«And I wonder if you know How it really feels To be left outside alone When it's cold out here»
Ко всему привыкаешь, даже к ужасному, с чем, казалось бы, невозможно мириться. Но почему-то чувства никогда не пропадают. Ты можешь привыкнуть, забываться в рутине, но вечером, перед сном, будешь думать о том, что происходит вокруг, а если пытаешься выбросить эти мысли из головы, то… Появляется чувство неопределенности или просто что-то неизведанное, непонятное, потому что не пытаешься понять себя и не честен хотя бы сам с собой. Он был не уверен, со всеми ли такое происходит. Вернуться к привычной жизни оказалось труднее, потому что Даня никак не может уйти мыслями из светлой, стерильной до щекотки в носу больницы. Даже выходя из злосчастной палаты, внутренне остаётся, чтобы сжимать тонкие, холодные пальцы девичьей руки. Единственной, кто понимал его в теперь ненавистном «Хрустальном» была Саша Трусова. Ироничнее некуда, потому что их взаимодействия «тренер/ученик» никогда не были простыми. Взрывной характер ракеты мог кого угодно вывести из себя, даже уже подкованного Глейхенгауза, но упорства, за которое он её действительно ценил в ней было с лихвой. Этим она была похоже на Аню, только Щербакова привыкла изящно обходить препятствия, почти незаметно, а Трусова перепрыгивала их чуть ли не выше собственной головы. Естественно, ему, как тренеру, подход Анны был ближе. Да и с самой Аней он был ближе, тихий, но в меру жёсткий характер — вишенка на торте, у Александры всё было сложнее. Она была пленником собственных эмоции и планок. В спорте они не самые лучшие союзники, словно в доказательство собственных мыслей заныл голеностоп, заставив мужчину нервно улыбнуться. Всё стало ещё сложнее, когда в подпитку этим эмоциям добавился Кондратюк, что подтягивал на соревнованиях вслед за собой и Семененко. Хоть с тренерской стороны мужчине не нравилось, что всвязи с разыгравшимися гормонами у Саши ветерок в голове пробежал, но он ей ничего не говорил, потому что не его это дело. Сам Даня-то не далеко ушёл, а ведь давно прошёл подростковый период, да и ситуации его была на порядок хуже. Возможно, поэтому Семененко так раздражал его, со стороны питерского фигуриста всё выглядело выгоднее, но тот решил играть с его ученицей в кошки-мышки, изводя сразу двоих. Благо, что через двенадцать лет хореограф уже научился обуздывать собственные эмоции, не так быстро и без последствий, как того хотелось, но прогресс очевиден. На Евгения мужчина словно вообще не реагировал, но всё-таки его единственная эмоциональная реакция в тот день в больнице, похоже, породила в парне какой-то своеобразный азарт, из-за чего тот стал часто захаживать к Анне в палату. Это раздражало сильнее, у этого «шута» были все карты на руках, включая расположение самой девушки. У тренера же пара «семёрок» в виде рабочих годов без надежды на успех, даже если Даниил решит пойти ва-банк, то проиграет всё, что у него есть — её доверие. Из мыслей резко вырывает упавшая прямо на пятую точку Трусова, что успела выругаться чуть ли не на лёд. Всё-таки некоторые вещи никогда не меняются, даже в самые худшие дни. Тройной аксель, её вечный камень преткновения. Сколько раз он предлагал убрать его из программы, заменить на что угодно, но рыжеволосая и слушать не желала. Это же не Анечка, что спокойно выслушает, расскажет свою точку зрения и будет готова пойти с ним на компромисс. Саше проще топнуть ногой, развернуться и сделать ещё одну попытку, и ещё одну, и ещё. Столько, что Даня и считать перестанет, лишь устало проведёт по лицу, пока его не подзовёт к себе Аня, чтобы что-то показать. С ней всегда проще, чем с остальными, никаких проблем, истерик, только спокойный тон и точные аргументы. А вот все аргументы Александры тренер уже давно выучил, с возрастом они не очень-то поменялись, только голос её стал погромче, а взгляд по пронзительнее, но за годы работы с этой девочкой у всего тренерского состава выработался иммунитет. На все «хочу» есть правило, а дожимать её характер, как лимон без косточек, они уже научились. Осталось научиться терпеть кислоту на пальцах, потому что не в его характере жёсткость. С юности сам-то большую часть злился на всех, что не получается у него, как хочется. Как вчера было — также у борта стоял Виктор Николаевич и вбивал в его голову, что перегрузка ему совсем не помощник. Слушал ли его амбициозный, подстёганный злостью на самого себя Глейхенгауз? Нет, конечно, прыгал точно также, как эта рыжая стрекоза, а нога уже тихонько стала отказывать в управлении. Из-за этого даже его коронный тройной аксель, который у него, в отличие от Саши, всегда получался безукоризненно, полетел вслед за четвёртыми. Даня уважал Сашино упрямство, но и ненавидел это качество в той же мере, на собственной шкуре прочувствовал — оно ни к чему хорошему не приведёт. У Анечки с этим чуть по-другому, у неё всегда расчёт, никаких перегибов, всё аккуратно, потому что колено перегружать нельзя. Вот только невозможно прыгать, не задействуя нестабильный сустав, поэтому ему приходилось то с тейпами перед соревнованиями носится, то с обезболивающими. Множество раз ей говорил, что не стоит, что лучше переждать, и вот в эти моменты между ней и Сашей было поразительное сходство — сдаваться обе не умели. Щербакова на него кажется никогда не кричала, не злилась, а спокойно произносила: «поверьте в меня ещё раз» И Даниил же верил, каждый чёртов раз верил. Суетился за бортиком, как будто у него уже психических расстройств три, не меньше, и пальцы подрагивают каждый её прыжок, чтобы приземлилась нормально — без скрежета по льду, и тем более без падений. С другими хоть выдохнуть можно, с видом: «не моя юрисдикция», хотя самая что ни на есть его. Но почему-то не так трогает, когда Усачёва вновь падает туловищем на лёд, а у Трусовой ребро на приземлений шатается. И мозг-то понимает, что так неправильно, что с его колокольни не может быть, что Аня его, а остальные не волнуют. Он — тренер, это же работа, в которой нету места всему: нравится/не нравится или хочу/не хочу. Все они должны были остаться там, в его спортивной амбициозной юности. Только они даже сейчас вылезают, потому что мужчина не хочет сидеть здесь, на бортике «Хрустального» и с кислым видом смотреть на то, как, бог его знает в какой раз, падает Александра или снижает скорость на скольжении Валиева. И похоже, что одна из них всё-таки замечает его настроение: — Вас же теперь бесит это место, да? — она присаживается рядом с тренером, создавая ощущение, что они старые знакомые, но Даню психологическая лекция от подопечной не привлекала, — Потому что её нет? — Не мели чушь, Трусова, лучше тулуп почисть, — её недетская проницательность всегда нарушала спокойствие. Удивительно, к той же Анне он не мог относится, как к ребёнку, хотя разница между ним и Щербаковой была всего на год меньше, чем между ним же и Сашей. Даже когда он только пришёл, холёный 23-летний парень с кучей душевных, ещё не заживших, ран, которые подбивали его доказать, что может оттолкнуться от дна и всплыть, главное, чтобы не к верху брюхом, у него всё как-то только с Анькой сложилось. Маленькая тихая девочка с не по возрасту мудрыми глазками, и больно уж правдива, аж до кома в горле. Всегда скажет всё, как думает, но мягко, аж самому признать захочется, что Анна Станиславовна права. В какой момент всё так закрутилось, что маленький Аннютий и прекрасная Анна стали двумя разными людьми в его голове, и любил он каждую по разному. Анютий — это первые шаги в новой области, где они спотыкались вдвоём, это детский смех у уха, когда холодные ручки обвивали его шею, вынуждая пересесть, и детская искренность. Анна — леди внутри и снаружи, влекущая за собой, как водный мираж в пустыне, кажется коснёшься — тут же растает, это ночи в мыслях яблочного аромата и янтарных глаз, это неопределимое желание всегда быть рядом. Поэтому первой установкой всегда было уберечь от самого себя, оставить всё в бесконечных ночах и наконец-то принять их статус «тренер/спортсменка». — Можете обманывать себя сколько хотите, но всем всё уже и так ясно, Даниил Маркович, — нарастающая нервозность от Трусовской лекции заливает собой даже сладостно-горькие воспоминания, заставляя нервно сжимать и разжимать пальцы. — Да что тебе может быть ясно?! — не помнит, когда последний раз голос на кого-то повышал, обычно это бремя брала на себя Этери. — Похоже, что побольше вашего, — Саша не отступает, просто не умеет, да и злиться тренер, ясное дело, что не на неё, а на себя и ситуацию с Щербаковой. По-любому занимается самообвинением без возможности на апелляцию и адвоката, — Марк вот тоже такой бывает… На секунду кажется, что хореограф действительно начинает её слушает, даже отросшую чёлку с лица убирает, чтобы смотреть на неё, пока та вещает. Аня бы ему давно мозги промыла, да так, что Даниил Маркович этого бы даже не заметил. Но теперь их красавица решила насладиться сном на неопределённый срок, а Саше в довесок к собственному счастью в лице Марка достался Глейхенгауз в третьей стадии депрессии, из которой его вытаскивать, похоже, никто не собирался. — Он же меня добивался, долго, — как бы Даню не бесил ветер в голове Трусовой, навеянный отношениями с подопечным Соколовской, улыбка ей шла больше, чем леденящая душу серьёзность, — А всё отказывала, а причины-то глупые на самом деле: начало сезона, цели, даже собак зачем-то приплетала. А знаете почему? — Почему? — вопрос прозвучал без всякой заинтересованности, хотя какой может быть интерес к чужой жизни, если ты в своей себя загнанным зверем чувствуешь. — Боялась. Самой даже не верится, — знакомая кривая усмешка, — Боялась, потерять всё, что есть, и только потом поняла, что его потерять боюсь больше. Молчание как-то само собой пришло, как последний гость на застолье, когда уже перестают ждать. Но оно ощущалось, как нечто необходимое — зона для размышления перед последним аккордом. — Вы же её любите, — прозвучало слишком утвердительно для вопроса, но он всё же хмыкнул в ответ, — Так спасите Аньку из этого кошмара… Где-то в глубине было ощущение, что говорит Саша, отнюдь, не о месячной коме. И не о трубках, что змеями обвивают тело хрупкой, но сильной, как стеклянная роза, девочки. От этой картины его уже потряхивает, как заядлого наркомана, и ведь он действительно каждый день возвращается за новой дозой этой ужасающей картины. — Вы не единственный, кто её любит, Даниил Маркович. Мы росли вместе, и пусть этот дурацкий пьедестал сгорит синим, как лёд, пламенем, если я хотя бы не попытаюсь ей помочь, — её усталый вздох, слишком был похож на его собственный, эмоции почти в тех же оттенках, — Он её погубит. Вы же сами видели, тогда, на чемпионате… Не любит Семененко её, просто не умеет, а Аня наша — дурочка, ничего не замечает. Саша как-то по-дружески пихает его в плечо, но тут же отодвигается подальше, воспоминания, что несмотря на их общее чувство к её подруге, Глейхенгауз всё ещё их тренер. Но тот выхода за рамки, видимо, так же не замечает, как всего остального. Только горьковато усмехается, когда Трусова поднимается с бортика, решив оставить Даниила наедине с его мыслями. — На меня что-ли намекаешь? —девушка уже отойдя на пару метров, кажется, не слышит мужской тихий вопрос, который даже ответа не требует, — А я по-твоему, не погублю? — теперь голос в два раза громче, и он рад, что в «Хрустальном», кроме них, уже никого нет. — Вы себе этого не простите! — вот теперь привычный радостно-правдивый и уверенный тон, который у него снова вызывает ухмылку, и пищи для размышлений становится ещё больше.***
Тоска его квартиры ходила сквозняками между открытыми дверьми. Холодный воздух бродил у ног, заставляя хоть в какой-то мере чувствовать себя живым, согревая тело чаем, что теперь казался безвкусным кипятком. Так странно, ощущать себя сиротой из-за потери человека, с которым даже кровных уз не имеешь. Зато был канат, такой толстый, связавший на всю жизнь, в котором он собственноручно каждую веревочку плёл из года в год, изо дня в день, находясь рядом с ней. А теперь на нём и повесится нельзя, только выживать, разлагаясь внутри. Потому что Аня оставила, как будто секунду назад растворилась прямо перед его глазами, как сны и воспоминания. Зачем теперь ему страны, куда летали, деля каждую победу поровну, вместе? Может и правда, всё дело в страхе, позволить себе привыкнуть, ввязаться ещё сильнее, чем сейчас, чтобы потом с кожей и мясом вырывать из груди… Если сейчас он для неё никто, то как больно было бы, если бы всё же решился, шагнул через себя. Даня знает финал заранее, либо она сделает больно сразу и уйдёт отовсюду уже по-настоящему, либо это будет бой без правил, где они будут любить, чтоб после потерять. И больно будет уже не только ему. С чего только Трусова решила, что его кандидатура, куда лучше питерского щегла? Ему с юности знакома боль, но не настолько, чтобы обрекать чистую, нежную девочку на то, чтобы она залечивала эти нарывшие раны. Она и так лечила, сама собой, просто потому что он, как тренер, мог получить кусочек её тепла, хоть чуть-чуть, чтобы функционировать без перебоев. Вроде уже не мальчик, перерос период жалости к себе, а всё-равно ненавидит все, что устраивает вокруг себя. Потому что сам виноват во всём, что с ним случилось и винить ему больше некого. Внутри будто закручивается воронкой ураган, хочется кричать и кинуть эту чёртову чашку в стену, а в итоге лишь сжимает её ещё крепче. Аня подарила… Вроде первый в его карьере день тренера был, и ему тогда вся малышня кучу разных пакетов притащила. Совершенно новая, незнакомая для ещё не утвердившегося в штабе, хореографа, ситуация. Пакеты пестрили на пустом столе, но больше всего взгляд привлекал простой, серебристый, среднего размера пакетик. На первый взгляд не примечательный в этом хаосе красок. Сохранил кружку, как память, и пил-то в итоге только из неё. Пить и не напиться, вот как называется его состояние. Не наесться, не нажиться и не надышаться. Кто-то оборвал все нити и сжёг каналы циркуляции. Хотя нет, не кто-то, а он сам. Тогда это казалось правильным, держаться подальше от Ани, но защищать её насколько сил хватит. И так без конца. А в трубке телефона так и остались видео со сборов и соревнований, и её смех на повторе аудиодорожки, как нож между лопаток, потому что там ему не оказаться. Там, где был смысл. Сидит, глядя в одну точку, и чувствует, как пустота, образовавшаяся внутри, подобно чёрной дыре затягивает в себя всё, что только было возможно. Желание жить, желание чувствовать. Позже сам не замечает, как оказывается в машине и едет, опережая зарядивший дождь. Конечно, Глейхенгауз знал, что всё чертовски запутано и неправильно, только не знал, как их связь стала такой для него. Но не для неё. Всегда удивлялся, как ей удаётся видеть во всех хорошее, даже в этом, до зуда раздражающем, Семененко. «Ты не объективен, у него явно шансов больше», — чёртов внутренний голос, и тот играл на чужом поле, закапывая мечты в ещё одну могильную яму. Наверное, Даня всё-таки зачастил с обмазыванием своих ран солью. Изящный вид мазохизма — всё своё время находится с ней рядом, но внутренне на себя чуть ли не смирительную рубашку надевать. Лучше тренировки для силы воли просто не придумаешь. Только кажется душевую кабину уже достали его вечерние посещения и раздолбанные руками серые плиты, ненависть к себе за собственные желания — дополнение мелким шрифтом в этом одностороннем любовном контракте. Будучи одним из лучших тренеров этой страны, на личном фронте Даня проигрывал сопляку, который дальше своего носа ничего не видит. Смех вырывается из груди, когда хореограф останавливает машину у входа в больницу, и вылезает из машины, позволяя дождю ударять каплями по лицу. — Что я тут вообще делаю?.. — проводит рукой по щекам, стряхивая холодные капли, скорее, заработает воспаление лёгких, чем разберётся в этом кошмаре. Ноги сами несут к палате, в которой хочется всё разнести к чёртовой матери. А когда врывается в злосчастное помещение с не менее раздражающим звуком работающих приборов, не выдерживет, почувствовав среди спиртного запаха нотки её духов. Таких сладких, но не приторных, таких родных и таких далёких, просто опускается на колени. Хочется разорвать простынь, пропитанную её теплом, которое должно принадлежать только ей, никто и ничто не может на него претендовать. Даня в том числе, точнее, первый в этом чёрном списке. И всё же прижимается к губами к мягкой коже хрупкой руки. Долго, почти мучительно, зажмуривая глаза, прикосновение иголками под сердцем колит. Но мыслено Глейхенгауз уже убрал прядь ей за ушко, также коснулся губами тёплого виска и притянул в объятия. И это чувство было таким правильным, что просто не могло появится у него внутри. Если позволит себе больше, чего так отчаянно хочется, то тонкая нить доверия, связывающая их — начнёт рассыпаться. И исчезнет, будто её и не было. Руки непроизвольно сильнее сжимают мягкие пальчики, а глаза находят умиротворённое лицо. Аня будто спит. Если он скажет ей сейчас, Щербакова ничего не услышит, хоть так он откроет всё, хотя бы раз: — Знаешь, я думал, с ума схожу, — усмехается Даня, с силой проведя свободной рукой по лицу. — Думал, что нервы сдали после очередного сложного сезона. В свою же ученицу, вчерашнего ребёнка, влюбиться? Да нет, говорил я себе, это просто эйфория после побед, мне весь мир любить хотелось. А потом ты мне приснилась. Раз, второй. Третий. В палате открыты окна, но дышать тяжело. И кажется только сейчас Даниил понимает насколько её мало. Мало в этой тихой паузе, в его жизни, где Аня — кровоточащая рана, что сжигает его, но этого так мало. Хочется больше, чтобы в квартире, на кухне и в спальне, чтобы фотографии с ней не только с соревнований стояли на полках, чтобы тёмные волосы на подушке с утра, и губы улыбались за совместным завтраком. Как в тех видениях. — И… Они были такими реальными, эти сны, что я не мог понять утром, которая из реальностей — настоящая? Та, где я только твой тренер, или та, где ты целуешь меня и называешь своим? Я всё думал — пройдёт, углубился в работу, отчёты эти дурацкие… Засиживался до глубокого вечера, пока глаза не начинали слипаться, засыпал прямо на документах — и снова ты. В каждом моем сне — ты. Это было похоже на одержимость. Настолько сильную одержимость, что я просыпался в холодном поту. Ему хочется зарыться в эти крахмально-вычищенные простыни, чтобы не видеть, что Аня не смотрит карими глазами, не слышать разрывающую слух тишь без её голоса. С ней больно, а без неё больнее, так, что хочется проглотить все те жалкие, но такие важные причины, чтобы держаться дальше, чем Даниил себе позволяет в эту минуту. — Самое ужасное, что я знал, что этим всё закончится, — Даня освобождает её ладонь из рук и отходит к окну, упираясь основаниями ладоней в узкий подоконник. Он смотрит в окно, но там ничего не видно — тёмная парковка и мигающий жёлтым светом фонарь, — И до последнего надеялся, что тебя уберегу… Он утыкается лбом в стекло и замолкает. Повисает такая тяжелая тишина, что слышно, как за окном начинается ветер, разгоняющий мысли в голове. — Вокруг меня все умирают, сначала отец, потом мама… — тихо говорит хореограф, не оборачиваясь, к её неизменному лицу, — Я знал. Знал и всё равно подпустил тебя к себе. Все, кого я любил, умерли, и теперь тебя я тоже потеряю. Я изо всех сил пытался тебя защитить, но это проклятие сильнее… Усилием воли мужчина отталкивается от подоконника, поворачивается к девушке, натыкаясь все на ту же убивающую душу картину. Обещал себе, Этери, когда пришёл на работу — не привязываться, а в итоге все обещания оказались пустым трёпом. А если бы знал тогда, в 2014, что через столько лет всё так обернётся, подошёл бы к тихой, кареглазой девочке с косичками? Да. Потому что нельзя иначе. Не может его жизнь уже быть без Анны Щербаковой, это как вырвать из книги половину страниц. Читаешь, но ничего не понимаешь, как будто ему не сказали что-то важное. И если у него есть хоть один шанс узнать, может ли он скажет ей это ещё раз, только услышав её ответ после, то нужно снова верить. Заставив себя выйти из палаты, Даниил глубоко вздыхает, прижимаясь спиной к двери. И всё же Трусова права, он себе не простит, если потеряет Аню.