— Отец близнецов был путешественником — пересекал границы и города, двигался по воде и ветру, собирал народные мудрости и превратился в ходячий фольклор, — солнечные блики отражаются от реки и устраиваются солнечными зайчиками на веснушках Джэхёна. — Он рассказал мне легенду о Морском принце. Давным-давно из чёрной жемчужины, омываемой океаном, родился Морской принц. Дитя, созданное красотой морской из буйства и ярости, явилось на свет без души. Его глаза темнее морской пучины, губы оттенка льда, кожа как туман, конечности настолько худые, словно кости обтянуты мраморным шёлком. Он бродит по мокрому берегу, когда пенятся моря и разверзаются небеса в ужасной буре, и ждёт кораблей, одиноких моряков, что молят Посейдона о спасении. Но все они попадают в лапы Морского принца. Он смеётся, показывая свои острые зубы, и целует их в фиолетовые губы, откусывая языки.
— Они глупцы, — бесстрастный тон Чеён, что рисует узоры на песке, оскорбителен, когда прекрасный мальчик говорит о вещах, что разжигают в нём интерес.
— Он их заманивает как фальшивые огни, нетрезвые моряки плывут на маяк, а оказываются в его власти, и частичка каждого живёт в нём, он коллекционирует их как ракушки, — голос, как разогретый на солнце мёд тает, стекает с подбородка на землю и отдаётся звоном в ушах. — Я размышлял над этим. Наверное, принц просто желал научить моряков, что не стоит играть со стихией, потому что море для него весь мир, он дышал им...
— Может, ему просто нужен был кто-то особенный, чтобы заполнить пустоту и спасти от одиночества?
Река пахнет летними слезами как бессердечность, она течёт на юг. Капля ползёт по щеке, касается контура губ, падает на раненую ладонь и её стягивает солью. У Пак даже нет рукава, чтобы вытереть лицо. Юношеский голос звучит и глохнет посреди воздуха, разбитого жарой, как сердце хлопает, словно выстрел из ружья. Она вдруг тонет и захлебывается солнцем и песком, вчерашний вечер пронзает грудь так, что под рёбрами, в желудке, где самое беззащитное место, затягивается узел старыми канатами, и не вздохнуть, так больно прощаться.
Рука Джэхёна касается её волос. Перебирает их как нити ночи, ищет звёзды и ещё одну Луну, чтобы освещала его комнату, глядя из банки. Заплетает длинными пальцами толстые косы, из которых выпадают пряди и вьются от влажности. Рыжеватая чёлка спадает на веки, путается в ресницах. Он сидит сбоку и позволяет несколько раз поднять на неё свои опаловые глаза. Чеён обнимает колени, уткнувшись в них носом, рисует пальцем на песке замки с флагами на острых крышах, принцессой и драконом.
— Мама сказала, ты уезжаешь... — он начинает медленно, тихо, как ветер шелестит сначала макушками, а потом переходит ко всей кроне.
— Так ты знаешь? — она тут же поднимает голову, удивлённо глядя на него. — А я думала, как тебе сказать.
— Боялась?
— Да. Но не тебя, просто... страшно, что есть города и люди, которых я не знаю, страшно, что есть что-то, чего я не имею здесь.
— Кто-то должен спастись из этого города первым. Хорошо, что это будешь ты.
Солнце сегодня горячо, Чон, поднимаясь на ноги и отходя чуть назад, снимает рубашку и ныряет в реку с разбега, ощущая холод водных поцелуев на своей спине, залитой следами солнца.
— Чеён, помоги, — он тянет к ней руку, подплывая к берегу, она обхватывает её своими двумя, но юноша тянет её к себе в воду. Она обволакивает, на секунду впуская мечтательницу в пространство без слов и чувств, Пак выныривает сразу же, готовая швырнуть в друга весь гнев, но он смотрит так тепло, вода стекает с его чёлки и он, смеясь, вращает земную ось.
— Прости, просто хотел тебя развеселить, — Джэхён выбирается на берег, хватая полотенце. Капли стекают по телу и Чеён невольно заглядывается. Безумно привлекательный, стройный и гладкий, как янтарь. Золотистая кожа, широкие плечи, плавные выступающие мышцы, играют, как у охочущегося дикого зверя, веснушки, доходящие до ремня коричневых брюк, что чуть ниже коленей.
Он всегда ходил и стоял с ровной спиной, выпячивая грудь, словно что-то нёс. Красивые юноши всегда так ходят, словно тащат груз на шее, который тянет их назад, пытаясь сломать им позвоночник, чтобы не мозолили глаза завистливым девочкам.
Джэхён смеётся над ними, над собой, над миром глухо, хрипло как мертвец, словно в его лёгких свинец, не дающий сыграть радость и лёгкость. Он не любит купаться, не любит воду, она напоминает ему о слезах своей матери по умершим мужьям и нелюбимым сыновьям. Их дом напоминает гнездо кукушки, вдова Чон бы с огромным желанием подкинула своих птенцов в другие гнезда, чтобы дать сыновьям хоть какой-то шанс на счастливое будущее, но материнское сердце ноет каждый раз, когда она думает об этом. Джэхён — тот птенец, что никогда не взлетит, прикованный к семье как ржавыми гвоздями врожденным стремлением помогать и нежеланием их оставлять. Это тянет его ко дну как руда, привязанная к шее, каждый раз, когда он ныряет, поэтому он надеется, что однажды он всё-таки не сможет эту верёвку снять, потому что нетерпима эта ноша, ведь красота для него страшней любого урода.
Пак садится у его ног, выжимая юбку. Одежда липнет к телу из-за воды. Чеён тонкая, худенькая как молодое, дикое дерево — нужно много воды, света и минералов, чтобы оно стало красивым. И Чон впрямь видит её волосы, словно ветви танцующей ивы на ветру, готовый отдать ей всё, что у него есть и будет. Джэхён не помнит времени, когда ни на кого не злился, в нём постоянно сидело это чувство. И сейчас сидит закипающая злость на жизнь, что отмерила их дружбе до гроба срок годности.
Он падает на колени, прижимая Пак к себе, кладя ладонь на шею, рука ложится щитом на её плечи, её руки скользят по его плечам к лопаткам. У обоих дрожь от прощания и капель, что сбегают по телам друг друга. Кто же ещё будет свидетелем этой роскоши видеть дражайшие трепещущие ресницы друг друга, чувствовать запах мокрых волос, что пахнут небесами, этой горечи, что тяжелым свинцом разливается по ротовой полости и глотке. Чеён касается уголка его губ своими, плача, оставляя лёгкий, еле ощутимый след, как яблоневый лепесток.
Все движения и касания на другом сверхчувствительном уровне, когда связь устанавливается телепатически и несёт сигналы током от сердца к сердцу, потом по всему организму, чтобы каждый отдел мозга отключил свои рефлексы и органы чувств, оставляя только понимание и покорное принятие, заложенное вместе с инстинктами. Эта другая любовь как приступ, содрогается как плач, поднимается среди жара и оседает как мягкий и чистый снег, словно грудная клетка. Любое дерево должно узнать звук топора и льющейся смолы как слёз. Молодое деревцо должно быть срублено, чтобы бороться с холодом, пережить одинокую зиму. Но его корни ползут дальше земли, видимым светом, и даже не подвластны сжирающему пламени.
Алое солнце, раскалившееся от июльской жары, упало в воду. Два силуэта сидят на берегу, слушают как из вдовьего дома доносятся колыбельные, и хрипнет мир, планета на оси шатается, от чего вода рябью заходится, всхлипывает и плещется. Соли тех слёз, что выскользнули из глаз под лучами заката, хватило бы, чтобы превратить реку в море.
Джэхён думает, что это удержит Чеён. Любой, кто придёт отнять её, унесёт с собой клубок ядовитых змей и горсть кладбищенской земли, но послезавтра она уезжает, он — чуть позднее, и только слепой бы не увидел, что они делают всё, что могут, думая, что никогда не расцепят пальцев.
— Ты ведь будешь скучать по мне, когда будешь паковать вещи и ехать в столицу?
— Замолчи, дурень. Никто в столицу меня не возьмёт, — силуэты отражают закат и отражаются друг в друге, создавая огромный сказочный коридор, но закат кровавый, и они молчат предательски, как будто умирая в адском огне. — Я сомневаюсь, что меня возьмут в подмастерья. Просижу там до ночи и ещё раз докажу, что никчёмна.
— Ты не никчёмна, Чеён. Ты королева проданных фантазий, ты обращаешь мечты в золото одними словами.
Она рвано смеётся, почти что всхлипывая, ей его слова проклятием отдаются.
— Когда устанешь, просто назови мое имя, где бы ты ни была, и я примчусь к тебе.
И слышится вдалеке то ли крик, то ли плач и Джэхён срывается с места в сторону дома, бросая напоследок: «Оленёнок, дойдёшь до дома сама?», получив заторможенный кивок, убегает, надевая рубаху на бегу. Чеён не знает, куда больше идти, если не домой.
Издалека доносятся голоса и смех. Пак возвращается домой по сумеркам вдоль береговой линии. Грязно-коричневый песок забирается в сандалии, колит ступни, но гораздо больнее то, что колит в груди, что выкатывается на песок клубком противных слов, сотканных из кровеносных сосудов и сухожилий, словно она ест эту ненависть вместо сладкого печенья. Вредное всегда внутри зарождается, люди эту смесь выплевывают, а Пак подбирает, на сердце наматывает и хранит. Но хотелось бы носить себя пустой, конечно, отражать и вибрировать под действием колебаний мира.
Проходя мимо высокой травы, что является указателем для местных, она слышит голос:
— Пак Чеён... — в кустах мелькнула искра, яркая вспышка, отразившаяся в чёрных зрачках, словно горящая звезда спустилась и затерялась между ступней. Девочка отшатнулась, едва не упав. Пятка соскочила, проходясь по острому краю камня и рассекая кожу до щиколотки. Кровь заструилась, багровыми каплями начала впитываться в землю, как будто она даст жизнь новой реке или станет минералом для молодого деревца.
— Пак Чеён, — тихий шелест слышался из кустов, куда будто несколько секунд назад ударила молния, и девочка остановилась прислушиваясь. В гомоне звуков ночи голос был еле различим, и она обернулась, но никого не было поблизости, даже в домах свет давно потух.
— Джэхён, если это ты... Перестань так шутить, это не смешно... Мне страшно... — шептала Пак, запинаясь, она начала забывать название места, в котором живет, своё имя, своих родителей и всё самое лучшее, что есть в её жизни, ступая по режущей траве.
— ПАК ЧЕЁН... — её тянуло железными канатами, обвившими её талию и горло, к искре. Она шла медленно, словно очарованная игрой невиданного музыкального инструмента, на голос. Он привел её к камню не больше ладони, охваченному оранжевым пламенем.
Мир звуков переполнил её ушные раковины злобным шепотом, заливистым смехом, лунным сиянием и Пак, скрючившись, заткнула уши, но голос, шептавший её судьбу на древнем языке, звучал у неё в голове.
— Проглоти. ПроглОТИ. ПРОГЛОТИ. ПРОГЛОТИ.
Когда пылающий камень оказался во рту, воздух не поддавался лёгким, мазался по ним и возвращался обратно к глотке мокрым кашлем. Штормы обрушились на отяжелевшее от сказаний предков тело, разрывали кости ураганами, освобождали от груза всего, что она знала. Пак свернулась на колючей траве, словно сломанная марионетка. Чужие руки касались её, давили на голову, крутили запястья, словно её ломали, чтобы пророчество сбылось. Боль новизны не исчезнет, пока Чеён не почувствует всю её силу неунимаемым жаром, и не проснётся, пока ей не пропитается. Боль казалась змеями, вплетающимися в тело ангела, пока Пак не открыла глаза под яркими солнечными лучами, чувствуя пепел болезненных сновидений на губах.
Она возвращалась по оливковой роще абсолютна лёгкая, ничего не ныло в груди, не крутилось словами прощания на языке, не придумывалось в голове, только засохшая кровь на лодыжке напоминала о вчерашнем вечере. Ступая по витиеватой дороге, пыльной лентой тянувшейся прямо до дома, солнце путалось в слипшихся волосах и отражалось на грязном девчачьем лице. Тёплый ветерок шелестел в высокой траве рядом, и Чеён представила вместо этой острой зелени поле золотой ржи, по которому Джэхён гулял с ней, касаясь её руки. Окунаясь в воспоминания, она коснулась рукой травы, и та засверкала самым красивым благородным металлом, золото побежало от кончика до корней как новая жизнь, как кровь заполняет вены. Не заметив необычайного превращения, Пак продолжила путь, думая о своём, вошла в скрипящую калитку. В доме тишина. Только ветер бьётся ветвями в окно.
— Ты где была? — мать чистит рыбу около дома на столе, вросшем в землю, что уже насквозь пропитан рыбой. Руки по локоть в чешуе. Она морщит нос, когда говорит.
— Я... Уснула на пляже... Извини, — Чеён идёт в дом, поднимается по лестнице, оставляя кровавый след от раненой пятки.
Мать оборачивается, касаясь запястьем лба, и молча отчитывает уставшим взглядом.
— На стекло наступила?
— Соскользнула с камня.
— Будь осторожней. Эти проклятые моряки на больших кораблях в море стекло сбрасывают и всякий мусор, чтобы облегчить вес корабля.
Чтобы облегчить вес корабля, моряки сбрасывают людей, но мало кто об этом задумывается, когда видит расправленные белоснежные паруса, гонимые ветром.
Девочка идёт на кухню и садится за стол, роняя на него уставшие руки. Взгляд такой же пустой, серый, туманный. Синхе приносит ржавый медный таз, тряпку и бинты с воняющей мазью в глиняной миске.
— Обработаешь сама, я ещё не закончила с рыбой.
— Да.
По дому разносится громкий вздох, смешанный с коротким визгом, когда Чеён снимает сандалии, наклоняется, чтобы намочить тряпку в колодезной воде, выбившиеся пряди падают на лицо, и тогда побелевшие корни волос становятся заметны.
— Что с твоими волосами, Чеён?! — голос испуганный, скачет по нотам, темпам и эмоциональным окраскам. Конечно, испорченный товар на ярмарке никто брать не захочет. — Господи, что это? — Синхе наспех вытирает руки о края фартука, прикасается пальцами к волосам, перебирает их как нити, выпавшие из клубка, пытаясь понять, в чем дело.
Девочка бежит к мутному зеркалу у умывальника, что зашлось трещинами от хранимых воспоминаний, которые впитываются в него из глубоких морщин, увидев выражение лица матери, и вместе с появившимся цветом волос возникает жуткая необходимость соврать, чтобы снова не разочаровать.
— Это, наверное, мел...
— Мел?
— Да, мы с Джэхёном рисовали мелом на камнях. Наверное, немного попало на мои волосы.
Мать подходит к дочери со спины, кладя широкие, шершавые от постоянной работы, ладони, смотрит на отражение, изучает, качая головой.
— Но, так равномерно... — замирает, разглаживая прядь в ладони. — Сегодня же куплю чернила, чтобы вернуть твоим волосам прежний вид. Ты завтра должна быть красавицей.
На следующее утро она действительно покупает чернила, только белые корни ничего не берёт. Грусть просачивается сквозь морщины и впадины, выступает каплями пота на лице от труда, которым мать заполняет своё время, чтобы не думать о том, что может быть, если дочку в подмастерья не возьмут.
Чеён чувствует, как где-то внутри раньше стоящий на распашку купол, тянущийся к солнцу и свечению, разбивается вдребезги.
Вязкий запах комнаты оседает в лёгких зелёным мхом, в удушливом свете свечи плавятся улыбки, и сгорает ласка, и исчезает семейная любовь, стекая по щекам как расплавленный воск. Придуманный уют, придуманные лица и друзья, придуманная жизнь, о которой фантазировала Чеён — всё сегодня сгорает в нестабильном пламени одинокой свечи. Старая бесплодная яблоня, которая всегда была единственным свидетелем искусственной жизни, защищая дитя даже от любопытного лунного света, стучит в окно, словно прося разрешения войти и также поскорбеть до рассвета, опустив свои сухие ветви.
— Будь сильной. Будь смелой. Будь осторожной, — слова слетают с уст матери. Слёзы катятся, спотыкаются о морщины, когда она гладит дочь сухой рукой по волосам, заплетая их в рассыпающиеся косы перед сном. — Не давайся им просто в руки, ломай их, себя, но не давайся, не рви перьев о прутья клетки. Будешь пойманной — будешь мёртвой!
Плачь уносится за грань июня, свеча гаснет, мать уходит к себе. Чеён ложится на пол, раскидывая руки и ноги. Ветер стих, тоже уснул, яблоня перестала препятствовать серебряному свету, и он разлился по комнате, пачкая девчушку. Серебро луны скользит лентами по ногтям, по волосам и глазам, Пак переводит взгляд к окну. На небе белый лик, она замечает там лицо: рот, открытый в плаче, глаза, полные боли, брови, сломанные потерей. Жалкий свет наполняет девичье сердце до краёв, в нём не осталось больше места, он стекает печалью из глаз, сияя.
— Поедешь с покрытой головой, — произносит Синхе на следующий день, протягивая сложенную ткань. Такая же уставшая, как и все предыдущие дни, но сегодня в ней что-то другое, что-то надломившееся от вчерашних слёз, словно свет утреннего солнца раздробили до порошка и засыпали под веки. Он зудит и мешается, блестит в уголках глаз. — И в этом, — она как волшебница, достающая белоснежного кролика из шляпы, обращающая салфетку в розу, встряхивает новое платье в руках. Чеён совсем не волнует, что последние дни о ней заботятся как о лошади, которую готовят к продаже: лучше кормят, чтобы не казалась истощённой, расчёсывают волосы, наряжают.
— Красивое? — спрашивает мать, смотря на дочку в отражении зеркала, приглаживая молочную ткань юбки.
— Красивое, — отвечает она, наклоняя голову в бок, а руками пытаясь нащупать что-то между туловищем и юбкой. — Но как я буду носить своих лягушек и улиток в платье без карманов?
— Брось эти глупости! Девушки в столице так себя не ведут!
— А как ведут? Ты знаешь? — задумчиво отвечает Чеён на грубость матери, и та, поджав губы, не находит, что ответить, ведь действительно не знает.
Платье из тонкого ситца, как будто соткано из облаков, с рюшами, с кружевным подолом — абсолютное совершенство, словно паутина, но вольные птички не должны обматываться канатами, чтобы понравиться паукам.
Чеён кружится в нём, рассматривая дом изнутри в последний раз, воображает себя принцессой, дарующей подданным счастье своим уходом. Блестит в солнечном свете, косынка словно фата. Оставленная на родительской кровати распущенная пряжа в солнечном свете и особенном взгляде превращается в волосы новой принцессы, которой будет отдан престол. Пак гладит их, переплетает между пальцами. Это её последние часы в родительском доме.
— Будь смелой, будь сильной, никого не бойся, никому не позволяй касаться себя, — голос звучит глубже обычного, стараясь вторить взрослым речам. Клубок катится и останавливается у коробки с пуговицами, иглами и булавками. — Я оставлю тебе подарок, — она берёт одну пуговицу, представляя её редчайшим камнем, которым обладает кто-то очень особенный, — храни это у сердца, — закрыв глаза, она так жалеет, что в руках обычная деревянная кривая пуговица, которую никому не подаришь из-за её уродливости. На лице появляется улыбка от мысли, будто блестит эта пуговица как река под солнцем и украшает одежды как самая дорогая в мире брошь, если есть что-то дороже врождённой красоты.
Разжимая ладонь, Чеён видит не уродливую пуговицу, а покрытую самым настоящим золотом. Пугается, ведь не знает, что произошло. Ей не понятно, откуда это взялось, это не наследственно, родственников таких у неё нет, нет человека, который бы её этому обучал. Это просто появилось, далось, от этого теперь не избавиться, не выбросить. Она вспоминает камень, нереальность, которую её «заставили» проглотить какие-то голоса, и боль, словно тлело сердце.
Тогда она хаотично начинает ощупывать предметы в комнате, чтобы понять, как работает необычайная сила внутри, если вообще это можно так назвать. Под руку попадаются вазы, фартуки, постельное бельё — предметы разных размеров и материалов, но ни одно не тонет под золотой волной. Тогда она берёт вторую пуговицу, стоя у зеркала, и снова представляет её монетой, сверкающей на солнце, и она таковой становится. В почерневшем зеркальном осколке напротив отражается ликующая улыбка, но сразу гаснет, когда по волосам из-под косынки течёт белый цвет словно краска, это по-новому пугает, сильнее, чем невиданная сила в пальцах. В то утро она впервые разглядела в своём отражении штормы и молнии, чей вкус растворялся на языке как васильковый обезболивающий порошок. Чеён касается ладонью отражения. Это так некрасиво, совершенно не похоже на волосы принцессы, которую она видела на иллюстрациях на прошлой ярмарке. Рука дрожит и по осколку бежит золото, словно глотая мутную поверхность, она резко отдергивает ладонь и задевает баночку с чернилами, проливая их на белое платье.
━━━━➳༻❀✿❀༺➳━━━━
Воздух во время бега разрывает лёгкие. В голове и на губах лишь одна мысль, марающая зубы и разрастающаяся как корни сорняка под землёй: «Хоть бы ты был дома, пожалуйста, подожди меня». Чернильное пятно мажется по коленям, по уже существующим синякам. Чеён перепрыгивает через камни, спрыгивает с упавших деревьев, придерживая платок на голове и две золотые пуговицы.
Небылица рвётся наружу. Заполнить бы чужой ум собой ещё больше и смеяться вместе ещё несколько мгновений, пока года не возьмут своё. Стук кулаком по двери слышится будто не в этом городе, словно ему пришлось пронестись через океаны боли, лужи вины и реки ненависти, что переплетаются как ленты в девичьих косах, чтобы добраться до Чеён одним децибелом. Тишина длится необычайно долго, секунда становится часом.
— Пора? — Джэхён открывает дверь медленно с целой палитрой боли в покрасневших глазах. Ему хотелось сказать что-нибудь, что исправило бы всё сломавшееся между ними, но небо давило и запах гибели был повсюду, как предзнаменование. Вдыхая полной грудью, Чон внезапно понял, что видит Чеён в последний раз. Юность космической невесомостью скрывает дрожь в его голосе и тяжёлое дыхание, которое накрыло тревожной волной, когда он завидел бегущую подругу в окне.
Её мысли вдруг путаются, кардинально меняются, перешёптываются, заставляют скрывать тупой нож, резко приставленный к горлу. Слёзы в ней — кристаллы смерти, она не выдерживает его грусти, вспоминает, как он улыбается, смеётся, морща нос, и веснушки становятся солнечными зайчиками под сиянием его жёлтых глаз. Она кивает, глотая несказанные слова, с каждой буквой всё отвратнее вкус.
Они молча смотрят друг на друга, пока сквозь серебряное небо пробиваются медовые лучи. Чеён утирает слезу кулаком и протягивает Чону раскрытую ладонь. Пока он любуется её лицом, запоминая черты, она перекладывает пуговицы в его руку.
— Это золото? Чеён, откуда? Не говори, что укра...
— Ты с ума сошёл? — она резко вскрикивает от возмущения, сжимая края платья.
— Тогда откуда?
— Нашла... На брусчатке валялись, на них Вихрь наступил, я подобрала.
— Тогда забери это, — он становится совсем грозным с опущенными чёрными бровями. Возвращает монеты в девичью ладошку, та отпирается, прячет ладони, отворачивается. Легче отрезать себе руки, чем позволить подарку вернуться. — Перестань же, дурочка, тебе нужнее...
— Я обещала близнецам вознаграждение за выпавшие зубы.
— Нам не нужно чужое. Забери это! — Чон внезапно покрывается иглами изнутри, говорит не то, что думает, слышит фальшь во всем, что говорят ему. Он занят своими мыслями, слишком уверен, что всё, чем он обладает пробудет с ним вечно, но всё ускользает сквозь пальцы и он снова злится.
— Не тебе решать, что делать с их подарками.
Пуговицы падают на землю, крутясь около их ботинок. Чеён громко хмыкает и со вздёрнутым подбородком разворачивается на пятках, направляясь в сторону своего дома.
Как же Джэхён ненавидит прощания, ведь всегда прощался только перед смертью. Пак мечтала стать мальчишкой, но неосознанно стала поступать по-мужски. Он запоминает её уходящую, как всех мужчин в своей жизни: отец, отчим, братья. Когда-нибудь он найдёт правильные слова для всех уходящих и идеально вошьёт их в свою кожу, переплетёт между ресницами, растворит в слюне, чтобы каждый мог погрузиться в его прошлое и исцелить мальчика от ревущего одиночества.
Они, совсем ещё дети, были слишком заняты жизнью, очарованы любовью, пропитаны счастьем, что не заметили, как истекли дни. Он поднимает лицо к небу и громко выдыхает. Очередная потеря его злит, Джэхён замахивается и выбрасывает монеты в реку. Пусть эти монеты исчезнут с неказистой Пак Чеён и днями, проведёнными вместе, чтобы не приходилось больше завидовать самому себе.
— Если я снова найду эти монеты, я найду тебя, Чеён.
Ведь в конце концов утонувший мальчик простит реку, повешенный простит свою петлю, задохнувшийся простит руки, которые его душили. С одиночеством приходит смерть, со смертью приходит прощение.
На утро, когда Чеён приходится встать раньше обычного и пропустить лай чаек, она надевает старый сарафан, чернила невозможно отстирать от воздушного платья, хоть она и просила его оставить, плача.
Пока отец запрягает Вихря в телегу, погрузив на неё скудные пожитки дочери, девочка пытается запомнить дом, местность и ощущения, которые у неё возникают, когда она вдыхает родной воздух. Пак оставляет свои мечтания за воротами, потому что не может взять их с собой.
— Джэхён заходил до рассвета, просил отдать, — отец кладёт ей на колени небольшую деревянную шкатулку. Крышка поцарапана, на ней не хватает нескольких уже не сияющих камушков, рисунок в некоторых местах слез, но стоит приоткрыть крышку, заглянуть в разбитое зеркало, льётся мелодия, иногда хрипя, и кружится тоненькая балерина без ноги. Аккуратные руки подняты на головой, стерто лицо, но она танцует, пока не закончится мелодия, пока не захлопнется крышка с блёклыми цветами и бабочками.
В шкатулке катаются три жемчужины. Чёрные, как вороньи глаза.
Такая находка — самое драгоценное, что может быть у подростка, живущего случаем. Настоящее сокровище, которое он хранил под подушкой, наблюдал за балериной в ночи, когда тишина оглушала, пересчитывал жемчужины, надеясь, что когда-нибудь их станет больше, настолько же много, как веснушек на его теле, как охровых пятен в его глазах, как богатств в его душе.
Свою самую дорогую вещь, как и сердце, Джэхён подарил Чеён, которая снова потерялась от незнания, что с этим делать, снова и снова прокручивая ржавый ключ, чтобы балерина танцевала и её руки в слезливых глазах напоминали крылья.
— У этой деревяшки такая грустная мелодия, — произносит отец, крепче сжимая вожжи.
— Это не просто деревяшка...
Мелодия сломанной балерины, словно ветер перебирает выбившиеся из кос пряди, касается солнечного сплетения, проводит холодным носом по шее, касается колючими губами щеки. Девичье холодное нутро признает эти объятья обжигающими, когда нежность разливается по груди.
Под эту мелодию гремели колеса, под эту мелодию говорил отец. Говорил так, словно прощается с ней навсегда.
— Не суди никого, не лги, а, когда предложат высокую должность, мечту твою в сложенных ладонях к лицу поднесут, разворачивайся и беги. Достичь мечты — значит лишиться всего, Чеён.
━━━━➳༻❀✿❀༺➳━━━━
Размер городка ограничивался размером площади, выложенной камнем, на которой проходили все праздники и куда съезжались купцы из столицы и заграницы. Солнце было ровно над головой, когда, спешившись отец и дочь пробирались сквозь толпу людей к центральному памятнику святого со встроенными часами, у которого обычно в очереди выстраивались люди, ищущие работу. Каждый цеплял на шляпу или на рубашку символ работы, в которой заинтересован: кузнецы прикрепляли небольшие подковы, коневоды — пряди грив, земледельцы — ветку ржи. Раньше Чеён уже была здесь, когда несколько раз в год приезжала с отцом продавать фермерское сырьё. Ей нравилась царящая здесь атмосфера: яркие огни, странные акценты иностранных купцов, люди, отличающиеся от Пак цветом кожи, цветастостью нарядов, которые хотелось потрогать, и широкими жестами, которые хотелось повторять, но в этот раз её сковывала тревожность, отчего Чеён прижимала руки к груди, чтобы никого не коснуться, ведь любой тут же мог обратиться в монстра с гигантским ртом.
— Тебе нужно встать там, — говорил отец с ноткой неуверенности, указывая на толпу мальчишек и девчонок, которые желали поступить в подмастерья, что столпились у памятника как кучка робких овец. — Если кому-то понравится твой вид, то он подойдёт и предложит тебе работу.
— Кто-то действительно по виду определит гожусь ли я для работы?
Мужчина задумался, почесав затылок, потому что сам не знал, как это происходит.
— Думаю, они просто посмотрят все ли у тебя есть пальцы на руках, не хромаешь ли ты, нет ли у тебя вшей или других паразитов. Чеён, на твоем месте, я бы не стал упоминать о твоих мечтах и фантазиях, это может насторожить, — проговорил отец, напоследок потрепав дочь по голове, и подтолкнул её к толпе сверстников.
Приближалась полночь. Людей на площади стало заметно меньше, многие продавцы уже собрали свой товар с прилавков и ушли. Из большого количества детей, что окружали Пак несколько часов назад, осталась только она и двое сутулых юношей с бессмысленным взглядом. Остальных разобрали ткачи, плотники, воры, кузнецы, пахари и мошенники. Последней надеждой Чеён была девочка с косыми глазами, которую забрали несколько часов назад. Чувствуя себя жалкой, она терялась в догадках, почему же не выбрали её. Она ведь старалась быть обычной; когда кто-то подходил к толпе, она выпрямляла спину и улыбалась.
Чтобы чем-то себя занять и не встречаться с грустными глазами отца и оставшихся на площади людей, она дула на свои покрасневшие от холода пальцы.
— Мать будет рада видеть тебя снова, — проговорил отец, утешая Чеён. — Уже поздно и холодно пора возвращаться, попытаем удачу в следующем полугодии.
— Давай подождём ещё несколько минут? До полночи.
Отец одновременно кивнул и пожал плечами, снова отходя к лошади.
В это время закрывался последний прилавок. Толстый мясник никак не мог дотянуться до крючка, запирающего оконные ставни. Это заняло у него больше времени, чем он ожидал, поэтому он повернулся лицом к площади в поисках помощника.
— Эй, ты! — окликнул он Чеён, подзывая к себе. Сидящие рядом с ней мальчики были намного младше отчего и ниже, потому у мясника не было выбора. — Запри ставни.
Пак медленно подошла, грея ладони под мышками, и лёгким движением опустила крючок.
— Ищешь работу?
— Ищет, — ответил отец, оказавшийся рядом, он положил руки на плечи дочери, перечисляя её достоинства.
— Юноши воруют, а ты такая тощая, видимо, вообще не ешь, — он рассматривал Чеён, держа грязной ладонью её подбородок, пропуская слова отца мимо ушей. Пак только сейчас смогла его рассмотреть: уродливый шрам на пол-лица делал его тем монстром, которого она боялась встретить, маленькие глаза под опухшими веками, большое морщинистое лицо, лоб в складках, узкие губы — всё это до жути пугало, возвращая забытую тревожность. — Будет помогать мне, дам ей койку в своей забегаловке, на праздники буду отпускать домой, — пробасил мясник, уже обращаясь к отцу.
Его руки хватают чемодан Чеён, полный ничего, она же быстро обнимает отца, тот целует её в затылок.
— Помни мои слова и не забывай нас навещать, — последнее, что он бросает убегающей дочери.
В мясной лавке два окна, которые не открываются и из-за грязи почти не пропускают свет, низкие деревянные потолки с толстыми балками, запах сырости и смерти.
В ту ночь Чеён не может сомкнуть глаз, сжавшись на сыром матраце. Она придумывает и шепчет себе истории, потому что они — лучшее оружие против монстров, которые затаились в темноте, что сильно пугает без защищающей Луны. Во всех её историях зло убивают, принцессу спасает герой. Чеён отчаянно хочет быть героем — взбираться по стенам башни, словно ничего не тянет вниз, пронзать драконью плоть, нести его голову на копье как символ победы, с мужеством носить доспехи как панцирь из камня и металла и меч, но ей запрещено хранить острые предметы. Никакой мальчишка не хочет настолько сильно вырасти в мужчину, как желает стать сильнее Пак Чеён. Она засыпает с мыслью когда-нибудь убить дракона собственными руками и ощутить тепло его крови в своём рту.
Ночной кошмар, что посадил в её душе неконтролируемый страх, который душил её, заглядывая в молящиеся глаза, пытаясь убить, исчез с мыслью, что Чеён никто не сможет помочь. Чувства отчаяния и одиночества задавили страх на смерть, но слёзы всё ещё скатывались по вискам на подушку.
На утро ей дают запачканный в крови фартук и ведут на кухню. Её учат различать лезвия, ломать ребра, выковыривать глаза, отрывать сухожилия.
Пак тошнит и рветн от остатков крови, сломанных костей и засохшей кожи. Видя её нездоровую бледность, даже зеленоватость, отпускают отдыхать пораньше перед вторым днём ярмарки.
Койка всё ещё сырая и тёмная как безлунная ночь. Чеён лежит, прикрывая глаза рукой, потому что всё крутится и вертится как балерина в старой шкатулке. Каморку заполняет скрипучая мелодия. Под эту музыку во тьме заводятся паразиты. Пак знает, из чего они сделаны: её слабости, тошноты, стыда, страха, голода. Отвратительно быть человеком. Отвратительно быть слабой. Отвратительно быть Пак Чеён.
Дети боятся темноты, а те, кому пришлось вырасти, боятся самих себя.
Больше под её пальцами ничто не покрывалось золотом, о каких бы мирах она не мечтала, думая откупиться. Но с того вечера над ней висит небо: режущие осколки звёзд и удушающая, злобная, гневная темнота. Она разлагается сталью в её рту. Пак тщательно её пережевывает, чтобы было легче проглотить язык.
От мёртвой свиньи, которую мясник в честь праздника будет разрезать на публике, показывая свой прекрасный товар, мутит и качает. Кажется, её заплывшие глаза смотрят прямо на Чеён. Пробираются внутрь белёсыми пузырями, размножая пустоту.
В полдень народу больше, чем прошлым вечером. Людские речи громче, чем пульс, отдающийся в голове. Она еле держится за край стола, чтобы не свалиться от духоты. Ей видится всё эпизодами. Лезвия. Заинтересованные лица. Кровь, брызнувшая на лицо. Смех. Тошнота. Дрожь. Рвота. Золото, бегущее по куску мяса. Удивлённые вздохи. Лицо отца в толпе. Джэхён. Балерина. Обморок. Тупица. Отрывки ругательств.
— Хан, так ты девчонку ещё и магии учишь?
— Она ходить толком не умеет, а уже колдует?
— Замарашка всё испортила.
Бежать! Бежать! Бежать!
Чеён ощущает трясущиеся колени, размыто видит лишь потрёпанные ботинки на ногах и старается сделать хоть шаг, уйти, сбежать, отдохнуть, потеряться в лесах, умереть уже наконец. Органы чувств отключаются за раз. Ноги не слушаются, будто в ботинках свинец, тысячи пуль.
Она чувствует сильный толчок и плечом бьётся о деревянную балку, держащую крышу прилавка. Её тянут за уши, дергают за волосы. Ругательства сыплются со всех сторон. Это не дом, это грешное общество, поскорее бы это всё закончилось. Обратились бы руки веревками, морскими канатами и вытянули бы её отсюда куда-нибудь к небу. Под руку попадается тонкая ткань и Чеён сжимает её спазмом.
Она теперь видит, видит и слышит, как шарф от ладони покрывается золотом и сковывает тонкую женскую шею. Пак тут же отдёргивается руку, но женщина уже задыхается, слюни текут по подбородку, кашель рвёт горло, лицо багровеет. Обезумевшие глаза, не понятно, что выражают — гнев? Мольбу? Спасти или помочь умереть? Что быстрее уничтожит саму Чеён?
— Этого нет... Я это придумала... Этого нет, — одними губами шепчет Пак, прижимая ладони к голове. Сейчас она как никогда хочет, чтобы это всё было выдумкой, весь этот мир, пахнущий кровью, все его мерзкие люди, растоптавшие её фантазии: «Что, если всего этого нет? Что, если мы с Джэхёном умерли тогда в воде? И нас похоронили там же, положив гладкие обточенные булыжники на наши могилы. От этого я сейчас задыхаюсь здесь — от того, что всё не по-настоящему. Слепок, фикция, обман. Я так хочу домой...». Юный ум пытается ухватиться за любую возможность доказать, что всё не по-настоящему, но её уже никто не трогает. «Это золото! Настоящее золото!», — выкрикивают люди, пытаясь ухватить хоть кусочек шарфа, забывая, что именно он стал причиной смерти.
Пока Чеён восстанавливала дыхание, скатившись вниз по стене торговой лавки, прижимая ладони к ушам и зажмурив глаза, к ней подошёл невысокий худой мужчина. Он положил свои тонкие белые ладони ей на плечи, отчего девочка сразу вздрогнула, подняв на него глаза.
— Твоих рук дело?
— Я этого не хотела... Я не... Это случайн...
— Я не буду наказывать тебя, — он положил ладонь ей на затылок. Из-за пелены слёз было сложно разглядеть его лицо и намерения, но сразу стал заметен его костюм цвета ночного звёздного неба, украшенный затейливым узором металлических цепей, тянущихся от одного плеча до другого, его цилиндр в таком же стиле и чёрная трость, на которую он всё время опирался. — Ты сделала это? — его голос был глубоким и мягким. Таким, словно он был пронизан восхищением к Чеён, такие мелкие, но вкусные нотки в голосе, которые она уловила впервые от чужого человека.
— Да.
— А сможешь ещё раз? — он подал ей бутон кремовой розы, что была прикреплена к его нагрудному карману. — Покажи мне ещё раз, и я увезу тебя отсюда.
Пак была уже ему благодарна за единственную возможность вернуться домой, которую он был готов ей дать. Она крутила бутон в рука, вспоминая, о чём она думала, когда предмет под пальцами наполнялся золотом. Всегда было невероятное желание придать предмету другой вид, чтобы пуговицы стали монетами, почерневшее зеркало стало золотой картиной, кусок мяса стал драгоценным металлом. Магия плывёт из-под её пальцев, обращая бутон в искусную золотую статуэтку. Она отражается и блестит в карих глазах тощего мужчины, восхищённая улыбка растекается по его лицу. Чеён тоже попробовала улыбнуться, но улыбка вышла глуповатой.
Мужчина схватил её за локоть и резко потянул к своей повозке, укрывая Чеён своим пиджаком. Она сразу же с облегчением выдохнула, представляя как через несколько часов будет обнимать родителей, но повозка свернула в противоположную от дома сторону.
— Отвезите меня, пожалуйста, домой. Я хочу увидеть семью.
— Забудь это место, ты его больше не увидишь.
— Но я хочу домой...
— Я отвезу тебя в столицу и позабочусь о том, чтобы ты не знала больше бед, только работай на меня. Делай мне такие побрякушки, — он прокрутил в руках золотую розу.
Кивнув, Чеён услышала смех. Хриплый, горький, совсем некрасивый. Он дёргал её за волосы, щипал за щёки, оставляя на них солёную влажную ленту. Она впервые чувствует хруст собственного мира внутри. Ей приходится попрощаться с прошлым и забыть свой дом.
