«И я подумал:
это может быть либо рай, либо ад».
Проезжающие по шоссе автомобили уносились в ночной, пропахшей дурманящей травой дымке так же неожиданно, как появляется и исчезает в небе молния; так же неожиданно, как и Чон Чонгук оказался у дверей одинокого местного отеля с неразборчивым названием. Тяжёлый ветер носился в волосах и пробирался под лёгкую футболку. Он бы ни за что не открыл эту дверь, ни за что бы не вошел, треща дощатыми половицами. Он бы не вошёл, если бы не устал столь сильно. Лицо метрдотеля в красной униформе скрывалось строгой тенью под козырьком. В полумесяце света, падавшем на подбородок виднелась улыбка, которой улыбаются рыбаки, когда в сети попадает желанный улов. Снова брякнули ключи, очередной односпальный номер с кондиционером и душем, очередной фуршет. Чонгук чувствует, что это все повторяется раз за разом. Раз за разом набирают полные тарелки пищи постояльцы. Раз за разом те пустеют, не утоляя голода. Кто-то пел: — Добро пожаловать в этот отель, столь прелестное место. Его путь начинавшийся ради цели, что уже казалась ему самому неясной, обрывается в этом самом отеле. Уже сейчас, наблюдая за танцем фигур в столовой из самого дальнего её угла, он вдруг осознаёт, как осознают важную пропущенную дату — с ужасом безысходности, что не помнит, где был выход, не помнит, как забрёл сюда. Он совсем-совсем ничего не помнит. Не помнит так же окончательно, как и то, что неподвластная дверь, словно многотонная конструкция, не сможет выпустить его наружу. — Не беспокойтесь, — скажет метрдотель, как говорят, чтобы успокоить малое дитя, — вы можете выписаться из номера, — острый язык смочит припухшие губы, голова будет подниматься томительно долго, сантиметр за сантиметром освещая лицо, — но покинуть отель вы уже не сможете. Затем он и вовсе приподнимет козырёк большим и указательным пальцами, и Чонгук узнает в нем родные драконьи глаза. Он сделает шаг назад, но чьи-то длинные хваткие ладони унесут его, истошно крича и извиваясь, туда, где без забот и мук набирают бездонные тарелки постоянные клиенты — вглубь. А пока… Пусть фигуры кружат в незамысловатой вечности танца. В прелестном отеле Калифорния.***
Чонгук проснулся с вихрем продрогшего воздуха на губах, с запахом сигарет в том, с прилипшими к спине простынями. Он проснулся не осознав, спал ли. Один бросок — под душ. Кран безумно выкручивался то в жар, то в холод до ударов по амортизатору, совсем не понимая уже какой температуры подаёт воду. Чонгук, кажется, тоже не понимал — не мог из головы вымыть застывшие намертво образы. Он простоял несколько минут, что-то проговаривая и совсем не замечая, как колкие ледяные капли обрушивались на лопатки и скатывались к ногам. Он впервые за долгие годы проспал, не услышав будильника; не уверенный, звенел ли тот вовсе. Звенел — видно пропущенный обиженный зов на дисплее телефона. Кафель холодит пятки, пахнет наступающей осенью, листвой; пахнет совсем как на их заднем дворе к сентябрю. Кошмар приснился. Случается. Но с ним ранее — никогда. В гостиной стоял лёгкий туман, словно тот мог пробраться через окна и зависнуть в нескольких сантиметрах от пола и меж кресел. В одном из них, наблюдая за пеленой окутавшей город, сидел Чимин, пальцы же сжимали тоненькие сигареты марки Эссе. Мягкие непослушные шаги привели Чонгука к дивану напротив, под телом заскрипела кожаная обивка. Брат сделал вид, что не заметил появления Чонгука в своём затуманенном утре, продолжая курить. Отчего-то страшно было признаваться, что напал кошмар, страшно было рассказывать про отель Калифорнию, про фойе и метрдотеля. Страшно было колоть это безмолвие шиповидными словами. Чимин не будил его, ведь, соберись Чонгук, то и Паку пришлось бы выходить с ним вместе, когда ему… ему, откровенно, некуда. Мадо в такую рань не работает, лишь Глок сонно почесывает свою больную ногу за потайной дверцей. — Ты купил билеты? — спустя несколько минут спросил брат, по-прежнему смотря в окно. — Нет. — Чонгук прочистил горло. — Нет, и не буду. — Похороны уже завтра, — напомнили ему, словно этих кошмаров и вихря знакомых картин ему было чертовски мало. — Чимин, зачем это тебе? Он спросил «Зачем тебе это?», но, на самом деле, хотел бы спросить «Зачем тебе ворошить воспоминания о той, другой женщине, которая звала себя их второй матерью, которая была той не достойна; которая учила их об одном единственном правильном и выгодном лишь для себя одной. Зачем?». Рай имеет три ступени: благие мысли, благие слова и благие деяния и высшую ступень Гародману «Дом Песни». Симметрично ступени ада: дурные мысли, дурные слова, дурные деяния и средоточие ада — Друджо Дмана «Дом Лжи». Избравших Праведность ждёт райское блаженство, избравших Ложь — мучения и саморазрушение в аду. И только те, кто идёт по зову крови, попадают в рай. В библейском повествовании первый инцест на земле был совершен Адамом и Евой. У зороастрийцев разрешается и даже поощряется брак сестры с братом, дяди с племянницей и даже матери с сыном. При этом брак между кровными родственниками рассматривается как богоугодное дело — такие браки способны смывать смертные грехи и служить мощным оружием против злого духа. Чонгук это знал, как дети знают рассказываемые им перед сном сказки. Все просто: выбери религию, которая тебе подходит. — Это навороченное слово в последнее время, дай мне вспомнить… — брат действительно задумался, выпуская дым, тот, сделав незамысловатый трюк, опустился на пол. — Гештальт. Закрыть гештальт? — Сходи к психотерапевту, — предложил Чонгук уже постепенно отходящий от кошмара. Очищающееся пространство в голове заполнялось невесть откуда взявшейся усталостью. — Уже, он мне и посоветовал. — Я куплю тебе билет, и езжай закрывать свои гештальты. Мне мои… — Тоже нужно, — закончил за него брат с некоторой учтивостью, именно она выводила из себя Чона особенно сильно. — Я туда не поеду. Окурок улетел в крышку от кофе, заменяющую брату пепельницу. Он зацепил тут же валяющуюся пачку, и теперь она пустела с неизмеримой скоростью: одна сигарета за другой. Чимин прижал между губ тонкую сигарету с манговой кнопочкой, фильтр лип к губам и держался сам, без поддержки. Чонгук взял и завертел в руке тяжёлую кремнёвую зажигалку с выгравированным василиском на ней и чужими инициалами «К. Н.». Она совершила путь до покорно дожидающейся сигареты во рту Чимина и, следуя движению большого пальца своего временного хозяина, вызволила из своих недр оранжевое пламя. Чимин с силой затянулся, как в самый последний раз и сигарета зашипела, искрясь и разлетаясь в тоненький сизый пепел. Одна сигарета за другой, один бессвязный диалог за другим, один неподъёмный день за следующим, но уже более неподъёмным. — Ты помнишь маму? Помнит ли? — Очень размыто, помню нашу поездку на Чечжу-до, помню, как мы готовились с ней к поступлению в лицей. Но не помню, как она выглядит. — А хотел бы? Чонгук сказал что-то тихое, самому себе неясное, похожее на «Не знаю». Он следил за тем, как Пак втягивал дым, пропускал через себя и выдыхал снова, и на секунду задумался: каково быть этим самым дымом, что может вот так запросто пройти через узенькую трубочку губ Чимина, проскользнуть по языку, спустится к легким и, сделав кульбит, выйти наружу. От этой странной мысли стало тяжело. Брат, будто тоже ощутив эту тяжесть, затушил окурок, безжалостно вжимая его в импровизированную пепельницу, и тот тихо завизжал в дымке. — Знаешь, что мне нравится в курении? — спросил тот и тут же сам принялся разъяснять. — Когда дым застревает в горле, вот здесь. — Он коснулся яремной впадины. — И делает обжигающий круг перед выходом наружу. Но больше всего мне нравится затягиваться в последний раз, когда ближе к фильтру уже некуда, и выдыхать именно в тот момент, когда давишь окурок в пепельнице. Есть в этом что-то, согласись? По телевизору, от которого Чонгук не успел избавиться, а затем и вовсе старался игнорировать, теперь крутилась старая романтическая комедия, в которой Кон Ю, ещё совсем молодой, размещал в интернете фотографии своей возлюбленной. — Только для того, чтобы его затушить, надо для начала зажечь, — зачем-то озвучил он свои мысли. Чимин кивнул: — Замкнутый круг зависимостей. Чонгук разрешил брату остаться дома, а сам направился к себе — собираться. Он верит в то, что скоро все рухнет и ни утренняя зарядка, ни контрастный душ — уже ничто ему не поможет. Это как шнурками перекрывать кровоточащие артерии — лишь имитация спасения. Он может сколько угодно делать вид, что его человеческая оболочка достаточно прочна, но то невидимое внутри бьется в стенаниях от одного края к другому, изнывая. Оно хочет наружу — в иной мир, подальше от этого противного ему тела; оно наконец хочет жить, не беспокоясь каждый день о прошлом и будущем; оно хочет лишь быть здесь и сейчас. Кто решил, что ему нельзя? Впрочем, этот вопрос — один из немногих, на которой у него есть ответ.***
Ленивая суббота началась с увольнения главы отдела отчётности. Шин была уверена, что исполнительный директор фирмы ее домогается: что есть подтекст в его ненавязчивых замечаниях касательно недостающей пуговицы в ее рубашке, в том, сколько времени занимает ее дорога до дома и, разумеется, в беседах о ее родинке у уха. Чонгук, кажется, единственный, кто готов поверить бедной девушке. Все остальные, напротив, верили в нерушимость Кимового идеала, что здесь превратилась в мутировавший вирус. Разве что никто не чихал и не кашлял. Чонгук оглядел свой кабинет, как хозяин ранчо свою ферму. Ему действительно очень нужно это несуразное помещение, ему нужна эта работа, ему что-то нужно, нужно, нужно. Зазвенел телефон, как то было ему свойственно: неожиданно и неприятно. — Я сегодня буду поздно, надеюсь, не разбужу тебя, — произнёс Чимин нераспознаваемой интонацией. — Ты не против? — Во сколько? — Чонгук вспомнил о том, о чем не хотел вспоминать — о ключах, что потерял неделей ранее; ещё до появления Чимина. Он не хотел менять замок, ибо нужно было менять дверь, квартиру, город, страну. И наличие последнего запасного экземпляра у брата — было похоже на возложение всех надежд на автопилот пилотом истребителя. — После полуночи вернусь, как заколдованная принцесса. За стеклянной стеной западнее стола мелькнула знакомых очертаний фигура в узком пиджаке столь же серого что и обычно, но уже более темного оттенка. Джисон постучал в дверь с некоторой небрежностью, глухие стуки разнеслись по потолку. Так стучат только тогда, когда знают, что войти можно непременно — в любую минуту. — Ну, так что? — снова спросил Чимин из сотового. — Ладно, давай. К неслышным, но по-прежнему бежавшим полупрозрачным стукам, присоединились обрывистые гудки. Чонгук отдал разрешение маркетологу войти, и тот без колебаний, в несколько резвых шагов оказался у Чонового стола. — Произошло фиаско, Чонгук. — Джисон почти ревел. — Фи-ас-ко, — повторил он по слогам. — Мальчик из отдела финансов ошибся в цифрах и мы попали на лям у поставщика, — Юн особенно ярко выплёвывал этот «Лям», что заменял ему куда более устрашающий «Миллион». — На лям, Чонгук! — Хану уже доложили? — спросил Чон, сразу генерируя в прохладном разуме решения. — Ты смеёшься? — Юну думалось, что Чонгук его не слушал. — Да, мне смешно, — Чонгук подправил запонки от Сальваторе Феррагамо за три сотни долларов, — не видно, что ли? — Чёрт-те что, — Джисон бросил, как тому, надо полагать, казалось многозначительной, взгляд на вид из окна, а затем нагнулся ещё ниже, готовый вот-вот раскрыть какую-то тайну очень Чону нужную. Чонгук ощутил тёплую волну взявшегося из ниоткуда предвкушения. — Намджун не знает, — шепнул коллега. — Надо… не знаю что, но что-то надо. Джисон смотрел на него, как смотрят провинившиеся дети. В этом взгляде читались безответственность, нарушение субординации и многое из того, что Чонгук замечал за этой фирмой, но никогда не произносил вслух. «Эффект Рингельмана» — чем больше людей, тем ниже их производительность, поскольку каждый считает, что его решения ничего не стоят. Рингельман — главный гость в приемной, его эффект — укоренившийся лозунг. Он сделает так, как делал всегда — решит все сам и напишет отчёт Хану, в котором, может, и не восхвалит себя, но, определенно, не соврёт. Именно эта правда была так опасна Намджуну. И Чонгук это, разумеется, знал. Взгляд Джисона заставил его невольно улыбнуться, но не чрезмерно властно и довольно, а так, как улыбаются настоящие лидеры: — Сделай вид, что ничего не было. Я разберусь. — Ты лучший, — провозгласил он, заметно обмякая. Медленно растерянность внутри серого костюма сменялась на привычное щегольство и заинтригованность, и Джисон уже, кажется, совсем позабывший о миллионе, тут же воспрял духом. — Кон Чхичжоль ухаживает за Джунвон. За моей сестрой, ты представляешь? Чонгук кивнул как-то неопределённо. А ведь утром Ю ещё был школьником-сталкером в середине пубертата.***
Ленивая суббота — это когда люди приходят на работу ради поддержания коллективной дисциплины, когда никто уже о ней и не думает вовсе, но неизменно приходит. В конференц-зале Намджун в твидовом пиджаке от Анджелико наносил по стопке бумаг удары ручкой, та щёлкала в ритме вальса — раз-два-три, раз-два-три. Его движения тоже высказывали сомнения, но не касательно компании, а личного, душевного даже переживания. В ленивую субботу все приносят ему проекты на рассмотрение, как директорам модных журналов приносят варианты обложки для нового выпуска. Витало легкое ощущение неполного рабочего дня, намечающегося приема у Хана и еще того, что Чонгук не мог точно определить, но многое бы отдал, чтобы этого не чувствовать. По обе стороны от него сидели директора департаментов. Чонгук — ближе к правой руке, чтобы тут же получать прямые поручения и бумаги. Он смотрел в рабочий планшет, вспоминая свой сон, уже успевший превратиться в далёкие белёсые картинки. Резким возгласом в них ворвался вопрос Кима: — Эта что за порнография? Чонгук почти болезненно оторвал взгляд от планшета и пустил тот острой стрелой в монитор за директором. На нем девушка европейской внешности сжимала в руках сантехнические трубы. Широкая белозубая улыбка нисколько не соответствовала ее предполагаемой профессии. Чон выдохнул: все под контролем… под мнимым, но контролем. «Порнография» — не более, чем прибаутка его своеобразного начальства. Сердце нормализовало ритм, Чонгук протер промокшие ладони о брюки и, не поднимая глаз, продолжил смотреть в свой планшет. Он ощущал на себе взгляд Джисона, предполагавшего, наверное, что Чонгуку плохо из-за злосчастного миллиона. — Здесь есть два варианта, — залепетал директор коммуникаций, упитанный, молодой и столь же некомпетентный, — н-нельзя сказать, что следующий многим лучше предыдущего, н-но отдел визуального контакта исключил… Чонгук его не слушает. Он балансирует между двумя обрывами. Первый: вспомнить, второй: забыть. Раз-два-три, раз-два-три. Пробудившееся мужество позволило наконец посмотреть на Намджуна: незнание всех нынешних обстоятельств сказывалось на чужом лице ухмылкой, она кривой линией лишь пыталась выглядеть недовольно. — Второй станет лучше только если у меня в жопе появится ещё одна дырка, — Ким убрал изображение с экрана, на его место пришёл миловидный пейзаж зелёных лугов. Упитанный высказал своё понимание. — Нужно менять все: от композиции до цветовой палитры. Жду во вторник. Приближённые директора активно закивали, как болванчики у лобового стекла в салоне автомобиля, пожелали ему доброго вечера и так же, дёргая головами, поспешно удалились ловить свою субботнюю ночь. Ручка успокоилась и прекратила щёлкать, а ее хозяин откинулся на спинку кресла и окинул взглядом Чонгука, так и оставшегося сидеть. — Ты как будешь добираться до Хана? — заботливо спросил он. — Тебя довезти? — Нет, я сам. — Чонгук встал, кресло откатилось в сторону, и вышел, оставив Намджуна сидеть в одиночестве. Ближе к четырем часам он уже выходил из здания. Проходя мимо стойки администрации, которую Чимин звал ресепшеном, Чоново внимание пыталась привлечь та самая милая девушка, пропустившая вчера брата. Около ее клавиатуры стояла баночка касторового масла для волос и кожи. Иногда оно используется как слабительное, реже — как масло для авиационных двигателей. В природе оболочка касторовых бобов содержит рицин — ядовитый, настолько, что убивает с шести съеденных семян. Смерть наступает через несколько дней на фоне коллапса, в уродливых конвульсиях и судорогах. У баночки же на ее столе был, стоит заметить, крайне привлекательный дизайн. Девушка подпирала голову аккуратным кулачком, на запястье того держался не малоизвестный браслет с дорогостоящими шармами. Она ждала, что что-то в поведении Чонгука дрогнет и направит их в одном незамысловатом направлении, ведь все, действительно, несложно — такова ленивая суббота. Ее лицо, прикрытое спадающей светлой челкой особенно искрилось при виде его широких плеч, но он лишь закутался в пальто и приложил карточку к сканеру: — Доброго вечера, Лиен. — И вам, господин Чон, — произнесла она себе в монитор. Тоже раздосадовано. Пока Намджун и Джисон собирались к Хану, сменяя один костюм на иной, Чонгук отправился отрабатывать несчастный «Лям». Он знал, где находится основной офис поставщика, знал его директора, знал, как к тому обратиться. И все это ради иных компаний, которые на них рассчитывают. Порой ему кажется, что он знает слишком многое, и это ощущалось в должной степени неправильно. Директор офиса знал об инциденте — Чон по глазам понял; все же миллион — слишком необъятная сумма, чтобы ту скрыть за брезжащей занавеской алчности. Ни совесть, ни честь, ни даже человечность не могли склонить его к отмене операции. Лишь суровый и безликий постулат в обличии закона. Мужчина медленно и с особым нежеланием, словно возвращал последние свои деньги, оформлял исправную транзакцию. Один удар по нулю — очередной незримый сердечный приступ. Повторяясь, они совсем Чонгука разбаловали, и внимание разбежалось по небольшому кабинету — совсем не подстать его. Стены дышали с трудом под весом многочисленных полок, под потолком крутился, бешено циркулируя воздух, вентилятор, шуршали бумаги на столе. Подле монитора: несколько органайзеров, фотография молодого парня на вручении диплома (вероятно, он тоже был близок к отцовскому стремительно возросшему состоянию). Правее фотографии — статуэтка египетского бога Осириса. В Древнем Египте инцест был обусловлен тем, что земельная собственность переходила по женской линии, ибо факт материнства более очевиден, нежели отцовства. Поэтому женитьба на любой наследнице престола давала её супругу право управлять страной. Например, Рамсес второй женился на своих старших дочерях. Тутанхамон, рождённый от неидентифицированной царевны, женился на своей кузине царевне Анхесенамон. Царская чета считалась воплощением богов, в первую очередь — братьев Осириса и Сета, женатых на своих сёстрах Исиде и Нефтиде. Браки между братьями и сёстрами в правящей династии освящались с позиций престолонаследия для удержания власти в кругу одной семьи, сохранения чистоты «солнечной крови» воплощений египетских богов и недопустимости родственных связей с нецарствующими семьями. — Все? — мужчина подправил сползающие по переносице очки. — Я выслал, — он досадно причмокнул. — Скажите, чтобы откорректировали и заново выслали реквизиты. Тоже мне… — Уже, — тихо произнёс Чонгук, посматривая на Осириса. Как уже был написан отчёт Хану.***
Дом главного учредителя многих больших и малых бизнесов в Корее просился во внимание, явно чревоугодничая; особенно в сравнении иных домов элитного спального района. Автоматические ворота впустили Чонгука на территорию, а заученные реплики домашней прислуги — на задний двор, где уже какое-то время выпивали и общались друг с другом директора разных компаний, их помощники, жены и дети, все безвыходно и бесповоротно зависящие от одного лишь человека. Человек этот с нескрываемым чувством собственного превосходства говорил то с одними, то с иными. Официанты носили подносы с шампанским и закусками, вынося их бесчисленное количество из летней кухни. Даже один взгляд на неё безошибочно возносил на пьедестал мысль: Здесь обитает люкс. Богатство пятидесятилетнего Хана Бомгю начинается там, где выбор — это лишь вопрос вкуса. Однако, напротив, именно отсутствие выбора лишало его жизнь цели. Он то и дело проводил по нижней губе верхним рядом белоснежных зубов, всасывая ту и смакуя, а в правой ладони один бокал сменялся на другой, как сменялись его собеседники. Все эти кружки из гостей смешивались и сливались, как краски на палитре художника. Беседы стояли громкие и задорные, но за завесой шума прятались лишь пустые диалоги и бессмысленная лесть. Их компания реже остальных разбивалась на составные. Особенно не отходил от Намджуна Джисон. Ким был с женой и детьми, Джисон — один. Жена Намджуна была, может, и многим старше той же Джунвон, но красота все ещё хранилась в краешках глаз и губ, а морщины лишь добавляли шарма тому некогда господствующему в лице превосходству. Спустя час после начала приема к их кружку присоединился Хан, и все заметно оживились. — Намджун, Намджун, — повторил он, словно задумавшись, звали ли так Кима. — Каковы дела? — Работаем, господин Хан, как лошади. Как и не бывает у неё ровного поля, так и мы движемся тернистыми путями. Госпожа Ким смотрела на мужа, как смотрят на исправно работающую, но требующую замены технику. Казалось, она все о нем знала. Так же смотрел на него и Хан: — В компании какие-то трудности? Джисон снова взглянул на Чонгука, как боящиеся плавать смотрят на спасательный круг, но на лице Чона не было ни грамма понятной тому эмоции — он знал, что Намджун сейчас скажет. — Нет, ни в коем случае. С началом новых проектов всегда важен процесс выявления рисков, — он стушевался, — пока существует их вероятность, нельзя расслабляться. Именно этот ответ, который Намджун искренне считал наиболее верным, обернулся тому поражением. Послышались громкие быстрые шаги: приближающиеся бежали, сопровождая беготню бессвязными детскими выкриками и ругательствами, и спустя мгновение кружок заполнился недовольными воплями: — Пап, он не делится тарталетками. — Девочка вытирала слёзы, которые не стекали по ее щекам, и притворно всхлипывала. — Поделись с сестрой, — подала наконец голос госпожа Ким — мягкий, как шелковая ткань. Этот наставнический тон свойственный всем матерям напомнил Чонгуку тот самый день после пропажи хомячка. — Еда — не то, что вы должны делить друг с другом. — Она притворяется, тупица! — выкрикнул мальчик, к которому обращалась мать. — Сам такой, — вернула ему сестра и собиралась было сказалась что-то ещё, как Хан взмахом руки остановил беспорядок, все взгляды устремились к нему. — Тш-ш. Ничего страшного, я попрошу, чтобы тебе сделали ещё. — Он провёл ладонью по каштановым волосам девочки, всё ещё по-юношески вьющимся у самого лба, и ушел, судя по всему, повышать на приеме количество тарталеток. Чонгук, сам не понимая отчего, поморщился. Намджун принял вызов и тоже отстранился. Чон не желал составлять компанию ни жене Кима, ни, того хуже, Джисону, и потому тоже покинул кружок — поглощать шампанское. Темнело нехотя. За бассейном, чуть дальше фуршета, выступала группа виолончелистов. Чонгук чувствовал, что здесь слишком многие, как и вчерашняя девушка в метро, пытались настроить с ним зрительный контакт, но сейчас они его совсем не интересовали. Нежелание пугало — казалось, что-то в нем отключили от питания, и внутри стало до ужасного холодно. Именно эта холодная отстранённость и привлекала ещё больше взглядов, как позже привлекла к нему и самого Хана. Учредитель подошёл, задумчиво покусывая свою нижнюю губу — уже слишком старческую для того, чтобы выглядеть сексуально. Люди стареют, а привычки их остаются вечно молодыми. — Чонгук, мы с тобой слишком редко общались не по переписке, — он говорил так, как говорят комментаторы спортивных матчей. Было видно: он не хотел беседовать о работе. — Никогда не поздно все исправить, — произнёс Чон, чтобы было понятно: он здесь исключительно ради этого диалога. Намджун наблюдал со стороны, изредка касаясь губами своего бокала с игристым вином. — Касательно твоего последнего отчёта. В последнее время я немного… — Хан провёл по пробивающейся седине на висках. — Хочу сказать, что немного, но ты должен понимать, что это лишь скромность. Немного расстраивают обстоятельства. Я заметил, что ты — тот, кто в силе этими обстоятельствами управлять. Исполнительные директора — мои фигуры, я так же вправе их заменять. Что ты думаешь? Намджун стоял слишком далеко и был слишком спокоен, чтобы слышать их диалог. Допив свой бокал, он ушел. — Думаю, что ваше решение будет наиболее верным. — Он держал бокал так, как правильно, и пригубил его тоже — правильно. Мужчина похлопал Чонгука по плечу, смотря на него по-отцовски. Чонгуку же хотелось верить, что в нем Хан видел себя в молодости, и это желание немного отзывалось в чужой интонации: — Хорош, парень. Как только Чонгук окончил лицезреть виниры учредителя, он с некоторым облегчением направился искать Кима. Ему нужно было убедиться, что и тот останется на его стороне. Он обнаружил начальника на веранде. Поднявшись, Чонгук увидел, что Ким стоял в непоколебимом одиночестве, задумчиво опираясь на витиеватые перила. Сюда никто не поднимался за семейными пикниками и романическими вечерами с видом на Сеульский закат. Закат этот похож был на свет фонаря, пущенный через плотный лесной покров, ибо падающее к горизонту солнце пряталось за деревьями и горными массивами. Ким на Чонгука не смотрел: — О чем он говорил с тобой? — О том, стоит уволить тебя из компании или нет, — тут же ответил Чонгук. Повисло молчание, тихо раскачиваясь на качелях этажом ниже. Железные прутья скрипели, иногда слышался детский смех и знакомые слуху удары бокалов друг об дружку. Напряжение на лице Намджуна вдруг сменилось, словно он обдумывал что-то не касающееся их диалога и, прыснув, произнёс: — Завязывай. Я серьезно. — Да, — Чонгук рассмеялся, Намджун рассмеялся тоже — из благодарности к тому, что для него это осталось шуткой. — Я решил проконсультироваться по поводу трейдинга. Вот и сейчас солнце тоже… прячется. У самого основания — там, где ещё можно разглядеть горизонт, небо легонько режется на розовые и персиковые тона. Окрашивая в нежность Чонов Дом лжи. Качели скрипели, раскачиваемые женой Кима. Мальчик, который искал накануне свою кольцевую лампу, просил женщину подталкивать его сильнее. Чонгук следил за ними: — Зачем ты с ней, если не любишь? Дети, в любом случае, тебя толком не видят. Ким обречённо выдохнул, таким Чон его ещё не видел: — Я люблю ее, Чонгук, люблю, — повторил он, видимо, неосознанно повторяя за Ханом. — Все дело именно в том, что я ее люблю… больше жизни. Что, не понимаешь? — спрашивал он у себя. — Вот и я тоже. Это называется синдромом Мадонны и Блудницы. Я не могу с ней спать, для меня она — что-то светлое и чистое, а те, с кем я сплю — грязные, и неприятны мне. Но знаешь, что ещё хуже? — Что? — Сокджин.***
Эта ночь впервые за долгое время — не вечная; ужасно короткая и обрывистая, как тяжёлый сон. Небо чёрное, готовое вот-вот упасть и раздавить город, как того и хотел Чонгук. Было около девяти вечера, когда его единственный ключ вошел, повертелся и вышел из замочной скважины. Складывалось впечатление, что ныне его имущество принадлежит, по меньшей мере, ещё сотне других людей. Уже с гардероба открывался вид на беспорядок, тот вяло разложился обувью брата у входа, одеждой в гостиной и косметикой на журнальном столике. О кухне Чонгуку хотелось молчать; молчать о грязной посуде, об обертках и остатках еды. То, что напрягло его сразу: из глубин, из этой густой тьмы доносился приглушённый нейтральный звук, как если бы кто-то оставил включённым радио-канал с помехами, но чье-то явное присутствие было слишком ощутимо, чтобы его не заметить. Чимина ведь дома быть не должно. Слишком различны вероятности исхода этой ночи, слишком многое, как и внезапная смерть, могло с ним случиться в эту самую секунду; как когда-то случилось с матерью. Чонгук бесшумно нырнул ладонью в ящик за вешалкой и вынул приготовленный на то кастет. Шаги били о пол чрезмерно громко, звуки — молотком по плинтусу коридора, но все равно оставались тише, чем стоявший в его конце шум. Душ. Как в самых изощренных эротических триллерах. Это ведь может быть и Чимин. Но вдруг… нет? С кем Чону только не приходилось ранее делить постель этой квартиры. Кто только ранее не причинял ему вред? Сердце лишь недавно успокоившееся, теперь заходилось в темпе самого дикого танца. Дверная ручка тихо прокрутилась в нестабильной ладони и выпустила из ванной столб пара. Этот животный страх, ничем необоснованный, как у травоядного зверя, однажды увидевшего, как хищник нападает на родное стадо, влажностью заливался в дыхательные пути. Шторка резко сбежала по карнизу с противнейшим звуком, фигура за ней дёрнулась и вскрикнула, и рука с кастетом опустилась так же быстро, как и поднялась в воздух. Брат соскользнул к краю ваны, с незавидным успехом удерживая равновесие. Рука пролетела по кафельной стене, но задержалась, спасая ее хозяина от контакта с керамической поверхностью и, вероятно, травмы черепа. — Ты, блять, нормальный? — спросил он, пока Чонгук снимал кастет. Страх отпустил и пелена сошла. Теперь оставался лишь его глупый поступок. — Ты ведь сказал, что будешь не дома, — попытался оправдаться Чон, но снова не выходило: Чимин смотрел на него загнано. — Да, но я быстро со всем разобрался. Ты что, с кастетом? Грохнуть меня думал? Как в Психо? — Нет, это так… — Голова затряслась, — на всякий случай. — Ненормальный, — заключил брат, Чонгук спорить не стал. Вместе со страхом из ванной ушел и застилавший обзор пар, и Чону открылся вид на тело, которое даже за столько лет казалось нисколько не изменилось, но вместе с тем изменилось абсолютно. Впрочем, каким бы то ни был, вид открывался действительно занимательный: — Ты что, дрочишь в моем душе? — Запрещено? — спросил Чимин, но, как и следовало ожидать, не получил ответа. — Ключи еще у кого-то есть? — Были, — Чонгук не понимал, почему он всё ещё стоял напротив Пака. Он не мог знать: можно ли стоять так и дальше. — Я их потерял… при некоторых обстоятельствах. Чимин схватился за кусочек кожи, за которым располагается сердце, и было видно, как та прикрылась мурашками: — Жесть, вот убил бы меня. — Не драматизируй. Его, Чимина, нижние косые мышцы — словно два лезвия, что тянулись по обе стороны от паха. Острые настолько, что взгляд Чонгука скользил по ним чертовски медленно — чтобы не порезаться; чтобы не сорваться и не втемяшиться взглядом в чужое возбуждение. Секунды же кромсались о них, как об острие кинжала, их много и они беспорядочны. Брат даже не прикрывался, следя за взглядом, что полз по нему. Что-то хрустнуло, что-то треснуло. Чонгук прикрыл штору и наконец вышел.***
Он сидел на кухне, опустошая стакан с водой и с неприязнью осматривая состояние столешниц и пола, когда Чимин вошел к нему, полуголо оперевшись на дверной проем — иначе у него, видимо, никак не выходило. С мокрых волос по каплям стекала вода, заполняя лунки острых ключиц, прям как те косые мышци под полотенцем — их не видно, но Чонгук теперь не забудет, как они выглядят и насколько они заточены. Когда лужи заполнялись до краев, то струйками выбивали себе путь наружу, стекая по груди к рельефной поверхности торса. Во рту снова пересохло (вода не спасала), а щека требовала пощёчины. Чимин ощутил оказанный им эффект, но без особого довольства. Он прошёл к тумбочке возле софы, где люди обычно хранят семейные фотографии, и вынул принесённые им вещи. Поверх оголенного тела приземлились: бордовая футболка, серые боксеры и в тон им спортивное трико. Включился чайник, зазвенели чашки, закипела вода. Раздавались ещё какие-то звуки, за которыми Чон уже не следил. Чимин присел напротив и принялся прихлебывать свой чай, тот то и дело очевидно обжигал его язык и губы. Вся эта картина: имитация стабильности; имитация того, что сцена в туалете и паузы, заполнявшие непослушный мозг — более, чем нормально… Все это снова раздражало Чонгука. Он был готов, словно непонимающий за что его наказывают ребёнок, бить по столу кулаками и рыдать в самому непонятном акте. Весь этот мусор, выводящий его порядок из баланса. Весь этот Пак Чимин, выводящий из баланса всё. — Выброси мусор, — приказал он. Чимину было неприятно и даже обидно, но он был не менее груб: — Давай потом. — Я попросил сейчас. — Сейчас, — согласившись кивнул брат, но не шевельнулся, — я печенье доем. — Он потянулся и зацепил печенье из чашки, которую до этого Чонгук даже не замечал. Чимин не замечал тоже. Братья… они как и благословлены друг другом, так и безнадежно обременены. Это как бороться с цветом родных волос; как бороться с твердостью камня. — Чимин, я прошу сделать это сейчас. Выброси мусор и потом будешь есть своё чертово печенье. — У меня чай остынет, — сказал Пак так, словно это была доступная всем истина, которую Чонгук никак не понимал. По Чимину видно: он испытывает то же самое, тоже хочет все бросить: рвать и метать. Дело вовсе не в мусоре, и оба это прекрасно осознают. Все внутри Чона затряслось: — Я сейчас выкину твоё сраное печенье через окно. Чимин швырнул печенье на стол, то ему было больше не нужно. Глаза сузились до злобы: — Может, сразу меня выкинешь? — Если это поможет тебе быстрее выкинуть мусор. Стоило сбавлять обороты. Однако, не успел Чонгук потянуться к внутренней кнопке отключения, как Чимин сорвался со стула, как если бы тот нагрелся до нестерпимой температуры, и бросился к открытому окну. Несложными движениями он зацепился за раму и перекинул через неё левое колено в попытке выпрыгнуть. Чонгук замер, словно залитый остывшим сплавом металлов, надеясь, что, так и не достучавшись до младшего, Чимин успокоится. Но веянием безжалостной секунды Пак отцепил державшую его ладонь и время, кажется, застыло. Чонгук, богом готов поклясться, не реагировал столь быстро ни разу за свою недолгую жизнь, даже будучи хищником, будучи королем своего прайда. Он впервые ринулся на спасение столь самоотверженно. Это было мгновение, в котором Чимин повис, не уверенный: успеет ли спастись. Это было мгновение, в котором Чонгук тянулся, не уверенный: успеет ли спасти. Это было мгновение, спрессовавшее все: дни рождения, игры, голос матери, поиски хомячка, ужасы подвала. Это было мгновение между иными пропастями: жизнью и смертью. Чужое тело грузом обессилено упало в его руки и повалило на пол. Чимин мелко дрожал, покрываясь россыпью колких мурашек, которые даже не нужно было видеть, чтобы знать: их бескрайнее множество. Казалось, брата сейчас могло вырвать от шока. — Не говори так больше, — лепетал он в Чонов воротник, — не говори. — Прости меня, — Чонгук сгребал его ещё сильнее, словно и сейчас мог потерять, — прости, пожалуйста. Только скажи, — он шептал, потому что все, что выше этого шёпота, было слишком громко. — Где мой брат? Чимин понимал суть вопроса: — Ты, действительно, хочешь, чтобы он вернулся? И с этим вопросом, на который у Чонгука на самом деле не было ответа, его стальное солнце ушло под стальной горизонт. В тот момент, когда ладонь Чимина соскользнула с оконной створки, толкая неустойчивое тело прочь, Чонгук вконец осознал: произошло то, что зовут точкой невозврата, обернувшись к которой можно увидеть лишь беспросветный тупик выстроенный холодом кирпичной кладки. Вот почему он не хотел спрашивать у Чимина, чем он занимался все эти годы — ответ бы его окончательно раздробил. Просидев вот так: облокачиваясь на спинку дивана ещё около нескольких минут, Чонгук все же поднялся, оценивая состояние брата. Он хотел укоризненно отругать его, грозя пальцем, но не смог. Поступи он так, всё беспощадно поменялось бы местами: он больше не будет младшим братом, а Чимин — его защитой. Все станет еще неправильнее, чем уже является. — Тебе двадцать шесть, Чимин. — Его тон совсем как отцовский. Это даже смешно. Если никто не различал, кто из них старше, то в чем была разница? Более того, в чем была суть этой разницы? Чимин старше, но слабее, ещё слабее Чонгука, от которого постепенно ничего не остаётся. Теперь он осознал точно: прошлое обязательно нагонит и в один день, когда бежать станет слишком трудно, оно непременно откусит голову. Тогда все, несомненно, станет проще, ведь без разрывающейся на лоскуты головы жить многим легче. — Я знаю. — Брат приподнялся, все ещё одержимый легкой дрожью. Было заметно, как неустойчиво держат его ноги, кажущиеся ещё более хрупкими, чем обычно. Он собрал мусор и вышел из квартиры. Пока Чимина не было, Чонгук открыл терпкий виски марки Баллантайнс, который хранил на какой-то важный случай. Но таковой все не наступал и уже, казалось, никогда не наступит. Сразу попрощавшись с двумя бокалами, он подумал, что такими темпами он точно сопьётся.***
Он тщетно пытался заснуть. Чимин давно вернулся, давно убрался, давно они разошлись, так и не сказав друг другу ни слова. Дверь с тихим скрипом, которого ранее Чонгук за ней не замечал, отворилась. На противоположную стену наползла толстая полоса света, хранящая в середине силуэт брата. Даже так Чонгук мог видеть на тени его выражение лица — пристыженное. С тем же звуком дверь закрылась и под одеялом ощутилось движение. Кровать легонько затряслась и, устроившись удобнее, Чимин произнес: — Мне там холодно, диван слишком маленький. — Уйди. — Тут тепло, — не сдавался он. Могло казаться, что Чонгук снова приказывает, но, на самом деле, то была лишь просьба: — Я сказал: уйди. — Я уйду, если ты согласишься поехать со мной на похороны. — Брату не было холодно. Дом лжи ведь открыт для всех. Чонгук смотрел в стену, в темноте почти ничего не было видно, но именно в темноте все чувства обостряются: мысли становятся громче, ощущения ярче, а боль отчётливее. От этого многие ее, этой безжалостной темноты, и боятся. — Ладно, — Чонгук уже не способен противостоять своему старшему. — Ты самый лучший, братик. — Чимин встал и направился к двери. Сказал он это только потому что что-то должен был сказать; не более. Чонгук лежал к нему по-прежнему спиной, но точно знал, что сейчас на лицо брата падал холодный свет из коридора. Он обратился к этому свету: — Ты ведь помнишь, что она с нами делала. — Я не хочу этого вспоминать. Только не сейчас. — Брат медленно сужал полосу на стене. — Давай спать, хорошо? Чонгук ничего не ответил. Чимин и не дожидался того, лишь тихо затворил за собой дверь. Ни один из них не уснёт. Если человек нагадил, то он свин, если полез вне очереди, то хам, если объехал на дороге — козел. Все просто. Только, нагадив на улице, мы скажем, что больше было некуда; полезь без очереди — опаздывал на работу. Обклеивая ярлыками, люди забывают, что в их ситуации они бы тоже опустили головы, сказав лишь стыдливо-тихое и до жуткого оробевшее «У меня не было выбора». Это сплошная ошибка атрибуции. Выбор. У Чонгука с Чимином его тоже нет. Им вот-вот суждено было в этом убедиться и, возможно, постараться тот отыскать.