***
Чанбин поджимает губы и с нажимом проводит кистью по стеклу. Ярко-жёлтая краска ложится толстым слоем, перекрывая прозрачный угол, сквозь который в комнату заглядывали последние морские волны. На широком окне вместо водяной глади Чанбин пишет пшеничное поле. Он бы закрасил маслом всё в этом гостевом доме, если бы был уверен, что Хёнджину станет легче от этого. Но он не уверен. Когда Хёнджин возвращается в комнату, он только виновато улыбается и опускается на кровать, отставляя в сторону мутного цвета коктейль. Мужчина переворачивается на живот и зарывается лицом в подушку. — Не стоит, Бинни, — тихо говорит он, — хватит страдать из-за меня, это всё равно не поможет. Чанбин молчит. Он аккуратно кладёт кисть на табуретку возле стены и присаживается на край кровати. Крепкими и мозолистыми руками он невесомо сжимает ладони Хёнджина, поглаживая кожу большим пальцем. Он не в силах видеть, как самая прекрасная душа, его любимый человек и вдохновение страдает даже после смерти. После смерти, которую заслужил кто угодно, но только не его Хёнджин. — Я снова поговорю с Сынмином, — обещает Чанбин и немного неловко устраивается на краю кровати, подкладывая под голову локоть, а другой рукой обнимая чужие острые плечи, — я уверен, в конце концов он согласится, это ведь такая малость. Хёнджин кивает, но не отнимает лица от подушки. Из-за этой малости они с Чанбином вот уже который месяц не могут обрести покой и покинуть гостевой дом. — Всё будет хорошо, Джинни, — шепчет Чанбин и целует Хёнджина в шею. Тот рвано вздыхает, переворачиваясь на спину и хватая ртом застоялый терпкий воздух, пропахший масляными красками. На щеках Чанбина тянутся жёлтые и оранжевые следы, точно пшеница осталась не на картине, а на лице художника. Хёнджин слегка улыбается и мимолётом целует чужие губы. — Конечно, всё будет хорошо, — говорит он, смыкая руки на крепкой спине Чанбина, и старается не смотреть в сторону окна. Даже зная, что теперь его не нужно закрывать шторой, ведь там простирается золотое поле пшеницы, Хёнджин боится ненароком увидеть сквозь слои краски ласковую голубую гладь. Когда Хёнджин закрывает глаза, вместо рук Чанбина его снова накрывают волны.***
К ужину они вдвоём спускаются в кухню. Хёнджин не ходит ни на завтраки, ни на обеды, стараясь как можно больше спать, пока солнце стоит в зените. Если не бродит по мрачным коридорам, то дни он проводит в своей постели среди подушек. Спускается в гостиную Хёнджин только тогда, когда вечерняя дымка окутывает всё вокруг и на улице постепенно темнеет, а море сливается с небом воедино, так что не разберёшь уже что и где. Мужчина опускается на стул у барной стойки и с интересом разглядывает содержимое тарелки. — Выглядит вкусно, — тянет он, оборачиваясь к Чанбину, — никогда раньше не ел ничего похожего. Чанбин криво улыбается. — Мне кажется, это блюдо похоже на одну из твоих картин, которая была на выставке в Венеции, помнишь? — продолжает рассуждать Хёнджин. Его монолог непреднамеренно прерывает Сынмин, появившийся в проходе. Только завидев его, Чанбин резко вскакивает, бросая короткое «извини, Джинни, подожди минутку», и чуть ли не бегом направляется к хозяину дома. — Снова хочешь поговорить? — ровно спрашивает Сынмин, смотря через плечо Чанбина прямо на фигуру за барной стойкой. — Отойдём? — предлагает Чанбин. Они проходят в гостиную, и Сынмин со вздохом присаживается на спинку дивана. Чанбин нервно кусает губы. — Я понимаю, что ты снова хочешь попросить, — начинает Сынмин, но нетерпеливый голос тут же перпбивает его. — Ему не становится лучше. Чанбин поднимает глаза и смело смотрит прямо на хозяина гостевого дома. Сколько бы уважения он не питал к Сынмину, смириться со страданиями Хёнджина он не в силах. — Ему не становится лучше, — повторяет Чанбин, — вы же знаете, сколько всего мы перепробовали? Он не может смотреть даже на мои картины, если на них море. Сынмин снова вздыхает. Он видел много душ, которые даже после смерти продолжали страдать от своих фобий, однако впервые перед ним оказалась душа, чей кошмар родился уже в мире мёртвых. — Он зачахнет совсем, если мы ещё останемся здесь, — умоляет Чанбин и сжимает руки, когда его голос ничтожно срывается на высокие ноты, — позвольте нам покинуть это место на поезде. Я знаю, это под силу вам, Сынмин. В этом мире Сынмину действительно под силу что угодно. Да и нет какого-то определённого правила, по которому души обязаны покидать гостевой дом на пароме. Сынмин в одно мгновение способен проложить через море мост и пустить по нему поезд. Эти две души уже достаточно настрадались, разве не должен он, хранитель, в этом месте облегчить их боль? Сынмин поднимается на ноги. — Эй, Хёнджин, — громко зовёт он. Силуэт за барной стойкой слегка вздрагивает и поднимает голову, мимо распахнутой двери устремляя взгляд прямо на двоих в соседней комнате. Чанбин взволнованно поглядывает то на него, то на Сынмина, то снова оборачивается к Хёнджину, стараясь улыбаться как можно непринуждённее. — Послушай, Хёнджин, — говорит Сынмин, возвращаясь в кухню, — я понимаю, в какой непростой ситуации ты оказался, и я согласен переправить вас в загробную жизнь на поезде, однако есть одно условие, которое ты должен выполнить. Хёнджин стыдливо прячет глаза. Даже при жизни он никогда не чувствовал себя таким ничтожным, как теперь. — Что нужно сделать? — вместо него спрашивает Чанбин и опускает руку Хёнджину на плечо, напоминает, что тот не один и Чанбин никогда его не покинет. Как и обещал, ни в том мире, ни в этом. — Как я рассказывал ранее, этот дом — место, в котором души должны отпускать свои обиды и боль, чтобы перейти в загробный мир налегке, без груза из человеческого прошлого. Твой кошмар, хоть и пришёл оттуда, однако родился уже здесь, поэтому я не могу требовать от тебя, чтобы ты поборол его сейчас. Я выполню свою работу и переправлю вас по железной дороге, однако перед этим ты должен разобраться с последним своим страхом. Сынмин говорит медленно, почти по слогам, и с каждым новым его словом Хёнджину всё труднее и труднее поднять взгляд. Ему не хочется видеть потерянное лицо Чанбина, который не знал, что помимо фобии у его возлюбленного остались ещё сожаления из жизни. В первый же день Хёнджин сказал ему, что ни о чём не жалеет, если они вместе. Чанбин поверил ему. Теперь же Сынмин разрушает последний камень в высокой стене, которую Хёнджин возводил вокруг своих слабостей. Теперь он выглядит в сотни раз ничтожнее перед Чанбином. Не в силах даже вздохнуть, Хёнджин одними губами произносит слова согласия и кивает. Сынмин удаляется, прихватив с собой и растерянного Чанбина. Только поднявшись по лестнице Сынмин велит ему: — Погуляй немного по саду. А его оставь одного на время. Сейчас он стыдится, что не рассказал тебе. Чанбин молча соглашается. Из их с Хёнджином комнаты он берёт холст с кистями и отправляется в сад, где среди клумб одиноко сидит человек. Чанбин видит его каждый раз, когда приходит сюда. Они без слов кивают друг другу и художник устраивается чуть поодаль, раскладывая на земле краски. Чанбин специально садится немногим правее стены дома, так, чтобы через высокое кухонное окно он мог разглядеть спину, согнувшуюся над барной стойкой. Когда эта спина наконец поднимется и исчезнет в глубине комнаты, поднимется и Чанбин. Он соберёт краски и недописанную картину и через запасной выход вернётся в дом, чтобы поскорее оказаться в своей комнате и ждать там хозяина спины и героя своих полотен. С берега моря Сынмину видно весь сад и дом как на ладони. Видно ему и художника, и его музу за стеклом. — Странные они какие-то, — раздаётся над самым его ухом, так что хранитель даже слегка вздрагивает. Человек в равном свитере возникает рядом как будто из воздуха. Сынмин качает головой. — Странный здесь тот, кто с пренебрежением смотрит на чужие терзания, даже не зная их истории, — отрезает он и направляется в противоположную от дома сторону. Человек следует за ним, шлёпая по песку босыми ногами. — И какая же у них история? Сынмин фыркает. — С чего это я должен тебе рассказывать, Крис? Крис на секунду останавливается, изображая очень сосредоточенное лицо, и тут же выносит вердикт. — Потому что я единственный, с кем ты можешь поделиться чужими историями, — и чуть погодя добавляет, нагоняя Сынмина и пристраиваясь сбоку, — тебе ведь наверняка тяжело и грустно размышлять о них в одиночку. Хранитель душ не спорит. — Слышал о Титанике? Ты жил уже гораздо позже этой трагедии, — говорит он спустя минуту безмолвия и монотонного шелеста морских волн. — Само собой, я даже старый фильм видел! — восклицает Крис и снова оборачивается на дом, — Дай угадаю, тот, что снаружи — бедный художник, а высокий красавчик — аристократ, с которым они познакомились на корабле незадолго до его крушения? Сынмин презрительно фыркает. — Неужели ты правда думаешь, что в художественных фильмах есть смысл искать правду о человеческих судьбах? — Разве нет? — почти искренне удивляется Крис, однако не получив ответа тут же добавляет, — Ладно, забудь. Ты ведь знаешь, я просто шучу. — Ты тоже знаешь, как я не люблю твои шутки, — раздражённо отвечает Сынмин. Ещё какое-то время они идут по побережью молча и разглядывают песчинки под ногами, прежде чем хранитель душ продолжает свой рассказ. — Ты угадал, но только на одну восьму., — вздыхает он, — Чанбин правда художник, однако он вовсе не беден и с Хёнджином они познакомились задолго до того, как оказались на том обречённом корабле. Останавливаясь и опускаясь на песок возле самых волн, едва слышно Сынмин добавляет, что история этих душ является воплощением одного преглупого человеческого качества. — Какого же? — спрашивает Крис, поудобнее устраиваясь рядом. — Самопожертвования, — кривится Сынмин. И начинает рассказ. Стоит отметить, что истории душ он всегда видит незадолго до того, как те посетят его дом, однако никогда Сынмин не хранит их в памяти столько, сколько эту. Возможно, размышляя о причинах фобии Хёнджина, он вновь и вновь обращался к чужому прошлому и прокручивал его в голове, пытаясь сообразить, как бы помочь мятущейся душе. Возможно же, что просто уже долгие годы не попадали в гостевой дом сразу две души с общей историей. — Они влюбились ещё в юности, потом поженились. Один из них рисовал картины, а второй был музыкантом, и оба были точно одарены самими небесами, — Сынмин вздыхает, рассматривая вечерний горизонт, — Хёнджин был скрипачём. И на Титанике он оказался с турне, в составе оркестра. Мужу своему достал бесплатный билет. Чанбин традиционно сопровождал его в каждой поездке, иногда даже рисуя плакаты перед выступлениями, и будучи другом для всех восьмерых музыкантов, уже считался почти что членом маленького оркестра. Своими картинами он вдохновлял и подбадривал выступавших, пока его собственным вдохновением был один только скрипач. По вечерам и за обедами, пока богачи на верхних палубах грациозно разрезали ножами свои стейки, Хёнджин смычком разрезал скрипичные струны, и под его музыку стейки богачей казались вкуснее, а бедняки, чудом урвавшие свои билеты, ощущали себя аристократами. Чанбин сидел за одним из столов и делал карандашные наброски в тетради. В перерывах он подходил к скрипачу и шептал ему на ухо, что тот как всегда был великолепен. Словом, это была пара, успеху и счастью которой позавидовал бы любой. Они не были богаты неприлично, однако каждый из них получал столько, чтобы со спокойной душой обеспечить и себе, и любимому безбедную старость. Оба же были невероятно привлекательны, в особенности для женщин. Чанбин — своей мужественностью и телом, которое скорее должно было принадлежать атлету, а не художнику, а Хёнджин — изяществом и грациозностью не просто скрипача, а поистине мифического божества. Однако женщины их не интересовали, и они провели две недели, наслаждаясь путешествием, любимой работой и ночами на мягких подушках в их каюте. Они заслужили эти две недели и провели их лучше, чем когда-либо. Это был последний подарок судьбы. Когда пароход столкнулся с айсбергом, был вечер. Чанбин привычно сидел за крайним столом, прикрыв глаза, а Хёнджин играл на скрипке. Палуба вздрогнула, подобно тому, как вздрагивает отрывающийся от станции поезд. А потом кто-то крикнул, что пароход задел айсберг. За соседним от Чанбина столиком сидел мужчина. — Они собираются спускать шлюпки, — сказал он, покуривая трубку, — но я полагаю, что безопаснее будет оставаться на судне. Чанбин резко поднялся, оставив на столе тетрадь с карандашами. Быстрыми шагами он подошёл туда, где у края палубы стоял оркестр, а в центре скрипач с подвязанными тёмной лентой пшеничными волосами. Хёнджин, поглощённый игрой, не сразу заметил подошедшего Чанбина. «Что случилось?» — одними губами спросил он, слегка нахмурившись и заметив волнение в глазах напротив. Но Чанбин не ответил. — Это вода, на палубе вода! — внезапно заорал чей-то голос, и тут же множество звуков и испуганных криков смешались и проглотили пение скрипки. Кто-то из оркестра сбился и музыка замолчала. Чанбин подбежал к музыкантам и схватил Хёнджина за рукав. Он окинул взглядом всех восьмерых человек и проговорил, глядя в глаза мужа. — Подождите здесь, я принесу жилеты. Он вернулся вскоре, неся в руках несколько спасательных жилетов, к этому времени на воду уже спускались шлюпки с женщинами и детьми. Музыка раздалась так же резко, как и замолчала ранее. Скрипка взяла первую ноту и та стрелой пронеслась по всему пароходу. Художник вздрогнул. Палуба под его ногами кренилась всё сильнее, и всё сильнее её захлёстывала вода. Чанбин опустил жилеты на палубу и сел возле них, молча рассматривая скрипача, играющего с закрытыми глазами. — Если вы ничего не делаете, помогите собрать женщин и детей, — тронул Чанбина за плечо какой-то мужчина, и художник спешно поднялся на ноги. Музыка не замолкала и пока люди бегали, теряя среди толпы родных и знакомых. И пока Чанбин подхватывал мускулистыми руками молодых мам с сыновьями и ловкими движениями перекидывал их в шлюпки, помогая покинуть тонущее судно. И даже когда палуба накренилась настолько, что приходилось хвататься руками за перила, чтобы не скатиться вниз как с горки, продолжала звучать мелодия со скрипичным соло. Своими руками художник спасал тех, кто должен был выжить. Скрипач же своим смычком спасал тех, кому суждено было умереть вместе с огромным сверкающим кораблём. — Кажется, всё и правда плохо, — приподнятым, хоть и не смелым голосом сказал один из оркестра, когда Чанбин только скрылся в беснующейся толпе, пообещав достать для них жилеты, — такое чувство, будто мы не выживем. Некоторые люди прыгали за борт, однако ледяные волны вмиг проглатывали их. Издалека раздался возглас, что шлюпок на всех не хватит. Кто-то кого-то толкнул, пытаясь пробраться к спасительному краю, и человек, перевернувшись на спину, головой вниз нырнул в море. Люди у борта на секунду замялись, но тут же продолжили отпихивать друг друга и кричать с новой силой. Хёнджин сжал скрипку в руке. Он ничего не сказал перед тем, как высокая нота влилась во всеобщий человеческий говор и скрип медленно уходящего под воду корабля, однако все музыканты поняли его и молча согласились, подхватив мелодию. Она перекрывала чужие крики и стоны, и если закрыть глаза, то можно было сосредоточиться на одной только музыке, как будто не было вокруг сотен других ужасающих до дрожи звуков. Когда шлюпки и правда закончились, и людям стало не за что драться между собой, Чанбин вернулся к оркестру. Он помог аккуратно спустить на воду множество лодок, но больше спасать было некого. Ледяное море было холоднее полярной ночи, и в нём было не выжить человеку. Когда шлюпки и правда закончились, стало понятно, что оставшимся на пароходе уже не суждено будет ступить на твёрдую каменную мостовую. Титаник стремительно падал на бок, так что музыкантам пришлось лечь на палубу спинами и упереться ногами в стену капитанского мостика, чтобы остаться в вертикальном положении. Чанбин держался на перилах неподалёку. От кромки воды оставалась всего пара метров, и, сделав рывок, художник подобрался немного ближе к Хёнджину. — Слушай, — прошептал он и изо рта вырвался клуб горячего воздуха, — всё будет хорошо, ладно, Джинни? Когда окажемся в воде, держись за меня, я постараюсь найти что-то, на чём можно будет выбраться. Хёнджин распахнул глаза, и тут же замолчал виолончель. Его хозяин поскользнулся и сорвался в ледяную гладь. Чанбин было протянул ему руку, но окоченевшие пальцы не слушались. Музыка дрогнула, однако тут же заиграла вновь. Незнакомый мужчина, тоже держащийся на перилах, громко и хрипло выкрикнул: — Никогда не любил джаз, но это лучшее, что я слышал! Одновременно Хёнджин почувствовал холодную воду в ботинках и руку Чанбина на плече. «Я должен закончить эту часть», — подумал скрипач, но волна накатила на корабль и захлестнула с головой. Музыка стихла. Титаник опустился на дно. Над толщей моря теперь расстилались только стоны человеческих голосов. — Не вижу в этой истории ни слова о самопожертвовании, которое ты упомянул, — лениво потягивается Крис, поднимаясь на ноги и опуская взгляд на задумавшегося Сынмина, — грустно, конечно, но разве кто-то вообще умирал весело? Сынмин равнодушно пожимает плечами. — Ты прав. Меня удручает лишь то самопожертвование, к которому они обращаются сейчас. Каждый из них винит себя в том, что не защитил возлюбленного, а потому оба глушат собственные чувства, стараясь как можно больше заботы уделить партнёру. — Но разве не все влюблённые так делают? — удивляется Крис, оборачиваясь на дом. — Когда в тебе не остаётся ничего кроме огромного комка вины, ты только медленно умираешь изнутри, — Сынмин тоже поднимается и поворачивается к морю спиной, — только вот когда ты уже умер, во второй раз умирать куда больнее. И два человека снова направляются к гостевому дому. — Значит они слишком слабые, чтобы справиться с этим, — выносит вердикт Крис, на что Сынмин недовольно фыркает. — Ты точно такой же человек, оставь свой скепсис. Они молча возвращаются в опустевший сад под серебряным светом звёзд. Звёзды во всех мирах одни, и хранитель душ знает, что именно эти, серебряные, слушая вместе с Крисом его историю сегодня, наверняка вспомнили картину, что им уже довелось видеть однажды.***
Хёнджин просыпается посреди ночи от навязчивого холода под боком. Он знает, что Чанбин всегда спит крепко и никогда не уходит, и от этого знания слегка накатывает тревога. Мужчина опускает ноги в мягкие тапочки и, бросив мимолётный взгляд на пшеничное поле вместо окна, выходит из комнаты и направляется вглубь по коридору. Он всё равно не собирался спать сегодня, однако не заметил как задремал на краю постели. А когда понял, что на гостевой дом уже опустилась полночь — испугался, что Чанбина нет рядом. Хёнджин идёт почти машинально, как разгуливал по коридорам в прошлые бессонные ночи, но внезапно останавливается и возвращается на пару шагов назад. Привыкший к темноте взгляд скользит по чугунной двери, обычно запертой на большой и ржавый замок, однако теперь приоткрытой так, что сквозь небольшую щель на пол вытекает серебристый лунный свет. Раньше выход на крышу никогда не открывался, и Хёнджин, влекомый ничем иным как простым любопытством, толкает дверь и поднимается по высоким ступеням. Много-много маленьких капель расплёскано по небу. Они тихо посверкивают и переливаются в ночной темноте, и только луна, одна самая большая капля, горит по-хозяйски и гордо, освещая крышу гостевого дома своим властным серебряным светом. В этом холодном свету Хёнджин не сразу замечает фигуру, склонившуюся возле мольберта, однако когда он наконец видит её, не может сделать и вдоха, хватаясь за перила, чтобы не потерять равновесие. Его ничуть не удивляет Чанбин, который привычно закусывает губы во время работы и потирает щёку, размазывая по ней краску. Хёнджин всегда любил наблюдать, как тот работает, и во время концертов часто поглядывал одним глазом на примостившегося в углу первых рядов художника с толстой тетрадью для набросков. Только вот теперь, под широким звёздным небом, Хёнджину кажется, что и его собственные ноги, и Чанбин, и мольберт — всё тонет в морских волнах. Пол — бескрайнее бирюзовое полотно, как будто прозрачное, стеклянное, а под ним — мириады крошечных алых рыбок, кудрявых водорослей и невиданной формы ракушек. Тёмно-синими пятнами кое-где взвиваются спины то ли дельфинов, то ли китов, которые, извернувшись змеями, огибают небольшие рифы. — Джинни! — раздаётся взволнованный оклик Чанбина. Он не сразу заметил, что на крыше есть ещё кто-то, кроме него. Опустив на землю кисть, художник быстрыми шагами подходит к Хёнджину, обхватывая его за плечи. — Ты в порядке? Почему вышел из комнаты, я думал, что ты спишь, — тараторит Чанбин, — прости меня, тебе снова нехорошо? Давай спустимся. Но Хёнджин перехватывает его руку и качает головой. — Ты это нарисовал? — спрашивает он, делая шаг вперёд и кивая на морское дно под ногами. Чанбин слегка мнётся, не выпуская Хёнджинову руку из своей. — Когда мы только пришли сюда, я ещё думал, что с твоей фобией можно справиться, я верил, что это пройдёт. Поэтому нарисовал это море. Мне казалось, что если ты увидишь, что оно здесь не такое страшное, как в твоих кошмарах, тебе станет легче. Но я не знал, что всё настолько серьёзно. Я собирался замазать это позже, но не думал, что ты придёшь. Хёнджин опускает голову. В первые недели он ещё держался, хоть и не выходил на улицу, постоянно вздрагивая и отворачиваясь от широких окон, однако на второй месяц жизни в гостевом доме что-то внутри сломалось и вся выдержка полетела к чертям. Как сказал Сынмин, это не была паническая атака, с душой такого быть не может. Просто в какой-то момент весь накопившийся и упорно сдерживаемый ужас выплеснулся наружу. Тогда и стало понятно, что на пароме отправиться в загробный мир Хёнджин не сможет. Он делает ещё один неуверенный шаг, прикрывая глаза и опускаясь на пол, утягивая Чанбина за собой. — Я думаю, что Сынмин прав, — говорит он, — возможно, я так боюсь моря теперь только потому, что у меня осталось сожаление из жизни, хоть я и прожил её счастливо. — Только одно? — зачем-то спрашивает Чанбин. Хёнджин кивает. Он наконец открывает глаза и смотрит на измазанные голубым щёки Чанбина. — Мне жаль, что я не смог завершить той песни. В нависшей тишине они отлично слышат дыхание друг друга. У Хёнджина редкое и рваное, словно слова даются ему через физическую боль. У Чанбина сбитое, быстрое, стращащееся оказаться слишком громким и перебить чужую искренность. Хёнджину страшно вслух признаваться в собственной слабости, которую он так упорно пытался скрыть. Чанбину страшно видеть, что глаза напротив посверкивают жидким жемчугом, как и в день их смерти. Позже Хёнджин удивляется ощущению лёгкости после признания, он делится самым острым чувством с самым близким человеком. Чанбин удивляется, как не догадался раньше. Он аккуратно касается щеки Хёнджина, когда тот замолкает. — Может быть, в таком случае используем эту крышу по назначению? — В смысле? — слегка испуганно хлопает глазами Хёнджин. — Сыграй мне, сыграй, чтобы не жалеть больше, а я нарисую тебя, — просит Чанбин и как будто бы виновато добавляет, — в тот день я тоже не успел завершить твой портрет. И скрипач достаёт свою скрипку, спрятанную в самом дальнем ящике шкафа. Он возвращается в нарисованное море и прикрывает глаза, прежде чем повернуться лицом к морю настоящему, стелющемуся под крышей дома по самому берегу. — Я думал, тебе будет больно снова слышать песню из того дня, — мнётся Хёнджин и неуверенно вертит в руке смычок. Чанбин тихо посмеивается, смешивая на палитре краски. — Это ерунда. Видеть, как тебе тяжело, но быть не в силах помочь куда больнее, — он поднимает голову и смотрит, как по чужому лицу скользит серебристая струйка света, — пусть эта мелодия станет нашей прощальной. И с тем миром, и с этим домом. Хёнджин кивает. Он снова опускает взгляд к волнам внизу и едва заметно поводит плечами. Если он сможет завершить песню, больше не будет того ужасающего чувства, когда душу заглатывает морская пучина. Если он сможет завершить её — они с Чанбином наконец обретут покой. — Я верю в тебя, — шёпотом произносит Чанбин. То ли Хёнджин разбирает его слова, смешавшиеся с ночным шелестом, то ли нет, но после глубокого вдоха он поднимает скрипку, и смычок впервые после смерти несмело касается натянутых струн. Стройный звук вырывается из-под руки музыканта, и нарисованное море под его ногами точно оживает. Маленькие красные рыбки наконец срываются со своих мест и пускаются в погоню за звуком, путаясь в водорослях и кружась друг с другом в сумасшедшем вальсе. Чанбин видит, как под ногами Хёнджина взметаются голубые волны, окутывая его, водопадом они срываются вниз и пенятся на песке у самого бескрайнего моря. Художник чувствует как бешено бьётся его сердце, когда прощальная песня заполняет всю крышу и стекает на пляж, расползаясь во все стороны. По музыке Хёнджина, по его блаженно полуприкрытым векам Чанбин скучал больше всего, боялся, что больше никогда не увидит мужа таким живым, хоть и в мире мёртвых. На крыше гостевого дома для душ этой ночью взвиваются к звёздам два моря и дельфиньи спины. Скрипач играет посреди бури и чувствует, как страх отпускает его. Художник привычно закусывает губы и мешает краски на холсте, тонкой кистью аккуратно выводя тёмную ленту, которой музыкант подвязывает свои пшеничные волосы.***
— Страхи уходят только когда ты в них погружаешься, — говорит Сынмин следующим утром, внимательно следя за тем, как паром с двумя душами удаляется, слегка покачиваясь на волнах. Души о чём-то увлечённо разговаривают и ловят руками жемчужные капли воды. — Так в чём же было самопожертвование? — спрашивает Крис, лениво отвлекаясь от строительства песчаного замка на берегу. Не отводя взгляда от парома Сынмин тихо отвечает. — Один не спрашивал, чтобы не ранить другого, а другой не говорил ради этого же. Иногда удивляюсь, почему люди забывают о своей невероятной способности разговаривать. — Потому что они привыкли, что это ранит, — хмыкает Крис и подаётся вперёд, чтобы положить голову на плечо Сынмину, однако хранитель душ ловко уворачивается, так что парень в неизменно рваном свитере чуть ли не падает. — Не сильнее, чем молчание, — фыркает Сынмин и тут же добавляет, поднявшись на ноги, — поэтому теперь я собираюсь сбежать от тебя, не сказав ни слова! И срывается на бег в противоположную от гостевого дома сторону. — В смысле? Вернись, ты чего! — кричит Крис, подскакивая вслед за Сынмином и также оставляя глубокие следы на песке. Они бегут параллельно берегу, от которого стремительно удаляется паром. Чанбин и Хёнджин невесомо целуются и хихикают, наблюдая за тем, как на пляже хранитель душ играет в догонялки с парнем в рваном свитере. — Как думаешь, с ними всё будет нормально? — спрашивает Хёнджин и опускает голову мужу на плечо. — Это уж точно, — Чанбин прикрывает глаза и слегка треплет чужие волосы, — Сынмин слишком хорошо знает свою работу. — Угу, — отвечает Хёнджин и щекой льнёт к руке, привычно и вечно пахнущей масляными красками. Его больше ничего не тревожит. И Чанбина тоже. И скрипку. И море. Теперь всё и правда хорошо.***