Сатириазис

Под резиновым ботинком двадцать седьмого размера жалобно хрустнул продрогший хворост. Младший, ему лет десять от силы, приподнял ногу и с тенью досады обнаружил под той сломанную ветвь. — Мы так никогда шалаш не закончим, — доносится из-за спины голосом брата, всегда серьёзным, с интонацией матери. — Будешь ветки ломать. На окраине посёлка Чорьян, что южнее Пусана, никогда не было их сверстников, как если бы все прятались по домам, не желая с ними играть. Холодно, и завтра будет холодно и через неделю — тоже. Холодно даже в куртке-авиатор с меховой подкладкой. Младший — нескладный, с головой больше туловища, как леденец на палочке, с ссадинами по всему телу и следами расчесанных до крови комариных укусов на тыльной стороне ладоней и шее. Он никогда, как свойственно младшим, не подражал своему брату, не представлял, что вырастет и непременно станет на него похожим. Ему откровенно не нравилось чужое поведение: вспыльчивость, дерзость и гордый нрав. Но он уважал его и любил, как все братья любят друг друга, как все счастливые дети незапятнанной душой любят этот мир. — Я же не специально, — попытался сказать он смело, но то выходило неправдоподобно. Старший — всегда тощий, но с неизменно пухлыми чертами лица. Легкая красная паутинка капилляр плелась под полупрозрачной кожей на щеках и веках, а меж бровей закладывалась крохотная складка. Иногда в брате просыпался характер, за который его нередко ругали родители. Подвластный тому и сейчас, он нервно выискивал в траве сучья и уже обижено отшвыривал их обратно. Его вязаная шапочка с бордовым помпоном то и дело смотрела поверх младшего, выискивая что-то за его спиной. Что именно — для мальчика всегда оставалось загадкой. — Я не сомневаюсь, — пробурчал тот, словно говорил самому себе. — Не специально, не специально. Под ноги смотри просто. Шалаш не строился из-за свойственной ему несуразности и отсутствия опоры. Младший около минуты наблюдал за тем, как ветки соединялись воедино и тут же, словно надоев друг другу, распадались в разные стороны. Снова что-то треснуло, что-то хрустнуло, раздался над ветками высокий, но грубый вой, как выл бы детёныш волчицы, не способный словить добычу. — Ненавижу. Стало неизвестно, чем занять себя дальше. Младший оглядел ряд однотипных невысоких строений, а затем и пустырь за ними, заваленный их неумелыми постройками. Что-то неуверенно потянуло его за язык: — Я по телеку видел, что… — Ты больше свой телек смотри, тупица, — снова швырнул брат, как швырнул бы в его сторону камень. Мальчик не знал, что брату ответить, как не знал всегда, потому лишь присел рядом и принялся втыкать одну палку за другой в отвердевшую предзимнюю землю именно так, как он видел по телевизору. Дни тянулись друг за другом кинопленкой с дворовыми пейзажами на ней. Одна за другой сменялись игры. Ветер нехотя, как если бы его заставляли, отрывал от сучьев листья и забрасывал в пригоршни вдоль заборов и тротуаров. Двое строили шалаши, устраивали пикники, поджигали костры и жарили сосиски, вызывали дожди и солнце, готовили травяной чай из жухлой листвы осенью и компот из диких ягод весной. Они пели, и получалось на редкость хорошо:

Лягушка, жила в колодце и хотела летать.

Она завидовала птице, что умела порхать.

На дне колодца было сыро и хладно.

— Хладно? — спрашивал младший, — это что вообще такое? Холодно типа? — Ну… да, — самодельный тамбурин в руках брата опустился на землю, так и не словив должного вдохновения, — говорят же так… как прохладно, только хладно. — Ладно. — Вот и рифма. — Нет, мне кажется, не наше это — песни писать. Так они эту песню, ещё тогда того не подозревая, и забросили. Это было то время, когда даже одна мысль о поцелуе была противна. Это было то время, когда праздники приносили радость. Это было то время, когда все хотели полететь на луну. — О чем думаешь? — спросил старший. — Осень заканчивается, — заметил мальчик, поднимая голову к небу: тучи смыкались и размыкались над ней. Из кустов послышалось тихое шуршание. Синхронно замерев, они прислушались: такое шуршание — это всегда живая душа. Ее эфемерное присутствие невозможно с чем-либо спутать. Насупившись, вообразивши себя на охоте, они пустились в листву, в эти желтые и оранжевые пятна, чтобы обнаружить в них небольших размеров хомяка. Домашнего. Несколько листов бумаги оказались исписаны и изрисованы кривыми силуэтами найденного животного. — А как мы поймем, что тот, кто придет — настоящий хозяин? — Младший никогда этого не признавал, но точно знал: он действовал старшему на нестабильные нервы. — Спросим вопрос какой-нибудь наводящий. — Восковой карандаш бежал по бумаге, оставляя за собой жирные полосы. — Тут же цвет непонятен, ну, на рисунке. — Точно. Гениальные, как казалось мальчикам, идеи тут же разбились об отсутствие хозяина. Он не пришёл в тот день, и на следующий — тоже, и всю последующую неделю. Они ждали, складывая ветки и возводя стены, как женщины и дети ждут ушедших на охоту мужей. Смотря на животного без дома и имени, отчего-то на душе становилось грустно. — Может, имя ему дадим? — спросил младший у хвороста в своих объятиях. Вязаная шапка оторвалась от вырытой за кустом ямы: — Нахера? — Если он умрет безымянным, то… — Хворост робко захрустел. — Будто и не жил вовсе. Старший набузил шапку на брови и нехотя согласился: — Пусть будет Чимом-младшим… нет, просто Чимином. — Если он умрет, то он… мы будем закапывать, — мальчик посмотрел на брата, но тут же отвернулся — ему было стыдно за такие мысли. — Ты же не хочешь… — Мечтаю, — послышалось из ямы. — Ну и дурак. С наступлением зимы хомяк все же исчез. Все возможные следы были слишком крохотными, чтобы их различить. Все надежды — бессмысленными. Брат, словно сжалившись над младшим, потратил свои сбережения на пачку жевательных конфет. Все кислые и «непонятные», как он их звал, всегда оставались им нетронутыми: — Резкие вкусы — это как те таблетки, которые мама использует для туалета. Помнишь, запах их… Младший его, кажется, не слушал, обсасывая похожую на капсулу для очистки унитаза лимонную конфету. Смерть висела в непозволительной близости, ее было страшно задеть. — Как думаешь… может, его нашли и забрали? — Слишком сказочно. — Брат рылся на дне пачки и говорил так, как если бы говорил о своём распорядке дня. — В такую то погоду, ещё и в алее, где по сути только мы с тобой водимся. — Твой настрой слишком пессимистичен. — Это ты смотришь на все сквозь розовые очки, Гуки, а я пытаюсь мыслить рационально. Умер хомяк этот, а труп забрала ворона… или ещё какой хищник. — Наверное, — по телу прошла ощутимая дрожь — смесь из скорби и жалости, говорить было нечего. — Кстати, что такое рационально? — Да неважно. — И что это все значит? — Да забудь ты про это «рационально», я сам точно не знаю. — Нет, я про всё-всё. — Без понятия. — Старший задумался. — Может, это будет иметь смысл, когда мы вырастем? К богатому на прозябшие вздрагивания вечеру добавились уверенные шаги и женское возмущенное: — Вы почему не во дворе? Пачка конфет, испуганно шурша, запряталась в карман авиатора. Мгновением смелое, дерзкое, волевое выражение лиц сменилось на робкое и стыдливое, позабыв о своих подвигах, а уголки губ то растягивались, то падали, не зная, каким видом лучше успокоить разволновавшуюся мать. Брат выдал: — Мы забыли. — И всё, ушли, пропали, — она размахивала рукавами незастегнутого пуховика. — Настолько забылись, что мать не слышат. Чимин, что с лицом у тебя? А носы какие! Быстро, отец дома уже. — Дети озарились облегчением и направились в сторону дома. — Доведёте. Их мать была человеком из тех, что убеждают себя: счастье непременно кроется в мелочах; что где-то среди шелухи повседневности отыщутся свежие листья; не зная ещё, что среди них можно было обнаружить только кладбище домашних животных. Но это лишь тогда, когда пройдёт проливной дождь, лишь тогда, когда выпадет снег, лишь тогда, когда он стает. Но и тогда — от тела уже ничего не останется. Действительное счастье она была способная отыскать в своих сыновьях; в тех, кого считала двойняшками, родившимися в разные года. Старший эту убежденность никогда не разделял. Младший был на то ещё слишком мал. Таковой была их мать, какой он ее запомнил. Другой возможности ему попросту не дали. Она чувствовала, что предстоящая поездка в Пусан несёт в себе беду — то было предчувствие, списанное отцом на излишнюю, свойственную ей в последнее время тревожность. Он это делал не из грубости или безликого снисхождения, а исходя из натуры. Из натуры же она и согласилась. Назад ее вернули уже со сложенными на груди руками и с тенью вечной безмятежности на фарфоровом лице. Но напоследок, собираясь сесть в злосчастное такси, ее аккуратная рука в родимых пятнах подозвала сыновей к себе и тихо наставила: «Помните, что нет в этом мире никого ближе друг другу, чем вы. Хоть весь мир перерой, но второго такого же брата себе уже не найдёшь» — те самые слова, что ни один, ни второй уже не в силах будут забыть. Все же, как невозможно спорить с твердостью камня, так невозможно спорить с тем, что нет в этом мире ничего практичнее, чем женская интуиция. Тогда, стоя в стягивающем не по размеру чёрном костюме, среди безликих оплакивающих и скорбящих, мальчик не знал, что плачет в последний раз в своей жизни. Не знал, что дальше сил на слёзы у него не будет хватать вовсе. Он смотрел на ее лицо, что источало лишь сожаление о всем том, что она не успела отдать своим сыновьям, и сам сожалел о том, что не успел и успеет от неё получить. Ее спокойное выражение говорило ему: «Почему все так закончилось? За что?». — О чем думаешь? — спросит он у брата. — Ни о чем, — ответят ему. — Совсем ни о чем не думаю. Холодно, и завтра будет холодно, и через неделю — тоже, потому что им впредь холодно всегда. Есть только брат, который защитит и обогреет. Есть лишь они друг у друга.

***

— Чонгук, нам надо бежать. Порознь, договорились? Сядем на разные поезда. Разные адреса и координаты. Хорошо? — Но куда мне ехать? — Куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Ты умный, не пропадёшь. Но они оба… Пропали.