Меня сожгут на костре
для злейших врагов предназначенном.
Гильотина готова, сверкает — блестит;
Горит в глазу деспотичном вердикт.
Раз-два-три.
И преследуя голову по мостовой убежавшую (веселую, праздную),
Все воскликнут, у кого не ясно
глупо так спрашивая:
«А кто это был?»,
«Кого мы казнили?»
— Чонгук, впусти меня. Дверь трещала. Негромкие последовательные удары сменились на рванные набаты. Ритм нарушился, словно инструмент, который его выдерживал, резко и со злобой разбили о пол. Будь у Чонгука включена музыка, бегай по его квартире дети, разговаривай по телефону жена о крайнем внеклассном уроке игры на фортепиано; будь в его квартире хоть малейшее доказательство жизни, он бы ни за что не уловил это молящее «Впусти меня». Но его квартира оставалась безлюдной и безмолвной: бесхозно пылились колонки Сейнхайзер, телевизор отсутствовал напрочь и лишь холодильник тихо гудел, охлаждая никому ненужные продукты: картофельный салат, редис и лимоны. Оттого, насколько густой была тишина, настолько громко и отчетливо разносилось «Чонгук, впусти своего брата» по её пустым ярусам. Чонгук открыл брату дверь не только оттого, что Чимин мог разбудить соседей, а те в свою очередь полицию, а оттого, что бесповоротно и окончательно понял: Чимин впредь не оставит его в покое. Брат опирался о стену возле двери — похабно, как наркоман, явившийся за дозой. Губа снова зияла трещиной, на которой уже образовалась бурая корка, а маркие синяки под глазами сантиметр за сантиметром расходились по анемичной коже и совсем Чимину не шли. — Я не знаю, что с тобой делать, — признался Чонгук. Он долго думал над этим вопросом, пока дверь раздавалась имперским маршем, но так ни к чему не пришел. Чимина же эта потерянность в глазах младшего брата будоражила с ещё большей мощью: — А я вот прекрасно знаю, что со мной нужно делать. Дверь за ним закрылась. Чонгук повидал много потерянных и заплутавших людей, но в глазах брата он не мог разглядеть дна вовсе. Казалось, для него перестало существовать все что было до этой самой минуты. Были только однобокие «Сейчас, сейчас, сейчас». Он ощутил как пальцы с надорванными и местами острыми ногтями прокрались ему за воротник. — Тебе самому хоть от себя не тошно? — спросил Чон. Чимин насторожился — это было ясно по замершей на шее ладони, но виду не подал: — Ты сам ввел это в традицию. Оргазмы управляют человечеством. Все живут только ради получения сиюминутного дофамина и адреналина, плодятся, а затем этот цикл повторяется снова и снова. Девственников высмеивают до самоубийства, а самые стойкие после первого секса остаются всем безынтересны. — Но заметь, тяга психически здоровых людей к получению удовольствия не приводит их избитых к заправке и не толкает на секс в венерических блядушниках. — Каждый дрочит как он хочет, — заметил Чимин. — Ты невыносим. Чимин пожал плечами так, словно Чонгук сделал ему комплимент, и полез целоваться. Предательская мысль снова поддаться слабости прокралась младшему в голову, но он увернулся. Уворачиваться от поцелуя — это всегда больно, и боль эта сейчас прорастала на дне его желудка кровоточащей язвой. — Что, брезгуешь? — тихо спросил Чимин у самого уха — так близко, что Чонгук ощутил запах совсем чужого одеколона. — Или, может… у тебя болит голова? Наигранность. Чонгуку было неприятно лишь от одной мысли, что она, будто подставное лицо, наравне с братом склоняет его к сексу, и он ее оттолкнул: — Ты доведешь себя так до смерти. Обида дернула брата за кадык, а отчуждение — назад, в свои цепкие лапы. — Да лучше бы я сдох, — с нескрываемой обидой произнёс он под их давлением. — Лучше бы я сдох ещё давно. Это Чонгук испытывал обиду… Нет, Чонгук обязан был ту испытать хоть для некоторого разнообразия. Он схватил брата за нижнюю челюсть и произнёс: — Слишком удобно устроился. — Да как ты можешь так говорить? — прошипел Чимин, разводя руками. Удивление резко сменилось яростью, будто в головном мозге дернули за тумблер. — Циничная мразь. — Чонгук взял брата за угрожающе летящие в стороны ладони с острыми ногтями на них. — Не прикасайся ко мне, не трогай! — Грудь Чимина задергалась, то бешено поднимаясь вверх, то рвано опускаясь вниз. Все признаки подступающей истерии. — Я так больше не могу! — Чимин, хватит, — приказал Чонгук, но того уже было не остановить. — Хватит истерить! Брат принялся несвязно кричать. Он втягивал воздух судорожно, будто страдал хроническим кислородным голоданием, а затем выпускал его с силой многократного эха, но поверхностью, от которой то отбивалось, служили не стены, а сам Чонгук. А эхо, как известно, без поверхности, что его отражает, просто не способно существовать. Казалось, Чимин кричал очень долго, ещё с самого рождения, когда его вынимали из утробы, той же, из которой двумя годами позже выйдет Чонгук, и будет кричать ещё столько же. — Успокойся! Чимин изводился, словно ребенок и становилось понятно: всё это лишь оттого, что он тоже никогда не был этим ребенком, не заполнил брешь в детстве, как полагалось. — Хватит меня успокаивать! — он закрывал уши руками. — Ты черствый, холодный. Бездушный! Ты мне противен. Я тебя ненавижу. Ненавижу тебя. Чон будто укрощал дикого зверя, которого пытаются закрыть в клетке. Но в действительности Чимин уже был в этой самой клетке и бился изнутри, выпуская когти наружу и кромсая воздух, а вместе с ним и остатки Чоновых нервных окончаний. Может, тем оно было и лучше? Потому что в самом Чонгуке запущенные в него братом шершни жалили его пчел, и он набухал, разбухал и был готов лопнуть. Только осознание того, что Чимин, как, впрочем, и Чонгук, больше не ребенок приводило его в чувства. — Закрой рот, Чимин, закрой его. Это было схоже с природным бедствием, бесконечным круговоротом боли, в который они попали не по своей воле. Ведь на самом деле человеческие эмоции и природные явления очень схожи по своей сути. — Давай, убей меня. — Чимин сжал Чоновы руки на своей шее, которыми тот лишь позволил управлять. — Придуши. Чон обхватил его за горло и не дал выйти из хватки, бескомпромиссно затащив в спальню. Ещё один рывок — и Чимин уже лежал в постели — бился на кровати, завывая, как раненный волк. Чонгук вышел, закрыл дверь и прислонился лбом к ее поверхности. В голове у него отдавались удары Чимина по постели. Внутри черепной коробки происходило землетрясение: одни нервные клетки отрывались от общей системы и неслись вниз, другие взрывались, а третьи погружались в состояние шока, но Чон не отстранялся. Стоял. Слушал. Чувствовал. Любил. Ненавидел. Жалел. Мирился. И снова жалел. Молил. Проклинал. Но не отстранялся. Если пение для Чимина было чистым и искренним способом возвыситься и переродиться, то истерия — мольбой, отчаянной просьбой выбраться и вознестись; осознанием, что пение ему не поможет. Тайфун стягивался все сильнее.***
Поздним утром Чонгук закрыл дверь в квартире на все замки, спрятал ключ и выпустил брата. Какое-то время он смотрел на связку этих самых ключей — три металлических огрызка — и мечтал забыть о месте, куда их прятал. Потому что если не забудет, то брат прокрадется в его разум и вынет их оттуда легким и незамысловатым движением кисти. Несколько часов перед тем, как уснуть Чонгук слышал, как Чимин плакал — обессилено и механически, со свистом выпускал воздух, иногда даже хныкал. А теперь гремел кухонной утварью. Если Чонгук стремился нивелировать шумы своего существа, запрятаться как можно глубже в пески, то Чимин не представлял жизни без грохота. Чонгук прошел в кухню: взгляд незамысловато пробежавшийся по периметру зацепился за что-то инородное. Он подошел к столу. Бахулу. То были не самые лучшие бахулу, даже не лучше тех, что подавали в Уизон. Края совсем немного подгорели, а треснувшая середина явно свидетельствовала о нехватке сахарного сиропа, но это несомненно были те самые бахулу, которые готовил Он. Они хранили нечто дорогое Чонгукову сердцу и не требовали прощальных душещипательных записок, чтобы развести его на сентименты. На столе рядом с завтраком лежала газета двухдневной давности с заголовком к одной из статей «Чон Чонгук, директор (далее следовало название его фирмы, придаточные факты её успеха и холдинг, к которой она относится) открывает путь иностранному бизнесу». Чимин намеренно разместил её на краю стола. Только чего ради? Подчеркнуть их с младшим различие? — Так ведь не может продолжаться, — обратился Чонгук к подошедшему к столу брату. Чимин произнёс нечто похожее на «Это очевидно». Словно корабль, что сбрасывает свой якорь перед швартовкой, он установил чашку с кофе перед собой и лишь затем сел перед ней на стул. — Очевидно, — повторил он. — Может, тебе стоит взять паузу, поговорить с теми, у кого был схожий опыт? — Я вижу к чему ты клонишь. Чонгук не успел даже дать этой мысли улечься в голове, как Чимин почерпнул ее, несформированную, и вынул на свет: госпитализировать брата в психологическую клинику. Он продолжал стоять у края стола: — Так будет лучше для тебя. — Допустим, — брат сделал вид, что согласился. — Накачают меня всякими транквилизаторами, возможно даже проведут лоботомию. Ты думаешь, я не знаю, что их сейчас не проводят? Нет, вот знаешь, что? Именно мне ее и проведут. — Непобедимый эгоцентризм. — Но что насчет тебя? — Что насчет меня? — переспросил Чонгук. — Да, у тебя самого поводов обратиться к психотерапевту — вагон и маленькая тележка. Чонгук задумался: может, он столь упрямо сохранял самообладание не оттого, что пострадал меньше, чем Чимин, а оттого, что одному из них пришлось покрыться броней? Как один из двоих нетрезвых вырабатывает гормон отрезвительный, чтобы оба окончательно не пропали. — Передо мной сейчас стоит куда более важная задача — навести небольшой порядок в системе. Даже если это лишит меня должности, — стоял на своем Чонгук. — А потом я обращусь хоть к Фрейду, неважно. Чимин собрал ложкой пену с поверхности кофе, приподнял её и перевернул, наблюдая за тем как пенка плюхнулась обратно в кофе. С каждым повторением пузырьков закономерно становилось всё меньше. — Ты смотрел фильм «Стыд» Стива Маккуина? — спросил он, и Чонгук покачал головой — не смотрел. — Главный герой страдает от половой зависимости: трахается, трахается, трахается, пока не приезжает его младшая сестра. И с этого момента всё идет наперекосяк: проблемы с работой, проблемы в социуме, проблемы, проблемы, проблемы. Мы так до конца и не понимаем, было ли у них с сестрой что-то в прошлом, но что-то, определённо, было, раз он не может смотреть на неё без слез, а она первым делом летит вскрывать себе вены. — Чимин замолк. Чонгук около минуты ждал продолжения, но тот не торопился. — Не понимаем и никогда не поймем. Не произошло той самой лиминальности. — Лиминальности? — переспросил Чон. — Да. — Что это значит? — Когда происходит полное изменение системы, и посредством своего «Я» человек выходит на совсем иной уровень мысли. — И её не было, — повторил Чонгук, Чимин кивнул. — Какой в этом смысл? Чимин пожал плечами — никакого. — Это мой любимый фильм, — сказал он и снова умолк. Время растягивалось, словно карамель, которую упорно набрасывали на крюк в кондитерском магазине и тянули, тянули, пока она не становилась тонкой и податливой. Брат мастерски умел управлять диалогом. Когда-то. — Ты спросил вчера, не противно ли мне от себя… — продолжил он задумчиво спустя целую вечность. — Конечно, противно, и оттого я думаю, что не заслуживаю к себе хорошего отношения. Такой пропащий человек как я не заслуживает ничего. И на чем большие уродства я иду. — Он поднял руку и сжал ладонь прямо у виска. — Тем эта мысль плотнее костенеет в моем мозгу. Чонгук выдержал паузу, не задать вопроса, который тоже долго костенел в его мозгу, было невозможно: — Твои проломы начались задолго до случившегося, не так ли? Может, так оно и было на самом деле, а может, Чону так только показалось, но Чимин на долю секунды выглядел в точности так, словно был рад ответить: — Ты прав. И начались оттого, что наш деспот отец покрывал свою сестричку ещё при жизни матери. Чонгук часто замечал чрезмерную опеку со стороны Хюншик по отношению к брату, но за отсутствием большего не мог связать увиденного с насилием. Более того, он был всего-навсего ребенком. Ему стало по-настоящему стыдно за свои вчерашние слова и то пренебрежение, которым думал брата отрезвить. — Что именно она делала с тобой? — спросил Чонгук, деваться было некуда. — Всякое разное: касания, грязные фразочки с эротическим подтекстом. Моя реальность тогда не была способна уместить всё это в мир, который активно строился, будто в бетонную конструкцию начали вмонтировать детали из спичек и пластилина. — Поэтому ты убивал животных? — Поэтому или нет — уже не разобрать. — Очередная порция пены плюхнулась в кофе, но уже с заметным всплеском. — Но то, что можно разобрать, так это то, что по этой причине она начала с меня. Хюншик знала, что ты рано или поздно придешь. Даже нет, ты сам это прекрасно понимал. Поэтому ты не смог уехать тогда из Чорьян, после того, как посадил меня на автобус. Чонгуку захотелось Чимина обнять, зажать его крепко-крепко и просить о прощении от лица всего мира, но во всей этой ситуации, после прошедшей ночи такие акты казались неуместными. — Как же сложно с подобным жить. — Брат отодвинул кофе от себя, так и не отпив. — Жутко. Это как играть роль, понимаешь? Как будто вся твоя жизнь — это код программиста садиста. Ты живешь неким персонажем, а потом, раз — и обеденный перерыв. Уровень тревоги резко возрастает, и ты вдруг осознаешь, кто ты на самом деле и всё — пиши пропало. И даже если я смирился, во всём этом ужасе по-прежнему есть то, что раздирает меня изнутри — то, что я не могу определиться: мои чувства к тебе реальны или навязаны травмой. Я пытаюсь отвлечься, но в отвлечении самое издевательское напоминание. Замкнутый порочный круг. Впрочем, потому то он и порочный. Чонгук довел мысль брата до завершения, направив ту в свою заводь. Выходил очередной круг: — И тебе помогут выбраться из него. Это звучало эгоистично, однобоко, деспотично (подстать отцу). Чон чувствовал себя тираном, но уже ничего не мог с этим поделать. — Никто после дурки не остаётся самим собой, — произнёс Чимин. — Ты сейчас собой не являешься. В этом и дело. Смотря на Чимина сверху вниз, на то, как пена совсем сошла с чашки в его руках, Чонгук понимал, что сам уже ни в коем случае не сможет ему помочь. Если ласковым словом можно на волоске вести и слона, то Чонгук не имел права облажаться. Он присел перед братом, приложил голову к коленям и лишил свою просьбу громогласных слов. Сказанное умирает, стоит ему оказаться переданным от одного человеку другому. Оставался лишь тот терпкий ручей, что уже перетекал с него к Чимину, и тот тоже оставался безоружен перед воцарившим безмолвием. Чонгук обхватил руками брата и прижался так, будто не сделай он этого, их унесет смертоносным тайфуном. — Пожалуйста, — лишь произнёс он и больше ничего.***
К обеду несчастный походный рюкзак Чонгука, который он купил года так три назад, распухал нижним бельем и средствами гигиены. Чимин бросил этот ни разу не бывший в походе символ горного туризма у настенного шкафа в прихожей и прошел на кухню — допивать свой непенистый остывший кофе с бахулу. Проводить аналогию с последней пищей перед казнью не хотелось, но Чонгук не смог той избежать. Казалось, брат в самом деле ест завтрак как в последний раз в жизни — как-то до болезненного долго пережевывая выпечку и по капле проглатывая кофе. Чонгук связался с клиникой, которая, если верить информации в интернете, должна была не только вылечить Чиминово расстройство, но и выявить панацею от всех болезней на годы вперед. Ближе к одиннадцати он вызвал водителя. Лучшим качеством его шофера была, несомненно, ненавязчивость. Демонстрируя высокий профессионализм и хорошие манеры, он не задавал вопросов и даже не поглядывал на братьев, пока те направлялись в клинику для душевнобольных. По пути Чонгук смотрел лишь на горы — те утопали в тумане, как в тяжелых сливках, а поднимаясь по серпантину, он потерял из видимости и их, и город под ними. Через лобовое стекло не было видно ни зги, словно теперь сливками полили их автомобиль. Вторым лучшим качеством Чонова шофера был высокий стаж вождения. Здание, в которое они прибыли, поначалу играло роль зоны отдыха на ровном перевале гор Гванаксан, но годами позднее любимый сыночек её хозяина начал говорить голосом, прежде ему не присущим и носить с собой скрупулезно заточенные карандашики разной степени твердости — втыкал в соседских ретриверов, кокер-спаниелей и померанских шпицей. Двери бесшумно раздвинулись, отполированный мрамор под ногами отображал подобие Чонова лица, а девушка за стойкой регистрации одарила вошедших сдержанной улыбкой — безупречный ряд ровных зубов, безупречно уложенные волосы. Жутко безупречно. Интерьер клиники ничем не уступал Пусанскому Мариотту. Только расстилалось пространство горизонтально, словно упавшая на землю глина, а не тянулось ввысь к небу. Судя по всему, небоскребы в самом деле вгоняли людей в беспросветную тоску. Широкие застекленные коридоры с точными геометрическими пропорциями заточали в гексагон кабинеты терапии. То есть, сверху большая часть здания напоминала пчелиные соты или… вероятно, требуху. Когда Чонгук уже мысленно оправдывал выбор многосторонних фигур, он понял, что безжалостно пал жертвой маркетинга. — Заполните и подпишите. — Девушка за стойкой регистрации ткнула пальцем в поле для обмена информацией на только-только распечатанном документе. В регистрационной соте было несколько этажей, а западная сторона, противоположная ресепшену открывала вид на прогулочный дендрарий. Брат стоял у другого конца стойки и обнимал водруженный на неё рюкзак. Выглядел он потеряно — пустота в глазах сменилась на залитую оловом яму. Наверное, только сейчас, пройдясь по мелкому шрифту, Чимин осознал, что психиатрическая клиника — его последняя инстанция, окончательно и бесповоротно выжигающая на нём клеймо размером с сердечную мышцу. Хуже госпитализации могло быть разве что самоубийство, но выглядел брат именно так, словно был готов на эту тему спорить. Чимин поднял ручку со столешницы с таким усилием, будто она весила с килограмм, не меньше. Когда он подтянул её к бланку, то оказалось, что она, более того, привязана к чему-то за стойкой. Чонгук пересекся с ним взглядами, когда девушка утащила документ обратно — в свою нору. В глазах читалось «Доволен?», и Чон не смог ответить согласием. — Мне назначили встречу с директором, — обратился он в регистрационную. — Верно, — снова подтвердила она и задумчиво потерла висок ластиком на конце карандаша. А ведь в ином случае его можно было вонзить в немецкую болонку. — Кабинет на третьем этаже. Как подниметесь — сразу видно будет. К Чимину уже подошел медбрат и забрал у того рюкзак. Сумку, надо думать, распотрошат до неузнаваемости, а Чимина разденут и проверят от Ч до Н. — Я скоро приеду тебя проведать, — сказал Чонгук. На это брат ничего не ответил. Как у них заведено — ни прощальных объятий, ни слез.*
Директором оказалась она — несгибаемой конструкции женщина. Ее избалованные увлажняющим кремом пальцы постукивали о стальную поверхность стола. На столе же ничего, что могло свидетельствовать о её личной жизни или интересах: органайзер с одинаковыми ручками, ноутбук новой модели, стопка бумаг неизвестного содержания и больше ничего. Запахи отсутствовали тоже. Их просто не существовало. Ни женского парфюма, ни лосьона для тела, ни дезинфицирующих средств. Ничего. — Насколько я поняла… У вашего… — Директриса ждала подсказки. — Друга. — Друга, — повторила она. — Повышенное половое влечение или иначе — сатириазис. Сатириазис. — Казалось, ей приносит какое-то отдельное удовольствие повторение Чиминового диагноза. — Сильно зависит от половых гормонов и лечится в основном медикаментозно. После курса вы и сами заметите разницу, это как пить успокоительное от сексуальной тревоги. Но мы — клиника, мы разбираемся с самим зерном проблемы, чтобы выкопать его, пока оно не пустило корни. Однако случай вашего друга похож именно на один из тех, что развивается ещё с детства. Чонгук сидел в одном из двух кресел напротив её рабочего стола и ждал, что последует очередное «Однако», но женщина молчала. — Разве не все проблемы происходят из детства? — решил уточнить он. — Правильно, да, конечно, — она постучала ногтем по столу активнее, как бы в согласии. — Но позвольте узнать: вы осведомлены о природе зерна? Вот она — королева пчел. За ее спиной пропорционально висели выписки каждого удачно вылеченного пациента, к каждой из них прикреплена статья из Сеульского вестника. Сыну премьер-министра выделены почетные место (в самом центре) и рамочка. Ей не нужен был Чимин, ей нужно было доказательство собственного медицинского превосходства. Трофей. — Чимин испытал травму на фоне сексуального насилия в раннем возрасте, — выговорил он с трудом. — Как вы узнали об этой проблеме? Чонгук ощутил себя на приеме психотерапевта и с ужасом осознал, что так оно и было: — Я сейчас у вас на сеансе? — Это поможет в понимании: как с ним работать дальше. — Я сказал всё, что мог, — сказал Чонгук и тут же осекся. Она снова постучала кончиком ногтя по столу: — Он пытается создать иллюзию того, что секс для него — не более, чем обыденность, чтобы с той же уверенностью заявлять о травмирующем прошлом. Но нужно понимать, что именно происходило в прошлом. За окном пролетела ворона — крупная и хохлатая. Чонгук не планировал откровенничать, но понял: директриса так или иначе обо всём узнает. — Его подталкивали к разврату, а затем после смерти матери и вовсе заставили принимать участие в детской порнографии. Говоря это, Чонгук ощущал себя дико, будто он у школьной доски пересказывал биографию известного многим человека — сухо и фактами. Сложно было сказать, что испытывала женщина, услышав рассказанное. — Он сам вам об этом рассказал? — только и спросила она. Слова не знали куда себя деть и стоило ли им выходить наружу. Чонгук тоже не знал: стоило ли их выпускать. Наверное, столь долгие паузы в диалогах дают психологам уйму времени, чтобы составить целостную картину человека: все его травмы, желания, амбиции и прегрешения. Решив не затягивать пуще нынешнего, он выдал: — Да. Директриса чуть заметно кивнула. Как пить дать, уже мысленно писала на них с братом досье: — Людям, находящимся под воздействием травмы не свойственно рассказывать такие вещи. Они будут всеми силами избегать любого упоминания. — Я знаю его очень давно, — произнёс Чон. И это была единственная правда, произнесенная о человеке, которого на самом деле знал только он.***
Впервые за долгие годы Чонгук вернулся в свой кабинет не просто с чувством отвращения к процессам, в нём протекающим, а со стойким желанием снести его тридцатитонной бабой для сноски зданий. Разместившись в кресле, он долго приводил дыхание в норму, и всё бы ничего, если бы не раздавшаяся дрель сотового. — Я узнала, где будет следующий прием товара, — произнесла Чои спустя полминуты после того, как Чонгук ответил. Неуверенности в её голосе было с тонну. — Вам это всё ещё интересно? — Конечно. — Чонгук вынул лист бумаги из-под принесенной секретаршей папки и вооружился авторучкой. — За Кванхэдоном есть закрытый грузовой склад. Судя по всему, мы будем там в понедельник, часов так в девять. — В непредвиденной ситуации постарайтесь спрятаться, но если не выйдет, действуйте только исходя из соображений выживания. — Господин Пак… — Чонгук не сразу понял, что обращаются к нему. — В любом случае спасибо вам. Отвечать «Пожалуйста» он посчитал глупым и потому произнёс: — Берегите себя. Чонгук отложил сотовый и бросил взгляд на календарь: до понедельника оставалось неполных трое суток. Проверяя почту, он наткнулся на письмо от Хана с необычным заголовком: «Полиция зовёт тебя на ужин! Помнишь моего кузена? Я рассказал немного о тебе, он посчитал, что ты толковый парень. У него собираются наши коллеги и акционеры. Отказы не принимаются — рабочий протокол обязывает». Похоже, выбора у Чонгука не было. Позже, как по расписанию, вошел Джисон. Сначала, должно быть, без конкретной цели, но затем ему стало за это будто бы в высшей степени неудобно или даже стыдно, и оттого он открыл статистику последней запущенной им коммерции на планшете: — Реклама — это очень сложная штука, и представляет из себя больше, чем всплывающее окно перед просмотром фильма. Помнишь, мы пили Чивас Ригал. Их слоган: «Есть те, кто его предпочитает и те, кто его не пробовал». — Никогда не любил Чивас, — прокомментировал Чонгук, раздумывая над тем, где купить камеру ночного видения. — Почему, по-твоему, Кока-кола до сих пор выкупает самые видные места и снимает свои дурацкие ролики? — спросил Юн и сам же ответил. — Потому что людям нужно бесконечно вдалбливать, что они должны давиться именно Колой. А для тех, кто не хочет, они придумают ещё сотни вариантов, чтобы наконец каждый второй человек на планете заказывал именно её к своему бургеру. Чонгук вспомнил, что не ел ничего приличного уже последние две недели. Указательный палец упал на кнопку вызова секретарши: — Лиен, мне нужен стейк средней прожарки с маринованной спаржей. Будешь? — спросил он у Джисона и, получив кивок, продолжил. — Давай два. — Принято, господин Чон, — по привычке потянула она и отправилась на поиски стейков. Юн дергал себя за очередной безвкусный галстук в крапинку, ближе к краю крапинка превращалась в горошек. Спустя пару минут он дернул себя так сильно, что шейный позвонок жалостливо хрустнул. — Миражу снова перечислили некоторую сумму, — заявил Джисон, придя в себя. Чонгук это и сделал, буквально за полчаса до прихода Юна. Джисон смотрел на бутылку Кока-колы на своем экране, но думал уже далеко не о ее коммерческом успехе. С ухода Намджуна в нём что-то переменилось, будто в цех незрелой инфантильности перестали подавать электропитание. За свои почти тридцать лет Чонгук не заимел ни одного человека, которого бы мог назвать другом и не было ни одного человека, который мог бы назвать другом его… за исключением Джисона. Даже если понимание товарищества у них разнилось, вероятность найти само понимание никогда не исключалась. — Ты хочешь знать правду, Джисон? — О чем ты? — переспросил тот, непонимающе хлопая глазами. — Хочешь узнать, на кого на самом деле работаешь? — повторил Чон. Правда и ложь — инь и ян всего чувственного; всего-навсего слова, которые соответствуют или не соответствуют нужной нам действительности. Джисон зажал кнопку отключения на торцевой стороне планшета и убрал тот в дипломат: — Думаешь, я пришел бы к тебе в ином случае? «Мираж — наш преступный пузырь, а главный в нём — твой любимый японский режиссёр. Совсем скоро он выдерет свои лобковые волосы с подбородка и скажет: «Ой, мы так не хотели». Китайцы потеряют деньги, сбросятся с моста Мапо, а девочки, которые никому на самом деле не сдались, будут и дальше страдать от безнаказанности, которая правит этим миром. Теперь твоя очередь выбирать: ты останешься греть свое кресло в этом удобном бизнес центре или готов жертвовать», — хотел сказать Чонгук, но не решился сходу. Готов жертвовать. Человеку нужно быть готовым чем-то жертвовать, иначе выходило так, что ему нечем дорожить. Но значило ли это что жертвенность — качество героев? Чонгуку хотелось надеяться, что они отделаются лишь креслами. За спиной трижды постучали в стеклянную дверь. — Лучше обсудить это в другом месте, — предложил Чонгук, пропуская стучавшего. Ёнсон благословил ауру в кабинете Чонгука своей блестящей шевелюрой и подправил рукава рубашки, акцентируя внимание на запонках прямоугольной формы от Соколов. Неужели Чон совсем недавно был таким же? Он посмотрел в черный жидкокристаллический дисплей своего выключенного компьютера: волосы расчесаны по пробору, с которым он этим утром встал с постели, подбородок давно позабыл некогда трепетные встречи с бритвой, без утренних зарядок кровь циркулировала по капиллярам лица без прежнего фанатизма. Теперь он выглядел именно так, как его сотрудники: костюм подобран на скорую руку, пиджак вяло распластался на журнальном столике, а рукава рубашки закатаны почти до локтей. — Чонгук, — Ёнсон обратил внимание начальника на лежавший перед тем предмет. Среди безалаберно разбросанных бумаг на столе лежала древнейшая флешка марки Трансендент на шестнадцать гигабайт. — И? — Чон почувствовал, как левая бровь сама потянулась вверх. — Китайцы, — сказал Ёнсон небрежно, как если бы работник дезинфицирующей службы бросил: «Тараканы» на вопрос о том, как он провел свой день. — Движемся к тому, чтобы проанализировать и разобрать на части их капитал. Кресла с пристегнутыми в них китайскими детишками пролетели мимо в Чоновом воображении и унеслись вдаль жестоким тайфуном. — Пока не предпринимай никаких действий касательно китайцев, — сбавил обороты Чон. — Я подталкиваю их на большой пакет акций. Ёнсон кивнул и, напоминая о том, как должны стучать едва-едва купленные туфли Пьер Карден, отполированные до остервенения, вышел из кабинета и ещё долго обходил тот по правую сторону, чтобы окончательно скрыться из виду. — Как думаешь, — обратился сразу же после исчезновения помощника Джисон к Чонгуку. — Ёнсон тоже один из этих засранцев? — Нет, он просто засранец, — с напускным сожалением выдохнул Чон. — Засранец расходный. И окружал их мир расходных засранцев.***
— То есть, у Вон есть все зацепки, но нет разгадки. А у тебя есть лишь разгадка, но ты не знаешь, как к ней подступиться. Разве это не повод скооперироваться? В девятьсот двадцать шестом году на территории Британии и Ирландии пабов или «Домов эля» было так много, что Король Эдгар издал закон о том, чтобы на одну деревню приходилось не больше одного трактира. И сейчас в одном из подобных Чонгук сидел с Джисоном. Неизменная прелесть пабов, будь то ирландских или британских, заключалась в их уникальной оторванности от мира вокруг, как если бы Чонгук был белкой, что пряталась в дупле огромного мудрого дуба во время шторма. Джисон уже прилично выпил, но стойко и педантично обдумывал всё рассказанное Чонгуком, начиная с пропаж и заканчивая флешкой Трансендент. История была тщательно детализирована за исключением еще одной ключевой фигуры — Чимином Чонгук делиться был не готов. Но с другой стороны… был ли Чимин по-настоящему важной частью происходящего или являлся таковым лишь для Чонгука? — Она является лицом повышенного внимания, — закачал головой Чон. — Наличие зацепок — гири, что постепенно тянут ее на дно, и, чем больше она их набирает, тем ближе к тому, чтобы сесть. На дно. Или в прямом смысле. — Ты вообще как представляешь себе эту авантюру? — спросил Джисон говоря не иначе, как о грядущей сделке Миража. — Все зависит от правильной расстановки фигур: собираюсь сделать анонимный звонок в полицию, предупредить их о наркоторговле — наркоманов они любят, Ванессу, по возможности, лучше вовсе изолировать от дела, а сам встану на безопасном расстоянии и проведу запись, чтобы набрать побольше вещественных доказательств. Только главное, чтобы сделка совершилась. — Постой, — Джисон похлопал по столу тихо и уже по-пьяному. — Ты говорил, что Ванесса упоминала человека, которого они отправили следить за Намджуном? Чуть поодаль от них сидел мужчина в растянутой поло, вареных джинсах и увесистых ботинках со сморщенными лицами. Сразу видно — в таком заведении он свой, как рыба в воде, и дела до их разговора ему не было никакого. Он, без сомнений, приходил сюда каждый вечер и, без сомнений, каждый вечер здесь решались вопросы политического и экзистенциального масштабов. — Да, — подтвердил Чонгук. — Но связь с ним потеряна еще давно, а Намджун оказался не особо крупной рыбой. — Но у рыбака обычно целый ряд наживок. — Джисон выглядел в точности как продавец снастей для рыбалки. — Высока вероятность, что он мертв. — А вдруг нет. Значит, так, — решил он. — Давай я займусь этим. Могу подергать за ниточки. Чонгук выпустил смешок с ароматом солода: — Звучит страшно. — Англичане убили Карла первого. Ты кто такой? Одного из пьяных посетителей выволакивали из заведения. Он невнятно произносил: «Баварские колбаски» раз за разом. Чонгук некоторое время смотрел ему вслед, но быстро сдался. Почему он так рьяно пытался помочь неизвестным ему людям? Наверное оттого, что не смог помочь родному брату. Или проще: Директриса клиники назвала бы его поведение погоней за гиперфиксацией. — Ты думаешь, я не боюсь? — спросил Чонгук у Юна, но обращался к самому себе. — Я боюсь. Однако одному человеку я помочь не смог, может, другим получится? Над потолком, подчеркивая декоративные галтели из дерева, висели флаги оранжевого, зеленого и белого цветов. Не хватало разве что таблички «Дублин». Стулья и кресла, обтянутые классической изумрудной кожей то и дело двигались: задвигались и отодвигались. По телевизору крутили недавний матч Манчестер сити и Арсенала. Чонгук снова подчеркнул для себя, что всегда был равнодушен к спорту, особенно командному. — У тебя вообще есть планы на будущее? — неожиданно спросил Юн. — На будущее? — Да, не планы на карьеру, а именно представление себя в далеком необозримом будущем, отдельным от работы. Чонгук придвинул к себе корзину с луковыми кольцами и деревенской картошкой, но был так полон, что передумал есть. — Я об этом не думал, — сказал он. — В повседневности происходит столько всего, что на будущее не остаётся времени, а оно всё уменьшается и уменьшается, пока не станет размером с шар для пинг-понга. — Это как в притче, — кивнул Джисон с видом Директрисы, словно всё про всех знал. — Задача подметить всю красоту сада, зажимая в руках ложку с водой, и не разлить при этом ни капли. Невозможно. Жизнь проходит мимо. — Ты прав, — согласился Чонгук, допивая свою третью кружку темного разливного Портера с ароматом солода и жженого сахара. — А у тебя? Джисон отхлебнул эля, на верхней губе остался белый след в виде усов. Он протер ту салфеткой и признался: — Я хочу жениться. По мне, может, и не скажешь, но я ничего так не хочу, как свадьбы и семейной жизни. Сейчас это активно осуждается обществом, даже женщины осуждают за такие желания женщин, но я просто хочу возвращаться к кому-то домой, воспитывать детей. Хочу любить и быть любимым. Тоска серой ватой окутала Чонгука. Желание любить и быть любимым — звучало так просто, но с точностью описывало то хитросплетение чувств, страстей и стремлений, что в нём затягивалось. — Это очень хорошо, — поддержал он… друга, в некоторой степени. — Нет, правда. Как ни крути, но боязнь осуждения была присуща каждому живому существу. А желание Чонгука быть со своим братом представляло из себя даже не просто повод для того, а признак клинической госпитализации. — Наверное, поэтому я долгое время завидовал Джунвон, — продолжил Юн. — Не черной завистью, конечно, даже как-то бессознательно, но завидовал. И потому искал причины, по которым она не должна выходить за Чхичжоля. Разница в возрасте, разумеется, приличная, но тут уже ничего не поделаешь. — Он снова вытер белые усы. — Особенно сейчас, когда всё в рамках закона. Чонгук откровенно запутался: мораль возводит законы или это закон формирует мораль? — Чонгук, ты единственный ребенок в семье? — спросил Джисон. — Нет. — Странно, ты похож на того, кто рос единственным ребенком. Несомненно, ибо Чон Чонгук был единственным. В одном из экспериментов Гарвардского ученого Тимоти Уилсона людей били слабым разрядом тока и спрашивали, готовы ли они заплатить двадцатку, чтобы впредь не подвергаться подобному насилию. Все соглашались. Однако, оставив каждого человека наедине с кнопкой подачи тока в течение пятнадцати минут для мнимых подсчетов результата, ученые наблюдали, что каждый хотя бы раз подходил и бил себя током во время ожидания. Наверное, поэтому Чонгук снова подтянул к себе луковые кольца и насильно одно съел. Джисон не требовал от него исповеди, но выглядел так доверительно, что вызывал в Чонгуке редкое для него желание хоть малость поделиться частью своих переживаний. Должно быть, именно так создают друзей, подумал Чон и решил рассказать Юну то, что никогда и никому на всём белом свете не рассказывал: — Мы с братом были неразлучны, но жили как бы порознь: его мысли и чувства всегда были мне непонятны, а я, в свою очередь, не имел привычки с ним откровенничать. Мы знали всё, что происходит с нами снаружи, но никогда не обсуждали этого. Я на него не равнялся, он не заставлял меня ровняться на себя. Мы не прошли через то, что обычно проходят братья и сестра: у нас не было семейных мероприятий, к нам не приезжали родственники, мы никогда не дрались и не ругались, не соперничали и не делили победы. — Чонгук вспомнил их последнюю ночь в его квартире. В горле завис ком. — Родители просто выполняли свои родительские функции, но ничему не учили нас, помимо того, чтобы держаться вместе. Думаю, в этом и была наша проблема: мы всегда механически выполняли функции. С братом же мы оставались, скорее, сожителями. Выходило так, что Чонгук был тем, кто не выполнял своей функции никогда. Он долгое время жил под опекой матери, не ведая того, через что проходит Чимин, затем под опекой самого Чимина, а чуть позже вовсе уехал, оставив их позади. — И где сейчас твой брат? — Джисон уже устал вытирать следы эля с лица. — В горах, — ответил Чонгук. — Он живет в горах.***
В клинику Чонгуку позволили приехать после трех — именно в это время у Чимина оканчиваются групповые занятия. Брата он обнаружил у дальнего столика в кафетерии под своеобразным названием — «Примирение и коммуникация». На розовый костюмчик из хлопчатый ткани падали редкие солнечные лучи. Появлением младшего он оказался незаинтересован, потому, подсев, Чонгук непроизвольно съежился, будто улитка, заползшая в раковину. На смену обесцвеченным прядям из головы лезли темные родные корни. То ли влажные, то ли немытые волосы и всё тот же пустой взгляд до дрожи идеально гармонировали с местной атмосферой — холодным всепоглощающим Му, заточенным в гексагон. Лицо брата напоминало холст, на котором некогда была яркая масляная картина, а теперь краску соскребли, а сам холст вымыли с хлоркой. На его запястье алым горел красный браслет из тонкого слоя пластмассы. — Как ты? — спросил Чонгук, но ответа не последовало. — У меня так же. Я иду сегодня на ужин к главному полисмену второй эстакады Сеульской полиции, — звучало это отчего-то так, словно Чонгук хвастал. Он замялся и посмотрел по сторонам, упереть взгляд было не во что. — Осталось понять, что он за человек. Из-за конторки выглянула голова с тугим пучком и бантиком на том: — Мин, процедура. Чонгук подхватил руку брата, что отрешенно лежала на столе. Она ощущалась в ладони как вялая сырая рыба — одиноко и безжизненно. — Что значит красный браслет? — Чонгук оглянулся: у большинства представителей местной аутентики — красные, у редких счастливчиков — желтые. Никаких зелено-положительных браслетов он не увидел. В целом, от единогласно положительного тут было, справедливо отметить, прилично. Чимин уронил взгляд на запястье, но быстро его отдернул, как непослушного пса, и принялся дальше смотреть невидящим взором на соседний стол. Казалось, Чонгук забивает мяч в пустые ворота. — Мин, процедура, — снова напомнили из-за конторки, но уже сердито. Чимин отвечать не собирался. Сталось, это его новая фишка. — Что значит твой красный браслет, Чимин? — Снова спросил Чонгук, раздражаясь — дело было вовсе не в браслете. Вопрос разбился о непробиваемое безразличие. Чимин впервые за долгое время моргнул, как ящерица, которая моргает, потому что вспоминает об этой функции, и встал, явно намереваясь уйти. — У меня месячные — вот что, — бросил он и направился к выходу. Его фигура шла вдоль круглых столов, конторки и бантика на пучке. А Чонгуку столько всего хотелось выкрикнуть вслед. На языке крутились гадкие, неприятные слова, но он их привычно проглотил. В кабинете директрисы ничто не изменилось ни на йоту, ни один предмет не сдвинулся ни на сантиметр. Женщина стояла у окна. Под её непоколебимым руководством пациенты разгуливали по дендрарию, распинывая туман ботинками. Чонгуку был виден лишь один из них, взобравшийся на пологий склон холма. Выглядел он в высшей степени счастливым в своей дутиковой куртке и надутым, словно скафандр, капюшоном вокруг лица. — С чем связана такая агрессия? — спросил Чонгук, сидя всё в том же кресле, что и в прошлый раз. — Его выдернули из зоны комфорта, заставили общаться с людьми прямо и без утайки, — принялась объяснять директриса. — Гормональный фон чувствует угрозу. Гормоны — регулировщики и логисты всея организма. Только представьте: они выстраивали целые города и страны, а тут — на тебе — один единственный препарат сносит все стены и баррикады. — И сколько этот период будет продолжаться? — снова спросил Чонгук, до конца так и не разобравшись, что «этот период» из себя представляет. — От двух недель до нескольких месяцев. — Она прошла за стол и бесшумно опустилась в ортопедическое кресло. — Из разговора с Чимином его лечащий врач выявил, что ваш друг состоял в инцестуальных отношениях или, что ещё хуже, был их жертвой. Чонгук попробовал представить лечащего врача брата: лучший выпускник курса, чуть старше тридцати; уставший от жизни педант, для которого человеческая душа — не более, чем… Не более, чем код. Интересно, они уже трахались? — Господин Чон? — Да, — отозвался Чонгук, как бы подтверждая, что это он. — Вы понимаете о чем речь? — В некоторых чертах. — По мере формирования истории человечество так и не вывило однозначного отношения к инцесту. В основном, разумеется, оно негативно, ведь при инцесте увеличивается возможность так называемой инбредной депрессии — совмещения одинаковых рецессивных патологических генов, которые обычно подавляются здоровыми доминантными генами не кровного партнера. Но что если мы не говорим о слепой репродукции? С юридической точки зрения он расценивается, как проникающий половой акт между близкими кровными родственниками. Иными словами — факт сексуального контакта. Но в психологии — это любые сексуальные действия со стороны родственников, наносящие воздействие на психическое здоровье личности. Психология ужасно тонкая вещь, — подытожила она с видом успешного спикера. Ей осталось лишь добавить «Мы сами не знаем, что делаем», не придав этой фразе никакого значения и ударить ногтем по столу. Однако, справедливости ради, в психотерапии были свои механизмы, и Чонгуку в силу своей беспомощности приходилось в них верить. — Чонгук, скажите, что для вас значит госпитализация Чимина? — спросила директриса спустя пару минут. Ему на секунду захотелось перечислить все пять стадий принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг, депрессия и принятие. В какой-то степени правда в этом была. Чонгук посмотрел на часы: время его пребывания в этом кабинете исходило, нужно было идти, но тело ему не поддавалось. Хотелось прирасти к креслу и стать с ним единым целым. Что же значило пребывание Чимина в этой клинике для Чонгука? — Одним словом? — уточнил он. — Как посчитаете нужным. Чимин любил Чонгука, и из-за неопределённой смеси привязанности, зависимости и страха оказаться окончательно разъединенными выходило так, что Чонгук любил Чимина тоже. Они могли не говорить, но всегда понимали друг друга на том уровне, на котором слова становились бессмысленными (даже если сегодня Чонгук убедился — эта связь треснула и держалась из последних сил). Может, Чонгук просто пытался оправдать свою любовь домыслами о сожительстве? Но даже так деваться было некуда — оправдания оставались теми же словами, лишенными смысла. Любовь — есть желание — желание оберегать, владеть и подчиняться. — Лиминальность, — лишь ответил он.***
На ужин к Ханам его ждали к шести, потому что «Последний прием пищи за день должен оканчиваться не раньше, чем за четыре часа до сна», и радушно приняли в особняке семи километрами дальше того, в котором жил Бомгю — даже внешне дома мало чем отличались. При входе тут же висело изображение горы в стиле авангард: разного оттенка прямоугольники на её склоне символизировали поля, а строение у подножья — водопроводный акведук. Картина была похожа на Давида Какабадзе и, с высокой вероятностью, ею и являлась. Оглядываясь вокруг, складывалось впечатление, что дом долго и усердно подготавливали для съемок реалити-шоу. Каждый отдельный угол бы выверен и выстроен композиционно так, чтобы якобы случайно тот подснять. Войдя в гостиную, Чонгук тут же встретил Ёнсона, которого одарил кивком, Мидориму и ещё нескольких мужчин, которых не знал. Бородка Орочи стала длиннее и путанее с прошлой их встречи. — Коничива, — поздоровалась эта бородка. Привычка вставлять японские фразы в диалог постепенно начинала капать Чонгуку на нервы. Оказавшись в Исландии он не имел бы смелости принципиально говорить на корейском. — Выглядишь устало. Не успел он ответить, как подошел Бонхва: — Чон? — уточнил он твердым поставленным голосом. — Я о вас наслышан. — Замечательно, — бодро произнёс Чонгук. — Не люблю представления. Было видно, что Бонхва — человек, не жалеющий время на спортзал, но он, очевидно, пропускал дни ног: плечи и грудные мышцы расходились вширь, а всё, что ниже талии — сужалось, как питьевая воронка. Он продолжил знакомство, выставляя перед собой ладонь: — Замечательное чувство, когда ряды уполномоченных лиц пополняют такие трудолюбивые и резвые ребята. Вот сразу так и веет динамичностью жизни и развитием. А то насажают всяких: либо деды брюзжащие, либо коррупционеры или, того хуже, эгоисты. Самое страшное оружие — человеческий эгоизм. Оно способно как возводить города, так и разносить их в пыль. Атомная бомба тоже была создана человеческим эгоизмом. За спиной раздались до мигрени знакомые шаги — раз, пауза, два и снова раз. В гостиную, переступая с ноги на ногу, вошел Глок. — Господин Пун, — обратился к Глоку Бонхва. — Познакомьтесь, новое лицо нашего прогрессивного общества. — Так Чонгука ещё никогда не представляли. — О, — потянул Досонг эту несчастную «о» знатно, будто в самом деле был доволен встречей. — Мы знакомы. Глок был одет во всё, что кричало о своей дороговизне: сатиновая рубашка Роберто Кавалли покрывалась очередной шубкой из норковой шерсти, а украшения в десятки карат сжимали пальцы и обвивали шею, как если бы их главной задачей было облепить всего Пуна собой. Но такое обилие общепринятой и безликой роскоши тонкой, но прочной нитью отделяло его богатство от ультра-богатства Ханов. Ханы не носили аксессуаров вычурных брендов, не требовали всеобщего внимания к лейблам и маркам, а тихо и без огласки стилизовали предметы быта и убранства под себя. Вся жизнь, если так угодно, была стилизована под них.*
— Давайте, всем по стаканчику, по стаканчику. — По наступлению шести все собрались в выведенной для подобных мероприятий столовой. Бонхва довольно разливал по бокалам бренди из бутылки без этикетки и хохотал, как Санта Клаус. — Каждый должен пить, есть, толстеть, сгонять этот жир и румяниться. На столе не было ни одного блюда корейской кухни: только в самом начале стола равиоли с креветками в сливочном соусе соседствовали с салатом из жареных баклажанов с сыром фета. Ничто из этого не разогревало аппетит, не в силу своей инородности, а из-за абсолютного нежелания Чонгука делить с этими людьми трапезу. Малозначительные замечания касательно работы, быта и спорта перетекли в высокопарные триады о познанных тонкостях общественного строя, о культуре, религии, искусстве и смысле бытия; или иначе: в разговоры ни о чем. — Живое существо подчиняется четкой и выверенной иерархии, — говорил Бонхва. — Даже, более того, он подчиняется самой идее иерархии. Играло четвертое фортепианное трио Бетховена — «Эрцгерцог». Рассматривая своеобразие тайной вечери, разложившейся пред глазами, Чонгук понял, кто в самом деле находился на вершине пищевой цепи: спорт, здоровый французский загар, двое детей, упакованных под стиль «Олд мани» и жена — азиатская версия принцессы Дианы (после того, как узнала об изменах мужа). Где-то был изъян, и пока Чонгук не разберется, как на этот изъян надавить, одноразовые акции спасения будут бессмысленны. Людьми за этим столом двигал безудержный вещизм — желание потреблять проявлялось в манере общения, в убранстве, в одежде, в пище, в работе, в отдыхе, наедине с собой и в обществе. Желание потреблять невозможно утихомирить, как приступ безудержной истерии. Разве что человек не выплескивает из себя всё до последней капли, а, наоборот, поглощает, как вакуумный пылесос с бездонной ямой в пылесборнике. Вечная погоня: за статусом, за стандартами, за амбициями, за признанием, за богатством, за властью. И чем больше человек жаждет себе присвоить, тем меньше стоит его собственная жизнь. — Никогда не устану рассказывать историю нашего знакомства, — Бонхва приобнял жену за плечи, на её шее висело массивное жемчужное колье. — Мы познакомились на курорте. Начался жуткий проливной дождь. Я забежал под остановку, а она уже сидела там со своей подружкой. Если бы не она, меня бы тут с вами не было. Не из-за дождя, конечно, а по иным… более существенным причинам. — Чем это мне напоминает знакомство из «К югу от границы, на запад от солнца», — вставил своё Мидорима. — Во-во, — подхватил Бомгю. — Её отец долгое время был депутатом. — Вот теперь всё встало на свои места, — отшутился неизвестный Чонгуку предприниматель, так ему и не представленный. Мидорима сложил пальцы в подобие лодочки, разместил на тыльной их стороне свой волосатый подбородок, борода на нем сложилась пополам, и мечтательно выдохнул: — Сёганаи. В тихих ударах жемчужин, Чонгук, без сомнений, слышал, как дребезжал изъян. Если найти как к нему подступиться, башня надломится, и обелиск на её вершине, разбившись о землю, рухнет.***
Рыть в себе ямы, не свойственные обществу, к которому Чонгук относился, он продолжил и по пути домой, и в постели перед сном, и до самого утра. Он делал это долго и мазахистично, снова прокармливая прожорливую бессонницу: квартира в Хайвилле, Киа ка-девять, брендовые костюмы и коллекционные элементы интерьера. Что из этого всего было им? «Ты сейчас не являешься собой», — сказал он брату перед тем, как закрыть в психдиспансере. А кем тогда был Чонгук? Даже глядя на свое туловище, он не мог назвать его своим. Купив утром в магазине электроники в двух кварталах от дома камеру с инфракрасным излучением для завтрашней вылазки, он почувствовал, что его квартира стала ещё более тесной, чем ранее, будто эта самая камера стала последним зерном, что не помещается в бочку. Наступило время определить: кем был Чон Чонгук и куда ему пора направляться. А был он хладнокровным, терпеливым и эгоистичным в то время, как Пак — наоборот, являлся ранимым и крайне эмпатичным. Чонгук испытал четкое желание разделить их друг от друга и избавиться от чужака. Чтобы разбить барьер между собой привычным и лучшим собой, надо раз и навсегда распрощаться с тем, к какому образу ты стремился до. Потому выходной Чонгук убил на систематизацию и распределение накопленного хлама: что из того подавалось продаже, что — возврату. Он отзвонился хозяевам антикварных магазинов в округе и, получив согласие на покупку, принялся за упаковку: вазы из сульфидно-цинкового стекла он запаковал и выслал в лавки, фарфоровые вазы с крышками Гокан Кобо — производителям через водные сообщения, вазы с золочением и алмазной огранкой — выставил на продажу и в тот же день получил выручку. За то время, что элементы декора бесцельно стояли в его квартире они успели значительно возрасти в цене. Картины он покрыл сначала стрейч, а затем воздушно-пузырчатой пленкой и продал Ганнамским галлереям. Ненужные визитки, абонементы и клубные карты он разрезал и выбросил. Кухонную утварь и технику сдал в комиссионный магазин элитных товаров на Итэвоне; костюмы, туфли и аксессуары — туда же, за приличную сумму. Теперь же единственным напрашивавшимся в утиль предметом был он. В квартире (помимо мебели) остались: холодильник, кофемашина, плита, микроволновка, посуда, торшер, набор для бритья, дезинфицирующие средства, зубная щетка, одеколон, компактный чемодан, четыре рабочих костюма, смокинг, простой, но качественный набор запонок, наручные часы, ветровка, три водолазки из кашемира, серые джинсы, нижнее белье того же бренда, две хлопковые футболки, пальто, шарф, две пары туфель: летних и зимних и одна — кроссовок. Если завтра с Чонгуком что-то случится, на его счету должны быть ощутимые деньги, которые покроют лечение Чимина в клинике.***
Большим упущением было одностороннее общение между Чонгуком и девушками — они звонили с разных номеров и с последнего звонка ни разу не выходили на связь. А в Мираже вечно сновал Мидорима, будто дракон, охраняющий принцесс от доблестного рыцаря. Закрытый склад имел три входа, через один из которых можно было проникнуть на территорию, но Чонгук разместился на склоне горной возвышенности, откуда открывался вид на центральный подмосток для хранения товара до его распределения. Ныне он пустовал, и контейнеры были выстроены вокруг, словно собранные в башни детские мелки для рисования. Стояла промозглая ночь, отчетливо напоминающая о наступлении зимы. Небо твердело и сжималось, а воздух до скрипа раскачивал краны и полуразобранные грузоподъемники. Было неясно, наблюдала ли за происходящим полиция, но камера давно вела запись. Чонгук позволил себе представить, как в Мираж, будто в мексиканской криминальной хронике, вторгаются спецслужбы и выводят наружу официантов с цензурой на лицах, а бегущая строка со скоростью самолетов истребителей сообщала клиентам Марриот о разоблачении крупного монопольного бизнеса. Спустя пару десятков минут на территорию въехал серый минивэн марки Шевроле, именно серый — простой и непретенциозный. Из неё вышла группа парней и тут же массово закурила. В темноте сложно было определить к какой стороне они относятся. На дисплее камеры же всё было бесповоротно зеленым: зеленые человечки зажимали зеленые сигареты в зелёных ртах возле зеленого минивэна, и зеленые их глаза оглядывали темно-зеленую территорию вокруг. Чонгук потерялся в догадках, но тут же из автомобиля выбралась девушка — сначала одна, за ней вторая. Один из парней подошел и притянул первую к себе, закинув свободную от сигареты ладонь на плечо. Куривший что-то говорил, выдыхая дым то влево, то вправо, но чаще — прямо в лицо девушке. Напряжение скапливалось в височной части и нагревалось, как раскаленная магма. Неразборчивые движения продолжались двенадцать минут и двадцать одну секунду — так заявила камера. Подъехал второй автомобиль — глянцевый пантиак семидесятых годов, из которого выбрались трое верзил в черных, как смола, костюмах. Левая и правая стороны направились друг к другу, чтобы поздороваться, но так и не оставив меж собой и пяти метров, остановились. Что-либо передавать пока что никто не собирался. Стоило им только заговорить, как в кармане Чонгука завибрировал телефон. — Чонгук, Ванессу посадили, — заявил Джисон, как репортер, докладывающий происходящее с места стихийного бедствия. — Детектив, с которым она сотрудничала, оказался кротом. Вышедшим из минивэна, судя по всему, тоже сообщили об аресте их медийного антагониста с набором информации о всей пирамиде. Внизу началась суматоха. Её участники спешно засобирались и, выкрикивая знакомые лишь им фразы, поспешили каждый к своему транспорту. — Откуда информация? — спросил Чонгук. — Кто-то из её знакомых пишет в своем блоге: арестовали за вторжение в личную жизнь и распространение ложной информации. Они могут найти взаимосвязь между вами. Уезжай оттуда. Если сейчас он, «анонимно» звонивший, выпрыгнет за девушками, то может и не успеть, оставшись единственным возможным уловом для полиции. Никакие «Нет, вы не понимаете» здесь уже, увы, не сработают. Рядовые полицейские лишь привозят и увозят, заламывают руки, скручивают ласточкой, натягивают наручники и стреляют, если ситуация того потребует. Но озвучивать приговор будут уже совсем другие люди. И самым непреодолимым из препятствий для Чонгука была его бренная немалоизвестность. Вот для чего Чимин положил газету на край стола — в качестве напоминания и оберега от безрассудств. Вакханалия на территории склада подтверждала: дело было вовсе не в спасении девушек и даже не в громогласном закрытии Миража. Правосудие вершится безмолвно и с завязанными глазами. Чонгук спустился со склона, сел в такси, ожидавшее его на парковке склада и скомандовал: — Поехали. Водитель завел мотор, машина тронулась и нырнула в туман. Тайфун наконец сузился до размера человеческого зрачка, а неведомая сила, одержав долгожданную победу, взяла верх.