Мы позволяем, не желая
Мы проклинаем, но берем.
Мы говорим и забываем,
О том, что любим ―
Вечно лжем.
Мы безразлично созерцаем,
На искры глаз не отвечаем,
Мы грубо чувствами играем
И не жалеем ни о чем.
1816
Ирине было семнадцать лет, когда она увидела юного цесаревича на балу. Его лицо было смурным, а глаза не выражали никакого интереса к происходящему. Он показался ей интересным, завлекающим. Таким, какими бывают люди царских кровей, коих она себе представляла при чтении французских романов. Для молоденькой девушки любой мужчина казался привлекательным, а если он еще и был из монаршего рода ― его волосы становились мягче, а черты лица выразительнее, в отличие от простых дворян, круживших вокруг нее, словно голодные чайки. Николай казался ее матушке более привлекательной партией, в отличие от младшего сына императорской крови. Однако Ирина и подумать не могла, что ее батюшка подтолкнет Его Величество в приватной беседе к тому, что их дети должны связать себя узами брака. Антон был младшим сыном, и по его незаинтересованному в светских беседах виду, было ясно, что никакие притязания на трон его не волновали. По нему казалось, что он просто хочет раствориться в одном из вальсовых па, в ярком аккорде одного из ноктюрнов, в пламени свечи, отражающейся в величественных зеркалах галереи. В каком бы то ни было варианте Антон Андреевич не занял бы монаршее место и не стал править империей, а посему ему можно было жениться не на одной из заграничных принцесс, выставляемых «на торги» словно скот, а на прекрасной особе русского происхождения. Это могло очень сильно увеличить влияние герцога Кузнецова, а его дочери прожить безбедную жизнь, полную шелков и драгоценностей из царских хранилищ. В итоге цесаревич не был уродлив или убог. Он был красив. Светлые волосы наследников, переданные им от матери и их яркие глаза, блуждающие от одного человека к другому, пухлые губы, то и дело искажающиеся в лживых улыбках и высокий рост, стать. Все это было хорошим поводом влюбиться. Ирине было семнадцать лет, и она влюбилась. Она потерялась в лиственных глазах, как только княжичи подошли к ним с матерью, чтобы представить младшего. Она окончательно и бесповоротно в тот момент поняла, что не будет боле в мире такого человека, к которому она бы испытала тот же трепет, что испытывает юное сердце, как только взор касается объекта первой, неподдельной влюбленности. Знавшая любовь только в глазах матери и отца, когда они улыбались друг другу. Знавшая любовь только из чувственных текстов, что попадали ей в руки от случая к случаю. Она поняла, что это мужчина. Мужчина, не мальчик. Он изменит ее судьбу. Ирине было семнадцать лет, когда батюшка объявил ей, что Антон Андреевич приедет к ним свататься.***
― Хотите сказать мне что-то? ― Нет, Ваше Высочество, дело в том… ― Отчего тогда глядите на меня волком? ― Не гляжу, Ваше Высочество. ― Нет, Вы определенно глядите. Говорите что хотели или не рушьте мое свободное время своей угрюмой физиономией. ― У меня не угрюмая физиономия, Ваше Высочество, я… ― И прекратите называть меня «Ваше Высочество», Дмитрий Темурович, Бога ради. ― Антон захлопнул книгу, поднимая глаза на гувернера, что стоял в паре шагов от скамьи и смотрел на него исподлобья, ― Вы пообещали мне, что я смогу посидеть здесь, если возьму книгу с собой. Я взял, однако Вас все-равно что-то тревожит. Я чувствую это, даже когда не смотрю на Вас. Говорите. Что? ― Вы не прочитали и пары страниц, хотя сидите здесь уже добрые пару часов. ― Отчего такие выводы? ― нахмурился цесаревич. ― Вы на странице шестьдесят два, ― гувернер указал на цифры на нижнем колонтитуле страницы, ― Вчера я допросился Вас дочитать до шестьдесят первой. Антон чуть развернул книгу и поглядел на потрепанные страницы, такие, будто до этого ее открывали и закрывали на одном и том же месте добрую сотню раз. Глаз коснулся нижней части листа и на нем красовалась та цифра, которую секундой ранее произнес гувернер. Княжич тяжело вздохнул и, зажмурив глаза, закрыл книгу. Пару мгновений они проверили в тишине, которую нарушал лишь ветер, огибающий стены и путающийся в листьях плюща, что окутывал стены. ― Простите, Дмитрий Темурович, ― произнес Антон, наконец руша пелену тишины, выстроенную между ними, словно авандюк, ― Вы ведь знаете новости, не делайте вид, что только Вы один остались святым в этом дворце и не подцепили сплетню, что гуляет в междустенье уже несколько месяцев. ― Не буду, Ваше… ― гувернер было хотел произнести то, что его попросили не говорить, но осекся, ― Антон Андреевич, ― кивнул. ― Я бы хотел с кем-то об этом поговорить, но… ― наследник почесал висок, отодвигая волосы прочь от глаз, ― Говорить не о чем. За меня уже все решили, и я не буду противиться воле батюшки, потому что не хочу. ― он запнулся, ― Вернее хочу, но все равно не буду. Я и сам понимаю, что уже пора жениться и уверен, что Ирина Ильинична чудесна. ― Антон, ― гувернер бесцеремонно присел рядом, чуть отодвигая княжича на другой край скамьи, ― Вы, безусловно, самый несносный юноша с которым я сталкивался. Глаза цесаревича округлились. ― Но… ― продолжил за учителя Тоша, ― Вы ведь скажете «но», без «но» это было оскорбительно, Дмитрий Темурович. ― Но, ― поддакнул гувернер, ― В то же время Вы самый робкий, нежный и чувственный ребенок, который только мог родиться в царской семье. Вы можете ощущать и уподобляться желаниям, плакать, смеяться и быть невыносимым. Хотеть сбежать или напротив ― остаться. ― Дмитрий Темурович, Вы меня пугаете… ― Я все это к тому, что Вы можете не жениться сейчас. Можете сослаться на возраст герцогини, сказать, что она слишком юна для брака, что она не готова. Не обязательно приводить все к церкви так стремительно. ― И что же я тогда буду за человек? ― вскинул брови Антон, ― Тот, что бросает на половине пути? Или тот, что унижает прелестных созданий, которых мне в руки толкнули, дабы сделать меня чуть более похожим на других членов великосветских бесед? Кем я буду, по-вашему, Дмитрий Темурович? ― Вам разве не страшно? ― Страшно. ― кивнул княжич, ― Но думаю, что она ждет этого. Мечтает, как мы поклянемся друг перед другом. Думаете, она грезит этим? Выйти за младшего? Ведь все обычно метят на Николая. ― Вы говорите так, будто ревнуете. ― Отнюдь. ― прыснул цесаревич. ― Я просто понимаю куда они все хотят. В смысле, отцы этих девиц. А я, по их мнению, не самая худшая партия. ― Но она же Вам понравилась? ― Очень. В голове Антона пронеслись воспоминания о вечере их встречи и то, как аккуратно выглядела девушка в его объятиях. Какой хрупкой она была в его неуклюжих руках и как смущалась, прикрывая лицо веером. Она была цветком, что бережно растили семнадцать лет, ровно до того момента, как она попала на этот бал, что был способен изменить не только ее жизнь, но и жизнь младшего наследника престола. Ее голос обволакивал, а смех умилял. Если бы можно было приравнять человека к цвету, то она бы стала пыльной розой. Такой же, какой по представлению цесаревича была его мать. На такой женщине можно и жениться. Можно потерять голову от аромата ее духов и тонких пальцев на в его ладони. Но он потерял голову отнюдь не от отзывчивого цветка, а от острых шипов. ― Я просто выполняю свой долг перед страной. Не Вы ли этому меня учили, Дмитрий Темурович? ― Еще я учил Вас отгадывать звезды. ― гувернер поднял глаза к ясному солнечному небу, ― Они сейчас не заметны, за блеском солнца, но они там. Вы любите эту девушку? ― Не люблю, ― без промедления ответил царский отпрыск. ― Но делать с этим ничего не стану. — Значит… после этих слов нам не стоит за Вас тревожиться? Вы просто… ― Еще раз назовете меня несносным или невыносимым? ― произнес Антон, так же вознося глаза к небу. ― Самый трепетный человек во всем Петербурге. ― улыбнулся Дмитрий Темурович, ― Мне будет не хватать наших с Вами занятий. ― Мы не прекратим заниматься, ― сказал княжич, переводя взор на учителя, ― Гувернером Вы уже не будете, но останетесь при мне и станете советником. Если, конечно, пожелаете. Я ведь тягостен. ― Я такого не говорил. ― нахмурился мужчина. ― Вы так подумали. ― Отнюдь! ― Дмитрий Темурович! ― Нам пора заниматься, Антон Андреевич! ― гувернер соскочил со своего места и направился через арку в коридоры дворца. ― Дмитрий Темурович! ― Какой же Вы еще ребенок, Антон Андреевич… ― выдохнул учитель, скрываясь за очередным углом, в то время как княжич гнался за ним.***
Дни за высокими стенами дворца тянулись невыразимо медленно, особенно когда за окнами лил дождь. Капли, скатываясь по стеклу образовывали водную толщу, через которую нельзя было разглядеть и силуэта, даже если очень сильно постараться. Цесаревич сидел в покоях и перебирал в руках колечко, что придворный ювелир изготовил на днях и передал через прислугу. Изделие было выполнено из серебра, оно было громоздким, тонкие заостренные краешки каста придерживали крупный камень, и он переливался на свету. Рант, что аккуратно обступал минерал, был крепким, по заверениям изготовителей, однако казалось, что он сейчас лопнет из-за размеров вставки. Княжич, удерживающий в длинных пальцах драгоценный металл, придирчиво рассматривал каждую деталь. В отражении аквамаринового камня он видел свои подрагивающие ресницы и глаза, налитые влагой. Зрачки его были расширены, оттого что в помещении было слишком темно. Пшеничные кудри ниспадали на лоб и цеплялись за волоски бровей. В комнатах вился приятный аромат дождя, он заставлял успокоится и отбросить все мысли дальше, расслабившись. Однако юный княжич и на секунду не мог вдохнуть полной грудью, погружая сознание в приятную безмятежность. В голове роились мысли, грозящие заполнить весь дворец, начиная с этих палат. Правильно ли он поступает? Одобрила ли бы этот союз матушка, если бы была еще жива? Или напротив, сказала бы, что выбирать нужно не так поспешно, что нужно узнать женщину, прежде чем создавать с ней крепкие семейные узы? Она наверняка бы сказала еще, что изменять — это низменно. Хотя кому он изменил? Девушке, что видел в тот вечер впервые? Или кому изменит? Мужчине, что вел себя так, словно разговаривает не с имперским наследником, а со своей ровней? Он ставил их на одну ступень и даже не стеснялся своих желаний. Не старался прикрыться. Он, напротив, развращал невинный, почти детский ум. Он давил, словно стараясь сделать юношу похожим на себя самого. Но ведь этого больше не повторится? ― Никогда не повторится. ― произнес в пустоте Антон, все также нанизывая драгоценность то на один палец, то на другой. Он ведь не смог влюбиться в эти глаза, что так предательски отливали цветом кольца его невесты? Определенно не мог. Он не любил его. Он хотел любить Ирину. Она станет его женой, а он ее опорой при дворе. Он сможет стать тем мужчиной, которым могли бы гордиться государь, Николай и тетушка Анна. Мысли сжирали его изнутри. Юноше казалось, что весь тот вечер был просто сном. Одним большим прекрасным сном, произошедшим с ним только из-за того, что он слишком переусердствовал, при прочтении Руссо. ― Les grands embrasements naissent de petites étincelles. ― сказал цесаревич, поднимаясь с кресла и запуская руки в волосы. Металл уже перестал холодить кожу, он был той же температуры, что и раскаленные руки мальчишки. Кольцо, цеплялось за волоски и выдирало их с корнем. Боль хотела, чтобы ее чувствовали. А Антону хотелось знать, что сейчас это не сон, что все по-настоящему. И все раскаты грома за окном реальны и могут попасть в одно из деревьев около замка, сжигая его дотла, оставляя на его месте лишь пепелище из малодушных воспоминаний. Тлеющие ветви, обращающиеся в небытие, смешивающиеся мокрыми каплями, а затем обращающиеся пылью. Из всех этих мыслей его выбил кроткий стук в дверь и бархатный женский голос, принадлежавший его тете. ― Антоша? ― мягко произнесла женщина, отпирая двери в покои племенника. ― Могу к тебе зайти? ― Да, конечно, тетушка. ― сказал юноша, развернувшись на чужой голос и пряча драгоценность в одном из карманов собственных брюк. ― Чем ты занят тут, Тошенька? Она была той самой материнской фигурой, стоявшей во главе каждой партии. Она заменила обоим мальчикам того, кого они потеряли, оставшись обезоруженными перед жестоким миром дворцовых перипетий. У Анны не было собственных детей. Муж ее умер от чахотки за несколько лет до рождения Антона, и она перебралась назад во дворец, намереваясь продолжить свои политические попытки уже отсюда. Ей всегда казалось, что женщины были рождены, чтобы создавать и созерцать, оттого и были лучшими правителями, нежели мужчины, которые в свою очередь могли только отправлять людей на кровопролитные войны и сжигать аршин за аршином, верста за верстой. Однако, она так сильно увлеклась помощью с воспитанием мальчиков, что позабыла обо всех своих желаниях на государственному поприще, что занимал ее брат. ― Ничем, просто думаю, что если погода продолжит быть такой же отвратительной, то никакой свадьбы не случится. ― усмехнулся юноша, снова заглядывая в окно; за ним все также свирепствовала стихия. ― Так ты думал о свадьбе. ― кивнула женщина, устраиваясь в кресле. ― Что? ― удивился наследник, ― Нет! ― твердо сказал он, после чего уловил безэмоциональный взгляд тетушки, уставившейся на него, ― То есть… да. ― сдался юноша. ― И что же тревожит тебя? ― сказала она, головой указывая на кресло напротив себя. ― Ничего особенного, тетя. ― он, чуть помедлив, уселся. ― Голова твоя полнится дурными мыслями, я по глазам вижу. ― она протянула руку к племяннику и едва коснулась его подбородка, заставляя глядеть на себя, ― И сердце будет ими залито, если не поделишься. ― она опустила руку, ― Расскажи, что на душе и я смогу помочь тебе. ― Тетя… кажется, что я совершаю… или уже совершил. Ошибку. ― Покажи его, ― кивнула женщина. Юноша, сразу поняв, что от него требуют, вынул из кармана кольцо и аккуратно протянул его в женские руки. Анна Павловна перехватила металл и начала придирчиво его рассматривать, словно старалась найти изъян. Затем судорожно вздохнула и снова посмотрела на мальчишку. — Это самое прекрасное, что я видела. ― улыбнулась она, ― Что возникает у тебя в голове, при мыслях об этой девушке? Какая картина рисуется перед глазами? Какой запах ты чувствуешь, представляя ее? — Это пустое, ― Антон вытянул из рук тети кольцо и снова поглядел на него. Он не мог сказать, что именно ему мерещится при мыслях об Ирине, потому как рядом с ней непременно представлялся и граф Попов. Его ледяные глаза, так сильно напоминающие камень, заключенный в серебряные тиски. Это юное, невинное создание хоть и было самым нежным цветком, что он видел, но при всем этом не распаляло в нем и толи́ки того желания, что возникало в нем при мыслях о ротмистре. Она была синонимом слова «недостаточно». Самым ярким его эквивалентом. Красной нитью, простирающейся по спектру их краткосрочных отношений. С той самой ночи он гадал, как столь низменное желание могло стать основополагающим в его жизни на данный момент. Он определённо где-то просчитался, шагая след в след за мужчиной, который был не просто грозовым облаком, нависающим над столицей, он был ураганом. Он был стихией и готов был получить для себя то, что человек, особенно такой благородный как княжич, отдать был не в силах. Честь. Он просил его честь. Она был для него не более, чем детской игрушкой. Лошадкой, вырезанной из дерева и перекатывающейся с одного бока на другой. Честь была поэзией долга. Она не могла быть иссечена в юношеском глупом порыве. Но была. Была измучена и выбита с последним надрывным рыком куда-то в макушку. Опалена горячим дыхание в тонкую кожу шеи. Истерзана на свежих простынях и погашена сильной мужской рукой, что схватила горящий фитиль. Она потухла и теперь лишь капала несчастными дымными нитками по полу, стекаясь в одну большую лужу, в которой определенно можно было утопнуть, если оступиться. И ошибкой было уже даже мысль о том, что люди привыкли называть мужеложством. Серьезность оплошности определяла лишь величина последствий, вырвущихся в тот момент, когда все вскроется; а все невидимое определенно станет доступно глазу в тот или иной момент жизни. Сквозь десяток лет, посмотрев в ту секунду, что стала началом их общего конца ― нельзя будет ничего исправить, а может, уже и не будет желаться. ― Я представляю вечер бала в честь возвращения войск из Парижа. ― выдохнул юноша, стараясь отпустить мысль. ― И какая она на том вечере, mon cher? ― уточнила женщина. ― Самая прекрасная из всех на том балу. ― И прекраснее меня? ― усмехнулась Анна. ― Нет, ― прыснул Антон, ― Не прекраснее Вас, тетушка. ― Тогда по́лно этих размышлений о том, что правильно, а что нет. Не каждый твой шаг определяет тебя; равно так же, как ты не определяешь каждый шаг. ― она поднялась с кресла, придерживая юбки тонкими руками. ― Но тетя… ― старался вмешаться в монолог княжич. ― Думаешь, что мне, будучи молодой девицей, было не страшно выйти замуж за того, кого для меня выбрали? Это был самый жуткий день в моей жизни. Для девушек все сложнее. Твоя робость красит тебя ровно до того момента, пока ты не начинаешь защищать женщину от кого-то… или от себя самого. ― она провела рукой, приглаживая непослушные кудри племянника, ― Ты бы стал чудесным императором. ― Тетушка! ― возмутился юноша. ― В тебе очень много от матери. В Вас обоих. ― она улыбнулась, но так грустно, как могла только эта женщина, ее улыбка не играла в глазах уже довольно давно. ― Николая этот мир смог ожесточить. Сделай так, чтобы они не провернули это с тобой. Останься тем же, что есть сейчас, мой милый Тошенька. Она в последний раз прогладила пряди между пальцев, облаченных перчатками, и поспешила к выходу из покоев. Юноша снова остался один, размышляя над тем, что она сказала, все так же потирая кольцо в своих руках.***
День был светлым. По небу скучающе проплывали облака, сбивающиеся в одну странную фигуру, обрамляющую яркую бляшку солнца. Николай по своему обыкновению, отправился на конную прогулку за пределы дворца, он придерживал повод и направлял лошадь по тропе, ведущей к поляне. Ветки деревьев то и дело едва касались его, проходясь по мундиру чуть видными полосами. За ним следовала пара солдат и ротмистр, причмокивающий лошади и аккуратно гладящий ее по светлой гриве. Они ехали в тишине, вокруг пели птицы, создавая мелодии леса в их маленьком мире. Кроны деревьев едва колыхались оттого, что воздух был стоячим и давящим. По шее наследника стекали капельки пота, вбираемые его одеждой. Он уже тысячу раз пожалел, что надел такую плотную ткань, а не одну из льняных сорочек на свою внеочередную прогулку. Под мерными шагами лошадей хрустели ветки и только начавшая опадать листва. Камешки барабанили о землю от каждого стука копыт об сухой грунт. Солнце припекало довольно сильно, выжигая и без того светлые волосы цесаревича. Его темные глаза помогали справляться с бликами звезды, отражающейся от каждого объекта. Сзади послышался чуть более громкий лошадиный топот, а затем и тихое: ― Чш-чш, девочка, ― и мягкие хлопки по бархатной шкуре животного, ― Ники! ― радостный всплеск из-за спины, ― Je ne peux pas te suivre. ― Ton coeur ne suffit plus. Il t'en faut un nouveau. ― усмехнулся Николай, придерживая коня за уздцы. Арсений выглядел иначе. На нем были темные брюки для верховой езды, кавалерийские сапоги, мягко поддерживающие голеностоп и ситцевая рубаха на выпуск. Волосы, как и борода чуть отрасли, а потому создавали «рамки» лица, мягко подчеркивая его достоинства и скрывая недостатки. Мундир покоился на седле у самой холки лошади. В глазах читалась безмятежность даже в такую тяжелую погоду. ― Ты шутник, я посмотрю. ― граф легонько толкнул княжича в плечо, ― Пóлно. ― он снова повернулся по направлению движения, ― Ты вечно посмеиваешься надо мной. ― чуть клюнул головой вниз, сгоняя челку со лба. ― Я? ― встрепенулся Ники, ― Ничуть. Просто ты не меняешься. Сколько лет мы знакомы? ― Если я скажу «достаточно» это будет считаться правильным ответом? ― Вполне. ― Достаточно. Оба мужчины рассмеялись, а затем Николай чуть более внимательно посмотрел на графа, всматриваясь в его профиль. Глаза ротмистра были направлены вперед, а потому он не считал в темном взгляде своего спутника что тот что-то задумал. Ники резво вытянул из-под расслабленных рук ротмистра его мундир и, уколов коня шпорами, помчался к полю. Арсений на секунду остолбенел, не понимая, что произошло, но затем увидел в руках цесаревича темное пятно, с едва заметными блестящими на обжигающем солнце, эполетами. ― Поиграть решил, ― усмехнулся граф, подтягивая повода сильнее, ― Ну поиграем, Вашество. ― ротмистр слегка ударил по бокам лошади и хлестко дернул поводья, ― Давай, девочка, давай! Арсений обожал верховую езду, именно из-за этого он и пошел в кавалерию, а не в пехоту. Эти элегантные создания дарили ему свободу и ощущение полета. Они втаптывали ему в голову мысль о том, что все возможно. На спине у коня не существовало ни титулов, ни условностей, ни этикета. И государства тоже не существовало. Никакого императора или генералов. Были только они вдвоем, рассекающие просторы. Его лошадь была верным спутником жизни уже добрые шесть лет. Они прошли с ней Париж и вернулись живыми. Жеребенком, очень непосредственным, но игривым и готовым учиться он выкупил ее на одной из дворянских конюшен. Граф самостоятельно объезжал ее, не доверяя это дело ни одному из конюхов, что долгие годы следили за лошадьми в его поместье. Они, по мнению Попова, были слишком жестоки к еще жеребяческому сознанию, тянущемуся к развлечениям сильнее, чем к выездке. Кобыла долго не поддавалась ему, то и дело ускользая из рук, когда он пытался одеть на нее узду. Долгими часами он разговаривал с ней, сначала издалека, а затем подходя все ближе и ближе. За каждый свой шаг он подкидывал ей то яблоко, то кусок свежей моркови. В конце она все же ему покорилась, но не так, как другие лошади неумелых всадников; она стала ему другом и настоящим товарищем. ― Не долго ты бегал, ― выкрикнул Арсений, нагоняя Николая и выхватывая из его рук собственный мундир, ― Догонишь нас? Он промчался как дикий восточный ветер, оставляя княжича позади. Тот еще раз ударил коня шпорами и погнался вслед за другом. Они уже рассекали по полю, до которого так долго не могли добраться, а затем вновь повернули в сторону леса. Стволы деревьев казались сплошной линией, от которой хотелось укрыться, дабы не врезаться в одно из них. Голова кружилась от обилия одинаковых полос. Но Арсений не унимался и словно вел куда-то Ники. Наконец он увидел свою цель и чуть пригнувшись шепнул лошади: ― Сейчас. Резкая остановка заставила кобылу развернуться боком. Граф качнулся, удерживаясь в седле, а через пару секунд увидел наследника, на полной скорости, проносящегося мимо него прямо в сторону озера. Брызги и всплески воды последовали за этой дураческой гонкой, и Арсений рассмеялся, оглядываясь на цесаревича, что верхом на лошади находился в воде, почти полностью промокнув. ― Арсений! ― выкрикнул княжич, злостно смотря на ротмистра. ― Да ладно тебе, Ники! ― он спешился и отточенным движением снял кожаное седло, откинул его на траву, а затем взял лошадь под уздцы, подводя ближе к прохладе. Ротмистр шагнул в воду, даже не снимая сапог. Он вел за собой кобылу до того момента, пока сам ни оказался по пояс покрыт освежающей жизнью, ― Тихо, девочка, ― нашептывал он лошади по чуть-чуть проливая ее бока водой. Наконец подоспела стража, ошарашено оглядывая все, что происходит. Николай кивнул головой, якобы говоря: «Все под контролем. Оставьте нас.» Мужчины еще несколько секунд глядели на них с непонимающими лицами, а затем развернулись и последовали назад, оставляя двух господ. ― Им нужно было освежиться, ― он почти подплыл к голове лошади, чуть наклоняя ее к себе и влажной рукой провел по светлой челке, ― И тебе тоже. Не надоело делать вид, что ты все знаешь и тебя все устраивает? ― О чем ты? ― Николай вышел из воды, верхом на коне, а затем спешился. ― О том, что ты не всемогущий, даже если делаешь вид, даже если ты будущий император. ― Арс... ― Хватит гнать себя так же, как гнал лошадь. Не бей себя железками до рваных ран. Сделай паузу, иначе от тела ничего не останется. Только оголенная душа будет пытаться справиться, болтаясь на скелете. ― граф так же последовал к берегу, ведя за собой животное. ― Ты многого не понимаешь. Не тебе на плечи вознесут обязанности и дадут державу в руку. ― цесаревич уселся на песок. ― Не мне. ― кивнул дворянин, ― Но я хочу, чтобы для тебя это стало как можно более безболезненно. ― сказал Арсений, присев рядом и поспешно снимая длинные сапоги, дабы выгнать из них воду. ― Чего ты хочешь? ― Ты мой друг. ― И? ― И я не хочу, чтобы ты мучил себя просто так. Научись получать удовольствие от жизни. Ты же всегда был тем, кем тебя хотели видеть. Будь тем, кем восхищался бы, только находя глазами. ― Тобой что-ли? ― А ты мной восхищаешься? ― удивился граф. ― Иногда. ― усмехнулся Николай, ― Твою лошадь зовут Свобода. О каком ином стремлении может идти речь? ― Ее зовут Либи. ― сказал ротмистр, окинув взглядом кобылу, что стояла неподалеку. ― Это ты ее так называешь. ― Так и есть! ― Впрочем, это не столь важно… Ты только это хотел сказать? ― отмахнулся цесаревич, взглянув в глаза напротив. ― Что ты сказал обо мне своему брату? ― «Что ты сказал обо мне своему брату?» ― повторил Николай. — Вот об этой свободе я и говорил! Только ты ее не там используешь! ― вскинул руки Арсений, ― Так и что же? ― Правду. ― Какую правду, Николай? ― нахмурился Попов. ― Ту, что все знают и говорят у тебя за спиной. Я говорил в глаза ее уже сотни раз. Язык скоро отвалится. ― закатил глаза наследник, ― Ты слишком много играешь. Тебя взяли ко двору по моему прошению. Я хотел, чтобы ты был ближе ко мне, потому что ты прекрасно исполняешь свои обязанности. Но Антон слишком молод, у него на душе вьюга, а у тебя в штанах… ― он не закончил фразу, оборвав ее на середине. ― Что? ― Я говорю о том, что бы ты не распространял свой восторг на моего брата. Он на распутье, сам не знает чего хочет. А я знаю, и государь знает. ― Так вы теперь решаете за него на кого ему смотреть, а на кого нет? ― Дело не в этом. ― Нет, в этом, Николай. Или ты считаешь, что я плохой человек? ― Считаю, что ты можешь сделать ему очень больно, даже не сознавая того. ― княжич снова всмотрелся лицо графа, ― Я видел твой взгляд. Ты так обычно смотришь на юношей и девушек, которых в ближайшее время затащишь в постель. Ох, если бы на них это никак не отражалось, я бы говорил тебе кутить дальше, но ты ведь ломаешь им жизни. Я не поощряю этого, но наперекор не иду, потому что кажется, что мы знакомы уже сотню лет. Боже, да мы учились вместе! Но я… не хочу... Не хочу, чтобы с братом случилось что-то такое. Он глупый, потому что молодой. Скоро он женится, и вся дурость упорхнет из его головы, останется только молоденькая жена в его постели. ― Зачем ты говоришь так? Бога ради, Николай, не намеревался я никого затащить в кровать, особенно твоего брата. Цесаревич молчал, двигая ногами в мокром песке. Он хотел надеяться, что дворянин говорит ему правду. С другой стороны ― он никогда его не обманывал, говорил как есть, всегда в лицо. Даже если все было удручающе. Арсений выглядел убедительно. Арсений всегда знал, что сказать. Арсений, вероятнее всего, стал бы чудесным политиком, если бы не его дурное поведение. Арсений Попов на самом деле знал лишь только то, как можно все разломать, не обрушив при этом гнев на себя. Арсений солгал бы, если бы перед ним был кто-то другой, но не он. Не наследник престола. ― Поклянись мне. ― Что? ― Скажи, что ничего такого не случится. Твоего слова мне хватит. Просто слово. Ты дворянин, так что скажи. ― Я клянусь, Ники. Клянусь. ― ротмистр протянул раскрытую ладонь. ― Я верю тебе. ― цесаревич крепко пожал руку, ― Я знаю, что ты не предатель. ― Не предатель. ― вторил ему граф.***
― Что я тут делаю? ― Учишься боевому искусству. ― Зачем? ― Затем, что ты носишь династийную фамилию, Антон! ― чуть гневно сказал Николай, расстилая карту на столе. Княжич в ответ лишь поморщился и громко выдохнул, сгоняя кудрявую челку со лба. Они находились в одном из залов заседаний, в них обычно обсуждались военные стратегии в больших битвах, контрнаступления и варианты отходов. Антон не часто посещал это место, а если и ходил, то просто стоял поодаль и смиренно делал вид, что все прекрасно понимает. С другой стороны ― это было довольно увлекательно. Стратегии. То, что нравилось цесаревичу с самого детства. Игра, развивающая разум и мелкую моторику. Все эти военные рассуждения были интересны ровно до того момента, пока до него не доходило, что они говорят о реальных людях и войсках. О том, кто на кого пойдет с оружием и в каком из населенных пунктов будут скрываться офицеры, дабы привлекать к себе как можно меньше внимания. Это выбивало его из размышлений. Он переставал улыбаться, рассматривая все новые стрелки и овальные фигуры, подразумевающие под собой роты солдат. Его юное лицо вытягивалось, а морщины на лбу проступали из-за того, что он уходил в реальность сильнее, чем того требовалось. В такие моменты он старался переключиться на что-то иное. Более скрупулезно осматривал заломы карты, или сжимал руки сильнее, дабы ногти впивались в кожу, оставляя на нее все более заметные кроваво-красные полумесяцы. Он щипал себя и как можно крепче, стараясь абстрагироваться от шумного обсуждения между отцом, братом и офицерами, что окружали стол, как мухи. В моменты, когда собрания подходили к логическому завершению ― он легко выходил из залы и направлялся в сад или в свои покои; в редких случаях, ему было настолько тоскливо, что он ускользал от прислуги и выбирался в город, дабы пройтись по мощеным улочкам и заглянуть в одну из галерей. Этот раз не был похож на все предыдущие, так как генералы не скапливались у двери и басисто не переговаривались между собой. Их было двое. Он и Николай. Братья ожидали отца, который с минуты на минуту должен был явиться. Ники придирчиво всматривался в карту на столе, словно старался что-то в ней рассмотреть, будто видел впервые. В его право руке покоился изящный бокал с тонкой прозрачной ножкой. Внутри переливалась алая жидкость. Он пил уже третий фужер вина. Антон считал каждый. ― Какой это бокал? ― вдруг поинтересовался цесаревич, беззастенчиво глядя на брата. — Это имеет значение? ― нахмурился Николай, все так же глядя в карту. ― Имеет. ― кивнул Антон, ― Который сейчас час? Ты, вероятно, уже успел опустошить графин с вином, пока мы ждем отца. ― Антон, ты мой брат. Младший. ― И? ― «И»? ― Николай наконец уставился на собеседника, ― Тебя не должно волновать сколько бокалов я выпью. Я все еще на своем месте. ― После возвращения из Парижа ты слишком увлекся этим. Не думаю, что это случилось из-за того, что ты оказался в Петербурге. ― подытожил княжич, ― Значит это началось давно. Есть что-то, что я должен знать, брат? ― Хочешь узнать почему я много пью? ― Николай резко поставил сосуд и жидкость почти оказалась на карте, мерно покачиваясь внутри, окрашивая прозрачные стеночки в красный цвет, ― Да если бы ты узнал, что о чем я сожалею, мечтаю и думаю, то решил, что я пью мало, брат. ― он буквально выплюнул эти слова, обдавая Антона терпким запахом спиртного. Он всматривался в глаза младшего доли секунды, прежде чем поднес бокал к губам и залил остатки в рот. Кровавые капли стекали с уголков его губ и опадали на паркетные доски под ногами. Антон было собирался открыть рот, дабы хоть что-то сказать, но двери распахнулись и в проеме показался государь. Он влетел в помещение, ничего не сказав ни одну из сыновей и стал во главу стола, так, чтобы вся карты была ясно ему видна. Грубые черты его лица резко контрастировали с нежностью цветов на его одежде. На нем был молочный мундир, украшенный золотыми пуговицами, а с плеча свисала голубая лента, окаймленная желтой убористой отделкой. Он был высоким, широкоплечим мужчиной, однако возраст не щадил его, а потому его и без того редкие темные волосы, стали еще более тонкими и иссушенными. Его высокий лоб облепляли волоски, а с висков то и дело скатывались соленые капли пота. Он протирал их салфеткой и периодически сдувал испарину с верхней губы. Казалось, что сыновья совершенно ничего от него не переняли, за исключением вспыльчивого нрава и высокого роста. Они были так сильно похожи на мать, что государь старался смотреть на них как можно меньше, однако, когда он встречался глазами с Антоном, чьи радужки были в точности материнскими ― его сердец ухало вниз и болталось где-то в ногах, пока он не переключал внимание на государственные дела. Они крошили его израненное смертью жены сердце все меньше, по мере своего взросления, однако ее черты нельзя было стереть до конца. Нельзя было выжечь ее улыбчивые глаза или сорвать улыбку с припухлых губ. ― Отрадно видеть Вас здесь. ― наконец сказал отец, отрываясь от рассматривания карты. ― Особенно тебя, Антон. ― он чуть кивнул, ― Ты все чаще должен будешь посещать приемы и участвовать в политической жизни страны, дабы в дальнейшем иметь опыт. Книги, это хорошо, однако то, что ты увидишь своими глазами ― более красочно будет отражаться в твоей голове во время твоего отсутствия в Петербурге… ― Отсутствия? ― насупился младший. ― Да. ― твердо сказал отец, ― В связи с твоей скорой женитьбой я посчитал нужным предпринять твою поездку по России для ознакомления с отечеством в административном, коммерческом и промышленном отношениях. ― Но papa..! ― старался перебить его Антон. ― Так же ты будешь назначен канцлером университета, в связи с твоим глубоким увлечением филологией. После венчания ты немедленно отправишься в поездку по государственным губерниям. Будут тебя сопровождать Дмитрий Темурович, так как, как меня заверили, без него ты ехать откажешься; ведь тебе нужно будет с кем-то обсудить то, что ты прочтешь в одной из дворянских библиотек в чьих домах ты и будешь останавливаться по мере продвижения твоей поездки с востока на запад. Так же я намерен отправить с тобой графа Попова, с его доверенными людьми. Я уверен, что тебе ничего не угрожает, однако вся ситуация, происходящая на юге продолжает ухудшаться. ― он указал на карту, ― Горцы бунтуют. Они продолжают устраивать набеги на ближайшие к линии поселения. Не ровен тот час, когда я объявлю им войну. ― Вы хотите развернуть сражение на Кавказе? ― вмешался Николай, все это время стоящий позади Антона и вслушивающийся в каждое слово. ― Они не делают мне выбора. Это должно было произойти давно, но я жалел их, ссылаясь на их дикую кровь и неукротимый нрав. ― продолжил император, ― Мы слишком долго откупались от них, и они решили, что им все позволено. Я не терплю этого, пусть Екатерина Великая и начала это ― я намереваюсь кончить. Ермолов заверил меня, что сможет справиться с ними. После поездки в Персию он основательно возьмется за них. Я надеюсь сломить их в самое ближайшее время. ― «Сломить»? ― нахмурился Антон. ― В войнах существуют лишь победители и проигравшие. Наполеон ясно дал нам это понять, когда зашел в Москву. Мы уже достаточно отступали, я не намерен отдавать им территорию. Они не получат ее, даже если мне самому придется умереть. Я говорю это Вам обоим, потому что хочу донести, что даже если я отойду ― вы должны сделать все, чтобы закончить эту войну. ― Захватническая война — это не то, что мы хотим получить, отец. ― встрепенулся Ники, понемногу возвращающийся из сладкой виноградной неги к сознанию, ― Вы ведь и сами знаете, что благородство окупается лишь в освобожденческих сражениях. Когда мы зашли в Париж я понял это. Я понял, что любая война — это измена человечности. ― Благородство, как и чистота души не окупаются, Николай. Ты слишком молод, чтобы все это понять. Я тоже был таким, тоже хотел, что бы все было легко и правильно, но это невозможно. Не все правильные решения даются легко. Однако, мы можем защитить то, что наше по праву. Мы делали так десятки лет, и я не намерен останавливаться из-за твоего малодушного упрека. ― Так значит малодушного? Опять эти пустые разговоры. ― старший всплеснул руками, ― Отчего Вы вечно хотите подвести нас концу, будто тот существует? Будто из-за того, что мы сейчас справимся с одной войной ― не возникнет вторая, а за ней третья. Вам так нравится разрушать жизни человеческие, père? ― Благородство понимают благородные, Николай! Все остальные понимают лишь страх. ― выкрикнул государь, ― Думаешь я хочу, чтобы кровопролития продолжались? Ты считаешь меня монстром, который на все готов пойти, дабы остаться в истории красочным эпитетом, вместо цифры?! ― Я определенно не понимаю Вас. Вы продолжаете нести чушь! ― Николай со всей присущей ему злостью, швырнул хрустальный бокал на пол и тот с треском разлетелся на мелкие осколки, ― Это блажь, père! От ваших речей я начинаю считать, что Вы не видели войны, раз продолжаете так легко говорить о ней! ― Николай. ― мягко сказал Антон, стараясь усмирить старшего, но тот все продолжал жестикулировать руками. ― Я всю жизнь обожал военное искусство, но то, что война сделала со мной, отец! То, что сделала она… никто в жизни не смог бы причинить мне той боли, что я испытал там! Ваши речи о патриотизме… это так низко и подло. Государь уже пылал от гнева, с его широкого лба все чаще капал пот, липкий, он пропитывал его редкие волосы, и они волнами растекались по его лбу словно змейки. Лицо его было красным, а из ушей почти валил пар, когда он слушал разглагольствования сына. Ему казалось, что Николай сошел с ума, он совсем потерял счет тому, что выпил, он просто опечален. Он просто молод и глуп. Казалось, что после возвращения из-за границы ― он успокоился и его степной дух перестал быть так заметен, но просто принял иную форму, доселе невиданную, открытую и тонкую, как скрипичная струна. ― Мне надоело это слушать, уже и так понятно, что ты перебрал с алкоголем. Когда ты закончишь это? Когда наконец перестанешь жалеть себя? ― Как только Вы перестанете это делать, père. Сколько лет после смерти maman Вы не обращает на нас внимания? Думается, что мы Вам противны? Хотели бы, чтобы она осталась, а мы умерли? Я с радостью поменялся бы с ней местами! Да я стал тенью себя, только бы осчастливить Вас, но Вам ведь все мало! Все мало! ― выкрикнул Ники. Антон опешил. Все это время он, словно стена стоял между отцом и братом. Живая изгородь, запрещающая одному даже помыслить прикоснуться к другому. Сейчас ему казалось, что это пожар уже не потушить. Напряжение в комнате можно было ощутить физически. Оно не просто парило в воздухе, оно металось из стороны в сторону, отскакивало от стен и рикошетило в потолок. Гигантская люстра, висящая над их головами, ходила ходуном и гремела, стукаясь металлом о расписной потолок. Хрусталь шипел и кусался, еще одно слово и он начнет врезаться в кожу, рассекая мягкие ткани. В первый раз в жизни Антон видел Ники таким. Он не перечил отцу, не настаивал, лишь смотрел и учился. Лишь впитывал знания. Париж изменил его. Его изменила война. Она сделала из него человека, а не живую куклу, которая в будущем займет трон. Она выковала из него человека, равного тому, кто всю жизнь над ним возвышался и давил своим авторитетом. ― Не смей даже упоминать свою мать. ― твердо сказал отец. ― Она умерла! ― снова крикнул старший, ― Она умерла так давно, а Вы не смогли пережить этого. Вы остались без жены, а мы без матери. Мы тоже потеряли ее! Мы тоже потеряли того, кто был нам дороже всех! Дороже Вас! ― Мы закончили! Ты посмеешь оспаривать мои решения только когда окажешься на моем месте! А теперь – прочь. Прочь с моих глаз. ― Николай, пойдем. ― Антон повернулся к брату стараясь подхватить того под руки, дабы как можно скорее сбежать. Убраться подальше из этого места. Скрыться. ― Давай, Ники, пошли. Старший все продолжал стоять на месте, пустыми глазами пытаясь найти в лице отца ответы, но тот был беспристрастен. Теперь лишь складка морщин, проложенная между его бровями и учащенное дыхание говорили о том, что он чем-то недоволен. Антон все продолжал тянуть брата к дверям, но он лишь несмело волочил ноги по полу, не отрывая взора от императора. ― Стража! ― прикрикнул цесаревич и двери тотчас открылись, ― Николая Андреевичу стало плохо, помогите мне отвести его в покои, ему нужно отдохнуть. ― Антон, останься! ― властно сказал отец. ― Оповестите Анну Павловну, что она должна зайти к Николаю. ― произнес младший передавая брата в руки гвардейцев, ― И лекаря ему. Двери за ними закрылись, и Антон остался наедине с отцом. Расстояние между ними разделял лишь дубовый стол. Он напряженно глядел на отца, практически не моргая. ― Я никогда бы не подумал, что он может быть таким, ― усмехнулся государь, ― Очень похож на меня. Я думал, что Ваша матушка пропитала Вас собой, но, по-видимому, Вам достались худшие качества от меня. ―Papa, я уверен, что он не хотел расстраивать Вас. Он глубоко уважает Вас и Ваше правление. Все мы знаем, что стоять во главе государства нелегко. Он перебрал с выпивкой сегодня. ― пытался оправдать брата цесаревич. ― По́лно, Антон. ― отец поднял руку, давая понять, что нужно молчать, ― Я не закончил говорить о твоих обязанностях. Твоя поездка продлится по меньшей мере семь месяцев. После свадьбы у тебя будет время насладиться женой, но обязанности никто не отменял. К сожалению, Ирина Ильинична не сможет отправиться вместе с тобой, так как для юной девушки это станет слишком утомительное путешествие. ― Антон выдохнул, ― Твоей задачей окажется лишь знакомство с тем, что происходит в стране. Россия ― это не только Петербург. ― Я все понял, отец. ― кивнул княжич, ― И я приму любое Ваше решение в отношении меня. ― Славно. ― выдохнул государь, ― Ты можешь идти, до твоей свадьбы всего ничего. Вижу, как ты воодушевлен. ― он чуть улыбнулся. Антон сдержанно поклонился отцу и, развернувшись, последовал к выходу. Перед тем как оставить императора он услышал его судорожный вдох и то, как тяжело он опустился головой к столу с картой, открывающей всю Империю.***
Пламень свечи опалял темноту помещения. Отражался на стенах узорами, а иногда искрился, создавая вспышки, сравнимые лишь с пожарами, что разгорались в диких лесах их необъятной страны. Фитилек тлел, оставляя после себя лишь черное пятно в то время, как воск расплывался жирным пятном по поверхности комода. Антон наблюдал за недолгой, но такой яркой свечной жизнью. Он водил над огнем ножем для вскрытия писем и лезвие его чернело от копоти. Нож был не острым, оттого не мог ранить цесаревича, если бы тот не приложил достаточное усилие. Княжич гадал правильный ли выбор он сделал, дав молчаливое согласие на не желанный брак. На узы, что скуют его до того момента, пока Бог не разлучит их. Что станется с его детской непосредственностью и счастьем в глазах? Венчание должно состояться завтра. Оно будет завтра. Завтра из его головы должны будут вылететь мечты о ледяных глазах напротив. Глазах, цвета аквамарина. Антон старался отказаться от мыслей. Он старался выкинуть из головы его черты лица. Родинки, испещряющие его лицо, мягкие волосы и крепкие руки. Он старался прогнать саму мысль, но она возвращалась к нему снова и снова. В какой-то момент он начал повторять про себя: «Не думай о графе. Не думай о графе.». Но, как на зло, при том, как в своей голове он говорил это ― в ответ на него всегда укоризненно глядел Попов. Такой же статный, каким был всегда. Офицерская выправка была в его крови. Она циркулировала по телу и производилась то-ли сердцем, то-ли легкими, он так до конца и не осознал. Сладкий голос Ирины грел душу и сердце, она была нежна, непорочна, невинна, ранима и так красива. Но она не была той… Той, кого бы цесаревич хотел касаться. Не в той мере, не в том положении и не в этой жизни. Наверняка она станет несчастной в их бесчестном браке. Наверняка она очерствеет и сгорит так же, как и свеча, что закончила свою историю за краткий отдельный миг. В истории это свеча не окажется, как и мысли княжича. Все будут видеть лишь то, что они натворили. Что станет со страной после. Что станет с наследниками и предками в таких же книгах, какими днями напролет зачитывается Антон? ― Что, если я совершаю ошибку..? ― тихо сказал цесаревич. Дверь за ним скрипнула, но Антон даже не обернулся. Он лишь откинул нож на стол подальше от себе и тот попал в восковую лужицу, сразу же покрываясь белым густым слоем масла. ― Какую из..? ― сказал ротмистр, делая шаг вглубь комнаты. ― Я уже много натворил? ― Ты спрашиваешь, или отвечаешь? ― Не говорите со мной вопросами. ― Тогда не задавай вопросов, на которые я ответить не в силах. ― Не ожидал, что бывают вопросы, на которые Вы не смогли бы ответить, Попов. ― Антон наконец обернулся и увидел Арсения. Все такого же. Такого, как и всегда. Как и многие месяцы назад ― на балу или на вручении наград. Арсений был загадкой. Секретом. Таинством. Он мягко улыбнулся и отодвинул со лба волосы, что закрывали его глаза. ― Голубые… ― безэмоционально сказал княжич, все так же пристально глядя на ротмистра, стараясь разобрать его черты в свете сгорающей свечи. ― Что? ― нахмурился граф. ― Ваши глаза, они… ― он замолк. ― Они не такие, как у нее. ― подхватил Арсений. ― И не должны ими быть! ― Но ты… ― Но я не хотел бы лгать ей. ― И почему именно глаза? Другие части моего тела на нее тоже мало похожи. ― ротмистр присел на корточки, напротив наследника, ― Ты слишком много внимания уделяешь тому, что невозможно исправить. ― Вы так поспешны и непристойны. ― Антон зажмурил глаза, стараясь развидеть человека напротив. ― Я уже достаточно пожил, и понимаю, что не все подвластно нам. Людям. ― он положил теплую ладонь на колено младшего, помогая тому взбодриться и перестать уже думать о неизбежном. ― Чего Вы от меня хотите? Хотите, чтобы я… что? ― Чтобы ты больше думал о «сейчас», а не о «завтра». ― Так можно всего лишиться. ― Власти? ― Чести. ― Мы не обязаны делать так, как велит честь. ― Я не смогу совмещать долг и желание. ― Тогда придется сделать выбор. ― ротмистр уселся на кровать, ― Чего ты хочешь, Антош? Скрываться, выполнять супружеский долг с женой, а затем позорно убегать подальше от пошлости? ― У меня нет выбора. — Вот именно. Люди часто говорят, что жизнь заполнена выборами. Каждый из них изменит ход истории. Каждый повлияет на завтра и на будущие десятки, сотни лет, однако. Никто не говорит о страхе, что испытывает человек перед тем, как сделать выбор. ― граф поднялся с кровати и подошел к княжичу, стараясь заглянуть тому в глаза, ― Я свой выбор сделал. Сделай и ты. ― Знаю. Я все знаю. ― произнес юноша, ― Но что же такое жизнь? ― Страдание. ― И все? ― И удовольствие. Две неизменные составляющие. Они сильнее всего соизмеримы для человеческого разума. Иначе мы бы обезумели. Стали бы животными. ― он буквально прошипел эти слова сквозь тьму покоев. ― Но я… Я не люблю тебя. ― цесаревич поднялся с насиженного места и пошел вплотную к графу. ― Я знаю. ― усмехнулся мужчина. ― Ни любви, ― Антон провел ладонью по шершавой щеке ротмистра, ― Ни взглядов, ― он заглянул прямо в глубину зрачка, ― Ни наваждения, ― приблизился к шее и опалил ее своим дыханием. ― Я… ― выдохнул Арсений Сергеевич, ― Я не могу стать Вам мужем. ― он крепко вдохнул мускусный запах паренька, прижав его чуть ближе к себе, — Значит стану любовником, Ваше Императорское Высочество. — Это признание в любви? ― Предложение об удовольствии. ― Страдания я получу позже? ― Несомненно. ― усмехнулся граф, хватая младшего за загривок и притягивая к себе.***
Тихие перешептывания заполняли зал и ходили по стенам. Воздух кипел от запаха ладана, рассредоточенного в каждом уголке комнаты. Теплый желтый свет отражался от всех поверхностей. Если бы кто-то из присутствующих задержал взгляд на одном из позолоченных парусах стен, то, вероятно, потерял бы зрение навсегда. Так ярко там было. Арка, отделяющая основную залу от иконостаса, поддерживалась громоздкими колоннами, упираясь в купольные своды. И люди не переступали черту, стараясь не нарушить приготовления священнослужителя, что стоял к ним спиной и продолжал перекрещиваться, то и дело поглядывая на крест с распятием Иисуса Христа. Он что-то беспрерывно мычал и кланялся, будто стараясь получить ответ, но иконы, как и божеский сын, прибитый гвоздями к доске, молчали, не желая вмешиваться в обряд, что должен будет начаться с минуты на минуту. Запел хор и слова их отражались от стен, наполняя помещение мягким эхом. Священник еще раз перекрестился перед тем, как выйти за двери храма. Все умолкли, ожидая появления жениха и невесты. ― Блаженны все, боящиеся Господа. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Ходящие по путям Его. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Плоды трудов твоих ты будешь есть. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Блажен ты, и хорошо тебе будет. ― раздавалось из каждого уголка. Двери отворились и в них прошел священник, размахивая дымящимся кадилом. За ним шла вся семья императорская и родственники герцогини. Женщины были укутаны в белые платки, практически ничем не отличающиеся друг от друга, они следовали след в след за священнослужителем. Молодые держали в руках свечи. ― Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Жена твоя, как виноградная лоза плодовитая по сторонам дома твоего. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Сыновья твои – как саженцы масличные вокруг трапезы твоей. Слава Тебе Боже наш, слава Тебе. Вот, так будет благословен человек, боящийся Господа. Антон, все это время идущий с опущенной головой, поднял ее, натыкаясь глазами на иконы, но затем поспешно перевел их в сторону и оглядел Ирину. Она была такой же, как и в их первую встречу. Кроткая, она была облачена в тяжелое белое подвенечное платье. Подол, усыпанный драгоценными камнями, волочился по полу, за ним плыла и прозрачная накидка. Декольте обрамляла короткая кокетка, расшитая жемчугом и бриллиантами. Плечи были покрыты прозрачной тканью, так ловко огибая ее тоненькие острые уступы. Русые волосы были собраны в аккуратную прическу, на них был практически невидимый платок. Локоны выпадали из пучка и касались тонкой кожи шеи. Ее темные глаза были устремлены в пол, она шла, точно завороженная, не поднимая головы. Наконец их следование было окончено, и они оказались рядом с расписным иконостасом. На столе рядом лежали их обручальные кольца. Голубой аквамарин, так сильно выделяющийся на фоне вычурной позолоты. Он был чужеродным. Хор прекратил запевания и в одно мгновения вся церковь погрузилась в молчание. Антону казалось, что он слышал лишь свое дыхание. Он обернулся, встречаясь с иссиня-черными глазами брата, а затем посмотрел вглубь помещения, стараясь отыскать лед. Граф Попов стоял позади остальных, в самом конце залы и лишь подергивающиеся желваки на его лице выдавали волнение. В остальном он был абсолютно спокоен. Холодный взгляд, направленный в сторону Антона. Его грудь вздымалась и опускалась, поддерживая четкий ритм. Он, как и все офицеры, присутствующие на церемонии, был одет в темно-синий мундир, горловина была кроваво-красной. Зáкорки обрамляли золотые эполеты, свисающие по обе стороны. Темные волосы отбрасывали тень на его молодое лицо, чем сильно его старили. Он выглядел безэмоционально, лишь по искрам в глазах было понятно, что сие действо хоть сколько-нибудь его беспокоит. Антон тяжело вздохнул и вновь отвернулся. Он всегда отворачивался. Всегда уходил от столкновения. Всегда делал шаг назад. Всегда, но не вчера. Вчера он был согласен на все. Вчера он вновь отдался графу без ума и разума. Вчера он, стараясь отступить, рухнул в яму, наполненную змеями. Из нее уже нельзя было выбраться. Ползучие создания облепили его руки и не давали шевельнуться. Он пытался. Пытался найти выход. Старался оказаться мыслями как можно дальше от ротмистра, но вечно возвращался к нему. Снова и снова встречался с глазами. Только они… они не умеют вести себя как надо. У глаз нет этикета. Глазам не обязательно соблюдать приличия. ― К Иисусу подошли фарисеи и, желая его испытать, спросили: «Имеет ли мужчина право разводиться с женой по любой причине?», ― начал священники и княжич снова вернул свой взор на свечу в руках, ― Он ответил: «Разве вы не читали, что в начале Творец создал мужчину и женщину и сказал: „Поэтому мужчина оставит отца и мать и всегда будет со своей женой, и двое станут одним целым“? Так что их уже не двое, но они — одно целое. Итак, что Бог соединил, то человек не должен разделять. Сегодня вы соединитесь браком, дети мои. Один начальник спросил Иисуса: «Добрый Учитель, что мне сделать, чтобы получить вечную жизнь?» Иисус сказал ему: «Почему ты называешь добрым меня? Никто не добр, кроме одного — Бога. Ты ведь знаешь заповеди: не нарушай супружескую верность, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, уважай отца и мать. Имеешь ли ты, Антоний, намерение доброе и непринужденное и крепкую мысль взять себе в жену Ирину, которую здесь пред собою видишь? Княжич задохнулся. Лишь на секунду он потерял всякий доступ к воздуху. Голова его закружилась. Перед глазами проплывали мгновения, когда он позволял графу касаться себя. Каким он был нежным в его руках. Как дрожал и извивался. Что говорил и как смотрел. ― Имею, честной отче. ― наконец выдохнул цесаревич. ― Не давал ли обещания иной невесте? ― Не давал, честной отче. ― Имеешь ли ты, Ирина, намерение доброе и непринужденное и твердую мысль взять себе в мужья Антония, которого здесь пред собою видишь? ― священник теперь развернулся к невесте. ― Имею, честной отче. ― мягко ответила она. ― Не давала ли обещания иному мужу? ― Не давала, честной отче. ― Благослови, владыка! ― почти выкрикнул диакон. ― Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и всегда, и во веки веков! ― продолжил священник. ― Аминь. ― вторили ему все, находящиеся в зале. Служба продолжилась. Хор пел, восхваляя Господа Бога. ― Господи, помилуй. О мире свыше и о спасении душ наших Господу помолимся. Господи, помилуй. О мире всего мира, благоденствии святых Божиих Церквей и о соединении всех Господу помолимся. Господи, помилуй. О святом храме сем и о всех, с верою, благоговением и страхом Божиим входящих в него, Господу помолимся. Церковь полнилась голосами в то время, как молодые умастились коленями на рушник. Над их головами вознесли венцы подруга невесты и дружка жениха. ― Аминь. ― тихо произнес ротмистр Попов перед тем, как покинуть церковь, не дождавшись конца церемонии.***
Галерея была наполнена людьми. Николай стоял около одного из столов и потягивал пузырящиеся шампанское из бокала. После ссоры с отцом прошло уже много времени, но они старательно продолжали игнорировать друг друга. Антон так же уделял мало внимания старшему брату, он совсем отделился от него, погружаясь в приготовления к свадьбе. Государь, по своему обыкновению, после официальной части отправился в игральную, где проводил большую часть времени на подобных вечерах. Тетушка Анна о чем-то болтала с камеристками и с юной женой молодого цесаревича. Они смеялись, и Анна Павловна периодически нежно поглаживала руки княжны. К Николаю то и дело подходили офицеры и пытались втянуть того в диалог, но он лишь отрешенно смотрел по сторонам, стараясь сбежать от назойливого звона голосов. Его голова болела, словно тяжелый груз оттягивал затылок назад. Это был его первый бокал на вечере и тот не был опустошен даже на четверть. ― Скучаешь? ― сказал Арсений, вставая рядом с другом. ― Отнюдь. Вечер приятный. ― Sois honnêt avec toi-même, mon cher. ― усмехнулся ротмистр. Они стояли и смотрели как люди ходили из стороны в сторону, стараясь влиться в светские разговоры. Все были счастливы. По лицам было заметно как они довольны тем, что находятся здесь. Во дворце. Сенатские крысы шатались по залу как умалишенные. Хоть Андрей I и был тем, кто старался вернуть государственный орган в строй, но не был тем, кто это сделал. Они казались повесами на празднике жизни, царившем в бальной галерее, заполненной людьми дворянского сословия. ― Отчего ты до сих пор не женат, напомни. ― вдруг снова подал голос граф, смотря на Антона Андреевича и его молодую супругу не моргая. ― Батюшка надеется, что я подберу себе достойную партию, дабы укрепить государство. ― безэмоционально сказал Ники. ― А как же любовь? ― Ты говоришь, будто не знаешь. ― усмехнулся цесаревич. ― Любовь ― это непозволительная роскошь. Только такие как ты могут ее коснуться и не обжечься. ― Такие, как я? ― вскинул брови ротмистр, ― Это не любовь. Игра. ― Увлечение? ― Скачки ― это увлечение, а юные девушки в моей постели ― игра. Я ведь не говорю им, что между нами будет что-то большее, нежели одна ночь вместе. Кстати, я уже заприметил одну. ― он кивнул в сторону толпы, ― Та, что стояла рядом с Ириной на венчании. Как ее звали… Фролова? ― Но когда-нибудь ты обожжешься. ― твердо сказал Николай, допивая шампанское. ― Что? ― Ты сгоришь, Арсений. ― повторил княжич, ― Ты влюбишься, я обещаю. Кто-то станет твоим отчаянием. ― Какая глупость! ― рассмеялся Попов, намереваясь продолжить диалог, но его собеседник уже окунулся в толпу, приглашая одну из дам на лансье. Он остался один, оглядываясь по сторонам, ища глазами волосы цвета ржи.***
Тонкая ткань сорочки обволакивала девическую кожу. Шелк струился по плечам и за него цеплялись распущенные волосы. Еле заметными волнами они растекались по плечам и касались талии. Ей помогли надеть халат, что скрыл под собой ее тонкий стан и она чуть поежилась от прохлады накидки. Празднество закончилось совсем недавно и где-то вдалеке она все еще слышала громогласные баритоны. Или ей просто казалось. Анна Павловна все суетила вокруг и пыталась успокоить, однако Ирина слышала лишь неразборчивое бормотание и звук собственного сердца в ушах. Кровь бурлила в голове, не давая думать. Ее морозило и потому руки были ледяными. На безымянном пальце правой руки чувствовалась тяжесть обручального кольца, и оно было единственным якорем, за который она могла зацепиться, прежде чем упасть в обморок, который, как ей казалось, был совсем близко. Она не могла сфокусировать взгляд ни на чем и потому все объекты расплывались в свечном сиянии. ― Иринушка, Вы слышите меня? ― донеслось совсем близко, ― Ирочка. ― ее потрясли за предплечье и транс спал. ― А? ― единственное, что она могла произнести. ― Я понимаю, что Вы взволнованны, ― кивнула Анна Павловна, ― Однако переживать не стоит. Мой племянник ― добрейшей души человек, Вы и сами это успели понять. ― Да. ― Я надеюсь, что Ваша матушка объяснила Вам что нужно делать? ― она продолжала поправлять оборки на халате. ― Да. ― Чудесно! Вы теперь муж и жена. Не стесняйтесь. Не бойтесь и не беспокойтесь ни о чем. Все пройдет отлично и, дай то Бог, через год уже и мы услышим младенческий крик в этих стенах. Слишком долго этот дворец был в трауре. Вы просто наша отдушина! ― Да, ― повторяла княжна. ― Ну все, Вам уже пора, ― тетушка протянула Ирине стакан с водой, ― Выпейте, а то дрожит, словно лист на ветру. Девушка взяла посуду в руку и только в момент, когда поднесла его ко рту поняла, насколько сильно ее трясло, так как стекло дребезжало, соприкасаясь с зубами. Она не боялась Антона Андреевича, нет. Просто самого действия. Матушка была слишком красочна в своих рассказах, и оттого молодая девушка лишь старалась не слушать ее и уходила в другие комнаты, как только речь заходила о первой брачной ночи. Сейчас она об этом жалела, так как совсем не знала что и как ей нужно будет делать. Анна Павловна выхватила стакан из ее рук и взяла их в свои. ― Ирина, ничего не бойтесь. Мужчины в такие моменты знают что делать. Больно будет лишь в первый раз. ― Будет больно? ― глаза ее округлились. ― Ох, моя милая, дети даются трудом. Обычно, не мужским. ― хмыкнула женщина. ― Я поняла. ― девушка кивнула, перебирая в голове варианты того, что будет происходить с ней за дверьми. ― Ну все! ― Анна Павловна похлопала в ладоши, утихомиривая слуг, что мельтешили вокруг них. Подхватив подолы своей юбки, она развернулась и последовала к выходу, оставляя юную жену перед дверьми княжича совсем одну. Девушка заменьжевалась ровно на долю секунды, прежде чем распахнуть перед собой двери. В нос тут же ударил приятный цитрусовый запах. Комната была пропитана этим чудесным ароматом. Антона Андреевича внутри не было. Вообще никого не было. Она прошла вглубь, прикрывая за собой тяжелые створки, и начала осматриваться, примечая детали. На столе лежали книги, некоторые из них она узнавала, а некоторые были совсем незнакомыми, даже обложка на них была протерта до первого красочного слоя. На углу стояла фарфоровая ваза, внутри которой находились цветы померанца, из-за которого комната и была наполнена ароматом робкой юношеской нежности. Она провела ладонью по мебели и ее взор упал на листы, лежащие под грудой книг. Это были записки, похожие на дневниковые записи, что обычно люди хранят в каком-либо укромном месте, но цесаревичу в собственных покоях скрывать было нечего. Она уже собиралась вытянуть один из листов, как наткнулась на тонкий кончик ножа для вскрытия писем и отдернула руку, прижимая ее как можно ближе к груди. Она стояла в оцепенении еще несколько минут, прежде чем услышала, как другая дверь открывается. В покои шагнул цесаревич и девушка резко опустила руки, располагая их вдоль туловища. ― Антон Андреевич. ― она сдержано кивнула. ― Ирина Ильинична. ― он так же кивнул, подходя к ней ближе. ― Я ждала Вас. ― она громко сглотнула скопившуюся во рту слюну. ― Прошу простить мою нерасторопность. Он подходил все ближе и ближе, пока не оказался на расстоянии вытянутой руки от юной цесаревны. Легкие наполнял кислород, смешанный с цитрусами. Она глядела на него своими широко-распахнутыми оленьими глазками и ее губы дергались из-за того, что она прикусывала свой язык, дабы расправиться с напряжением. На Антоне был легкий спальный костюм. Пуговицы на рубахе были застегнуты не полностью, а потому верхняя часть груди была оголена, открывая виду напряженную шею. Он протянул руку к девушке и потащил рукав халата вниз, обнажая плечо. Она чуть вздрогнула, но не отступила назад, все так же продолжая ожидать действий от княжича. Он судорожно вздохнул, оглядывая ее голую кожу, взгляд упал на кольцо на ее безымянном пальце. Таком громоздком, что ее руки казались практически детскими. В его ладонях оно обретало совсем другой вид. Аквамарин был камнем, приносящим несчастье. Он вернул халат на прежнее место, чем озадачил цесаревну. ― Антон Андреевич? ― Я думаю… ― он отошел на пару шагов назад, а затем обогнул ее, приблизившись к столу, ― Я думаю, что мы не можем этого сделать. ― Почему? Мы ведь… мы… муж и жена, перед Богом. ― Не думалось ли Вам, что лучше оставаться одной, чем быть женой прескверного человека? ― говорил Антон, вытягивая лист за листом, свои заметки. ― Вы не скверный человек, Антон Андреевич, ― оторопела девушка, все так же в оцепенении наблюдавшая за супругом. ― Ирина Ильинична, ― он развернулся, держа в руках пару десятков расписанных листов, ― Вы меня не знаете. Антон прошел в сторону камина, потрескивающего сухими дровами и схватив кочергу начал ломать и без того хрупкие поленья, распаляя огонь все больше. Когда он уже не мог терпеть жара, то с громким треском отбросил кочергу в сторону, оставив яркое черное пятно на паркете и испугав девушку, а затем сунул все заметки в огонь, что сожрал их за считанные секунды. ― Отчего же, Антон Андреевич? Он смотрел, как последние строки охватывало пламя, а его сердце начинало истекать от мучавших сосуды болей. На листах повторялось одно и тоже имя и его поглощали яркие языки огня. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Арсений. Ему думалось, что если написать это слово тысячу раз, то оно потеряет смысл. Станет безликой фигурой. Станет лишь слабо-видимым воспоминанием, каким была его мать. Он помнил ее черты. Лишь очерк человека, а не ее саму. Даже голос испарился из сознания. Интересно, а отец до сих пор слышит ее голос в своих снах? Наверное, очень страшно забыть голос того, кого всем сердцем любил. ― Мы отныне супруги и вынуждены переживать все вместе. Одно целое, помните? ― она приблизилась к княжичу, но он резко отпрянул от ее руки, словно та могла его отравить. Антон громко вобрал воздух через нос и кинулся к письменному столу, стараясь найти на нем что-то. Он водил руками по поверхности, будто был слепым. Разум оказался настолько затуманенным, что он не мог ухватить именно то, что искал. Однако, после того как книги громко бухнули на пол, раскрываясь на тех местах, на которых остановился княжич. За ними на пол последовал и предмет поисков, звонко отскочивший о паркет. Оба супруга дернулись в сторону предмета. Ирина была обескуражена и обеспокоена происходящим. Супруг, сошедший с ума в первый же день, такого даже зарубежные романисты не смогли бы придумать! Антон поднял с пола нож для вскрытия писем и поглядел на супругу. У Ирины внутри опустили все органы. Ей хотело бежать, кричать, рваться наружу, но она все так же стояла посреди комнаты с широко-открытыми глазами. ― Я уверен, что мы сможем стать добрыми друзьями, Ирина Ильинична. ― княжич последовал в сторону их брачного ложа с ножиком в руках, ― Но супругами… никогда. ― цесаревич раскрыл ладонь и провел по ней лезвием, нажимая с достаточной силой, дабы пустить кровь. Капли прыснули на белую постель и наследник, сильнее сжав кулак, выпрямил руку ровно на середине. В миг на простынях образовалось безобразное алое пятно. ― Антон Андреевич… ― Они проверят утром. ― сказал юноша, обматывая свежий порез салфеткой, лежавшей на прикроватной тумбе, ― Вы ― чудесная. ― он подошел к девушке и здоровой рукой коснулся ее щеки, она не отступила, все так же твердо стоя на ногах, ― Я понимаю, что огорчу Вас своим равнодушием, но помимо того я уверен, что Вы поможете мне. ― Помогу Вам? ― скривилась она, ― Любовь к Вам оказалась ловушкой с силками, а теперь Вы просите помощи? ― Вы не получите ничего, даже если что-то кому-то скажите. Второй сын был прескверным выбором, как я уже и упоминал. ― он отошел от девушки, направляясь в сторону шкафа, встроенного в стенной выступ. ― Так Вы безразличны ко мне? ― девушка отшатнулась в сторону, поворачивая голову, — Все это время Вы… ― Безразличие — это не то слово, я люблю Вас, но не так, как Вы бы того заслуживали. ― княжич отодвинул полки с одеждой и слегка ударил в спинку шкафа, ― Вы заслуживаете намного больше, чем я, Ирина Ильинична. ― У Вас мужское бессилие? ― Что? Нет, Ирина. ― нахмурился юноша, вылезая из шкафа, ― Я говорю лишь о том, что равнодушие — это паралич души. Быстроразвивающаяся болезнь и преждевременная смерть. ― он вновь подошел к девушке, ― Теперь, когда у Вас есть статус… Вам можно что угодно. Вы наверняка этого и хотели. Разве не так? Статус откроет Вашему батюшке новые пути и обогатит семью, а Вы сможете быть с тем, кого правда пожелаете. ― Вы считает меня племенной кобылой, которую можно купить и продать? ― в глазах княжны стояли крупные капли слез, все никак не скатывающиеся по щекам. Они обжигали слизистую и не давали видеть. Она говорила спокойно и размеренно, хотя внутри разрастался ураган. Ураган непонимания, недоверия и беспомощности, ― Вы, вероятно, совершенно обезумели, раз порешили на том, что я могу быть согласна на это беспардонное предложение. ― Я никогда не смогу коснуться Вас. ― твердо заявил Антон, открывая потайную дверцу за шкафом, ― А что Вы решите делать со всем этим ― лишь Ваше право, я не смогу Вас заставить. Я не садист. Вернусь с первыми лучами солнца. ― он выскользнул в коридорчик в междустенье и последовал по намеченному пути. Ирина без чувств опала на пол. Ей хотело закричать, ей хотелось разгромить комнату, ударить нерадивого супруга, разорвать все его книги. Сделать ему больно. Но она лишь рухнула на паркет, больно прикасаясь коленями к твердому дереву. Она обняла себя тонкими руками и горько заплакала. Антон слышал эти всхлипы, пока шагал по коридору, но старался не обращать на это внимания. Он отговаривал себя, обещал, что такого не повторится. Он пытался мыслить материально, но вечно окунался в чувства и ощущения, что мешали ему сильнее, чем что-либо еще. Его перестали отвлекать пылинки в воздухе, кружащие под дуновения летнего ветра. Он перестал фокусировать взгляд на мелких деталях, потому что они не могли увлечь его. Выбить из мыслей. Что-то вечно возвращало его к графу. Какая-то сила тянула к глазам. Его глазам… Наконец Антон оказался напротив нужной дверцы и качнул ту от себя, она быстро поддалась, и юноша почувствовал в воздухе что-то родное. Ни приторные французские духи, ни цветки померанца не смогли сделать то, что делал с ним этот тяжелый мужской запах. Он долго гадал чем же именно пахнет от мужчины и наконец пришел к тому, что от него исходит запах новой кожи, свежего сена и затвердевшего, практически черствого черного хлеба. Его мускус был пропитан этими запахами, от него нельзя было избавиться, даже если сильно захотеть. ― Антон? ― граф сидел за столом и что-то писал, однако быстро оторвался от дела и уставился на гостя, стягивая тонкие очки с переносицы, ― Как ты тут оказался? Это потайная дверь? ― ротмистр поднялся, осматривая то, что находилось за спиной княжича. ― Такие есть по всему дворцу. Однако, мне кажется, что опасения о революционной деятельности беспочвенны. ― И куда они ведут? ― Арсений чуть склонил голову вбок, теперь повстречавшись с зелеными глазами напротив. ― В безопасное место. Граф улыбнулся, все так же продолжая смотреть на княжича в его спальной одежде. Сам же ротмистр выглядел так же, как на церемонии и празднества в честь свадьбы. На нем была рубаха, белые леггинсы и молочные кавалеристские сапоги, отсутствовал лишь мундир. ― Боже правый, что с тобой? ― граф вдруг заметил руку княжича, наскоро перемотанную салфеткой. Она была пропитана кровью. ― Ты ранен? ― Попов пустил пятерню в волосы младшего, стараясь как можно лучше рассмотреть его лицо. ― Мне помнится, что Вы говорили о выборе. ― наследник убрал от себя чужие руки, чуть махнув головой назад, дабы волосы не попадали в глаза. ― Выборе? ― нахмурился ротмистр. ― «Каждый повлияет на завтра и на будущие десятки, сотни лет, однако. Никто не говорит о страхе, что испытывает человек перед тем, как сделать выбор.» ― повторил слова графа Антон Андреевич, ― Я решил. Я решил, что всегда буду выбирать Вас.