***
Как будто бы чья-то рука резко выдёргивает Чонина из сна. Он распахивает глаза и пару секунд смотрит на потолок, не в силах сообразить, кто он, где он и что происходит. Кажется, что сон был очень тяжёлым и таким долгим, что затуманил разум. — Проснулся? — не очень живописный вид на белый потолок внезапно перекрывает лицо незнакомого юноши. Лицо улыбается. Чонин вздрагивает, резко подскакивая, как оказалось, на кровати, так что с размаху врезается в чужой лоб. Незнакомец ойкает и медленно опускается на пол, потирая ушибленное место. — Ну вот, я ещё даже не представился, а ты уже бьёшь меня, — жалобно тянет он, усаживась поудобнее в позу лотоса. Чонин, ещё не до конца проснувшийся, поспешно извиняется, тут же предлагая свою помощь и неуклюже пытаясь поднять незнакомца. Но тот лишь мягко улыбается, отводя в сторону Чонинову руку. — Не волнуйся, всё в порядке. Наконец минутная суматоха сменяется абсолютной тишиной. Чонин опускается на край кровати и смотрит на юношу, который, в свою очередь, из-под длинной и тёмной чёлки снизу-вверх смотрит на Чонина. — Ну? — наконец обращается к нему юноша, — Вспомнил, кто ты? — Ян Чонин, — честно отвечает тот. — А меня зовут Сынмин, будем знакомы. Уже не незнакомец широко улыбается и поднимается на ноги. Он тоже садится на край кровати и наклоняет голову, пытаясь заглянуть Чонину в глаза, который наоборотстарательно отводит их. Как-то неловко это всё. — Ян Чонин, восемнадцать лет, первая группа крови, учишься на втором курсе юридического факультета Сеульского университета, — внезапно похолодевшим, как будто бы отдающем стальным звоном голосом произносит Сынмин, — я всё верно сказал? И Чонина, за это время уже более-менее разогнавшего туман в голове, посещает странная догадка, от которой холодные колючки врезаются в стопы. Он вспоминает дорогу, резкий глухой звук, странную боль и ощущение, когда на пару секунд оказываешься над землёй и как будто паришь в воздухе, точно одуванчиковое семечко в июне. — Я умер? — вместо ответа задаёт встречный вопрос Чонин, наконец поднимая взгляд на чужое лицо, которое теперь немного пугает своим искренним радостным сиянием. Сынмин даже хлопает в ладоши от удовольствия, а Чонин с удивлением для себя подмечает, что впервые в жизни, точнее, уже после неё, видит человека, который был бы так сильно доволен чьей-то смертью. — Надо же, ты так быстро вспомнил! Как приятно работать с умными людьми! Как замечательно! Чонин так до конца и не понимает, наслаждается ли человек рядом фактом его смерти или же действительно просто считает его сообразительным. Однако спустя ещё пару минут довольных возгласов, скорее смахивающих на мурчание, Сынмин снова принимает серьёзный вид, хоть улыбка и не сходит с его лица. Он объясняет Чонину, что тот, всё же, умер пока не целиком. — Как это? — перебивает его «мёртвый наполовину», — типо снизу умер, а сверху ещё не совсем? Или наоборот? Сынмин обиженно поджимает губы. — Ну вот, я подумал, что ты смышлёный, а ты всё туда же! — Куда же? — искренне интересуется Чонин. — В глупые шутки. Почему никто из вас не думает, что если ты умер наполовину, то это может быть и по вертикали? — Правда может? — Конечно нет. Чонин тихо хихикает. Этот, наверное, жнец, Сынмин выглядит очень добродушным и милым. Совсем не таким, как описывают посланников смерти в литературе. Сынмин перед ним даже в обычном свитере, а не чёрном костюме. Он объясняет Чонину, что у тех, кто умер только наполовину ещё есть шанс вернуться к жизни. Про таких «половинчатых» обычно говорят — на грани. — А этот дом — пристанище для всех душ, — завершает Сынмин, — здесь остаются такие как ты или те, у кого даже после абсолютной смерти осталось слишком много сожалений. Здесь они могут провести какое-то время, чтобы найти покой, а потом отправиться в дальнейший путь. — Туда? — спрашивает Чонин, указывая пальцем на окно. Оно панорамное и начищенное до блеска. А за ним огромное бесконечное море. Из-за идеальной прозрачности стекла даже кажется, что какая-нибудь волна вот-вот змейкой переползёт порожек и оближет босые пятки. Сынмин кивает. — И что же мне теперь делать? — снова спрашивает у него Чонин. — Ждать, — пожимает плечами тот, — пока на тебе есть это, — он указывает на тоненький браслет на левой руке Чонина, сплетённый из бирюзовых ниток, — уйти в загробную жизнь ты не сможешь, поэтому останешься здесь. А если тебя спасут, то вернёшься к жизни. Чонин смотрит в окно. Что же ему ещё остаётся? Плыть по течению и надеяться, что его, может быть, спасут. — Ещё можно наслаждаться морем, — добавляет Сынмин. Чонин кивает. Прежде чем покинуть комнату, хранитель душ, до кончиков пальцев ног оскорблённый и униженный обращением «жнец», оставляет на кровати небольшой лист. — Расписание, — небрежно бросает он, — к завтракам, обедам и ужинам не опаздывать, спускаться на кухню. Экскурсию потом сам себе проведёшь, но считай, что временно живёшь в гостевом доме. Сынмин захлопывает за собой дверь, но уже через секунду его голова просовывается обратно. — Чуть не забыл! Будь повежливее с другими постояльцами, тут есть и те, кто старше тебя на пару-тройку столетий! И дверь снова закрывается, на этот раз оставляя Чонина наедине со всеми его мыслями и самим собой. Он ещё долго смотрит на море за окном, и лишь спустя минут тридцать поудобнее заваливается на кровать и приступает к изучению расписания. Для любителей зарядки перед завтраком Сынмин там даже пометил время работы тренировочного зала. «Накачайте мышцы перед путешествием в загробный мир» — так что ли? Море тихонько шуршит и кажется, что так оно и должно быть. О своём плачевном, хоть и только наполовину, положении, Чонин решает не думать. Да и что уж тут думать, если от него самого больше ничегошеньки не зависит? Он прожил неплохую жизнь, обидно только, что дипломов и благодарностей за отличную учёбу у него больше, чем друзей. В соотношении примерно пятьдесят к одному. Поэтому, вряд ли особо много людей будет скучать по нему. Разве что его мама, но Чонин надеется, что она не будет слишком сильно и долго страдать, если он всё-таки совсем умрёт. Ему бы не хотелось расстраивать её даже после смерти. Так, погрузившись в свои свои мысли и медленно утонув в них по самые уши, Чонин засыпает. Просыпается он, когда в комнате уже слегка темнеет, а за окном сквозь облака пробивается и отражается в море рыжеватый свет. Чонин едва ли не опаздывает к ужину. Сынмин выставляет порции на стол ещё в шесть, но каким-то образом они остаются горячими на протяжении всех двух часов, что длится ужин. Спуститься и поесть можно в любое время в этом промежутке. Чонин спускается по лестнице почти кубарем. «А что будет, если полумёртвый сломает шею?» — думает он, в очередной раз спотыкаясь, но вовремя хватается за перила. Лестница вьётся полукругом, так, что идя по ней можно увидеть всё, что происходит на кухне. Некоторые постояльцы, вероятно, уже ушли, и в помещении находится всего три человека. — И ты правда готовишь всё это сам? — спрашивает один из них Сынмина, который собирает со стола грязную посуду. — Ты же всё равно не собираешься помогать мне, так чего спрашиваешь? — фыркает он, наконец замечая Чонина и расплываясь в улыбке, — О, ты даже не опоздал! Садись, пока ничего не остыло. Чонин кивает и Сынмину, и парню в рваном свитере, с которым тот разговаривал, берёт последнюю оставшуюся на столе тарелку и садится на самый край, поближе к окну. Оно здесь тоже растянулось во всю стену и кажется ещё тоньше и прозрачнее, чем в комнате. Даже море как будто вдвойне ярче. И Чонину нравится рассматривать его, поедая на удивление вкусный и горячий суп. Надо будет потом спросить у Сынмина рецепт, на всякий случай. — Ты тоже ещё совсем ребёнок, — внезапно обращается к Чонину мужчина, который до этого момента молча сидел за барной стойкой и потягивал из трубочки какой-то коктейль, — как умер? — Я ещё не совсем… умер, — мнётся Чонин, рассматривая мужчину. На нём странная, как будто винтажная одежда, и волосы собраны в небольшой хвостик. Чонину всегда нравились люди, которые собирают волосы так. Однажды он даже сам решил отрастить их до необходимой длины, однако пока не успел. И может уже не успеет. Мужчина тем временем грациозно спрыгивает с барного стула и садится напротив. — Оо, — тянет он, замечая бирюзовую фенечку на чужой руке, — тогда удачи тебе! Чонин слабо улыбается. Только удача ему теперь поможет. — Меня зовут Хёнджин, — наконец представляется мужчина. Они тихо разговаривают ещё некоторое время, иногда прерываясь, потому что Чонин старательно жуёт приготовленную на второе картошку. За окном темнеет всё быстрее, как будто огромное чёрное полотно плавно опускается на клетку с попугаями. Сынмин заявляет, что в их гостевом доме «морские законы», поэтому посуду будет мыть тот, кто уйдёт последним, и вместе с парнем в рваном свитере они уходят вверх по лестнице. Когда Чонин заканчивает ужин, Хёнджин предлагает вымыть посуду вместо него, однако младший очень упорно мотает головой. У него пока не хватило наглости спросить, когда и как Хёнджин умер, но, судя по его одежде, он может быть одним из тех, кто старше Чонина на несколько столетий. Было бы слишком невежливо заставлять такого человека мыть посуду. Но Хёнджин и не настаивает. Он снова погружается в свои мысли и потягивает из трубочки сомнительного цвета коктейль. — Раз уж ты оказался здесь, — внезапно говорит он, и в нависшей тишине его голос звучит слишком внезапно, так что Чонин едва не давится своим мятным чаем, — у тебя появилась хорошая возможность познакомиться с интересными людьми. — Вроде вас? — уточняет Чонин, но Хёнджин в ответ только посмеивается и качает головой. — Не такой уж я необычный, да и не такой старый, как ты думаешь, — и немного помедлив, добавляет шёпотом, наклоняясь почти к самому Чонинову уху, — а вон про того человека говорят, что он при жизни был ведьмой. Чонин оборачивается в ту сторону, куда кивает Хёнджин, и на этот раз всё же заходится в ужасном кашле, так что старшему приходится заботливо похлопать его по спине. Чонин вообще не из пугливых, но вот силуэт, согнувшийся за маленьким столом под лестницей, куда указал Хёнджин, выглядит действительно жутко. Он сидит почти вплотную к окну, и последние слабые солнечные лучи обводят контуры его лица. Когда человек, вероятно, почувствовав на себе чужой взгляд, поднимает голову, Чонин отворачивается так резко, что чуть не летит со стула. Он вообще не из неуклюжих, но вот эта медленно поднимающаяся голова выглядит действительно жутко. Позже Хёнджин включает свет и под его пристальным надзором Чонин моет посуду. Они вытирают все тарелки и раскладывают их по шкафам. Собираясь уходить, Чонин слегка мешкается, не выключать же свет, если тот человек в углу всё ещё сидит на месте, но Хёнджин щёлкает переключателем за него. — Не волнуйся, он часто остаётся здесь в темноте, — говорит старший. Вернувшись в свою комнату, Чонин падает лицом на кровать. Кажется, он всё-таки скучает по жизни. Не в гостевом доме для душ, а в его маленькой съёмной однушке на краю города. Там хотя бы не приходилось мыть так много посуды за раз. Чонин засыпает быстро и глубоко. На удивление, сон его приятный и мягкий, окутывает всё тело как облако. Ему снится большой и разноцветный торт со свечками. Точно ведь, торт… Во сне Чонин вспоминает, что ему почти исполнилось девятнадцать. Каким-то чудесным образом уютный сон с тортом перетекает в кошмар, в котором появляется чёрный с огненными отблесками на лице силуэт человека и, что не удивительно, гора грязной посуды, которая, к тому же, ещё и разговаривает голосом Хёнджина. Чонин просыпается до рассвета и в холодном поту. Он и так уже почти умер, так за какие такие грехи ему подобная жесть снится? Засыпать снова не хочется. Чонин окидывает взглядом свою комнату. Она действительно напоминает что-то среднее между номером в отеле высшего класса и уютном гостевом домике в приморской деревне. Несмотря на панорамный вид из окна, высокие потолки и огромную кровать с ароматным бельём, в котором, без каких-либо преувеличений кажется вполне реально утонуть, на маленькой тумбочке рядом аккуратной стопочкой сложены несколько книг, а стены увешаны милыми картинками с котиками, жабками и нидерландскими пейзажами. Чонин усмехается, просматривая книги с тумбы. Все фэнтезийные, как он и любит. И жабок, и Нидерланды он тоже любит. Похоже, Сынмин очень постарался перед его приходом. Но почему-то всё любимое навевает тоску. Чонина всё глубже утягивает чувство вины, он как будто бы начинает скучать даже по самым ненавистным преподам из университета. Поэтому, чтобы совсем уж не раскиснуть, стыдно ведь раскисать, если уже на одну половину умер, Чонин решает сделать то, что пока ему так и не удалось — осмотреться. Конечно же, предрассветная темнота самое лучшее время для прогулок по огромному дому, полному полумёртвых и мёртвых людей. Чонин слоняется по коридорам, рассматривает картины на стенах, узоры на дверях. Удивительно, но каждая дверь выглядит совершенно непохоже на все остальные. Они различаются и по цвету, и по дизайну. На одной даже висит голова оленя, которой Чонин пугается, приняв её за призрака. Не ему уже, конечно, призраков бояться, но всё же. В целом, дом оказывается не там большим, каким представлялся поначалу. В нём всего три этажа и одна широкая винтовая лестница. На втором и третьем этажах — исключительно гостевые комнаты. На всякий случай в конце коридора ещё есть общий душ, хотя у Чонина, например, в комнате есть собственный. На верхнем этаже также обнаруживается выход на крышу, оказавшийся, однако, запертым на большой и ржавый замок. В самом низу, если пройти мимо кухни, располагаются ещё несколько комнат: общая гостиная, выполняющая, вероятно, функции конференц-зала, кинотеатра и библиотеки одновременно, прачечная со множеством стиральных машинок, подвешенных на стенах, а ещё маленький караоке-клуб и зал с игровыми автоматами. Чонин аж присвистывает от удивления. В темноте, к которой его глаза уже почти привыкли, автоматы горят неоновыми вывесками и завлекающе трещат. Чонин проходит между рядами, проводя рукой по холодному железу. Раньше, возвращаясь домой из школы, он часто видел через прозрачные витрины, как его одноклассники зависали в подобных местах. Сам он никогда там не был. Из-за воспоминаний новой волной накрывает Чонина и колючее чувство сожаления. Поэтому он спешит уйти из комнаты, сверкающей неоновыми фонариками и яркими картинками из прошлого, чтобы вернуться в кухню и сделать себе бутерброд. Сынмин, кажется, не запрещал есть когда-либо помимо отведённых часов. Направляясь к холодильнику, Чонин по дороге щёлкает выключателем, и вместе со светом, в миг осветившем всю кухню, его собственное сердце чуть ли не останавливается. Чонин даже вскрикивает от испуга, хватаясь рукой за стену. Ранее мастерски сливавшийся с полутьмой, в свете ламп рядом с Чонином возникает человек, жадно глотающий воду прямо из горлышка стеклянного графина. Он как будто не обращает внимания ни на резкий свет, ни даже на испуганный вскрик. Сделав ещё пару глотков, человек резко опускает голову, так что вода стекает вниз по его губам и шее, под бесформенную зелёную блузу. Исподлобья он бросает на Чонина то ли немного сердитый, то ли безразличный взгляд. — А… О… Простите… — почти пищит Чонин, всё ещё не отлипая от стены, — просто это было слегка… неожиданно. — Ничего, — кивает незнакомец и отворачивается. Он подходит к столу и переливает оставшуюся в графине воду в стакан, выпивая его залпом, а после вытирает рукавом мокрые губы, — и ты извини, что напугал. — Да ничего, — тянет Чонин. Он уже и забывает, ради чего пришёл на кухню таким ранним утром. Незнакомец вмиг занимает всё его юношеское любопытство. — Простите, — несмело начинает Чонин, приближаясь к столу и присаживаясь у самого края, — а это не вас я видел в саду минут десять назад? Гуляя между этажами, Чонин обнаружил стеклянный туннель, как бы соединяющий два блока гостевого дома. Этот туннель протянулся со стороны внутреннего двора, и проходя по нему, Чонин не мог не обратить внимание на уютный палисадник, где среди цветов маячила согнувшаяся вдвое фигура. С моря дул прохладный ветер, и лёгкая рубашка на этой фигуре надувалась и дрожала, будто парус, грозящийся сорваться с места и унести свой корабль далеко-далеко. Незнакомец поднимает на Чонина всё тот же непонятный взгляд, как будто бы оценивая наглого парнишку, который посмел переступить черту и задать лишний, невероятно личный вопрос. То ли где-то осталось приоткрытое окно, то ли Чонину и вовсе кажется, но по воздуху точно проносится слабое дуновение, откидывая в сторону неаккуратно обрезанные, как будто кинжалом, локоны незнакомца. Они так и стоят друг напротив друга, смотрят друг на друга и молчат. Чонин, потому что ждёт ответа. Зеленоглазый с золотыми переливами незнакомец, потому что решает, стоит ли отвечать. — Да, — наконец вздыхает он и отставляет в сторону пустой стакан, который всё это время не выпускал из рук, — это был я. Чонин аж сразу светиться начинает от радости, что удостоился ответа. Кажется, его попытки завести друзей здесь становятся куда успешнее тех, что были при жизни в Сеуле. — Вам нравятся цветы? — уже увереннее интересуется Чонин, поудобнее усаживаясь на стуле и подпирая подбородок кулачками. Вместо ответа незнакомец снова наливает в стакан воду и выпивает, прикрыв глаза. Следующий вопрос у Чонина вырывается машинально: — А почему вы так много пьёте? От такой наглости хозяин зелёных глаз даже слегка попёрхивается, чем очень пугает Чонина. Он даже вскакивает со стула, чтобы обязательно постучать новому знакомому, чьего имени он пока так и не узнал, по спине, однако тот останавливает его жестом руки. — Я пью, потому что хочу пить, — отвечает он, но Чонин, похоже, вошёл в раж, поэтому никак не хочет униматься. Кто ж знал, что задавать глупые вопросы так интересно. — А почему вы хотите пить? — Потому что мне жарко. — А почему вам жарко? — А тебя когда-нибудь жгли на костре? — спрашивает незнакомец в ответ и резко приближается к оторопевшему Чонину. Будучи немного выше, незнакомец немного склоняется над чужим лицом, сокращая расстояние между ними всего до нескольких сантиметров. Машинально Чонин делает шаг назад, но, как назло, оступается и падает, однако не дальше крепких рук, тут же подхватывающих его за талию. Последние слова хозяин зелёных глаз произносит чуть ли не в самые Чониновы губы. — А меня да, — и тут же отпускает его, позволяя с грохотом упасть на пол, — поэтому отстань. Чонин так и остаётся сидеть возле стола, откровенно и с разинутым ртом пялясь на человека напротив. Жизнь его мало чему научила кроме математики и юриспруденции, поэтому вершины наглости Чонин достигает в один шаг, когда с восхищением подытоживает: — Значит ты и правда ведьма. Лицо незнакомца слегка перекашивается. — Не все, кого жгли на кострах инквизиции были ведьмами. — А ты? — поднимает на ноги Чонин, — Ты ведьма или нет? — Какая разница, если ты всё равно уже решил для себя кто я? — спрашивает незнакомец, тяжело опускаясь на стул. Чонин только поудобнее устраивается на полу, разглядывая чужое лицо снизу-вверх. — Как я могу решить кто ты, пока ты сам не ответишь мне? В зелёных глазах как будто проносится искра и они оба, по-кошачьи удивлённые, опускаются на Чонина. Не прерывая зрительного контакта, незнакомец, точно с каждым словом поражаясь самому себе, всё же отвечает. — Не то чтобы я был настоящей ведьмой, я не умел колдовать или что-то в этом духе, на мне просто было нечто вроде проклятия: вокруг меня погибало всё живое, поэтому я жил в лесу один, на поляне, где даже не могла прорасти трава. Однако люди считали моё проклятие за колдовские чары, а я ничего не мог поделать с этим. А ещё мои волосы… — незнакомец слегка наклоняет голову, тут же смущённо улыбаясь. Эта улыбка выглядит по-детски наивной, и на его красивом строгом лице выглядит как нарисованная, — хотя зачем я вообще тебе это рассказываю. Чонин вздыхает. — Ты не выглядишь как тот, кому при жизни было с кем поговорить, — честно отвечает он, — а мне нравится твой голос, так что мы могли бы поболтать и хорошо провести время. Незнакомец удивлённо хлопает глазами, а после тихонько смеётся. И Чонин совсем немного чувствует гордость за то, что из-за него этот человек больше не хмурится. — Так что там про волосы? — напоминает он. — А, это, — человек немного медлит, почему-то рассматривая Чонина, как будто бы решает, можно ли ему доверить такой важный секрет, а после как ни в чём не бывало бросает, — они были рыжие. — Ого! — Собственно, поэтому меня и сожгли. Такая вот история. Зелёные глаза смотрят, немного грустно улыбаясь, как будто бы это их вина в том, что в истории нет ничего особенного. Чонин не сразу находится, что сказать. — А как тебя зовут? — спрашивает он, и, снова заметив в чужом лице сомнения, тут же добавляет, — Или тебя не зовут, а ты сам приходишь? Взрываясь хохотом, незнакомец даже опускается на корточки, хватаясь за живот. — Ужасные шутки в твоём времени, — сквозь слёзы еле выговаривает он, — это так странно, поэтому и смешно. Очень глупо. Чонин не до конца понимает, успех это или провал, но всё же смеяться утром на полу кухни куда лучше, нежели одному хлестать воду из графина в полной темноте. Миссия поднять настроение грустным зелёным глазам скорее удалась, чем провалилась. — Я Чонин, а такие шутки называют каламбурами, — улыбается он, рассматривая чужое лицо. Какое-то оно слишком по-ведьмински красивое. — Минхо, — просмеявшись, наконец отвечает больше не незнакомец, — меня зовут Минхо. Так студент Сеульского университета знакомится с ведьмой. С каждым днём всё больше и больше времени они проводят вместе. Чонин, который в своё время хорошо учил биологию, с удовольствием помогает Минхо в саду, рассказывая много историй и мира природы, которые старший слушает с неподдельным интересом. Они садятся прямо на землю посреди клумбы и долго-долго разговаривают. Едят тоже вместе, и Чонин даже находит маленький столик под лестницей, за которым двое едва ли умещаются, очень уютным. В его привычку входит спускаться на кухню немного раньше установленного времени, когда там ещё гремит тарелками Сынмин, и набирать полный графин прохладной лимонной воды, которую Минхо с удивлением для себя обнаруживает невероятно вкусной. — А ты, как я погляжу, уже приручил ведьму? — по-доброму шутит Хёнджин, когда они с Чонином сталкиваются в коридоре. — Никакая он не ведьма, — заверяет младший, — и вообще никто никого не приручал! Хёнджин в ответ лишь усмехается. С каждым днём, чем больше времени с Минхо проводит Чонин, всё ярче на его руке становится плетёный браслет. Сынмин подбадривает его и заверяет, что это хороший знак, означающий скорое возвращение. — Кто-то очень старается, чтобы ты проснулся, — улыбается он. Чонин тоже улыбается, но как-то неуверенно и помято. И вовсе это не потому, что ему нравится смотреть на Минхо и слушать его истории о средневековье. Хоть и провёл большую часть жизни в отчуждении в лесу, Минхо невероятно красноречив. Даже свою мёртвую поляну возле дома он описывает так красиво и с такой любовью, что Чонин жалеет, что ему уже не удастся посетить её. — Голая земля ведь тоже красивая, — рассуждает Минхо, закапывая на клумбе новые семена. Он ловко управляется с совком, однако по-детски размазывает по лицу грязь, пытаясь откинуть мешающие волосы. Чонин сидит рядом, обхватив колени руками, и слушает, рассматривая горящие зелёные глаза, — знаешь, после дождя, в том месте всегда дожди были сильные, настолько, что за считанные мгновения затапливали все крестьянские посевы, — продолжает Минхо и слегка хмурится, когда навязчивая муха пытается опуститься ему на нос, — так вот, после дождя, всё вокруг моей избы тоже тонуло, но это был настоящий чернозём, поэтому, если выйти на крыльцо, казалось, что я на острове в глубоком океане. Росла бы там трава — я был бы скорее болотным духом, а не мореплавателем. Так что земля тоже красива. По вечерам в такие дни к ней опускался голубой закат, и ради такого зрелища и в лесу жить было не слишком тоскливо. Чонин узнаёт ещё много. Например, что Минхо обучился даже использовать своё проклятие как дар. Ему не приходилось неделями сушить найденные в чащах цветы — лишь соприкоснувшись с его руками, они тут же опускали головки и высыхали, так что Минхо приноровился истирать их в порошок и относить в суконных мешочках на базар. — Люди оставались в порядке, пока не касались меня, — объясняет он, — поэтому иногда я мог заниматься торговлей и менять у купцов лекарственные сухоцветы на медяки. Чонин не уверен, правильное ли решение принимает, однако он тоже забирается в клумбу, опускаясь рядом с Минхо, и аккуратно поднимает его руки своими. Старший замолкает и хлопает глазами, даже совок роняет от удивления. — Не хочешь обняться? — спрашивает Чонин, пока его сердце бешено колотится. У них ведь пока ещё не такие отношения, а он уже… так сразу… Вдруг Минхо откажет, оттолкнёт или посмеётся? Скажет, что Чонин дурак и больше не будет с ним разговаривать? Но он ведь из лучших побуждений! Вряд ли у Минхо при жизни была возможность обнять кого-то, поэтому… — Не хочешь… — ещё тише и неувереннее, чем в первый раз, шепчет Чонин, но сильные руки перехватывают его запястья, дёргая вперёд, так что он с размаху врезается лицом прямо в грудь Минхо. — Почему же не хочу, — усмехается тот, зарываясь носом в Чониновы волосы и отправляя руки блуждать по его спине. Чонин задерживает дыхание, когда Минхо говорит ему прямо в макушку, — хочу. Они сидят на земле и обнимаются. Чонин почти не дышит, прижавшись ухом к чужой груди и слушая сердцебиение, срывающееся на галоп. Оказывается, сердца бьются не в телах, а в душах. Через сад пробегает какой-то мальчишка, лет пятнадцати, и, заметив двоих в клумбе, тыкает в них пальцем и серьёзно заявляет: — Извращенцы! Минхо недовольно цокает, и Чонин, хоть и не видит, но представляет, как старший скалит зубы и устрашающе шипит: — Да, я извращенец, так ещё и ведьма, поэтому скройся, пока не наколдовал тебе понос! Мальчишка ойкает и убегает, пару раз всё же осторожно оглядываясь. — Ты ведь не умеешь колдовать, — хихикает Чонин, поднимая взгляд на Минхо. — А ещё не извращенец, — невинно хлопает глазками тот. Чонин только покрепче обхватывает его спину. — Как скажешь. И улыбается. Вечером они снова приходят к ужину последними. Сынмин привычно ворчит то ли на них, то ли на человека в рваном свитере, который не покидает его ни на минуту. Уходя, проводник душ просит обязательно выключить за собой свет и желает приятного аппетита. — Давай зажжём маленькую лампу, — предлагает Минхо и щёлкает переключателем. Кухня погружается в вечернюю тёмную синеву, и в белом свету остаётся только столик под лестницей. — Ну вот, так гораздо лучше! Чонин кивает. — Уютнее. Море за окном словно не дышит. Зеркалом оно отражает первые звёздочки, что поочерёдно загораются под луной, и водная гладь тут же взметается ввысь, когда небосвод опускается на её место. Двое молча смотрят на это из широкого окна, а звёзды сквозь стекло пробираются на кухонный пол и рассыпаются маленькими жемчужинками. И Чонина мучает вопрос, который он всё никак не решался задать вслух. — Слушай, — Минхо поворачивается к нему и в приглушённом свете звёзд и лампы его глаза переливаются золотым. Чонин немного засматривается, не сразу продолжая, — если ты до сих здесь, хотя уже умер, значит у тебя остались неразрешённые обиды и печали из жизни? — А, вот о чём ты так хотел спросить меня, — тянет Минхо, с улыбкой отворачиваясь к окну. Чонин смущается. — Это было так заметно? — Даже ещё сильнее. Они снова замолкают и смотрят на то, как на тонкой нити горизонта море вливается в небо, прежде чем взгляд Минхо снова возвращается к Чонину. — Я очень хотел вырастить цветы, — отвечает он и проводит рукой по щеке младшего, — знаешь, не сухие, а настоящие, яркие и пахнущие солнцем. — И у тебя получилось? Минхо смотрит неотрывно и слегка улыбается. Он рассматривает Чонина так, как люди в музеях с восхищением любуются чертами мраморных скульптур. — Или скажешь, что самый красивый цветок здесь — я? — заговорщически подмигивает Чонин, а Минхо аж фыркает от возмущения. Почему его так легко раскусить? — Конечно нет, я что похож на романтика? И Чонин искренне хохочет. На самого красивого романтика. — Конечно нет. Они допивают чай и Минхо рассказывает, что на самом деле остаётся в гостевом доме уже несколько месяцев, а всё, что растёт во внутреннем дворе — целый сад со всеми его деревьями и пышными кустами в разноцветных бутончиках — его, Минхо, рук дело. — Это не человеческий мир, поэтому, если очень постараться, можно вырастить клён не за десятки лет, а всего-то за пару дней. Чонин удивлённо вскидывает брови. — Но тогда почему ты всё ещё остаёшься здесь, если уже вырастил такой чудесный сад? — Какой наивный юноша, — фыркает Минхо, — я и собирался уходить, только вот не смог. — Почему же? Что-то случилось? — не унимается Чонин. До него и правда долго доходит. А когда доходит, лицо заливается краской. Хорошо, что в полумраке этого не видно. — Неужели… — Ну да, — пожимает плечами Минхо, — я подумал, что могу остаться ещё на некоторое время, пока не провожу тебя. Он указывает на Чонинову руку, бирюзовый браслет на которой уже чуть ли не сияет, как будто вобрав в себя всевозможные голубые оттенки мира. — Ты думаешь, я смогу вернуться домой? — тихо спрашивает Чонин, дотрагиваясь до запястья пальцами и проводя ими по тонким нитям. Минхо приподнимается на локтях, подаваясь вперёд и, как и в первую их встречу, сокращая расстояние между губами до пары сантиметров. Он говорит медленно, чуть касаясь Чонина, и младший чувствует лёгкое покалывание в дрожащих коленях. — А ты постарайся вернуться. И когда я перерожусь, мы встретимся в твоём времени. — А ты переродишься? — Да раз плюнуть! Жабой клянусь! — заверяет Минхо и оба тут же взрываются смехом. Потом они собирают со стола посуду, тревожа заснувшие в тарелках звёзды-жемчужинки. — Возвращаться тоже немного грустно, — внезапно говорит Чонин, разглядывая чашку. Кажется, он видел похожую у друга в университетской общаге, — я даже свой день рождения уже пропустил. Минхо едва не давится. — У тебя был день рождения? И когда же? — Прямо в тот день, когда ты уронил меня вон там, — указывает Чонин на пол возле стола, а Минхо в удивлении прикрывает рот рукой. — И ты только сегодня говоришь мне! — сокрушается он. Чонин равнодушно пожимает плечами, мол, ничего особенного, подумаешь, провести день рождения полумёртвым, обычное дело. Однако Минхо выглядит слишком воодушевлённым. — Давай отметим! — заглядывает он Чонину в глаза, — Эй, ну давай, мы обязаны! Чонин только вздыхает. — Меня сбила машина, когда я шёл домой с тортиком. Минхо на секунду замирает, то ли соображая, кто такая машина, то ли просто не зная, что нужно говорить, когда рассказывают о подобном. — В таком случае нам непременно стоит сделать торт, — наконец выдаёт он, — ты не сможешь уйти отсюда, если останутся сожаления. — И ты думаешь, что торт поможет мне? Минхо закатывает глаза. — Конечно! Мы отметим твой день рождения и ты вернёшься домой официально… эээ… — Девятнадцатилетним. — Девятнадцатилетним, — заканчивает он. Маленькая лампа не гаснет на кухне до самого утра. Минхо по-хозяйски роется в холодильнике, выуживая оттуда всё, что выглядит более-менее пригодным для торта, пока Чонин подпрыгивает за его спиной, пытаясь заглянуть через чужие плечи. Несмотря на то, что кулинарные навыки обоих в сумме сходятся на рамёне и жаренной на костре картошке, Минхо действует уверенно, сметая в миску и перемешивая едва ли не всё, что видит. — А мы точно не может из-за этого насовсем умереть? — уточняет Чонин, дрожащей рукой протягивая старшему яйцо, которое тут же отправляется в общую сомнительную массу. Минхо склоняет голову на бок, соображая, чего бы ещё закинуть в миску, и равнодушно тянет: — Да не должны вроде… Ну, значит проверим. Чонин пытается напомнить ему, что эксперименты на людях, вообще-то, запрещены, однако Минхо остаётся непреклонен, запихивая в духовку своё творение. — Если хотел умереть со мной в один день, то можно было бы просто сказать, а не печь торт, — ворчит на него Чонин, когда старший, весь перепачканный в тесте и сахарной пудре, самодовольно ерошит его волосы. Торт становится слегка похож сам на себя лишь спустя ещё один час, когда его заканчивают украшать зефиром и шоколадными конфетами. — Ну? — почему-то шёпотом спрашивает Минхо, зажигая две неизвестно где найденные свечки, — попробуешь? — Если я умру, похорони меня в саду, пожалуйста, — просит Чонин и отправляет в рот тёмно-фиолетовый кусок. Он медленно прожёвывает прикрыв глаза, однако внезапно хватается за сердце, откидываясь назад, так что Минхо едва успевает подхватить его. — Эй, ты в порядке? Неужели настолько плохо? — взволнованно спрашивает он, усаживая покачивающегося Чонина в вертикальное положение и пытаясь заглянуть ему в лицо. Но младший тут же резко распахивает глаза, довольно улыбаясь. — А это вкусно! Минхо со вздохом облегчения опускается на стул, жалуясь, что он уже действительно успел подумать, что Чонин умер по-настоящему. — Извини, не удержался, — виновато хихикает тот, пододвигая к Минхо тарелку, — у тебя правда отлично вышло! Старший фыркает. Ещё бы! И они едят торт вдвоём, поют «Happy birthday», которой Чонин учит Минхо, потом снова едят торт, сидя на полу возле окна, и смотрят на звёзды. — Теперь я действительно как будто бы могу вернуться, — тихо говорит Чонин и Минхо кладёт голову ему на плечо. — Я рад. Минхо просыпается с рассветом, когда вместе с солнечными лучами в кухню входит Сынмин. Хозяин дома не задаёт ни единого вопроса, как будто не удивляясь спящему в обнимку с двумя тарелками человеку, привычно подходя к плите и начиная приготовления к завтраку. — Он точно вернулся? — спрашивает Минхо, поднимаясь на ноги. Сынмин улыбается. — Уснул с тобой, а проснулся уже там, где должен быть. — Ясно, — Минхо рассеянно смотрит по-сторонам, как будто бы не зная, куда себя деть, — это хорошо. Он поднимает с пола тарелки и молча моет их в раковине, рассматривая собственные руки. Вода с шумом льётся из крана и рассыпается жемчужными каплями, пока Минхо силится представить реакцию Чонина, когда тот проснулся не в его объятиях, а на больничной койке. Удивился? Обрадовался? Минхо слегка улыбается. — Он живёт в две тысячи двадцать втором, — прерывает его размышления Сынмин. Минхо удивлённо хлопает глазами. — Когда пересечёшь море, — поясняет проводник душ, — сможешь переродиться. Говорю тебе на случай, если ты уже пообещал ему встретиться снова. — Это было так предсказуемо? — посмеивается Минхо, а Сынмин только наигранно вздыхает. — Куда уж там! Когда Минхо покидает кухню, поблагодарив за всё хозяина и попрощавшись, в дверном проёме появляется человек в рваном свитере. Он небрежно опирается на косяк, нагло рассматривая удаляющуюся спину. — Как думаешь, — обращается к Сынмину он, когда силуэт идущего по пляжу Минхо появляется за окном, — они правда встретятся? — А почему бы и нет? Если две души очень тяготеют друг к другу, то однажды они обязательно встречаются, — пожимает плечами Сынмин, помешивая кашу в кастрюле. Человек в свитере одобряюще присвистывает и опускается на стул в ожидании завтрака.***