Сатириазис

Каждое утро Чон Чонгука проходит в стиле «Американского психопата», жаль лишь, что не с Кристианом Бейлом в главной роли. В без пятнадцати минут семь неизменно звенит будильник — именно звенит, без всяких мелодичных пошлостей. Классическая дрель бежит по поверхности полупустых стен, разлетается по кафельному покрытию пола с системой подогрева и застревает у ножек двуспальной кровати, журнального столика и кресла в стиле сканди. Ему, этому пунктуальному будильнику, достаточно прозвенеть дважды, чтобы обнаружить Чонгука в душе под контрастным перебоем температур. Горячая-холодная, холодная-горячая. Понятие золотой середины безжалостно исключается. Да и, говоря откровенно, Чонгуку больше по душе серебро. Напротив кровати, где по планировке подразумевался плазменный телевизор фирмы Самсунг с диагональю шестьдесят пять дюймов и улучшенной технологией обработки цвета, висит точная копия картины «Гора Риги: вид на Люцернское озеро на восходе» Уильяма Тернера, даже больше похожая на оригинал, чем само достояние Великобритании. Сиреневая гора бесконечно растворялась в предрассветной дымке; в вечной и вечно-дорогой акварельной дымке. Как ни странно, горный пейзаж Чонгука успокаивал особенно часто. Зарядка для глаз: вправо-влево, вниз-вверх, по кругу, фокус на ближние предметы, фокус на дальние. Зарядка для тела: растяжка, выпады, приседания, пресс, планка — две минуты. Ему не нужны списки, таблицы и графики. У него все в голове — так удобнее, так мысли не вываливаются за пределы коробки. Так бывает обычно. Его кухня, покрытая серыми панелями керамогранита, заставлена в стиле высшей кухонной эстетики: кофемашина нового поколения, чайник, тостер, мультиварка и гриль — все от фирмы Борк. Вдоль расставлены оливковые, трюфельные, винные масла, а над ними ровный ряд утвари. Здесь правит безжалостный порядок и деспотичный нрав хозяина, который лишь время от времени разрушается кружкой из красного дерева, привезённой Намджуном из последней командировки. Но сейчас он, Чон Чонгук, зачёсывающий влажные волосы со лба, ее, свою вылизанную до миллиметра кухню, не узнавал. Бедная его кухня, бедная, бедная кухня. Смерч, вносящий хаос и безуправство, сегодня хозяйничал с особым энтузиазмом, размазывая джем по тостам. Нож со скрежетом бегал по хрустящему ломтику хлеба, набирая на ягодное лакомство вопящие от ужаса крошки. А позади — акт тирании: нещадно распотрошенный батон, жестоко вскрытые и безбожно забытые скляночки, баночки и упаковки. — Доброе утро, Гуки. — Чимин бережно, словно укладывая тот спать после тяжёлого рабочего дня, уложил первый тост в тарелку. — Хорошо спалось? — Прекрасно, — бросил Чонгук, игнорируя ласковые обращения в свой адрес. Он остановился напротив кофемашины и окинул взглядом следы от отпечатков пальцев — белые лабиринты, повторяющие уникальность Чимина, бегали по кофемашине, давили на кнопки и останавливались на крышке в безрезультатной попытке ту открыть. Эти замысловатые линии зовутся папиллярными. Чон вытер их своими. Тоже безжалостно. Он заварил себе непоколебимый стандарт каждого утра — двойной капучино на сливках пятнадцати процентной жирности, и прошёл за стол. Хотелось надеяться, что Чимин вот-вот приступит за собой убирать. Чон явственно ощущал, как медленно оборачивался в один сплошной нервный ком, содрогающийся в немой просьбе его распутать. Со спины брат выглядел ещё бōльшим незнакомцем. Сейчас, словно намеренно промахиваясь, он совсем не попадал в привычное представление: вытянулся, хоть по-прежнему и оставался ниже Чонгука; черты лица острые, волевые. В Италии, надо полагать, отбоя нет от поклонниц или, пожалуй, ухажеров. Об этом думать не хотелось. Чонгук запомнил его иным: нескладным, с торчащими в разные стороны темными, как у самого, волосами; в майке с вызывающей надписью «Fuck yourself», в разодранных по краям шортах, в кедах разной степени потертости и с этим рюкзаком… Этот рюкзак в черно-белую полоску — пчела в старом пленочном фильме. Оттуда, где брат заваривал себе чай, смешавшись с паром, до стола поплыло штилевое пение. Рука Чонгука, направлявшаяся к чашке, остановилась, ныне не имея точки назначения. — Добро пожаловать в отель Калифорния. Столь прелестное место, столь прелестное… Стекающий по позвоночнику пот тоже: Холодный-горячий, горячий-холодный. — Перестань. — Почему? — В голосе брата ни грамма удивления. Вопрос лишенный смысла дурно размазывался по хлебу. — Просто перестань. — Есть более не хотелось. — Тебе мало моей просьбы? — Мне интересно, отчего тебе стала неприятна эта песня. Чонгуку неприятно все, что связано с отрывком «до», даже если отсчёт придётся брать с этой самой секунды. «Отель Калифорния» и Орлы, ее исполняющие, не принимаются — уходят прямиком в аут. Было сложно определить: ждал ли Чимин ответа. Вероятно, нет. Вероятно, ждал его все эти годы. Оставался лишь Чонгук, балансирующий между. Песня неприятна оттого, что сопровождала каждое их утро, каждый ранний подъем тем же будильником в сотовом старшего; неприятна оттого, что происходило после. — Надо выпить перед едой. — На стол перед Чонгуком приземлилась баночка с вызывающей этикеткой. — Нет, спасибо, я не поведусь на эти маркетинговые штуки, — произнёс он, сравнивая витамины со своей чашкой кофе, а затем с целым рядом техники одной и той же фирмы. — Это же не мишки-гамми для роста волос, — Чимин коснулся своих прядей, безрезультатно силясь Чона убедить, — а витамин «Дэ», — и одаривая это «Дэ» особым статусом, добавил. — Он поднимает серотонин. — Он уже есть в моем организме. — Да, но не в том количестве. Посмотри. — Чужая рука указала в сторону окна и начинающегося в который раз за утро дождя за ним. Небо, сдерживаясь, все никак не могло расплакаться. — Тебе сложно? Пей говорю, — и подталкивая упаковку ближе, не оставила Чону выбора. Он точно знал, что нельзя принимать неизученные медикаменты, особенно поданные со столь вульгарной аффектацией. Но это напомнило ему одно промозглое зимнее утро, вышедшее из срока годности двенадцать лет тому назад: Чимин в традиции самых матёрых рекламщиков точно так же настаивал на кружке шиповника, и невольно подавшись заботе, Чонгук на нее согласился. Интересно, она ему действительно чем-то помогла? Розово-фиолетовая таблетка на вкус такая же, как и на вид: приторная, с привкусом кальция и единорогов. Преодолевая притворную завесу, как если бы она состояла из кустарниковых лиан, Чонгук криво улыбнулся: — Ого, я чувствую, что эта таблетка изменила мою жизнь. Я ощущаю, как проживу на семь лет дольше. Брат несдержанно фыркает и даже позволяет себе засмеяться, задевая рукой Чонову голень, а тот, словно наивно одурманенный, забывает о витаминах, о двойном капучино на сливках, о бардаке на кухне, обо всем. Этот запах. Запах травяного чая, листвы, компота, шалашей, путешествий в поисках клада, вафель по утрам; запах того времени, когда родители ещё были вместе, когда все было просто и беззаботно, запах их детства. Запах Чимина. Запах, которого нет. Брат вдохнул поток воздуха, такого же, что и у Чонгука, полного ностальгии, и рука тут же сползла с ноги, неуверенно и растеряно напросившись зачесать назад светлые волосы. Смех оборвался, как если бы был подвешен на надорванный трос, и скатился по туловищу куда-то на кафельный пол. Воздух пах лишь кофе и средством после бритья, это всё они — обвиты кустарником, создающим иллюзию непроницаемости. Чимин развернулся и направился к тостеру — заниматься чем-то столь же лишенным смысла, что и минутами ранее. — Знаешь, что мне приснилось? — спросил он как ни в чем не бывало. — Как интересно я могу это знать? — Чон же еще не отошел. — Помнишь, напротив здания школы у нас стояла заброшенная телебашня? У неё еще был старый кривой заборчик, который всегда скрипел. — Допустим. — Мне приснилось, что мы его починили. — На слове «Починили» он улыбнулся, надо полагать, в голове представляя их, чинящих эту несчастную калитку. — Сны - очень важная часть нашей жизни. Заменяя витамины, на столе образовалась тарелка с шестью тостами. Если не знать о проделанном ими пути, они выглядели вполне приемлемо. Длинная футболка Чимина обрывалась на том же уровне, что и темно-синие шорты. Вчера он принес эти вещи в дорожной сумке фирмы Рибок, не сказав ни слова. Чонгук и не стал бы спрашивать. Подкрадывалось ощущение, что они игнорируют затевающийся пожар, по Чимину было неясно чувствует ли он, как постепенно нагревается фурнитура. Этот разговор не мог состояться, как не могла состояться задушевная беседа между убийцей и убитым; как не мог сначала появиться хлеб и лишь затем тостер фирмы Борк. Когда долго не видишься с человеком, все новости и события наматываются большим комом, и чем дольше вы не общаетесь, тем сложнее вытащить из него что-то конкретное. — О чем думаешь? — На зубах брата хрустнул тост. Они любили друг у друга это спрашивать. — О том, что большой босс будет звать меня в свой кабинет, — Чон не стал хрустеть своим: было что-то несуразное в том, как он хрустел; в беседе; в утре. — А ты? — О том, что прямо сейчас на крышу этого дома может спуститься иная цивилизация, — совершенно серьезно говорил Чимин. Странно. — Которая оставила следы в пустыне Наска тысячелетиями назад. — Звучит очень многообещающе. Только надо выкинуть с технического этажа зорков с планеты Танзо, — поддержал его фантазии Чонгук. Тоже — странно. — А то не платят. Сомнений уже совсем не оставалось: это был другой Чимин, с другими повадками. Сосредоточенного старшего брата, за которого Чонгуку бы хотелось прятаться, больше не было. Лишь то, как он держался за едой, было единственным напоминанием о человеке, сидящем где-то внутри этого самозванца. Вот он, смотрит на Чонгука из глубин карих глаз, но не пытается о себе заявить; он пьет медленно, жует медленно, цепляет руками печенье из коробки — всё чертовски медленно, как заколдованная змея. Чонгук не может так, не умеет, не научился. У него все иначе: каждое действие имеет цель, каждая цель оправдывает средства, движения быстрые и выверенные, как если бы он просчитывал их многим заранее. Но они ведь всё ещё братья. Всё ещё одна плоть и кровь. — Ты чем занимаешься сейчас? — спросила за него безбожно позабытая совесть, настолько, что он и не сразу узнал ее голос. — Столь прекрасное место… — Понятно, — перебил Чон, ему этого намёка было более, чем достаточно. Кружка на мгновение показалась неподъемной, но неожиданно набежавшее наваждение тут же прошло. — Занятие как раз для тебя. И куда ты собираешься устраиваться? В студию звукозаписи? — Я уже нашёл место. — Так быстро? — Граммы удивления взяли своё. — Сегодня будет пробное выступление. — Чимин прикоснулся ко всему на столе по-отдельности: приподнял сахарницу, повертел перечницу, перебрал салфетки — все, словно находился в контактном зоопарке. Чонгуку было жаль всех своих неодушевлённых питомцев. — Ты придёшь посмотреть? — У меня много работы, Чимин. — Пожалуйста, ты услышишь, как я пою. — Я уже услышал. — Это другое. Ты услышишь и увидишь, чем я занимался эти годы. Для меня это важно. И для тебя, между прочим, тоже. — Чайная ложка звонко билась о стенки керамической кружи. — Пойдёшь послушаешь… Может, даже понравится. — Сомневаюсь, — он словил тяжелый взгляд брата, как если бы серьезно его оскорбил и довольный оказанным эффектом, добавил: — что получится, имею в виду. Раз ты нашёл работу, то можешь и начать подыскивать жильё, не так ли? — Ты чем занимаешься, — не ответил ему брат, — не поделишься? — С тобой говорить прямо или тоже, как со слабоумным? — Со мной — только прямо, — Чимин опустошил чашку, потянулся, хрустя суставами, и окончательно обмяк на стуле, как бы говоря, что он готов к наступлению нового дня. — Туфли от Фабиано Филиппи, ваза в камушках, — перечисляя, он ткнул чайной ложкой в сторону гостиной, — набор ручек Па… — Помощник исполнительного директора в консалтинговой фирме, — пулемётной очередью выпустил Чонгук, не желая более объясняться. — Собачка на поводке, значит. — Непоколебимо, просто. Как сказать: «Здравствуй» своему приятелю. — Которой, впрочем, не приходится скитаться по городу без крыши над головой. — Резонно, грубо. — Ты меня приютил, чтобы глумиться? — С прищуром. — Нет, ни в коем случае, — спокойно ответил Чонгук. Лишь бы не ссориться; лишь бы не ссориться. — Мы уже опаздываем. Иди, тебе, очевидно, дольше собираться. Чимин небрежно отодвинул от себя и кружку, и поодаль стоявшую тарелку, словно впредь отказывался от пищи и, демонстративно отодвигаясь (Чонгук даже болезненно морщился, когда ножки стула бились о стыки кафеля), ушёл в гостиную. В своём заявлении Чонгук не ошибся. Вернувшийся домой из химчистки костюм Хюго Босс оттенка берлинской лазури приветственно напрашивался ему на глаза. Без колебаний закрепились на запястье часы Тиссот, а волосы привычно улеглись в косой пробор. Чимин же, одетый в понимании Чона чрезмерно вычурно, возился с застёжкой позолоченной цепочки, тщетно пытаясь попасть крючком в паз. Его медленные движения дали сбой и, спешно собираясь, он стремительно терял контроль над ситуацией. — Помоги застегнуть, — приказал он безупречно собранному Чонгуку тем тоном, которым приказывают невнимательным людям совершить очевидное. — А чулки тебе не натянуть? — спросил Чонгук, скрывая, что намеренно притворялся невнимательным. — Только если очень хочешь. Крючок входит в паз, как ключ входит в замочную скважину, как… Цепочка меж пальцев издевательски блестела. Чон ощутил сердце у самого кадыка и, подавляя шум залившийся в уши, произнёс сухо и бесцветно: — Всё. — Я пошёл, — не успела цепочка упасть на чужую холку, как Чимин уже сорвался с места и направился к двери. — Если повезёт, сможешь выдохнуть с облечением, — бросил он через плечо бесхозно оставшемуся стоять Чонгуку, который, на самом деле, ждал его, чтобы выйти вместе.

***

То было аномально холодное лето, как внезапно вспыхнувшее полупрозрачное тепло в середине осени. Только стоял июль и над июлем кружили тучи. Утреннее небо терялось в стальном отливе, в середине которого застряло круглое стальное солнце. В такие дни дождей не бывает, он лишь дразнится, копошась в войлоке туч. И тучи эти стоят неподвижно, тоже дразнясь. Под таким небом наконец видно насколько холоден город, с его металлической облицовкой и тонированными окнами. Пока Чонгук спускался в метро, на прячущийся в нагрудном кармане сотовый пришло несколько уведомлений. Одно из них — просьба зайти к начальству. Он, как и девять миллионов людей, передвигается в метро, чтобы ощутить коллективное одиночество в нескольких километрах под землей; чтобы наблюдать за заспанными, усталыми лицами и убеждать себя: кому-то в этом огромном городе живётся хуже. Это отдельный уровень самоистязания: за прикрытыми веками прислушиваться, как проносятся мимо один за другим круги преисподней: чух-чух, чух-чух. Кто-то в желании зацепиться с ним взглядами чуть выглядывает из-за плотного ряда спин: девушка лет двадцати двух, она напомнила Чону японскую актрису Дэвон Аоки. «Если она не выйдет на следующей станции, я точно подойду», — подумал Чон. Он томительно дожидался торможения и даже задержал дыхание, когда поезд окончательно остановился и двери с характерной мелодией отворились. Девушка озарилась по сторонам, как если бы только сейчас поняла, что поезд впускал и выпускал пассажиров, и, бросив в его сторону прощальный взгляд, все же вышла. Расстроено. Возобновляя дыхание, Чонгук смотрел вслед ее удаляющемуся силуэту и думал, что, на самом деле, очень надеялся, что она выйдет. Подобная мысль посетила его впервые. Поезд продолжил свой путь по путанным путям подземелья: Чух-чух, чух-чух.

***

Около мусорного бака на Апкучжоне, среди бумаг и флаеров китайской забегаловки упитанный голубь сражался за остатки пищи быстрого приготовления с дранным, словно случайно пропущенным через лесопилку, котом. Сложно было сказать, кто одержит победу в этой ожесточенной баталии, однако они выглядели особенно экстравагантно, раздирая друг друга в клочья напротив самого большого бизнес-центра в городе. Писк приложенной к датчику турникета карты. Писк сканера, проверяющего его на наличие лица, как бы говоря: «Да, это именно Чон Чонгук, подозрений нет». Писк дверец, лифтов, телефонных трубок. Сплошной писк. По дороге в кабинет Кима к его озябшей фигуре пристроилась менее габаритная, облачённая в серый полушерстяной костюм итальянского пошива. Юн Джисон, директор маркетинга, активной жестикуляцией пытался донести до Чона степень своей обреченности — что-то очевидно не ладилось с новым планом захвата рынка. Чонгук замечал по отношению к себе особое внимание со стороны Джисона, даже, скорее, как подражателя, нежели сотрудника. Тот часто использовал фразы повышенной сплочённости «А вот мы с тобой» и «Таким как мы», подчеркивая их особое значение в жизни друг друга. Приятельский взмах руки — последнее, что получил Юн, когда дверцы лифта грубо отделили их с Чонгуком друг от друга. Надо полагать, коллега ещё какое-то время стоял перед этими дверцами и мысленно проклинал тот день, когда устроился в фирму. В компании все стены стеклянные. Все. Немой лозунг: не поощрять тайну, исключить секретность, лишить даже намеков на личную жизнь. Все. Но только не в кабинете Ким Намджуна. Дверь в обитель директора располагалась в самом конце коридора тринадцатого этажа, а на двери висела неприглядная табличка с именем, фамилией и должностью. Маленькие двери, как это обычно бывает, скрывают большие тайны и колоссальные амбиции. Кресло под Намджуном раскачивалось вправо-влево, влево-вправо. Начальник подставлял лоснящееся лицо под прохладные волны кондиционера, лишь одними губами спрашивая у воздуха перед собой: — Да, сынок? — Я не могу найти свою кольцевую лампу. — В рамках новенького монитора новенького стационарного компьютера средний сын Намджуна по имени… Чонгук не мог сказать точно, обиженно надувал губы. Такое выражение несомненно идет любому ребенку не достигшему ещё пубертатного периода, но Чон им отнюдь не любуется. Вся сложившаяся картина его никогда особо не вдохновляла. Ким Намджун подцепил его на одном из форумов по развитию малого бизнеса, как мореплаватели собирают себе юных мальцов на палубу, а те — попавшую в сети рыбу. Чон Чонгук испытывал к нему то чувство уважения и трепета, которое испытывает протеже к своему мастеру, но на более он был способен с заметными усилиями. — Посмотри под лестницей, — предложил Ким сыну и, как только послышался спешный уносящийся вдаль топот, обернулся к Чонгуку. Выражение его лица тут же переменилось на расслабленное. — Давай еще раз оттянемся? Только пончики, честно, а то вчера ты очень быстро ушел. Мне пришлось тянуть сразу двоих. Чонгук ответить не успел. — Пап, там нет! — резким недовольством раздалось из колонок, и Ким даже слегка дёрнулся. — Кого тянуть? — Наших партнеров, те еще ослы, — пробормотал Намджун, нисколько не подавляя интерес сына. — Значит, твоя сестра забрала. Ты спокойно узнай, только не кричи. Давай. — Тот же взмах руки, которым Чон минутами ранее отвадил Джисона. — У папы много работы. — Оки-доки. — Этот парень… — начал Намджун, убедившись, что видеозвонок завершился. — Джин. Точнее, Сокджин, — он расстегнул верхнюю пуговицу плотного воротника. — Я даже, знаешь, подумываю встретиться с ним снова. — Это, несомненно, здорово, — произнёс Чон, думая о своей чашке недопитого капучино. — Ты звал меня? — Точно, — спохватился он и отвернулся к окну, словно проплывающие мимо тучи могли напомнить причину его просьбы. Судя по загоревшемуся взгляду, все-таки напомнили. — Господин Хан ждёт нас на приёме. Ты ведь идешь? Какой сегодня день недели? — Ким посмотрел на экран компьютера. — Пятница? Это уже завтра, н-да, совсем из головы вылетело. Но ты ведь знал об этом? — Чон кивнул. — Ну и славненько. Идешь? — У меня есть выбор? — Правильно. Когда Чонгук закрывал за собой дверь, то, мог поклясться, слышал за спиной тихий шепот Намджуна: — Сокджин, Сокджин…

***

Чонгук любит свой кабинет, любит его асимметричность и незавершенность. Он и работа — вол и повозка. Вол без повозки — зверь без цели. Работа остается его главным и по-настоящему стоящим постоянством жизни, как для муравья — его муравейник. На стене напротив, где по планировке тоже планировался телевизор, висел все тот же непоколебимый пейзаж гор, но уже Пукхансан в исполнении Ким Ёрина. Сейчас он выглядел бесцветным, таким же, наверное, что и в действительности. На полотно падала замысловатая тень стоящего на подоконнике макета Кёнбоккуна. На подоконнике их спальни стоял ночник в виде обезьянки, именно это отчего-то Чонгук помнит особенно ярко. Наверное, оттого, что с той же степенью она освещала потолок с наступлением сумерек. Он помнит ее в отдельности ещё и потому, что она была единственным предметом, не имеющим своего отражения; одной единственной, уникальной, чрезмерно выделяющейся. Односпальная постель в метр восемьдесят имела такой же аналогичный себе прототип у противоположной стены; небольшой стол для занятий — брата близнеца; шкаф, небольшая прикроватная тумба, кнопочная доска — все повторялось, как если бы было дотошно скопировано. Их одежда, их постельное белье, их набор учебных принадлежностей, их, их, их. Сами, в той спальне дремлющие мальчики, были словно оттиском друг друга — скопированные и вставленные. — Чимин, чем ты будешь заниматься, когда вырастешь? — Без понятия, что за вопросы такие? Ты чем собираешься заниматься-то? — Не знаю… можно я лягу к тебе? Мне кажется, что на меня кто-то смотрит прямо сейчас… из-за шкафа, между ним и стеной. — Ты не говори такие вещи, а то мне тоже всякая ерунда начнёт мерещиться, — шутил Чимин, пока Чонгук взбирался на его постель и зарывался с головой под одеяло. Брат часто шутил, но лицо его оставалось серьезным. Чонгук никогда не спрашивал почему. Ему было достаточно того, что там, в коконе чужой постели, ему спокойно и тепло. Вмиг отяжелевшая и непривычно непослушная голова упала в ладони. Пальцы припали к вискам и сжимали те в попытке восстановить работу мозга, но, само собой, нисколько не помогали. Кнопки отсутствовали. Рычаги надломились. Педали вырваны. По поверхности стола побежала вибрация, и где-то среди бумаг загорелся прямоугольный дисплей телефона. Сообщения от брата настойчиво врывались в его плотный рабочий график: «У тебя утром в туалете бумага закончилась и джем кончился. Я сходил в магазин. Купил бумагу, вантуз зачем-то… захотелось. Ещё джем, тостерный хлеб, токпокки и веревку с мылом» «Ха-ха, ладно… тостерный хлеб я не брал». Звонить? Не звонить? А вдруг повесится? Гудки разбивались один за другим, а после десятого и вовсе оборвались. Дверь тут же открылась, впуская в кабинет блестящее нечто на громкой, требующей к себе внимания обуви. Ее невозможно не узнать; невозможно забыть; очень тяжело потерять. — Привет, фрателльё. — Чимин вешаться, судя по всему, не собирался, радостно надвигаясь на стол Чона. В руках — коробка. — Кто тебя впустил? — У вас на ресепшене очень милая девушка. — К сожалению, слишком милая, — согласился Чонгук, как соглашаются с безысходностью. — Как только я сказал, что направляюсь к тебе, она заметно воодушевилась и заёрзала на стуле, пропуская меня внутрь. Признайся, ты с ней спал? — он присел на край стола. — Такая информация не разглашается. Стопка документов тихо зашуршала, разлетаясь от упавшей на стол коробки. В коридоре снова раздался писк. За белой крышкой в обрамлении алого бантика размещались… — Я принес тебе эклеры. Тебе нравятся эклеры, Чонгук? Они у вас тут почти как в Неаполе. — Жалюзи мучительно заскрипели, отодвигаемые братом — из кабинета окончательно смыли все краски. Лишь розоватые волосы посетителя выделялись на фоне этого ничто. Надо было все же отодвинуть стол подальше от окна. — Только начинки больше. Корейцы очень любят всякие начинки. Чонгук представлял эту начинку иначе, но произнёс иное: — Они разве не французские? — В Европе все одинаковое, — бросил брат, говоря так, словно весь этот диалог ему уже порядком надоел. — Убери это. — Ты всегда злой такой, просто невыносимо. Я пришел за вторым ключом, надо занести все это в дом. — Речь шла, стоит полагать, о вантузе и джеме, оставшихся в лобби. В дверь постучали, а затем, не дожидаясь разрешения, отворили, та недовольно прыснула. Вдохновленный обеденным перерывом вошел Ким Намджун, за ним Джисон, сжимая и разжимая миниатюрную модель Статуи Свободы. Чонова дверь стала порталом в мир нежеланных фигур, отчего он сдерживал подступающую ярость за полным отсутствием какого-либо выражения, лишь слабо сжималась в спазме верхняя губа. Со стороны было сложно сказать: он устал или хочет всех разом придушить. Придушит, допустим, и что дальше? — Добреший день, — поприветствовал Намджун Чимина, нисколько не растерявшись, словно пришел к нему в кабинет. — Это… — начал Чонгук, не зная, что ему стоит сказать. — Пак Чимин, — Чимин протянул руку сначала Намджуну, различая в нем директора, а затем Джисону. Те разместились в кожаных креслах по обе стороны от стола. — Друг детства, но можно считать меня призраком прошлого. — Чимин перевёл взгляд с брата на Кима, затем на Джисона, и снова посмотрел на Чонгука. В глазах блеснула хитрая искра. — А приходите тоже сегодня на вечер, — пригласил он вошедших и те, желавшие «оттянуться», заметно загорелись. — Чимин, мы не можем, — попытался Чонгук, заискивая поддержки в глазах коллег, но те были слепы и глухи к нему. — Вы только назовите место и время, — решил за всех Намджун, довольно улыбаясь. Взгляд начальника цеплялся за вязанный кардиган Пака поверх вельветовой майки, как цепляется крючок за шов. Чонгук бы закрыл уши руками и отвернулся, забившись в угол — все уже и так доведено до абсурда, и теперь было нестерпимо ясно: Намджун не успокоится, пока не опробует Чимина на вкус, как если бы тот был самым необычным и изысканным на вкус эклером. — В Мадо, в восемь вечера, — согласился брат на все разом. Джисон добродушно поставил всех в известность, что придет с Джунвон и, размещая перед Чонгуком Свободу, озаряющую мир, добавил: «Это тебе». Видно, сегодня все приносят ему подношения. Он смотрит на брата; смотрит так, чтобы было понятно: «Тебе не стоит с ними любезничать». — Запрещаешь? — спрашивал один лишь взгляд того. — Почему спрашиваешь? — Чон потряс головой, устало убирая с лица волосы. — Словно, если я наложу запрет, ты действительно станешь повиноваться. — Может, так оно и будет. — Голова Пака упала на левое плечо, а затем сделала два шага из стороны в сторону. — Так да или нет? Брови Чона все так же тянулись к переносице, упрямо говоря: «Настаиваю». Их немой диалог оставался безмолвным, но, увы, не незамеченным. — Да, ты прав, повиноваться я не буду. — Губы брата сжались в визуально симпатичном, но вместе с тем до жути неприятном жесте; то же самое проделали плечи. Слова Чонгука застряли где-то между осознанием и произношением — ненужные; что бы он сейчас ни сказал, ничего бы не сработало. Лишь протянутая рука брата смотрела на него в ожидании ключа. Обед предательски не желал заканчиваться. Бедный его второй ключ. Бедный-бедный второй ключ: — Только не потеряй, — последнее, что Чон говорит ему; даже неясно кому именно. Брат никогда ничего не терял и не уставал браниться, стоило Чонгуку оставить сотовый в школе или варежки на детской площадке. Словно автомат, пришедший в действие от проглоченной монеты, Чимин убрал ключ в карман, воспрянул, будто отряхнувшись от пыли, и посмотрел на Намджуна с Джисоном: — Приятно было познакомиться. — Взаимно. — Почти хором ответили те, или Чонгуку лишь показалось. Чимин потянулся через разлетевшиеся бумажки, казавшиеся теперь абсолютно бессмысленными, и взял клубничный эклер с нежно-розовой глазурью и сушенной малиной. Он всегда был падок на шоколад, но шоколадные десерты оставались нетронутыми и медленно покрывались твёрдой корочкой. — Ну все, я пошел. Буду готовиться к выступлению. — Забери это, — Чонгук небрежно оттолкнул от себя погрязшую в ассоциациях коробку с десертами, как если бы она была наполнена отравой. Намджун с нескрываемым любопытством в ту заглянул. Еще немного — и приступит терзать свои манжеты. — Потянешься еще, — уверенно, но без довольства заявил Чимин уже в дверях. Уже во второй раз за день. Этот его голос звучал в какой-то степени грустно и пророчески, будто вресноту знал правду. — Перед ними невозможно устоять, — добавил он, исчезнув из их обеденного перерыва. Дверь за ним закрылась. В кабинете еще некоторое время стоял аромат компота, шалашей и эклеров.

***

Свет в Мадо — фешенебельном лаундж-баре, был подобран бережно, с расчетом на повышенную приватность. Струясь с реечного потолка, он рисовал на лицах присутствующих множество крохотных теней, за ними было сложно сказать, кто они — эти незнакомцы, и что говорят за них искаженные эмоции. Как было неясно и то, какая именно из компаний гостей уже около получаса безудержно разрывалась от хохота. На их столике четыре порции бренди Соберана Гран Резерва. Почему? Чонгук имел достаточно слабое представление. Все, о чем он думал по пути сюда, так это лишь бы Чимина не вырядили в какой-либо до ужасного нелепый наряд. Того глядишь, выйдет в разноцветном перьевом платье с шляпкой клош на голове. Джунвон, сестра Джисона, аккуратно сложила перед собой руки и, в отличии от многих других женщин в Мадо, не оглядывалась по сторонам в попытке привлечь к себе отдельное внимание. Ее платье от Блюмарин с россыпью камней на талии открывало вид на смуглые острые ключицы, а зажим для волос с черно-белым бантом на нем — на аккуратное лицо. Он всегда считал ее привлекательной, более того, привлекательной ее считали многие. Было что-то в радужке темных глаз манящее, приковывающее игривые мужские и завистливые женские взгляды. Чонгук ощущал подобные на себе… оттого, что составлял даме компанию. Однако, несмотря на ее красоту, он никогда не предпринимал попыток с ней переспать, ведь знал: одна ночь обязательно перерастёт в нечто большее, на что Чон уже, откровенно, не имел ни сил, ни желания. Именно такое она оставляла впечатление о себе — долгосрочное. Со временем он перестал об этом думать. Из всех представителей своего возраста, что надеялись на сказочную любовь и кинематографический лоск романтики, он был единственным точно уверенным в том, что не сможет ни жениться, ни воспитывать ребёнка. Виной всему — вьющийся на сердце кустарник. Сегодня Чон наблюдал за ней и Джисоном с бōльшим интересом, выискивая в их взаимоотношениях какой-либо подвох. Казалось, что-то обязательно станет ему понятно, обнаружь он его. Вот-вот — и он станет ближе к разгадке внутренней дилеммы. Но Джунвон держалась холодно и отстранённо, а её брат, выявив в зале нарушителей спокойствия, активно заигрывал с официанткой одними лишь бровями. — Я дам вам две тысячи вон чаевых, если вы попросите тех джентельменов, — закатав рукава рубашки, он указал своим бренди на стол у дальнего окна, — перестать гоготать. — Его пиджак серым пятном подавлено висел на спинке небольшого дивана и в полумраке заведения почти с ним сливался. В этом полумраке, если быть точнее, сливалось всё. Официантка выжидающе молчала, как пить дать, дожидаясь повышения ставок. — Может, три? — Всегда к вашим услугам, сэр, — девушка выдавила это «Сэр» на западный манер, что звучало до ужасного непривычно и даже в какой-то степени нескладно с её корейским акцентом. Она удалилась, ловко размахивая своим подносом. Салфетки на нем изредка колыхались, как рогоз в поле на ветру. Послышался тихий шум листвы. Скрываясь во тьме, ее фигура сияла, попадая под слабые столбики света от софитов. — Вам не кажется, что я лысею? — спросил Джисон неясно у кого, проводя пятерней по волосам с некой опаской, словно неаккуратным движением мог случайно вырвать их все разом. Выглядело это, в меньшей степени, нервозно, и оттого Чонгук старался в его сторону не смотреть. — Это сезонное, успокойся, — бросила Джунвон небрежно. Парень в самом деле успокоился. — Вам не кажется, что это Кон Чжичхоль? — он пододвинулся еще ближе и еще усерднее сощурился. Казалось, выпадение растительности на голове его более не интересовало. — Ну, который Кон Ю. — Не может быть. — Намджун тоже придвинулся к столу, тот упёрся ему в живот. — Нет, я серьезно, присмотрись. — Джисон разглядывал актера, как туристы разглядывают диких животных на сафари. Чонгук тут же понял, в чем была причина отстранённости Джунвон — она всем своим видом хотела показать, что не имела никаких романтических или, более того, сексуальных контактов со своими соседями за столиком. В помещении поднялся лёгкий ажиотаж. Микрофон изящно пискнул, послышались глухие удары для проверки звука. В центре зала, придерживая этот самый микрофон, как если бы тот и вовсе витал в воздухе, не нуждаясь в поддержке, стоял Чимин. На нем был бордовый костюм тройка, слишком очевидно сидящий по фигуре, что казался беспощадно узким в бёдрах. Там, где должна была располагаться рубашка, она, как и стоило ожидать, отсутствовала вовсе. Чонгук отвернулся, но не в силах смотреть в сторону, снова следил за братом. То был один из тех нарядов, что смотрелся бы смехотворно на ком угодно, но не на Чимине. Он поблагодарил гостей за выбор лучшего заведения в Сеуле, во что сам не верил, но подавал это с неимоверной безошибочностью, что хотелось невольно согласиться. С потолка на него упал столб белого света, и все тут же, затихнув, замерли. Краем глаза Чонгук увидел подошедшего к Джунвон официанта с чем-то белым в руках; краем уха услышал учтивое «Это вам от того джентельмена», но не придал значения. Все его внимание было устремлено на сцену. Чуть поодаль сидел Пун Дасонг, которого в местных кругах было проще отыскать под кличкой Глок. Невысокий мужчина лет сорока с заметно поблёскивающей лысиной (совсем не в сравнение Джисоновской) сидел у бара, скрестив руки чуть ниже живота. Чонгук никогда не испытывал к нему теплых чувств. Пуна стоило бы прогнать, но поступать подобным образом с хозяином заведения было в какой-то степени неверно. Из динамиков, что, казалось, располагались под каждым из столиков и за каждым из диванов, вдруг донеслась бесхитростная нежность. Именно нежность, обретшая звуковое сопровождение. Пение… пение Чимина, оно, действительно, отличалось от того, что Чонгук слышал утром на кухне — чужое, непокрытое, неизведанное. Оно глубже, чем сети метро и выше пика горы Пукхансан. Где он, ползающий некогда в оврагах на заднем дворе мальчик, всему этому научился? Когда он, школьный задира, успел вырасти в столь утонченного юношу? Когда и самое главное Куда все пропало? Голос был пропитан эмоциями, что бурлят нескончаемым в Чимине Чонгуке потоке. Он видел, как опускается и поднимается чужое адамово яблоко и, может, другие этого не заметили… Нет, другие, определенно, этого не заметили, но Чимин был готов дрогнуть и упасть на колени. Даже поступи он так, все бы увидели высокопрофессиональный перформанс и отточенное выступление. И лишь Чонгук бы увидел правду. Разливавшееся в нем раздражение вдруг сменилось на скорбь, как если бы было подвластно чугунному рычагу для контроля путей на железнодорожной станции. Кто-то всё снова сменил. Бренди не желал быть выпитым. Динамики замолкли, тоже, очевидно, раздосадованные, и снова спрятались по углам. В эту же секунду Чимина на сцене уже не было. Его фигура, следуя за Глоком, скрылась в служебном помещении. Какое-то время Чонгук смотрел на эту потайную дверь в надежде, что брат вот-вот выйдет и широко ему улыбнётся, но проходили секунды, затем минуты, а он все не выходил. На сцене изумрудным взмахом юбки появилась девушка, которую Чон видел здесь выступающей и ранее. Заиграла Wind of change. Намджун, откинувшись на спинку дивана, о чем-то активно размышлял. Джисон заказал себе вторую порцию бренди, и стало ясно, что платит сегодня именно он. Джунвон отлучилась, как, впрочем, и силуэт названный ранее Чхичжолем. — Мир теснее стал, — пела девушка. — Кто же раньше знал — что будем мы близки, как братья. И воздух очень свеж. Собрать всё из надежд — вот ветру перемен занятье. Так они сидели втроём, словно жадные до добычи волки. Эта ночь тоже бескрайняя и бесконечная — Чонгук каждой своей фиброй это ощущает. Их стол — самая изысканная приманка; лампа, что притягивает к себе ночных бабочек всех видов и размеров. Однако сегодня за этим самым столом происходили иные вещи. Зачем только он, устало смотрящий себе под ноги Чонгук, сюда приехал? Он, Намджун, Джисон, Джунвон, Кон Ю… в конце да концов. Послышались странные шаги: раз — топала одна, и только через время за ней следовала вторая, как бывает при хромоте. Так, впрочем, и оказалось: Чимин, приветственно кланяясь, подошёл к столу. За ним, с неким опаздываем, переминаясь с ноги на ногу, напротив Чона остановился и Глок. Ходили слухи, что у того развивался некроз. — Рад, что вы посетили нашу скромную обитель! — обратился он именно к Намджуну, потому что к кому-то другому он и не мог. Джисон и Чонгук оставались для него декорациями или, пожалуй, привлекательными, но лишь дополнениями к Киму. — Все ваша новая звездочка, — заметил тот, и Звездочка (все в том же бордовом костюме), действительно, засияла. Чон долго смотреть не стал. Слепило. — Не говорите. — Дасонг напоминал… Нет, Чонгук не мог придумать сравнения лучше, чем сравнение с колбасой в тугой сеточке. Его тряхнуло от разместившейся на Чиминовой талии дико распущенной ладони этой колбасы. Ее тыльная сторона тонула под слоем черных волос, а пальцы душили массивные кольца в драгоценных камнях. Чон расстегнул верхние пуговицы рубашки, пытаясь сделать глубокий вдох, воздуха для того в помещении просто не оказалось. Но волновало его далеко не наличие кислорода, а вопрос: чем были заняты эти двое после выступления. — Обращайтесь, если будет нужно. — Разумеется. Как насчёт пепельницы? — тут же нашел о чем попросить Ким. — Будет замечательно. — Я передам, — кивнул Глок, и, хромая, ушел. Чимин присел туда, где ранее холодным изваянием успокаивала своего брата Джунвон. Намджун порылся в нагрудном кармане и ловким движением вынул пачку Уинстон икс-стайл. Не самые дорогие и роскошные сигареты, но привязавшие к себе Кима, как послушного ручного пса. Даже за лоском дорогих сигар он всегда выбирает своего Уинстона, будучи ему верным, как не верен никому в этой жизни. — Будете? — Он протянул пачку Чимину. — Чонгук обычно против сигарет, но сегодня особенный вечер. — Я обычно тоже не курю, — пальцы Пака вытянули одну из восьми оставшихся, — но раз вы предлагаете. — Так вы друг друга давно знаете? — Намджун поджег кончик сначала Чиминовой сигареты, изящно зажатой между пухлыми губами, а затем свою — дерзко и без особой ласки. — Странно, никогда он мне о вас не рассказывал. Так вы родом из Пусана? — Да, — лишь ответил Чимин; было трудно понять: нравится ему этот диалог или нет. — У меня тоже было много знакомых в Пусане, — продолжал Намджун, и Чонгук впервые увидел в этом привычном трюке заговорщика ранее не виданную фальшь. — Может, мы знакомы через несколько рукопожатий? Не считая Чонгука, разумеется. Он кого только не знает; с ним неинтересно. — Пепел упал в поданную пепельницу. — М? Мне даже что-то подсказывает, что мы связаны некой линией судьбы, — он затянулся и, пропустив через легкие никотин, громко выдохнул. — Все мы. — Можно не так откровенно друг друга трахать глазами? — спросил Чон у своего бренди, а стоило бы: «Ну чего ты не пьёшься?». — Он еще не понимает прелести альтернативных отношений, — отмахнулся от его слов Намджун, как отмахиваются от еще не прозревшего дитя или, пожалуй, от насекомого. Чимин решил это никак не комментировать, в его руках оказался бокал для мартини, а в нем едких цветов коктейль. Чонгук убрал в карманы сотовый, портмоне и ключи от дома: — Я вас оставлю. — Ладно, ладно, — потянулся к нему Намджун, складывая ладонь на изгибе локтя. Этот жест говорил: «Ночь только начинается, Чонгук, не вздумай уходить. Не вздумай!». Чон лишь отвернулся, выискивая в толпе компанию поинтереснее, но никого не нашёл. — О чем это мы? — Хорошо, — Чимин выпустил небольшой паровозик дыма, тот дотянулся до соседнего столика и разбился о кресло пожилой дамы. — Называйте имена. Лед трескался громко, в ушных перепонках. Намджун выковыривал из детства имена старых знакомых, половину из которых, как пить дать, уже не помнит в лицо. Лишь имена урывками разлетались над столом, а Чимин делал вид, что была вероятность знакомства между ним и этими урывками. Хотя, в действительности он общался лишь с парой школьных приятелей и Чонгуком. Тем самым Чонгуком, сидящим на расстоянии вытянутой руки, но в то же время ужасно далеко. Он встал, стол качнулся: — Я поеду домой. На этот раз никто не стал его останавливать, на их лица он и не смотрел. Лишь было слышно, как Джисон рассеяно мямлил: — Нет, я реально лысею.

***

Родиной первого немого порнофильма стала Франция. Ленту «Мария отходит ко сну», в котором актриса раздевалась на камеру, снял некто под псевдонимом Лир, специализировавшийся, кроме прочего, на религиозных фильмах. Порноиндустрия гигабайтами и проводами захватила мир. Власть перешла в компьютерную мышь: никто ничего не навязывает, правил нет, желание зрителя — закон. И, что бы ни посетило голову смотрящего, оно обязательно, угождая потребностям, рано или поздно появится на экране. В пределах монитора на простыне небольшой постели размещалась молодая девушка, ее тело прикрывали лишь кружевные трусики, готовые бессильно сползти по первой прихоти Чонгука. — Привет, Чонгук, давно не виделись. — Голос уровня наивысшей неестественности выходил из искусанных губ. — Как ты хочешь провести время сегодня? — Она не видела его, не знала, что он одет и ни капли не возбуждён. — Слушай, Ханна, ты никогда не думала… — Чон обвёл ее оценивающим взглядом. — Зачем именно ты этим занимаешься? — Что? — она вдруг оторвала от грудей блудливую ладонь и скрестила ноги. Было ясно: ее о подобном спрашивали впервые. — В каком смысле? — Ты это делаешь только из-за денег: потому что это быстрый и лёгкий заработок? — он сглотнул вязкую слюну, скопившуюся у самого язычка. — Или потому что тебе нравится доводить мужчин до оргзама и ты находишь в этом удовлетворение? Девушка потянула к себе край лилового одеяла и покрылась им так, словно теперь смущалась своей наготы. Какое-то время она смотрела за пределы камеры, куда-то туда — в неизвестность, а затем выдохнула: — Знаешь, я лечилась от нимфомании, — выговорила она шепотом, как ведьмы выговаривают страшное заклинание, — долгие годы. Секс для меня был на первом месте. Секс, секс, секс. Мне даже пришлось, — она запнулась. — Даже пришлось сделать три аборта за два года. И иногда из-за этого мне снятся кошмары словно… ну, понимаешь, как будто эти дети приходят ко мне ночью и душат за то, что я с ними вот так поступила. — Ты не виновата, — произнёс он то, что должны произносить в похожей ситуации. — У мужчин тоже развивается нимфомания? — У мужчин это по-другому называется, кажется… забыла. Что-то на э-с. Сати что-то там, — она погрустнела. — Не помню хоть тресни, прости. — Ничего. — То ли раздосадовано, то ли с облегчением выдохнул Чонгук. Он не станет проверять. Искать себе беду — было последним из его желаний. — Ты когда спать? — Думала ещё поработать часик и потом… А что? — Ничего, — повторил он, — удачи. — Курсор мыши потянулся к кнопке завершения вызова. — Я сегодня не в форме. — Хорошо, давай, — произнесла она, как произносит человек, оставшийся без желанного десерта. — Доброй ночи. — Клик. — И тебе, Ханна. И тебе. Ночь плелась. Хотелось курить. Он прикрыл монитор, тот с легким хлопком погрузил комнату в тишину.

***

Чимин вернулся поздно, многим позднее, чем должен был окончиться вечер. Чонгук отчего-то не спал. Ожидание заливалось в уши, парализуя тело и лишая сна. События этого дня бешено циркулировали под кожей. Закрыв дверь, брат прошел в гостиную. Нисколько не удивленный обнаруженным в ней Чоном, он упал на диван, вскидывая ноги на журнальный столик. Укорочённый комбинезон из кожзаменителя задрался кверху: открывшиеся голени были гладкие, словно только-только залитый каток. Чонгук с силой оторвал от них взгляд. — Сеул — это любовь, — сказали ему. — А что, в Европе твоей все не так? — Она не моя, она вольная и свободолюбивая, никому не принадлежащая, — произнес Чимин, как чтец на поэтическом вечере. — Не чеши. — Я и не чешу, — он тут же стал серьезен. — Именно оттого, насколько она вольная, настолько и неинтересная. Кто-то постоянно должен быть чьим-то. Иначе в чем смысл? Она себя не стесняется, у неё нет ограничений. Значит, в ней нет смысла. — Мы, определенно, по разному воспринимаем политику отношения государства к гражданину. — Мы с тобой в целом стали слишком разными, ты не заметил? — Обвиняешь или, может, — Чонгук подбирал слова, — осуждаешь меня? — Чимин посмотрел ему прямо в глаза, но снова ничего не ответил. Лишь ветер из приоткрытого окна качал в отрицательном жесте его челку. — Я думал, ты сейчас не в том состоянии, — подметил Чон, ориентируясь, скорее, на себя. — Да, и твой друг прекрасно помог мне забить эту увеличивающую с каждой минутой все шире брешь, — Пак Чимин так легко разыграл всех сегодня в конторе, что распознать, врал он сейчас или нет, становилось просто невозможным. Снова захотелось курить. — Он мне не друг, — тут же вернул брату Чонгук, не уверенный, что в том был смысл. Он цеплялся за ненужное слишком явственно, слишком отчаянно. — Это исключительно рабочие отношения. — Хорошо, извини. Ты прав, такое ощущение… — На разделявшем их друг от друга столике одиноко стояла чашка с обжаренным миндалем. Домработница оставила. — Как будто меня взяли и сбросили со скалистого обрыва. — Чимин впервые за день говорил без издёвки. — Тело, оторвавшееся от застывшего разума, все ещё летит вниз, — он посмотрел под стол, — и вниз, чтобы в один день просто… хлоп, — по залу разлетелось эхо, — и всё. — И всё? — переспросил Чон. — И всё. Совсем. Чимин зачерпнул из чашки на столе горсть миндаля. Несколько орехов пропали за рядом зубов, Чонгук наблюдал. Через несколько минут брат встал со своего диванчика и, судя по всему, не воодушевленный его эргономикой, перебрался к Чонгуку. Миндаль содержит самый опасный из существующих ядов на планете — цианистый калий. У того нет ни вкуса, ни запаха. Раз, два — и ты покойник. Дракон разместил подбородок на Чоновом плече и испепелял полным сигаретных окурков дыханием края домашней футболки: — Скажи, тебе понравилось? Мгла плелась, цепляя за собой чужие вечерние наслаждения и переживания, занося их бесконечным прибоем в квартиру. Он снова вспоминал чужое адамово яблоко, вспоминал сглатывающих слюну гостей Мадо. Вспоминал-вспоминал-вспоминал. Но лишь он один мог взглянуть на него теперь в непозволительной близости — совсем рядом. Лишь он один мог прикоснуться к родному плечу, что так тряслось на сцене в просьбе простить его за всё содеянное в жизни; посмотреть в глаза, залитые невидимыми слезами; слезами, которые видны лишь тому, у кого наворачиваются такие же. Лишь у него будут спрашивать по-настоящему искренне: — А, Чонгук? Понравилось? Чух-чух, чух-чух. Лишь он один действительно оценит: — Очень.