпет ему в рот, кажется, кристаллы, осколки звёзд, они сладкие-сладкие. Он щурится и улыбается наконец своей пробоиной в идеальности. — Только зубы больше не теряй, — шепчет мать, целуя сына в покрасневший лоб, и прячет в кармане сахар. После выросших зубов, заживших коленей и уроков свиста детская дружба переросла во что-то родственное, когда нет мира больше, кроме двух подростков. Чеён рассказывала Джэхёну обо всём, что видела, что чувствовала, тогда он становился цветным, отражал облака и окрашивался в золотой отблеск заката, потому что ему разрешали ступить на неизведанные земли, целые придуманные миры её мечт и фантазий. Они словно жили в своём измерении, где они колдуны и полубоги, где грехи другие и любовь другая, где большое счастье — встретить друг друга так рано. От этой прелести, первобытной нежности, парализующих живых, обычно зудило завистью во рту у ровесниц. Общаясь только с Джэхёном, Пак стала подозрительной личностью среди остальных детей, особенно девочек, что тоже желали получить хотя бы кусочек прекрасного мальчика из дома, где жила смерть. А он гулял только с Чеён и за руки с ней держался, и слухи о них ходили по всему жалкому городку, мол, мальчишка влюблён в смерть, этой девчонке ведь только лезвия не хватает, чтобы забирать души, она неживая, нечеловеческая. Девочки формируются раньше и начинают радостно демонстрировать своё единственное преимущество, выделяющееся только физически, в виде платья на размер больше, потому что старое жмёт в плечах и груди. У обездоленных девочек зависть и неприязнь к привилегированным мальчикам, которые дарят себя другим, неказистым и чуднЫм. — Пойдем уже, оленёнок, — произносит Чон, поправляя жилетку, и краем глаза наблюдает за реакцией на это, казалось бы, безобидное прозвище, которое в первые пару раз было воспринято с обидой и надутыми губами, ведь оно послужило ещё одной жирной линией, подчёркивающей фигуру юной девочки. «Кажется, что у тебя колени выгибаются в обратную сторону из-за худобы, как у оленёнка, который только учится ходить», — объяснял Джэхён. Услышать такое в первый раз было невероятно обидно, во второй раз — непонятно, поэтому Чеён крутилась у зеркала, разглядывая свои ноги и руки, просила несколько порций еды, в чём ей, конечно же, отказывали, ведь: «Глупо думать, что ты не такая, как все. Это недоступная тебе роскошь, Чеён. Перестань», — говорила мать, выдирая все мечты о красоте. — Близнецы уже ушли? — Чеён слышит свой спокойный и бесцветный голос со стороны, будто не пугает её приятно-колючий взгляд самого красивого мальчика на земле, от которого любая девочка сразу же превратилась бы в мармелад. Джэхён свистит, прижимая два пальца к губам и сразу слышится детский смех, будто только и ждал сигнала, чтобы вырваться из лесной тишины жаркой, огненной лисицей. Мальчишки бегут зигзагом, преграждая друг другу путь как несмышлёные щенята, в мире которых существует только игра и красочные сны. — Я первый! — один из близнецов, чьи светлые волосы пушистой копной спадают на лоб, обнимает Пак обеими руками, прижимая щёку к её бедру. — Я женюсь на Чеён. Ты будешь моей невестой, — заявляет он, поднимая голову и заглядывая в чёрные удивленные глаза. — Чонин, ты встретишь хорошую девочку и женишься на ней, я буду уже старухой для тебя, — произносит Пак, касаясь ладонью волос мальчика. — Разница пять лет, и ты уже старуха для него? — усмехается Джэхён, притягивая к себе брата, который как осьминог прилип к бежевому платью. — Фи, девчонки... Я терпеть не могу девчонок! Они... — продолжает мальчик. — Но Чеён тоже девчонка... — перебивает Джэхён. — Чеён совсем другая, братец. Мы любим Чеён. — Чонин, - встревает Пак в спор, — давай я тебя подожду? Я перестану стареть, а, когда ты догонишь мой возраст, я продолжу расти с тобой. — И меня подожди, Чеён! — второй мальчик, Чонвон, чьи волосы на солнце отдают рыжим, подбегает и обнимает девочку с другой стороны, начиная хныкать. Джэхён фыркает, ощущая, как что-то горячее ворочается в желудке, когда его подруга отдаёт своё внимание другим. Прекрасный мальчик с рождения собственник, каких ещё поискать надо. Нашёл свою светлокожую фарфоровую куклу с тёмными блестящими глазами в городе, который недалёк от побережья, где девочек растят для мужчин, и ни с кем делить не хочет. У неё чёрные птицы с переливающимися фиолетовыми, как закат, перьями в глазах, они вылетают, стоит ей только открыть глаза. Он тянется к её плечу, чтобы откинуть угольную прядь, близнецы его отталкивают, встав кольцом, капканом возле редкого зверя, и Чон сильнее злится. Он злился также, когда сказал о своих чувствах, впервые их осознав, но не Чеён, а самой языкастой девочке, которая от зависти пустила слух о том, что мама Пак ведьма, тогда он и отрезал себя с ней от остальных: — Почему вы дружите? — Мы живем рядом, да ещё и наши мамы дружат. — Просто вы дружите семьями? Поэтому? — Просто Чеён мне нравится, поэтому я её друг. Вот и всё. Но ей признаться так и не смог. Хотел сделать всё потом, чтобы правильно, чтобы просить у родителей её руки, встав на одно колено с кольцом и протянутой рукой с ещё бьющимся от невероятной любви сердцем. Но август подходит к концу. До катастрофы остается два часа. Ночь вытекает медленно из расщелин и впадин, ступает по листьям, глядит на своё отражение в реках тяжёлыми облаками. Мгла набирается в тропинки, ямы и оконные рамы, как в колодец вода. Плещется, пропитывает кирпичи и доски, стороной обходит дымящиеся трубы. — Вам домой не пора? — А Чеён? — три пары чёрных глаз направились на него. — Я сам её провожу. Услышав грозный голос, близнецы отрываются от девочки, казалось, с болью и скрипом, словно успели к ней прирасти. Они скрываются за деревьями, мелькая светящимися головами под Луной. Подростки идут напрямую к домам, выходящим из мглы, где свет свечей окрашивает землю под окнами. Ни в одном не видно будущего. Если где-то в мире есть жаркое лето, пахнущее цветущими садами, превращающихся в яркое варенье из лепестков, то точно не здесь. Здесь уже лет тридцать по закоулкам бродит только смерть, иногда стучит в окна корявыми ветвями и плачет завывающим ветром. У всех живых в душах снег даже летом. Там же разбитые фонари, брошенные станции и железная дорога, замыкающая круг, двери, работающие только на вход. Полная Луна в небе смотрит на бредущих бесстрастно, как на потерявшегося чужого ребёнка, когда инстинкты твердят: «Убей чужое отродье, чтобы твоему ростку было легче и лучше здесь, где все умирают рано». Она затихает, набирает в рот льда, когда пара пронзающих чёрных глаз приковывается к кричащему лицу. — Но Луна не одна... — Как это? Они останавливаются у конюшни, где молодой дымчатый конь с белым пятном между глаз, что растекается до ушей, с блестящей длинной гривой, которую Чеён заплетала в косы, выглядывает из стойла и мордой тычется в шею, выдыхая полупрозрачный пар. После каждого приёма пищи она клала в карман фартука сухарь или кусок моркови и шла к Вихрю, чтобы покормить и рассказать о чём-нибудь. Говорить она могла с ним долго, он и не возражал, только ржал иногда и бил землю передним копытом. — Везде, куда я иду Луна следует за мной, - произносит Пак, хлопая коня по шее. — Это моя Луна. Но когда я захожу домой, она светит мне в окно, и из твоего окна она не пропадает... Значит Лун много и у каждого своя. — Чушь, Чеён... — Я докажу! Стой здесь, а я с другой стороны оббегу, — она прижимается спиной к деревянной стенке и задирает голову к Луне. — Ну что? Луна есть? — Есть. — И здесь есть. Значит Лун как минимум две. — Если Лун много, то я могу собрать несколько в стеклянную банку и поставить на полку? — произносит Джэхён, когда подруга возвращается. — Чеён, ужин! — голос матери доноситься эхом с опозданием в три секунды и летит с обрыва, расправив руки. Только Чеён представляет, что у такого понятия, как слово, есть оболочка, напоминающая человеческую. «Эхо» выглядит бойким ребёнком-оборванцем, который перестанет жить, если остановится, поэтому его невозможно поймать, в точности рассмотреть и потрогать. Его рыжие волосы лежат на плечах, чуть короче под соломенной шляпой, напоминают ежика, взлетают при прыжке в обрыв, находящийся рядом с домом. И так сильно хочется подольше понаблюдать за ним. — Делай с ними, что хочешь. Можешь даже мою забрать, только не старей, ладно? Дождись Чонина и Чонвона вместе со мной, — она в спешке сжимает ладонями его прекрасное лицо, светящееся в темноте как перламутр, небрежно целует в щёку и убегает, оставив вместо друга неподвижное изваяние. Он заливается бледно-розовым румянцем, как отражение розы в серебряном зеркале. Джэхён не шевелится, даже дышит через раз. Касается холодной ладонью пылающей, словно после удара, щеки. В таких отношениях только два пути: бей или люби. И Чеён неожиданно бьёт. Своими губами. Лучше бы кулаком... Она добегает до обрыва, соревнуясь с ветром в скорости. Всегда здесь останавливается, здесь конец света, а он продолжает следовать, не касаясь поверхности. Эхо придерживает шляпу рукой, чтобы ветер не унёс, приземляется на камень в самом низу, куда сбрасывают гнилые доски и мешающие камни, Пак подходит к самому краю, чтобы лучше разглядеть, как именно он сгруппировался и приземлился, чтобы попробовать самой. — Чеён! — Еще пару минут. «Время». Эта оболочка с густыми бровями, закрывающими глаза, имеет много действий: стоит, спешит, опаздывает, бежит. Когда она с Чеён, то всегда стоит, сложив руки на груди и выжидающе топает ногой. Она похожа на засохшее дерево с кривым сучком вместо носа, кривыми пальцами и царапинами в прожилках старой каменной коры. Пак знает, что будет дальше, поэтому разворачивается и бежит к дому, но спотыкается. Время ставит воспитательную подножку или подбрасывает камень, корень дерева, которого здесь никогда не было, Чеён ведь помнит каждую травинку. Девчушка проезжает по песку полметра голым животом под задравшимся сарафаном, коленками и ладонями. — Чёрт! — шипит, вытаскивая мелкие камушки из ладоней и отряхивая желтоватый фартук. Продолжает бег, ведь время превращает безобидные минуты в Опоздание, что не считает оплеух и пощёчин. Вбегает в дом, стаскивая ботинки с ног, наступая носками на пятки. — Извини, сейчас помогу, — быстро проговаривает девочка, пробегая мимо матери. — Не бегай в доме и... Что с коленями, Чеён? — женщина останавливается с подсвечником в руках, скользя напряжённым взглядом по испачканной и рваной одежде дочери. — Упала, — упрощение. В это маленькое слово умещается целая история о непростых взаимоотношениях Чеён и Мистера Время, о которых она расскажет потом Джэхёну или отцу, но точно не матери. — Это десятые колготки за неделю. Я же просила быть аккуратней. — Прости. Я старалась, правда пыталась изо всех сил сохранить их целыми, но один господин поставил мне подножку, а я не заметила. Если немного поразмышлять, то в этом почти нет моей вины... — Какой господин, Чеён? Девчушка закусывает губу, понимая, что сказала лишнего. Рядом с матерю всегда становилось невыносимо совестно за весь придуманный мир и его особенных одушевлённых существ. — Снова твои выдумки. Перестать витать в облаках наконец. Пак Синхе всегда была женщина волевая, много преодолевала, превозмогала. Сила духа невероятная, усталость нулевая, нет места фантазии в таком сухом от изнуряющей работы теле. Если в ней этого нет, значит и в дочери не должно быть. Она же яблоко от яблони, должна забрать в себя всю сладость и свежесть, что утратила мать, когда давала ей жизнь. Только по случайности сладкое яблоко появилось не у ароматной яблони, а у колючей ели. — Да, мама, — Чеён знает это правило, но не может его не нарушать. — На огне стоит горшок с рагу, поставь его на стол, пожалуйста. Только не обожгись, прошу. Чеён улыбается и резко кивает, доставая подбородком до шеи, и провожает мать довольным взглядом. Огонь в печи освещает всё пространство небольшой кухни, теряясь в остальной части дома, как непослушный ребёнок: широкий обеденный стол, четыре стула, настенные деревянные шкафы с небольшими крючками для посуды и тряпок. Самая простая мебель, как у всех. Пак предусмотрительно оборачивает раненную левую руку полотенцем, со всей аккуратностью достает посуду и ставит на стол около умывальника, гордо улыбаясь. — Что нового, Чеён? Кого сегодня встретила? — отец появляется на кухне неожиданно и очень тихо, вернувшись из хлева. Щетина покрыла его загоревшее лицо, а пожелтевшая рубашка под грязно-серой жилеткой была влажной от пота. Он подходит к жестяному тазу с водой, что служило этой семье уже не одно поколение, чтобы вымыть землю из-под ногтей. Девочка начинает рассказывать, крутя в руках полотенце, про мальчишку, прыгнувшего с обрыва, про засохшее дерево и его коварные корни, про Луну и как пообещала близнецам Чон их подождать. Отец внимательно слушает свою единственную отраду, глядя на неё через плечо, улыбка растекается по его лицу. Он видит блики в её глазах и слышит, как меняется голос, когда она говорит о подобном, и восхищается, удивляется, как такой чудесный ум появился на свет в загнивающем месте, как этот городок, где только лес, заброшенная пристань и кладбище везде, куда ни ступишь. — Чеён, мы будем сегодня ужинать или ты хочешь лечь голодной? — мать возвращается с корзинкой куриных яиц и замечанием. Кажется, что нахмуренные брови и опущенные уголки губ стали постоянным украшением её лица, как и заколка, что стягивает волосы до боли. — А, да, то есть нет. Сейчас, — торопясь Чеён хватает раскалённую посудину голыми руками, и ранки дают о себе знать резкой болью, отдающей лопнувшей струной и звонким громом от упавшего медного горшка, покатившегося по полу, сразу в голову. Девочка вскрикивает и отпрыгивает от пряной горячей массы, рассматривая покрасневшие ладони: припухшая кожа пылает и кровоточит. — Мама... Мама, я уберу, — волнение и осознание случившегося вышибают физическую боль, заменившуюся угрызениями совести от того, что её неаккуратность и витание в облаках оставили родителей без сытного ужина после целого дня тяжёлой работы. Чеён хватает тряпки, падая на колени, старается устранить неприятность. Мать громко выдыхает носом и опускается к дочери, поднимая её руки ладонями вверх. — Беги, промой под проточной водой. — Но, мама... - слёзы брызгают из глаз от разочарования. — Ничего, я уберу, - голос необычайно нежен и спокоен, что ставит в тупик и заставляет прокрутить сказанное в голове ещё раз, чтобы удостовериться в смысле услышанного. — Беги. Чеён молча поднимается и исчезает за входной дверью, чтобы промыть раны у колодца. — Это моя вина. Я её заговорил и отвлёк... — начинает отец, когда тишина повисает в комнате, а безысходность становится ярко выраженной эмоцией на лице жены. Он садится рядом на корточки, помогая. — Мы не сможем выдать её замуж. Отец задумчиво поскреб лёгкую щетину на подбородке. — Что ты такое говоришь? - наконец произносит он. — Её детская неаккуратность и мечтательность вовсе не беда, это пройдёт. — С мозгами у неё всё в порядке, с душой тоже, но с её фантазиями мужа мы ей не найдём, а носить её на своей шее долго не сможем. С ней никто не дружит, её выдумки всех пугают, — выражение лица не менялось, лишь уголки губ приняли новый неутешающий изгиб. — Дети просто падают и поднимаются, никто не одушевляет деревья и слова... Я имею в виду, нормальные дети. — С ней дружит Джэхён. — Джэхён... Ах, этот мальчишка... С ней ему будет только хуже, точнее, не знаю, кому из них будет хуже, если они выберут друг друга. Обоих одновременно охватывает недоброе предчувствие того, что может стать с их дочерью, не прими они нужных мер. — Я бы не хотел, чтобы с ней случилось что-то плохое. Уже привык к её рассказам, они даже веселят меня, — он говорит мягким голосом, похожим на мольбу. Медленно поднимается, опираясь о стол. — Это для её же блага, — Синхе накрывает руку мужа своей. — На будущей неделе на площади состоится ярмарка по найму работников. Отдадим её в подмастерья. Пусть учится труду и самостоятельной жизни, там, гляди, и найдёт кого-нибудь. Чеён стоит под дверью с начала этого нелёгкого разговора, в очередной раз выслушивая слова, подтверждающие её нелепость, и рассматривает собственные ладони, изредка надавливая большим пальцем на ранки. Слышать это извне — уже обычное дело, но слышать то же самое от собственных родителей — странно и необычно. Сразу даже не понятно, какие чувства они пробуждают. Каждую ночь перед сном она шептала: «Родись я не здесь, не так и не такой, могла бы я жить, как все остальные? Могла ли я не быть чужой?». Но все слова, что растворялись в горечи слёз, теряли свой смысл на следующее утро, ведь мир шатается. Всех слепили из глины, а её из небылиц и обсидианов. Она слишком ценная, таких не принимают. Ярость бежит от сердца к кончикам пальцев, но Чеён вновь молчит, позволяя себе согласиться со словами. Жизнь вдали от родителей, от дома, от семейства Чон не слишком её пленила, но постоянные мысли о той жизни, которая ей не досталась, заставляли думать, что план родителей действительно пойдёт во благо, даруя шанс на новую жизнь, да и Пак всегда хотела быть примерной дочерью, выполняя отданные ей поручения. Нет сердца, чтобы разбить, нет чувств, чтобы задеть, нет любимого, чтобы расстаться, тогда катастрофа топит Пак под своими ядовитыми туманами. Такую грусть обычно не выдерживают, она убивает быстро, Чеён впивается пальцами в воспоминания и обещает, что чужой город её не сломает, она казнит любого, кто попытается.