«Душа всегда знает, как исцелиться. Сложность в том, чтобы заставить ум замолчать».
Отдаленно, будто из сплетенного шелкопрядами кокона Чонгук слышал женский голос, прерываемый целенаправленными звуками: чем-то деревянным размешивали нечто упругое, похожее на тесто. Он не смог бы сказать, что видел что-то конкретное — скорее, определенные элементы выглядели отчетливее картины, которую представляли и дополняли: духовая печь, обтянутые на вдовьем горбу и вокруг талии ленты фартука и пробивающиеся сквозь царапины в витражной пленке солнечные блики. Он не мог разглядеть лица, но голос, говоривший с ним выдавал преклонный возраст хозяйки. — Уже к столу? — из-за спины произнёс Чимин совершенно чужой тому интонацией. — А руки мы ещё и не думали мыть. Чонгук резко обернулся: на плечах брата, болтая ногами, сидел ребенок — откуда-то Чонгук знал, что ему совсем недавно исполнилось полгода. Женщина… их с Чимином мать, не оборачиваясь, обратилась к застывшему позади младшему сыну: — Зови Лиен. — Лиен? — только и успел переспросить он. Теперь и на его плечи мягко, как два гусиных пера, приземлились женские ладони, пропахшие касторовым маслом. Чонова секретарша обвила руками шею, совсем не стесняясь присутствия родителей, однако Чонгук не уверен, что именно это смущало его больше всего остального. Казалось, попросят его позвать престарелую Марлен Дитрих, то и она, того глядишь, обнимет его сзади. — Чонгук, все в порядке? — спросила Лиен, как ни в чем не бывало. Сцена напоминала рекламу готовых смесей для приготовления бельгийских вафель. Безупречность наводила страх и тревогу своей выглаженностью. Человек ценит отдельные элементы за свое совершенство, но когда совершенным становится всё, привычный порядок рушится, и несовершенства зарождаются лишь в нём самом. Притворявшиеся его семьей смотрели прямиком на Чонгука, словно летучие мыши, заслышавшие подозрительные звуки в своей пещере. Чонгук замотал головой в немом ужасе, вырвался из дома и… И снова оказался на шоссе, ведущим в отель. Позади уже расстилалось черное, исцарапанное фонарными столбами ничто. Табло над трассой силились отобразить неразличимые в дымке знаки, алмазные лужи бензина стекали с дороги и пропитывали собой перистый ковыль. Шины автомобилей размазывали небо по трещинам в асфальте. И в шуме, с которым они проносились мимо, стали еле различимы шаги — легкие, почти невесомые хлюпания тонкой резиновой подошвы о бордюр. В нескольких десятках метров от него шла девушка — лица не было видно, но интуитивно Чонгук понимал: это Данби.Девочка шла по улице.
У девочки были свои планы на будущее, мечты, амбиции.
— Данби! — позвал Чонгук, но безрезультатно. Пырей, разумевший себя живым, обвивал ступни, и как бы Чон ни старался оторваться от земли — у него не выходило. — Данби!Вдоль улицы несся серый безликий минивэн.
Девочка шла по улице.
И больше её никто не видел.
Грудная клетка набухла, веки распахнулись, словно ставни выбитые ветром, а туловище выскочило из мертвой хватки сна. Чонгук принялся стряхивать с себя сухой ковыль и, лишь осознав невозможность существования того, принялся переводить дыхание: продолжительный вздох, задержка дыхания, продолжительный выдох и ещё одна задержка — всё в соотношении макро — один к одному. Перестав ощущать бившееся в ушах сердце, он потянулся к сотовому в самому себе неясной попытке дозвониться до кого-либо реального и ментально стабильного. Этим кем-то оказался Джисон. — Слушаю, — ответил он подстать эталонному подчиненному. Чонгук зажмурился, перед глазами плясали крошечные червячки из коллагена. Давно перевалило за полночь. — Наверное, — Чонгук не знал какое подобрать оправдание. — Нагло тебе звонить так поздно. — Я сам хотел тебе позвонить: но, думал, спишь уже. Чонгук скинул с себя одеяло, заметив, насколько оно потяжелело от пота, и сбросил ноги на пол, словно те были парализованы и сам он имел к ним лишь косвенное отношение. — Да вот, не сплю. Проснулся, точнее. — Так что случилось? Зачем ты мне позвонил? — А ты зачем мне хотел позвонить? Холодный свет ванной сбросился с потолка рыболовной сетью и растянулся на всю спальню. Сквозь наступившую на мгновение слепоту прорисовался умывальник со смесителем, к которым Чонгук припал, как к источнику жизни на безлюдной планете. Рука уперлась в угол керамической раковины, а вода бешеным темпом пустилась из крана. — Я нашел телефон человека Ванессы, — произнёс Джисон. — Только не отвечает, зараза, но оно и понятно. Я его пробивал через наших знакомых в полиции: сим-карта записана на какую-то левую старушку, она давно в доме престарелых сидит. Сам телефон в Сеуле не обнаружили. В общем, не знаю. Надо звонить, пробовать. Так зачем ты звонил? — Не знаю, — рассеяно сказал Чонгук и уткнулся лицом в полотенце. — Наверное, чтобы узнать эту информацию. — Что? Чон схватил сотовый, тот слегка намок, пока лежал на краю умывального столика, и вышел из ванной: — Наверное, чтобы узнать эту информацию. Ты чем занят? — Ничем. — Спать собираешься? — Нет, думал ещё посидеть. Я обычно поздно ложусь. Если хочешь, можешь приехать. Можем пообсуждать дальнейший план, выпить. От одного вида алкоголя уже откровенно воротило, но Чонгук снова окинул взглядом спальню, причесал тот беспорядок, что образовался на голове во время сна, почистил зубы и решил, что не поехать к Джисону будет непростительным упущением. Когда Чонгук с Чимином были детьми, у них были свои опознавательные знаки, чаще всего используемым из которых был: «Всё в порядке, скоро всё кончится» — большой палец сгибается к ладони, а указательный падает поверх него. Именно этот знак отображался дорожным табло над шоссе.***
Температура в Сеуле нормализовалась, и раздосадованный тем туман двинулся дальше по горно-долинным ветрам. Стужа пробилась сквозь закоченевшую почву и потянулась к небу. Чонгук поднял голову, как бы следуя её траектории, и вгляделся в бескрайнюю смолу над головой — звёзд больше не было. Они упали, чтобы вдребезги раскрошиться об исколотую высотками Землю. Чонгук знал точно: туда лучше не всматриваться, ведь если долго смотреть в темноту ночи, то она обязательно когда-нибудь посмотрит в ответ. Кутаясь в пальто, Чонгук вышел на Сангсу и на полпути осознал, что идет к Юну с пустыми руками. Он заглянул в первый попавшийся круглосуточный магазин и купил прошутто — тонкую вырезку вяленой свинины, сыр бри и рукколу. Миновав центральную библиотеку Хонгик, он вышел на Уасан и, пройдя вдоль магазина бытовой косметики «Перипера», оказался прямиком у подъезда Джисона. Писк домофона позволил Чону пройти к лифту, а тот, в свою очередь — оказаться на четвертом этаже семейного жилого комплекса. Квартира Юна представляла из себя не более, чем две комнаты, включая кухню. На обувнице в непретенциозной рамочке стояло знаменитое изображение банки с томатным супом Кэмпбелл в исполнении Стиви Уорхола. С крючков устало свисали пальто, парка и теплая пуховая куртка. Старомодные обои однозначного горчичного оттенка в мелкую крапинку обтягивали стены всего помещения разом. Чонгук бы ни за что не угадал, что это — пристанище директора маркетингового отдела крупной фирмы. На кухне (размером с кабинет врача-терапевта) Джисон уже откупоривал спиртное. На левой стене висело пано, выполненное в технике макраме — плотные репсовые узлы спадали к высокому плинтусу того же цвета, что и обои. — Ты, должно быть, думаешь, что моя квартира — полная лажа, — предположил Джисон. Чонгук молчал — побоялся признаваться, что именно так он и думал. — Но когда-то она принадлежала моему деду. Он был профессором юридических наук и даже заслуженным гражданином города Хьюстон, который в Техасе. Да и мне многого не надо. — Главное, что тебе нравится, — смирился Чонгук. Пальцы начало жечь от натянутых ручек целлофанового пакета, и он опомнился. — Я тут принёс нам мяса с сыром… и травы — пожевать. Джисон поднял большой палец свободной руки вверх: — Самое то! — Хересный бренди в бутылке с этикеткой Карденал Мендоза переливался, словно только сцеженный кориандровый мёд. — Чхичжоль подарил. Я так рад, что в свои сорок с лишним он не инфантильный дурак — аж камень с души спал. Страшнее инфантильного человека может быть, разве что, инфантильный взрослый человек. И как только такие появляются? Ходят в своих снэпбеках, как Снуп Дог в начале нулевых, мысли маргинальные, будто уже давно в своем сознании преисполнились, но при этом верят в какой-то кармический бред. Пакет приземлился на серый агломерат столешницы и, выпустив наружу купленные продукты и заметно исхудав, полетел в урну. За неспособностью главенствовать на чужой кухне Чонгук сел за стол: — В какой-то момент человек ошибочно думает, что всё познал, становится собой до одури доволен и перестает развиваться. И вот его тело стареет, а разум так и плавает между снэпбеками и бейсболками. — Джунвон с одним таким общалась, вот у меня они из печенок и лезут. Но Кон — прекрасный человек. Джисон поставил сыр в микроволновку и, пока тот крутился внутри, как на аттракционе, разложил на блюдце тонко нарезанные ломти прошутто и сполоснутую зелень. Чонгук подтянул к себе бокал Юна и разлил им обоим бренди на два пальца. Когда микроволновка пропищала, Джисон вынул сыр из круглой упаковки, размотал пергаментную бумагу, рельефным ножом разрезал бри, как торт, и сердцевина обмякла, как сливочное масло. — Я ведь не просто так тебе про женитьбу говорил, — продолжил он, схватив свой бокал и приземлившись напротив. — Я встретил девушку — ну просто мечта! Когда она улыбается у меня внутри начинается весенний дождь: освежающий и легкий — прям такой, под который хочется танцевать и бить каблуками по лужам. Бренди оказался сносным — один бокал уходил за вторым, и нападала приятная расслабляющая хмель. Джисон говорил столь благоговейно, что искренняя радость за него зарождалась в том месте, где у Чонгука растягивалась пустота: — Я рад за тебя. — Спасибо. — Юн обернул прошутто вокруг сыра, а поверх положил рукколу. — Подумать только: она мою жизнь меняет, а я даже её имени не знаю. — Так и не познакомились? — Нет, — раздосадовано закачал головой Джисон. — Если бы не мои редеющие волосы. Чонгук внимательно рассмотрел собеседника: спортивная стрижка «Теннис». Серая футболка с эмблемой Кензо и пижамный костюм поверх. Пышные ресницы и руки Джисона порой поражали своей женственностью, аккуратные полумесяцы ногтей он всегда держал в чистоте, ни одного заусенца. — Всё у тебя в порядке с волосами, — заверил его Чонгук. — С такими пропорциями лица и лысина тебе подойдет в самый раз. — Уже совсем не знаю, как быть. — Юн приложил ладонь к лицу — его голова заметно ломалась. — Страшно, когда на самом деле боишься, что откажут. Тут уже всё по-серьезному начинается. Настенные часы издали своеобразный звон. Чонгук и не вспомнил бы когда в последний раз пытался намеренно завладеть чьим-то вниманием, все его старые порывы виделись до ужасного далекими и неестественными. — Самое страшное — начать. Поинтересуйся, что ей нравится, — посоветовал он. — И уже исходя из её интересов, позови в соответствующее место. К каждому человеку есть подход, а вот как его найти — это уже другой вопрос. Чонгук не заметил, как тут же смутился. Джисон посмотрел на него с прищуром, будто сквозь два острых серпа, и довольно улыбнулся: — Я в тебе это чувствовал, — он помедлил, смакуя свои наблюдения в качестве закуски. — Наличие человечности. Это проявляется не в том, что ты говоришь, а как. А быть человеком — наивысшее искусство. Чонгук отвел взгляд — на такой кухне каждый предмет имел свое значение и историю: подставки для горячего с пузатыми поварами на них, прихватки с подсолнухами, перечница в виде щенка лабрадора. Избавляясь от смущения, он перевел тему: — Ты сказал, что нашел номер крота? — Да, точно-точно. Давай вышлю. — Юн полез в свой сотовый, его большой палец забегал по экрану, и спустя минуту карман Чонгука среагировал на чужие манипуляции. — Обычно достаточно того, чтобы сим-картой воспользовались. Знаешь, как это работает? Если она в сотовом, полиция видит: где ты и во сколько. Целый список: временных показателей и адресов. Но, видимо, он им давно не пользовался. Буду пробивать другие варианты. Есть у меня такая мысль, что он вообще в другой части мира. — Держи связь с журналистами Ванессы, — сказал Чонгук. Джисон налил себе ещё бренди с некоторым недоверием, будто не совсем понимал, что это за напиток: — Так они совсем простые ребята, ещё даже университет не закончили. — Недооценивать людей бывает опасно. Чонгук набрал полученный номер — наудачу, совершенно не имея представления, что делать если на том конце линии поднимут трубку. Нетрезвые идеи и предположения гуляли по проводам и линиям передач, но ему так никто и не ответил.***
Чонгук вернулся к себе в шестом часу, тело все ещё ломило от изгибов кресла, в котором он прикорнул на два с половиной часа, но разум заметно прояснился. — Господин Чон, — позвал Чонгука Консьерж. Его усы в стиле Теодора Рузвельта двигались при каждом слове. — Вам письмо. Чонгук подошел к окошку и протянул покрасневшую от холода ладонь в передаточный узел. В руках оказался конверт, франкированный лишь одной бережно перфорированной маркой с изображением тэгыкки — государственного флага Чосона. С левого края краснела печать почтового ведомства, ниже дата и наконец адреса адресанта и адресата — письмо было от Чимина. Чонгук зажал конверт под мышкой, вынул из карманов сотовый и портмоне, лишь на дне отыскав ключи. Войдя в квартиру, он первым делом вскрыл письмо. «Не сказать, что мне намного лучше, но я смог взять в руки ручку. Карандашей они тут не выдают. Говорят, это великая победа. Над кем, спрашивается, победа? Над изготовителями графита? Больные люди, еще меня лечат. В общем, я смог взять авторучку с толстым шариком и начиркать письмо. В жизни писем не писал. Долго собирался с мыслями, но ничего конкретного не вышло. С тобой получается говорить только вживую, поэтому приезжай — пообщаемся. Снизу накидал инопланетянина с ножом в груди. Док на это посмотрел как-то неодобрительно. Разумеется, в психушке это может показаться жутким, но нам-то с тобой известно, что я бы его зарезал в любом случае» и подпись ниже: «Чимин, который Пак» Инопланетянин действительно был жестоко убит на самом дне письма, но глаза — не крестики, как двое привыкли рисовать, а круглые и умные, смотрели куда-то ввысь, в самый верхний край открытки. Куда-то, где дом. Чонгук взял в руки пульт и бездумно щелкнул кнопкой. — Любой новый язык формируется тогда когда формируется человек, — вещал закадровый голос из телевизора. В эфире — клинописная табличка шумерских племен. — Каждое племя, как правило, говорит лишь на родном языке, что является признаком прямой принадлежности друг к другу. Благодаря языку человек строит связи и индивидуальное сознание. Он способен рассуждать о мире и о себе в рамках этого мира. Кнопка снова щелкнула. — По статистике каждый третий человек на планете живет один, — На экране сотни жителей Нью-Йорка передвигались по перекресткам на высокой выдержке. — Это создает между нами непреодолимые заборы, и люди погружаются в мир удовлетворения исключительно своих потребностей. Чонгук поставил пульт на журнальный столик, и за звуком последовал схожий, но в разы тише, а за ним — следующий, как если бы своими действиями он запускал блинчики по воде. Его квартира напоминала инсталляцию. Прямиком в духе Уорхола — наслаждаться, не прикасаясь; прямиком в духе цифровой эволюции и того чудовища, которого она породила — интернета. Пользуясь которым, Чонгук выставил свою инсталляцию на продажу.***
На торговой бирже существует свой ходовой жаргон. Байзедип — покупка сильно подешевевших акций. Бензопила — резкие колебания цен внутри дня. В таком случае график акций может напоминать зубья пилы. Зомби — предбанкротная компания. Ее акции, тем не менее, есть на бирже. Сидеть на заборе — ситуация, при которой трейдер не продает позиции, а сидит при деньгах и наблюдает за происходящим на рынке со стороны. Скальпить — быстро покупать и продавать акции внутри дня, пытаясь заработать на небольших колебаниях. Маньяки — те, к кому обращаются за вопросом покупки, и Хомяки — неопытные покупатели. — Сегодня лучшим вариантом будет сконцентрироваться на просадке и за полцены слить большую часть акций… — предложили из круга. Хан сидел во главе стола и активно изображал из себя коварного гения. Чонгуку выделили место справа, Ёнсону справа от него, а Юну чуть поодаль на противоположной стороне. Раньше Джисон имел привычку смотреть на Хана с особым благоговением, теперь же на лице читалась замазанная регламентом неприязнь. Для создания видимости собравшиеся занимались ажиотажем вокруг Миража. Хан добивался того, чтобы на байздипе во время бензопилы хомяки выкупали у маньяков акции, создавая внутри видимость скальпирования — ощутимые толчки и звон монет. Чонгук не разбирался в биржевых манипуляциях — он был хорошим помощником Намджуну, логистом и аналитиком перспектив компании, основываясь на действительных показателях, а не на пилах, скальпах и хомяках. Лиен вошла (как всегда с особым эффектом) в зал, и женские и мужские наряды тут же поблекли под ее влиянием. Она оставила запрошенные документы перед Ёнсоном и унеслась прочь, словно птица. Хан сложил руки в замок и окинул присутствующих таким взглядом, что можно было ощутить, как напряжение передавалось от одного сотрудника к другому по мере становления объектом его внимания. — Я посчитал, что буду держать в строжайшей тайне состояние акций, не стоит выводить их на всеобщее обозрение, — произнес человек, думающий, что знание и механизм должны принадлежать ему по признаку им же признанной адекватности — что не более, чем свидетельство тирании и узурпаторства. — Всем спасибо, все свободны. — Манера общения Хана с подчиненными кардинально противоречила манере Намджуна. Все засобирались. — Чон, задержись, — попросил он, и Чонгук задержался. Уже спустя полминуты в кабинете остались только они вдвоем. — Я наблюдаю некоторую стагнацию в твоей работе с китайскими партнерами. — Я выявил некоторые риски с учетом их… — начал Чон, но его безжалостно перебили. — Нужно предложить аванс. У Ёнсона тоже есть клиенты, но они рабочие. Всё зависит от суммы. Это охота, понимаешь? — спросил Хан, не желая разбираться: понимали ли его на самом деле. Обязаны были понимать. — Я совру если скажу, что наш бизнес держится лишь на подобном. Это большая структура, которая выстраивалась годами, а начинал я в твоем возрасте. Тебе несказанно повезло, Чонгук. В нашем прогрессивном обществе человек остаётся слишком единоличен. Духовное постепенно отмирает, остаются лишь цифры, цифры и цифры. Если что-то нельзя получить словами, это можно просто купить. — Не всё можно купить за деньги, — отбился Чонгук по инерции и сразу же пожалел. Хан несдержанно прыснул, можно было заметить, как у того меж тонких губ вылетела слюна: — Даже раба можно купить за зарплату, отпускные и больничные. С мыслью о том, что цифровая революция знатно проела Хану мозги Чонгук вернулся в кабинет и с преобладающей силой рухнул в кресло. Ему, в самом деле, не более, чем повезло. Возможно, дело было даже не в везении, а в случае, и происходящее с ним — ненапрасно. Он позвонил Ксингу и предложил встретиться по причине, не терпящей отлагательств. До посинения выдерживая зрительный контакт с телефоном, он набрал номер крота. Гудок тянулся за гудком нестерпимо долго и резко оборвался на просьбе оставить голосовое сообщение. — Ерунда сплошная… — прошептал Чонгук. Прогремел сигнал. От прослушки было не сбежать. — Вас беспокоит Чон Чонгук. Должно быть, вы обо мне знаете достаточно. У меня есть некоторая информация, что вы так или иначе связаны с частным журналистом Ванессой Вон и бывшим управляющим директором консалтинговой фирмы Ким Намджуном. Смелюсь предположить, что вы в курсе происходящего, но хочу сказать: Вон посадили, дело не пришло к разрешению, а фирма охватывает больше компаний. Но самое страшное — цепь лжи и несправедливости, что обвивает каждого, кто ненароком в неё попадает. Столько людей страдает из-за моего бездействия, но я оказываюсь слаб и беспомощен перед этой системой. Без вашей помощи… — Чонгук не успел договорить, как прогремел второй, финальный сигнал. — Ерунда.***
Ксинг назначил встречу в одном из заведений чайнатауна к девяти. В половине девятого Чонгук разместился в дальнем углу — лицом к двери. Его тут же окружили стулья из серой пластмассы, и над каждым из них свисало по сфере красного фонаря из гофрированной бумаги, обтянутой на ротанг. На всех без исключения столах стояло по свече, пепельнице и железному набору для специй, а из высоких сосудов торчали, будто луковые стебли, одноразовые деревянные палочки для еды. На противоположной стороне, у самого входа, под подвешенным за рукоять зонтиком стоял обогреватель, и можно было разглядеть, как рябь разряженного воздуха гудела вокруг него. Китайский дуэт явился ровно в девять. — О, Чон-сяньшен. — Ксинг повесил дубленку из плотной овечьей шерсти на спинку стула. Пинг же был по-обыкновению неразговорчив. — Могу поспорить, вы впервые в таком заведении. К столику тут же подошел официант, как бы подметив «своих». Свои озвучили заказ — отточенный, как вызубренное стихотворение: курицу гунбао с двойной порцией риса, тофу в перцовом порошке, баоцзы со свининой и два стакана светлого пива. — Я не могу сказать многого, но должен вас предупредить, — начал было Чонгук, дождавшись исчезновения официанта из поля зрения, однако Ксинг его прервал. — Давайте поедим, нельзя говорить о важном на пустой желудок. Чонгук кивнул — они принялись молча дожидаться заказа, каждый думая о своем. Тихо звенела музыка ветра, игравшая среди тонких трубочек и маятника. Было в этих звуках нечто убаюкивающее — не поспоришь, в медитации китайцы знали толк. Спустя пятнадцать минут на столе оказалась эмалированная емкость с обжаренной курицей в кисло-сладком соусе, посыпанной тонкими ломтиками острого перца, луком, кунжутом и чесноком, два блюдца с рисом, нарезанный кубиками сыр тофу в жгучем порошке, пышные баоцзы с фаршем и два стакана с пивом. — Так что вы хотели сказать? — спросил Ксинг, разом распрощавшись с гунбао. — Вложения в фирму, — Чонгук приподнял свечу — на дне была этикетка с китайскими иероглифами. — Могут с высокой вероятностью привести к разрушению вас, как бизнеса. Ксинг прекратил жевать, а по Пингу сложно было сказать: раздосадован он сложившейся ситуацией или ничего так и не понял — Чонгук ведь даже не знал: говорит тот по-корейски или нет. — Вы имеете в виду, — Ксинг наклонился над столом, кончик его галстука норовил стать частью трапезы. — Цель компании нанести тотальный ущерб нашему бизнесу? — Или иначе. — Пинг зацепил палочкой особо выдающийся пузырь с пивной пенки и, подняв на уровне лица, легонько на него подул. Недолго сопротивляясь, пузырь лопнул. — Именно это и имею в виду, — подтвердил Чонгук. Пинг продолжил скромно собирать рисины, прилипшие к стенкам чаши. Деревянные палочки Ксинга застыли в нескольких десятках сантиметров от лица Чонгука. — Вот смотрю я в глаза ваши, Чон сяньшэн. Вы человек с двойным дном, но не как обычно бывает, а наоборот. Вот на поверхности — черствый и холодный, как река в стужу. А как копать начнёшь, так вы ведь человек хороший. — Я должен был сказать вам раньше, — не согласился хороший человек. — Это вы ещё о строгости китайского закона не знаете, — заявил Ксинг, вытирая рот салфеткой. — Может, слышали, но слышать и испытывать это не одно и то же. У нас нет поблажек: ни у представителей власти, ни у звезд. «Строгость в работе над собой означает, что необходимо укреплять свою партийность, упрочивать веру и свои идеалы, улучшать свой моральный облик, стремиться к высоким нравственным устоям, сознательно отвергать низменные интересы и противостоять нездоровым тенденциям». Китай следит за порядком, но вместе с тем запрещает и всё, что ему не противоречит: сми, социальные сети, развлечения, иностранные продукты. — В китайском фольклоре есть одна притча про просившего серебряный лян бедняка, — ворвался в диалог Пинг, стало ясно: он говорил на неродном языке безупречно. — Он нуждался в деньгах и пришел к богачу, попросив у того всего два ляна. Жадный богач не желал отдавать последние монеты и предложил бедняку прийти через неделю, тогда он сможет дать ему хоть десять лян. Но бедняк рассказал, что по дороге нашел выброшенную на сушу рыбу. Он полил ее водой, даже если сильно опаздывал, ведь, если бы он полил ее через неделю, было бы уже слишком поздно. Мы рыба, а вы, Чон сяньшэн, бедняк. Сложно сказать, кто в вашей жизни богач, но, тем не менее, суть ясна. — У меня всё время такое чувство, — разоткровенничался Чонгук. Наверное, если бы у него были наставники по кунг-фу, то они выглядели в точности как Ксинг и Пинг. — Будто я не успеваю за определенными деталями. Пинг переложил одну пухлую короткую ногу на другую: — На такой случай есть иная притча. Чон не удержался от соблазна спросить: — В Китае есть притчи на все случаи жизни? — Людям нужно было себя чем-то занимать. Однако Чонгук не стал говорить, что они, эти притчи, все, как одна, похожи на сочинения начинающего литературного кружка. — Эта история называется «Искусство убивать». Жил был мальчик — самый умелый на всю деревню. Не было ничего такого, чего бы он не смог сделать. Однажды к нему с горы спустился старец и сказал: «Ты научился всему, что могут тебе дать твои родные. Пойдём со мной, и я научу тебя искусству убивать драконов. Немногие способны освоить его. Но и ты — необычный мальчик». Мальчик и старец учились мастерству долгие годы, и даже после смерти старца ученик долго и усердно тренировался. Когда пришло время, мальчик… — Пинг задумался. — Уже не мальчик. Драконоборец отправился убивать драконов. Он обошёл все леса Земли, все поля и страны в поисках дракона, но так ни одного не нашёл и решил драконоборец подняться на самую высокую гору, чтобы осмотреть Землю с её высоты. Когда он поднялся на гору, то понял, что драконов никогда и нигде не было. Тогда он спустился с горы в соседнюю деревню, нашел там мальца самого умелого и начал учить его искусству убивать драконов. О чем была эта история конкретно Чонгук разобрать не смог: о мести, о терпении, о безысходности. Как это связано с попыткой угнаться за деталями, он не понял тоже. Должно быть, когда ему исполнится пятьдесят, смысл, того глядишь, и раскроется. Китайцы встали. Ксинг похлопал себя по карманам, те даже зазвенели монетами, будто в карманах у него лежали крошечные бубны. — Курите? — спросил он. Чонгук покачал головой, и Ксинг, зажав сигарету в зубах, вышел. — Вы теряли когда-нибудь близкого человека, сяньшэн? — обратился к нему Пинг, Чонгук даже не сразу среагировал. — Да, терял, — ответил он, отойдя от оцепенения. — И не одного, и не один раз. — После смерти дочери я абсолютно потерял веру в справедливость. Сейчас я преобразовал свое горе во благо других людей, но долгое время всё было иначе. Мое сердце заливалось обидой и злостью, а душа почернела настолько, что я был готов проклинать весь мир. Но в один момент ко мне пришло осознание: желая другим людям зло, я лишь ещё больше отравляю себя и очерняю память своей дочери. — Пинг серьезно посмотрел на Чонгука, как старец, передающий знания единственному ученику. — Ни я, ни моя дочь, ни вы ничего подобного не заслужили. Да благословит вас бог. Дуэт ушел, Чонгук остался. Он знал, что больше никогда уже их не встретит. — Я могу убирать? — спросил подошедший официант с ощутимым акцентом. Чонгук кивнул. Тряпка заносилась по столу выверенными движениями — вправо-влево. Крошки от дрожжевых баоцзы и рисины умело смахивались в подставленный к краю стола поднос. Раз — и тряпка размазала пролитый соус Хойсин. Два — разводы исчезли, и на их месте появилось знаменитое печенье с предсказанием. Официант многозначительно посмотрел на Чонгука, затем на печенье и, ничего так и не сказав, ушел. Чон размотал шуршащую упаковку и с хрустом разломал печенье напополам. «Всё существенное временно, хорошему обязательно наступит час».***
Утром следующего дня Чонгук отправился к Чимину в клинику. По привычке он первым делом подошел к регистрационной. — Здравствуйте, — произнесла девушка за стойкой. Она смотрела на Чонгука, задумавшись о чем-то далеком и непостижимом. — Добрый день, я к… — Он в дендрарии. — Поправила она серьгу в левом ухе и несколько раз нервозно себя за неё дернула — Арт Деко от Гарри Уинстон. «Двенадцать», — подметил бы Намджун. — Подождите, я хотела вам кое-что рассказать. Понимаю, такие вещи ведутся непосредственно между представителем и лечащим врачом, но я думаю, вам лучше узнать это до того, как вы с ним увидитесь. Дело в том, что господин Пак дня так… Сегодня ведь суббота? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взглянула на календарь. — Четыре дня назад попытался сбежать. Вы и сами видели, территория у нас большая. У директора есть свои меры — мы даем решившим сбежать пациентам некоторую волю, чтобы они могли подумать по пути из кампуса. Господин Пак прошел почти до самого крайнего ограждения, но в один момент остановился, посмотрел на свою ладонь… Она показывала что-то в таком духе. — Девушка согнула большой палец и придавила его указательным. — Развернулся и пришел обратно. Девушка, несомненно, была во вкусе Чон Чонгука. Он захотел угостить её кофе, но, передумав, произнёс простое: — Спасибо. В дендрарии Чимина найти оказалось несложно — он сидел под самым крупным грабом и терроризировал сигаретную пачку, вынимая одну сигарету за другой и с досадой возвращая обратно. Казалось, ни одна не соответствовала его предпочтениям. Вокруг возвышались холодные металлические каркасы гексагонов, и за стеклами метали из стороны в сторону еле различимые силуэты. Чимин раскинул подолы пальто по скамье, и на её же краю под подозрительным наклоном стоял бумажный стакан с чем-то дымящимся. — Хочешь вытащить какую-то конкретно? — спросил Чонгук, прикрыв своей мутной, разбавленной тенью Чимина. — Это же Лаки Страйк, — ответил тот, не ответив при этом нисколько. — И что с того? Красный браслет на запястье брата напоминал пережеванную резину, местами проткнутую и надрезанную. — Суть маркетинговой задумки Лаки Страйк заключалась в том, что одна сигарета в пачке была набита марихуаной, и тот, кому она доставалась говорил: «Лаки Страйк!». Я тебе это раньше не рассказывал разве? — Не припоминаю, такое бы я запомнил. Но в этой пачке, как, впрочем, наверное, и во многих других ведь нет сигареты с травой. — А вдруг? Просто удача стала не настолько доступной. — Брат достал железную электроимпульсную зажигалку из кармана пальто. — Видишь, вот такие штучки здесь выдают — беспламенные, нагреваются только благодаря электричеству. Чимин зажал большим пальцем кнопку в самом сердце зажигалки, и меж двух металлических игл, направленных друг на друга проблеснула крохотная молния, от которой он прикурил. Если бы Чимин был лицом пропаганды против курения, кампания тут же, без сомнений, потерпела крах. Прикрыв глаза, он медленно и с блаженством затягивался так, что остывший пепел хлопьями разлетался, оторвавшись от края сигареты. Мягкий сформированный скоп дыма срывался с губ, как перед прыжком, но тут же оказывался затянут обратно через нос. От вымученных персиковых волос остались лишь концы, едва ли касавшиеся ушных завитков. Сидя с боку можно было заметить, как Чиминовы скулы и подбородок покрылись легкой щетиной — услуги лазерной эпиляции здесь, стоило заметить, не предоставляли. Пепел упал Чимину на рукав, и Чонгук смахнул его ладонью. — Пепел сдувают, — брат недовольно посмотрел на серый след на рукаве. — А не вытирают. — Я профан в правилах курильщиков. Резиновой обувью с прорезями Чимин размел, словно метлой, упавшие с грабинника жухлые листья. От некоторых остались лишь скелеты, которые тут же провалились сквозь решетку канализационного слива. — Что с делом? — спросил он. Чонгук огляделся: на противоположной стороне дендрария невысокий мужчина в таком же, что и у брата, светлом костюме копошился в кустах форзиции. — Он что-то ищет? — Он всё время что-то ищет. — Чимин даже не посмотрел в сторону мужчины. — Так что с делом? — Не выгорело. Надежды на человека Ванессы, который может знать нужные нам нюансы. Но я, если честно, сомневаюсь. Будет победой, если он найдёт, как нарыть на брата Хана, этого Бонхва. Хан покрывает брата, а брат — всё остальное. — Ты с ними церемонишься, — безапелляционно произнёс Чимин, зажимая в зубах свой Лаки Страйк, как ковбой — сушенный злак ячменя. Чонгук расстегнул пальто и ослабил узел галстука: — Мне что, убить их нахер? — Убить — это слишком просто. — Знаешь, я чувствую, будто всё само должно разрешиться. Однажды я уже запустил этот механизм, и он, медленно перебирая каждой лопастью своих шестерёнок, набирает обороты. Чимин бросил дымящийся фильтр в бумажный стакан, и тот завизжал и зашипел, как дикий раненный нарвал. — Прям как по мановению волшебной палочки? — спросил он с недоверием. — Посыпал пыльцу тут и там — и вуаля? Чимин не издевался, а так… брыкался, ибо сам ничего не мог в этой ситуации сделать. Чонгуку с лёгкостью далось улыбнуться: — Если бы это было так просто. Чимин потянул подолы пальто на себя и встал, так и оставив стакан стоять на краю скамьи. Чонгук заглянул внутрь: окурок растряхивал похожий на перхоть пепел по поверхности бледно-зеленого чая. — Можем пройти ко мне в палату, — предложил брат. — Я живу с одним двинутым. На его фоне у меня всё не так плохо. Не дождавшись согласия, он направился к выходу из дендрария и, зафиксировав последовавшего за ним Чонгука в непосредственной от себя близости, поднялся на второй этаж, миновал изогнутый коридор, из окон которого открывался вид на скамью с жалким бумажным стаканом на ней, и остановился напротив двери в палату. Чимин вошел, застыл посреди комнаты, медленно и настороженно обводя её взглядом, как если бы сканировал каждый предмет в отдельности. От безжалостного взора не скрылись: тахта угольного оттенка с очевидным алым пятном на подлокотнике, журнальный столик, телевизор, книжная полка над ним и две идентичные друг другу двери, ведущие в, надо полагать, спальню и туалет. — Пальто можешь здесь оставить, — сказал брат. Чонгук повиновался — спустя полминуты среди старых и исхудавших верхних накидок неуместно висело его пальто от Мэйсон Маржела; так же неуместно, как контрабас среди укулеле. Чимин отворил одну из дверей и проделал ту же процедуру уже в спальне: две кровати стояли изголовьями друг к другу так, чтобы при возможности абстрагироваться от соседа. — Страус, выходи, — командным тоном произнёс он, и тут из шкафа вывалилась туша. — Оставь-ка нас, там кто-то высиживает яйца в коридоре. Мужчина, выпавший из дверцы углового шкафа, сложив руки в локтях, плотно прислонил их к туловищу. Шея его была вытянута изо всех сил к Чимину и болтала выстриженной головой, как игрушкой на пружине. Он выскочил из комнаты, оставив высокий горловой писк. В сознании этого человека происходили вещи страшнее тех, что Чонгук мог себе представить или, наоборот, не происходило ничего, лишь одна отработанная до автоматизма установка — быть… — Страус? — спросил он у брата. — У него пограничка, а ещё зооантропия — думает, что он животное. Вот так работала голова, работала — и не выдержала. — Чимин подошел к тумбе и вынул из верхнего ящика конверт в свежей, словно ломтик капусты, бумаге. — Письмо отцу. Это входит в программу. — И что мне с ним сделать? — Чонгук непонимающе посмотрел на брата. — Передать ему. — Сам почему не отправишь? — Из психологической клиники? Чонгук растерялся: если письмо должно быть откровенным, то адрес психологической клиники не должен стать сюрпризом для отца, но вопрос Чимина звучал утвердительно, как незыблемая истина, непонятная лишь дураку. Если Чимин сказал, так оно и должно быть. — Ты всем пишешь письма? — спросил Чонгук. — Только тебе и отцу. Мне больше некому. — Необходимо писать тем, кто обязательно его получит? — Нет. Чонгук присел на край кровати и позволил себе предложить кандидатуру: — Хюншик? — Я не испытывал по отношению к ней никаких сильных чувств. Ненависть находила вспышками, в остальном — тупое и однобокое отвращение. Хюншик была предметом нечисти и катаклизма, которым управлял отец. По крайней мере, я так решил. Чонгук на секунду попробовал вспомнить: как она выглядела, затем как выглядела мать. Он выуживал визуальные составляющие по каплям, словно ковшом из пересохшего канала, но тут же бросил эту затею. Он больше не хотел вспоминать. Здесь и сейчас Чонгук решил, что салкам с прошлым должен прийти конец. Ни оно не должно гнаться за ним, ни он — безудержно пытаться догнать. И чувство, схожее с тем, что испытывает приговоренный к казни, когда с шеи снимают веревку, захватило Чонгука. — Чего лыбишься? — вдруг спросил Чимин. Брат выглядел утомленно, но в разы лучше, чем месяц назад. Чонгук не знал, как объяснить свое состояние и потому промолчал. Глядя на Чимина, он невольно представил смотрителя маяка: отчужденного, сконцентрированного. Соленная вода придала выражению его лица суровый вид, в складках над переносицей читалась земная мудрость, а стоило ему выйти на смотровую площадку фонарного помещения, в глубине глаз снова блестел позабытый огонь. — Как ты здесь? — Очень часто и подолгу сплю. — Смотритель маяка остановился у окна: вид открывался на небольшую горную долину с убегающей вдаль тропой. Снежные шапки опустились на возвышенности и мало-помалу скатывались до низменностей. — Поэтому мысли становятся неконтролируемыми. Иногда я путаю явь с воображением. Во сне я встречаюсь со многими людьми и общаюсь с ними, а проснувшись, долго не могу понять: было ли всё то на самом деле. Здесь практически ничего не происходит, и это… нет, умиротворение, которое это бездействие приносит — так необычно. Раньше мне казалось, что вокруг меня постоянно должны крутиться какие-то события, иначе ничто — смерть. Но теперь… теперь ничего не происходит, и это так чертовски успокаивает. Наверное, подумал Чонгук, всё дело в транквилизаторах. — Мне тоже снился сон на днях, — поделился он. — Будто родители всё ещё вместе, и мы все отдыхаем на выходных. У нас с тобой были семьи и даже дети. Чимин опустился рядом с ним на кровать, та заметно прогнулась под его весом: — Но что-то, разумеется, было не так, да? — Всё было не так, — согласился Чонгук. — Помимо того, что в нём никто не помогал матери накрывать на стол… Какой бы идеальной эта реальность ни казалось, мы нынешние уже никогда в неё не влезем. — И зачем мы только цепляемся за эту ложь? Придумали себе образы и насильно заставляем себя их проживать. — Спроси у своего лечащего врача. — А я уже, — произнёс брат как когда-то давно, с видом человека, нашедшего затерянный ключ от клада с сокровищами. — Он сказал, что это оттого, что действительность кажется ещё страшнее всего, что было в детстве. Психология это пальцем в небо — сплошные шарлатаны, которые повторяют все, что ты им сказал с приставкой «Я правильно понял, что вы…». Я будто с самим собой разговариваю, ей богу. Но, может, в этом и суть? — И что делать с действительностью? Чимин вынул невесть откуда лист бумаги, с края которого несмело плелся его почерк: «Я понял, что…». Надпись так и осталась недописанной. Он сложил лист пополам: — Отпустить? Простить всех и отпустить. Признать всё как есть и без устали напоминать себе, что это не произойдет вновь, пока ты сам не будешь делать это с собой. Жить как ты, если обобщено. — Я бы не сказал, что справляюсь идеально. Чимин лишь пожал плечами. Из некогда прямого и однозначного листа бумаги получился кораблик; кораблик, который понял, что… — Кем ты здесь представился? — спросил Чимин. — Я так и не понял. — Твоим другом. — Они постоянно о тебе спрашивают: кем ты мне приходишься, что нас связывает и как эта связь влияет на мою болезнь. Думают, что мы состоим в отношениях. От гомосексуализма раньше лечили, а теперь не лечат. Что же… Страусов тоже скоро лечить перестанут. — А ты воспринимаешь гомосексуальность как болезнь? — А ты нет? — Чимин знал куда давить, но не стал. — Я уже смирился, это как смириться и полюбить свою инвалидность. Звучит жалко, но выхода нет. Тут лечись, не лечись — толку не будет. Ещё у нас-то это не выражено, нет точки, от которой начинается отсчет — есть только совокупность факторов, сыгравших спустя много лет. Мой врач сказал, что они здесь часто помогают однополым парам, когда одному из партнеров нужна совместная терапия. — Помогают чинить механизм, не зная в каком месте поломка? — решил уточнить Чонгук, но Чимин не был настроен развивать тему дальше: — Ты сам как? — Я полностью освободил квартиру от душивших её предметов: ваз, техники, украшений — всего, что мне на самом деле не нужно. Думаю, съехать с того района и переместиться куда-нибудь на окраину. Чимин пустился вышагивать указательным и средним пальцами от себя до Чонгука, словно человечком. Человечек этот преодолевал серые холмы из текстиля, вскарабкивался на скалы Чоновых брюк и останавливался на перевалах из карманов пиджака. — Я здесь научился одной важной штуке: различию между настоящим счастьем и тем приступом эйфории, который дает нам наша зависимость. — Брат сжал ладонь в кулак. — Вот, допустим, смотри. То, что приносит зависимость — это дофамин. Он затрагивает всего пять рецепторов мозга, как яркая вспышка без остаточного эффекта, и питается вдохновением, как перед покупкой лотерейного билета. По большей части испытывается в одиночку — до жути субъективно, и твой мозг как бы говорит: «Мне понравилось, давай ещё». А то, что мы называем счастьем — это серотонин. Он затрагивает аж четырнадцать рецепторов, держится долго, имея продолжительный эффект и дарит вдохновение, как волонтерство. Чаще всего разделяется с другими, в компании близких. Мозг говорит: «Это хорошо и этого достаточно». Чимин потянулся к Чонгука и провел указательным пальцем по его нижнему веку. Пока тот пытался разобрать, что к чему, брат уже рассматривал выпавшую ресницу на бледной подушечке пальца: — Загадай желание. Чонгук хотел было высказать свое мнение касательно нелепости сего жеста, но Чимин не дал ему возможности. По мере нарастания напряжения между ними просьба переросла в приказ, и Чонгук загадал. Загадал, чтобы их с братом души никогда не чернели. Стужа легонько застучала по окнам, но так и не привлекши ничье внимание, вернулась восвояси. Чонгук вспомнил притчу о мальчике, что учился убивать драконов. Чимин опустил голову ему на плечо — волосы защекотали ухо, и легкими последовательными движениями Чон уложил их так, чтобы они больше не баловались. — О чем думаешь? — спросил брат. — О притче про мальчика, которого учили убивать драконов. — Я знаю её. — Есть в этом мире что-то, чего ты не знаешь? — Вот этого я как раз не знаю. — Я думаю, — продолжил Чонгук. — О чем эта притча. Всё никак не могу понять. — Первое, что пришло мне на ум, когда я её прочитал — то, что всемогущий мальчик рано или поздно усомнился бы в смысле своих стараний. Старик дал ему новую цель, даже если сам знал, что она не имеет никакого значения. Драконов никогда не существовало, но пока они учились искусству их убивать, они горели этим. Наверное, притча говорит нам, что смысл жизни в том, чтобы его не искать или в том, чтобы просто жить. После выдвинутого предположения Чимин уснул — всё по-прежнему на плече Чонгука. Оставаясь в нескольких метрах от ограждения клиники, он напомнил себе: пребывание в ней, непременно, скоро кончится, и жизнь наладится. Чимин вспомнил Чонгука и то негласное обещание, что ему дал. Скоро всего из того, что у нас есть не станет — всё, что мы любим и ещё даже, вероятно, не знаем, что полюбим, нас покинет. Это неизбежно. Теперь, отбросив иссохшую чешую, Чонгук имел только вечно короткое настоящее и неопределённое будущее. И в этом будущем он хотел придерживать голову брата на своем плече — без разбирательств. Он просто хотел быть с ним, быть ему опорой, надеждой, напоминанием и знаком; хотел говорить с ним лишь на им двоим понятном языке любви. Это хорошо, и этого достаточно.***
Коридор, ведущий в кабинет Чонгука напоминал профильную квадратную трубу. Чон бесшумно двигался по нему и размышлял: навещать Ванессу было слишком опасно. За ней, несомненно, серьезно присматривают, как за секретным архивом Ватикана. Образ Вон в оранжевой робе сменился на Джисона — тот стоял с коробкой из-под бумаги класса «А» в руках, в ней лежали канцелярские принадлежности, фоторамки, статуэтки — всё, что раньше было частью его кабинета. — Уволили, — прочитав немой вопрос Чонгука, выговорил Джисон в потрясении. — Подсунули увольнительную без суда и следствия. Что за беспредел? — И предвосхищая желание директора разобраться в ситуации, остановил того. — Надо дождаться пока человек Ванессы на нас выйдет, потом разберёмся. — Сколько можно ждать? — Дадим ему шанс. Все скоро наладится. — Нужно саботировать Бонхва, — предложил Чонгук. — Могут журналисты Вон найти на него информацию и устроить спам-атаку? Пока Джисон обрабатывал установку, они прошли до Чонова кабинета и обнаружили, что и в нём не осталось ничего, кроме стола и кресла. Коробка в руках Юна тут же в солидарности затрещала. Безупречная однозначность. Чона не уволили, но отчетливо пригрозили. «Выявление рисков?», — слышал Чонгук голосом Хана. — «Чувствую некую взаимосвязь между тобой, твоим пустословием и тем, что мало-помалу от конторы откалываются части. Ты думаешь, что обводишь меня вокруг пальца, Чонгук; что ты, такой умный и проворный, получил столь многое за один присест. Таких как ты «умных и проворных» у меня с дивизию. Считай, китайцы были твоим тестовым заданием». Джисон произнёс что-то про объявление войны, прижал коробку к груди, попрощался и вышел, а Чонгук подошел к окну и неосознанно коснулся его ладонью. От теплого прикосновения на стекле остался след в виде ладони. И в эту же самую секунду сквозь форму с пятью пальцами можно было видеть, как падает первый в этом году снег. Он вспомнил, как хотел угостить кофе девушку за стойкой регистрации в клинике; хотел проверить свою способность строить новые связи. Но вместе с тем вернулось и напоминание: он неизмеримо далек от общества ментально; далек от людей, не испытавших глубину его боли и переживаний. Снежинки таяли, не успев даже соприкоснуться с землей, зарождаясь и погибая в вышине, на уровне исключительно Чоновых глаз.***
Вернувшись домой, Чонгук боролся с соблазном вскрыть предназначенное отцу письмо Чимина. Он подключил пылесос и, долго им орудуя, делал вид, что игнорирует конверт, столь притягательно лежавший на краю обеденного стола. Ужинал он тоже, стараясь не бросать заискивающие взгляды на белоснежную бумагу, но в итоге сдался — совершил это — вторгся без объявлений, без увесистого оправдания в чужую душу. «Я понял, что первая любимая игрушка человека — это собственная судьба в тот самый момент, когда впервые получил оплату за секс в ходе то ли алкогольного, то ли наркотического опьянения. После этого я завязал с любыми психотропными и спиртным, положил в тряпочку и затянул в тугой узел. Люди привыкли делиться на тех, кто отделяет выпивку от наркотиков и тех, кто считает их одной и той же отравой. Однако я пришел к тому, что отравляет человека не то, что приносит вред, а то, что он хочет, чтобы раз за разом приносило ему вред. То, что вторая любимая игрушка человека — это чувства других людей я понял, когда начал манипулировать ими, дабы свой вред получить. На самом деле, наверное, я понял это ещё в детстве, но никак не мог точно сформулировать. А сейчас всё просто прояснилось. Любовь и ненависть это не романтика. Они друг другу противоречат и не могут быть нацелены на один предмет, но получается ведь, что так или иначе нацелены. Потому что между собой любовь и ненависть связывает зависимость — извечное желание сделать хоть что-то в своей жизни постоянным. Я любил тебя и ненавидел. Я хотел, чтобы ты был моим отцом, даже сильнее, чем этого хотел ты. Я столько времени убил на то, чтобы понять: в чем я так провинился. Многое бы разрешилось, окажись у твоего поведения причины, и я искал их в себе. Я прекрасно знал, что отцы бывают другие, но мне попался ты, а тебе — я, но почему-то осознание такой закономерности тяготило лишь меня одного. Долгое время меня мучал вопрос: смогу ли я простить тебя. Возможно, ты даже не осознаешь ту власть, что у тебя была и тот вред, что она привнесла в наши с Чонгуком жизни, но я тебя прощаю. Вопреки логике и здравому смыслу, вопреки любви и ненависти. Прощаю». Под словом «Прощаю» тут же разбух влажный пион — Чонгук пытался втянуть в себя бутоны слез обратно, но не выходило. Пионы упорно разрастались по бумаге. — Главного суперинтенданта второй эстакады полиции Сеула, — отвлек его новостной репортаж. В рамках этой же программы некогда было объявлено о помолвке Кон Ю. — В социальных сетях провозгласили Королем клеветы и разврата за возможные связи с представителями своего пола и последующий шантаж. Атака в сети руководствуется свидетельством так называемых «жертв», однако за отсутствием доказательств сам Хан выдвинутое отрицает. Чонгук привстал от изумления: неужели у Джисона получилось? — Дай угадаю, ты звонишь, — предположил Юн, стоило ему поднять трубку. Судя по всему, первым делом звонить Джисону в момент потрясения вошло у Чонгука в привычку. — Потому что посмотрел новости. — Ты сумел выйти на крота? — Он позвонил, — произнёс Джисон так, словно был вынужден сообщить прискорбную новость. — Сначала мне — сказал, что дальше заинтересован работать с тобой. Разбирайтесь сами. Юн распрощался — второй раз за день, но уже с чувством выполненного долга. Чонгук тоже, но в значительном смятении. Ожидая звонка, он налил себе кофе и перечитал письмо Чимина. В девятом часу вечера сотовый зазвонил, будто гонг на решающем бою. — Добрый вечер, Чонгук, — поприветствовал его крот. — У вас ведь вечер? Знакомый голос гладким стеклянным шаром прошелся по стенкам пищевода и, пробив сфинктер, плюхнулся в едкий желудочный сок. — Сокджин? — спросил он. — Как приятно, что ты помнишь мое имя. Да, я прослушал твое аудиосообщение. Вот умеешь ты это — подергать за душу.