Смерть между его рёбер.

«Четвёрка бабочек». Чу Ваньнин не раз сталкивался с упоминанием об этой старой, как мир, болезни. В книгах, в медицинских записях мастера Хуайцзуй, которые Ученик изучал в Храме Вубэй, сидя поздней ночью за столом и напрягая зрение из-за тусклого освещения одной единственной свечи. В юности это было интересно… Он чувствовал, как что-то сжималось у него в груди от лёгкого трепета, а брови то и дело задумчиво сводились, пытаясь понять. Так трагично, так ужасно. Чу Ваньнин даже пытался спросить об этом Учителя, что это такое — «Четвёрка бабочек»? Почему то, что ассоциируется с весной, с зелёной травой и порхающими прекрасными созданиями вдруг стало идти в одну ногу с ужасной, мучительной смертью? Почему от столь прекрасного и возвышенного чувства, как любовь, люди выкашливают собственные органы и умирают в муках? Мастер Хуайцзуй не дал ему тогда чёткого ответа, попросив не забивать себе подобным голову. Это ведь так далеко от них, совершенствующихся, идущих к бессмертию. И юноша, пускай и наполненный этим детским любопытством, этим непонятным манящим ощущением к познанию такой тайны, как человеческие чувства, вскоре действительно оставил подобные легенды на подкорке своего сознания, на пыльной полке, к которой ему прикоснуться было не суждено. Он ведь так далёк от этих чувств. Чу Ваньнин убедился в этом и будучи уже Учителем трех амбициозных молодых людей. Когда его сердце, покрытое старыми шрамами, спрятанное за строгими белыми одеждами, так и не оказалось никем тронуто. Разве мог хоть кто-то поинтересоваться тем, что у него внутри? Едва ли подобное кому-то было интересно. Любые личные вопросы, которые когда-либо задавали Почтенному Бессмертному Бэйдоу, любой разговор о другой стороне его жизни, сокровенной, чувственной, находил свой конец — ледяное выражение лица, прищуренные в осуждении красивые глаза и тонко поджатые губы. До тоски, сжимающей ребра, дела не было, она покрывалась слоем раздражения и злости. Потому что каждый раз он, Юйхэн Ночного Неба, натыкался на мысль, что навсегда останется один, не познав ни радости духовной близости, ни ласкового, щекочущего чувства в груди. Ни бабочек в животе. Столь старое выражение, хранящее в себе лёгкость и преисполненность внизу живота, ощущение парения. Прекрасное чувство, закравшееся в уголках покрасневших глаз, в трещинках на губах от несдержанной улыбки. Учитель во второй раз в жизни столкнулся со столь красивым выражением в один из летних дней в ордене. И убедился в том, насколько пугающе это может быть. В тот вечер прям посреди небольшого двора, наполненного юными учениками, что только отужинали, на его глазах один из молодых людей свалился на колени, разбивая их о каменную плитку. На его глазах чужая грудь сжалась от рыданий, а юное лицо страшно посинело от удушья. Ученик, имени которого он не знал, захлебывался собственной кровью, выкашливая невероятное… Маленьких, светящихся крабовым цветом бабочек. Они дрожали, пытались взлететь, но со сломанными тонкими крыльями падали ему в руки и на землю, пока изо рта юноши потоком текла вязкая кровь. Его нельзя было спасти или вылечить. Старейшины тогда беспомощно стояли, в ужасе глядя на то, как просит помощи и умирает ещё совсем молодое сердце. Разве есть лекарство от любви? Разве можно спасти от безответных чувств? Это не было проклятием, это не было одержимостью. Чужие лёгкие разбивались, шли по швам от божьих созданий, что съедали изнутри своего носителя и просились на волю. Как и сердце этого человека просило любви и спасения от одиночества. В миг спокойный, тихий вечер на Пике Сишэн был разрушен чужими рыданиями и хрипами. Пролитой невинной кровью. Чу Ваньнин все ещё помнит, как дрожало тогда собственное тело. Как разбивались все детские фантазии о прекрасном чувстве, заполняя образовавшуюся в ребрах дыру чем-то новым… Холодным и чужим. Страхом. Отвращением. Как то, что в юности он считал самым невероятным ощущением, то, что предвкушал, могло сотворить подобное? А спустя полгода Учитель впервые почувствовал какого, когда «бабочки порхают в животе». И это напугало Бессмертного до молочно-белого лица и вздутых на руках вен. Ямочки на чужих щеках, такие горящие, прекрасные глаза фиалкового цвета. Душа, наполненная отвагой, искренностью, чувством справедливости. Это завладело его разумом, покорило его стыдом и болью. Физической болью. Ведь как только уставшие глаза метнулись вниз, а затем Чу Ваньнин осел на пол, собирая руками свое кулинарное творение, слушая чужие злые слова, и не веря, что такое возможно, он впервые почувствовал этот удушающий кашель. Он не имел права показывать этого. Разве мог Учитель, зная, как пострадал его Ученик, сказать хоть слово о том, как самому ему больно? Разве мог он быть настолько мерзким и эгоистичным? Ваньнин лишь дал своему Ученику возможность окончательно в нем разочароваться. Потому что заслужил. За всю жестокость, за весь холод. Мо Жань покинул кухню, и в ту секунду из лёгких его злого и бессердечного Учителя вырвалась первая алая бабочка. Чу Ваньнин не мог с таким позором явиться к лекарю ордена, узнать, можно ли хоть что-то сделать, чтобы остановить эту медленную, мучительную смерть. Ему оставалось лишь в одиночестве нести в ребрах это чувство неизбежности, не смея признаться в любви своему Ученику. Только в, кажется, уже прошлой, далёкой от сегодняшнего дня жизни Старейшина Бэйдоу мог поддерживать свое жалкое существование мощной духовной силой. Но сейчас, когда от его духовного ядра ничего не осталось, приходится только ждать той минуты, когда Император проиграет, потеряв свою больную игрушку. Так и не узнав о причине появления крови на подушках, о спрятанных и скомканных мертвых бабочках. ____ Он задыхается. Мужчина хватает воздух губами и понимает, что лучше бы не дышал вовсе, ведь так лучше, чем вдыхать эти знакомые до ужаса в костях феромоны, въевшиеся в стены дворца. Кисть сжата чужими крепкими пальцами, Чу Ваньнин уже не видит, куда они несутся, только чувствует, как немеют ноги, а тело, к его стыду, просит разрядки, касаний, облегчения. Тёмные стены здания плывут перед глазами, размываются, пол словно не каменный, а из ваты. Как нежные облака, в них проваливаются ступни. Запах Императора бьёт по сознанию, съедает, мучает. — Прекрати… Прекрати выпускать феромоны. Просьба застревает в глотке, не выходит и с тихим хрипом, когда его толкают в комнату, тащат на кровать и небрежно опускают на простыни. Разве мог когда-то Тасянь Цзюнь сдержать свой обжигающий внутренности запах, пропитанный похотью и ненавистью? Чу Ваньнин, покрасневший мягким розовым цветом от кончиков ушей до шеи и груди, пытающийся дышать, совершает попытки встать с кровати, но чувствует, как не отзывается собственное тело. Своё же желание предательски поднимается к животу, выпирает, его не скрывают даже белые ткани одежды. Жарко, как же жарко. Во рту сушит до трещин в пустыне, до тяжёлого сглатывания и облизанных губ. Старейшина знает, как выглядит сейчас. Он едва ли не видит свое отражение в тёмных глазах опустившегося к нему мужчине, и тут же отворачивается, кусая внутри щеку. Стыдно, неправильно. Чу Ваньнин не контролирует свое состояние, отданное в эту секунду его природе, и это хуже, чем когда его вынуждают. Потому что собственные тёмные желания разогревают тело, заставляют просить, требовать, унижаться. Нельзя. Нельзя. Нельзя. — Нельзя… — даже и не слышно, просто остаётся на губах отпечатком бессилия. И эта дрожь тела, эти скатывающиеся по лицу и шее, уходящие вниз капли пота, — последнее, что срывает нечто в чужих глазах, блестящих от животного желания. — Ваньнин… Ваньнин… Ты весь горишь… Шёпот хриплого голоса Мо Жаня делает только хуже, вынуждает сжать простыни пальцами, только бы не опустить руки на крепкие плечи, позволяя и отдаваясь. Чу Ваньнин не замечает, как Император спускает с себя походные одежды, только чувствует, как его сжимают этой силой в кровать, впиваясь зубами в шею. Ему приходится сжать челюсть, лишь бы молчать. Нужно просто перетерпеть. Нельзя показывать то, как он сам сходит с ума. — Ну же, Учитель, просто признай, как сильно ты этого хочешь… К чему всё это? Чу Ваньнин упирается руками в чужую грудь, пытается оттолкнуть, но разве сейчас он в состоянии хоть на миллиметр сдвинуть от себя сгорающее в желании тело? Мо Жань даже не обращает внимания на жалкие попытки сопротивления, поворачивает его голову к себе, до боли сжимая пальцами челюсть, чтобы впиться жадным поцелуем в бледные губы. Вылизать рот, искусать до металлического привкуса, столкнуться языками, пока слюна обильно течёт по подбородку. По-животному дико. До хрипоты в груди необходимо. Больше, больше касаний. Чу Ваньнин с силой кусает Мо Жаня за губу, пихаясь ногами, стараясь сохранить в себе хоть каплю здравого рассудка, но в этот же момент его одежды с треском рвут, обнажая бесстыже вздымающуюся грудь и покрасневшие, опухшие соски. — Ты сам умираешь от желания, Учитель! Сам этого хочешь! — рычит ему в кожу Мо Вэйюй, тут же прихватывая зубами сосок. Чу Ваньнин едва не ахает от накрывшей его волны предательского удовольствия. Настолько стыдно, насколько и гадко. Слишком грязно. Он впивается пальцами в чужие волосы, не сдерживаясь. Его выгибает. Трясёт. Голова откидывается назад, пока из горла вырывается полу-стон полу-всхлип. Глаза тут же наливаются влагой. Тело над ним вздрагивает, а в бедро уже упирается крупное, твёрдое, желанное. — Давай ещё… Ваньнин… Но он молчит, терпя издевательство над чувствительными сосками, дрожа, пытаясь оттянуть за волосы. Не позволяя себе издать ни звука, что приносят такое удовлетворение его мучителю. Чу Ваньнин в бреду чувствует, как кружится голова, как бедра сами поддаются на встречу, а затем крупно вздрагивает, когда ощущает горячую, широкую ладонь на своих бёдрах, вниз, по ягодицам. Комнату вдруг сотрясает смех. Низкий, бархатный. Почти безумный. Заставляет замереть, перестать дышать. — Да ты течешь! Посмотри на это… Зачем ты врешь этому Достопочтенному? Ты истекаешь, мечтая о моём члене, — Мо Жань садится между его ног, хищно улыбаясь, обнажая белые зубы, и вдруг выставляет перед его лицом собственную ладонь, обильно покрытую естественной смазкой. А ведь он едва коснулся. А затем вдруг проводит широко языком по пальцам, пробуя на вкус, и это становится последней искрой для взрыва в голове сгорающего от стыда Чу. — Ты… Ты! — от возмущения Ваньнин давится собственной бранью. Старейшина находит в себе последние силы, чтобы вскочить, ведь чувствует, как ещё чуть-чуть, и его сердце остановится от смущения. Он хмурится, отпихивая чужую руку, подбирает свою одежду. — Ты… Гадкий, бесстыжих ублюдок… — лихорадочно шепчет Чу Ваньнин, избегая иступленного взгляд. — Ты… Просто… — Гадкий? — снова смеётся Мо Вэйюй, но оскал тут же спадает с его лица, что опасно мгновенно темнеет. — Ублюдок? — Мужчина с злым рыком и с блеском в глазах хватает его за исхудавшие бедра, переворачивая на живот и выбивая из груди вдох. — Это я гадкий? Этот Учитель не в состоянии сдержать себя… Точно также как и я. Мы с тобой ни чем не отличаемся. Ты настолько же мерзкий, насколько и этот Достопочтенный, Ваньнин. Как бы ты не отрицал, ты течешь подо мной, как девица в публичном доме! Тасянь Цзюнь сам же морщится от своих слов, понимая, что стоит ему сдернуть остатки этой одежды, как перед ним открывается прекрасно белая спина, покрытая редкими, маленькими родинками, глубокими, серебряными шрамами. Выпирающие позвонки и до тесноты в штанах желанные лопатки. Подрагивающие плечи, тихий, едва слышный всхлип, и стройные бедра, по которым течёт смазка… Это едва ли может быть настолько мерзко в сравнении с его желанием, которому он подчиняется — впивается зубами в эти лопатки, оставляя красные следы, проходится языком вдоль позвоночника, поднимая руками непослушные бедра. — Давай, золотце, поднимись… Ну же. Слюна собирается во рту от одного взгляда на худые ягодицы, покрытые красными отметинами с их прошлого раза. Разум, обречённый вечной головной болью, туманится от этого цветочного яблочного запаха, исходящего от его Гаммы. Пробуждающего самое потаенное зло, скрипящую на зубах ненависть, этот приторный привкус на кончике языка. — Мой… Ваньнин… Как же ты пахнешь… Блядь, — в таком же бреду, в котором сейчас находится его когда-то Учитель, шепчет Мо Жань, избавляя себя от штанов и проходясь ребром ладони между истекающих ягодиц, чтобы почувствовать, как вздрагивает под ним это тело. Тело, тело, тело. Руки, накрывающие в стыде свою голову, лицо, зарытое в подушках, коленки, что то и дело скользят по алым простыням, натирая кожу. Только его. От кончиков пальцев до дрожащих тёмных ресниц. От холодного омута кофейных глаз до нежной кожи стопы. Этот запах яблони, это громкое дыхание, эти ещё непролитые слезы, — всё это принадлежит ему. Чу Ваньнин… Ваньнин… Сломанный в ребрах, разбитый внутри, без возможности восстановления, без смысла существовать вдали от своего альфы. Объект его сильнейшей любви в прошлом и ненависти в настоящем. Недоступный раньше, твёрдый и ледяной, как глыба льда. Настолько желанный, что стереть с лица Земли целые города — ничто, если это заставит быть рядом. Как он мог выйти во время течки на улицу? Как он мог так спокойно ходить там, возле Дворца, зная, сколько здесь посторонних? Гнев и ревность обжигают щеку, получившую сегодня удар хрупкой ладонью. Опаляют глаза, заставляя гореть. Он убьёт их всех. Их всех. Оторвет голову каждому, вырвет каждому, кто посмел увидеть такого Ваньнина, глаза. Очередная волна злобы, и Император проходится кулаком по собственному стойкому возбуждению, вводя в мужчину сразу несколько пальцев, закусывая губу от того, как хорошо. Тесно, горячо, влажно. Движения торопливые, жаждущие, царапающие. Пальцы вскоре выходят с хлюпающим звуком, а Мо Вэйюй двигается бёдрами к бёдрам, скользит между ягодиц членом, размазывая смазку. Он знает — его Учитель сейчас умирает от исступления точно также. Им не нужны были ни масла, ни афродизиаки, когда Ваньнин вот такой. Честный, открытый, просящий одним движением бёдер. Ненавидящий себя за эту слабость. — Мо Вэйюй… — Император застывает, слыша этот осипший голос. Давай, попроси меня остановиться, и я выбью из тебя последнее. Давай, оттолкни меня, и я переломаю тебе все конечности, лишь бы ты не смог убежать. Попробуй… — А-Жань… Пожалуйста. Он снова дёргает бёдрами, и Мо Вэйюй так и не может двинуться. Крепкий узел тянет внизу живота, а животное внутри него сдирает с себя мех, кожу, разрывает кости. Он просит? Просит. Да. Просит. Его супруг… Его Учитель. Его Гамма. Жалкий, сломленный, бессердечный. До закипания крови в сосудах красивый, нужный. В своей природе настолько редкий, как ценнейшие дорогие камни. Император со смешком проталкивает во влажный вход налитую кровью головку и тут же выходит. Чтобы услышать этот разочарованный вздох, чтобы представить, как от болезненного возбуждения изломлены острые брови, а глаза закатываются к потолку. — Попроси ещё раз. Попроси этого Достопочтенного, — с насмешкой говорит Мо Жань, пускай и чувствует, как ещё чуть-чуть и просто слетит с катушек. Взорвётся. Просто рассыпется на этой кровати прахом от этого убивающего желания. Чу Ваньнин молчит, явно кусает губы, дрожит и шумно дышит. А затем вдруг сам поддаётся бёдрами назад, насаживается, изгибаясь в пояснице до беззвучного хруста. Тихий, протяжный вскрик застревает в ушах, пока Мо Жань распахивает удивлённо глаза, разрезая густыми ресницами пропитанный похотью воздух. И этого достаточно, чтобы схватиться пальцами за таз мужчины, так, чтобы оставить там синие следы, войти во всю длину и начать вдалбливаться в готовое его принять тело. Резко, грубо, почти безумно и дико. Так, чтобы комната наполнилась самыми пошлыми звуками, когда тело соприкасается с телом, когда низкие и высокие стоны слетают с губ, когда безмолвные мольбы вырываются наружу. Тасянь Цзюнь кусает его за спину, ведёт языком, целует плечи и хватает пальцами за длинные волосы, оттягивая назад, вызывая судорогу внизу живота. Пальцы ног Гаммы поджимаются, конечности немеют, а перед глазами уже мелькают белые блики. Во всем этом безумии, в этой жажде запереть, спрятать, укрыть от остальных, во всех этих грубых толчках и болезненных поцелуях до крови и зажмуренных глаз была одна простая для двоих истина — они оба желали одного и того же. Лежащий грудью на простынях, утопающий в желчи к себе, молил не останавливаться, мечтая о этих багряных метках на своём теле, а нависающий сверху готов был в этот момент убить и объект своей сильнейшей ненависти, и умереть самому за эти минуты. Чу Ваньнин словно просыпается, распахивая глаза, только в тот момент, когда жар начинает потихоньку спадать, а комната вскоре перестаёт кружиться волчком. Он издаёт стон горечи, недовольства и желания, когда чувствует острую боль внизу живота. Мужчина оказывается подмятым под тяжёлое тело, слышит шумное, жаркое дыхание над своим ухом, пока сам утыкается лицом в разгоряченную шею. Он и не заметил, в какой именно момент его перевернули лицом к себе, чтобы увидеть влажные скулы и опухшие губы. Ваньнину не нужно долго анализировать ситуацию, чтобы почувствовать чужой набухший узел и желание отстраниться. Пытается, но сам же против воли только больше сжимается внутри, вызывая тихий стон с чужих губ. Мо Жань наконец-таки перестаёт двигаться, накрытый смертельной волной оргазма. Чу Ваньнин и сам чувствует, как все ещё подрагивают ноги от собственного возбужденного завершения, но и ощущает, как мужчина изливается в него. — Ваньнин… — голос настолько низкий, что не узнать, опаляет горящие уши своим дыханием. Мужчина лижет раковину, кусает чувствительную мочку, проводит языком по маленькой родинке за ухом. — Учитель должен понести ребёнка от этого Достопочтенного. Роди мне наследника… Чу Ваньнин отворачивает голову в сторону, переполненный эмоциями, хмурится, пытаясь справиться с комом едких слез в горле. Юйхэн Ночного Неба в достаточно раннем возрасте созрел. Ему ещё с детства не хотелось принадлежать к особенному виду. Будь Альфой или Омегой. Ваньнин знал, что будь он альфой, то имел бы в совершенствовании куда больше преимуществ, обладая куда большей духовной силой. Или же, будь он Омегой, то имел бы особенную физическую выносливость и репродуктивную систему. Но жизнь сыграла с ним в злую шутку. Его природа не была ни на одной стороне, ни на другой. Она даже не оставила его самым обычным. Пускай ещё с юности обладая огромными познаниями благодаря своему Учителю, Чу Ваньнин всё равно оказался растерян перед тем, кем оказался. Его организм не принадлежит ни природе альф, ни омег, ни даже бетт. Обнаружив, что он Гамма, о которых было куда меньше написано и изучено, Чу Ваньнин не почувствовал себя особенным. Юноша тогда признал себя как настоящего изгоя. Такие люди — редкость. Гибриды, совмещающие в себе два пола. И, пережив первую течку и первый гон, Чу Ваньнин ясно осознал одно — он для себя, оказывается, смог стать ещё куда более мерзким. Его тело всегда обладало огромной выносливостью, ведь когда-то он должен был понести потомство. Его силы были едва ли не больше природных сил альф. И это делало его в глазах других странным, неправильным. Золотое ядро Старейшины ещё после случая в Храме Вубэй не было сильным, но ему хватило умений и упорства развивать в себе духовные силы, став однажды одним из великих Старейшин. Чу Ваньнин никогда не считал себя человеком низким. Никогда таким и не являлся. Он всегда обладал сильными мышцами, физическим преимуществом перед другими, духовным — тем более, создав вокруг окружающих иллюзию, что он — Альфа. Однако, Учитель все же хранил в себе эту небольшую постыдную тайну, ненавидя каждый период течки и гона, что подавлять ему было сложно, чувствуя себя грязным и неправильным. Словно… Словно его пол противоречит природе, законам. Частые простуды, что с его доминантным геном было несвойственно, переживались тяжело, течка — ещё тяжелее, доходя до температуры, озноба, странных взглядов со стороны. Чу Ваньнин не мог позволить другим увидеть такую свою слабость, но и постоянно уходить в уединение, запираясь в Павильоне Алого Лотоса — безответственно и, рано или поздно, вызвало бы вопросы. Как и соответствующий запах. Оттого, вскоре, не долго думая, Учитель обратился к старым и верным друзьям — книгам по медицине, найдя на ветхих старых страницах рецепты самых разных лекарств, подавляющих часть его омежьей сущности. Самое страшное, что он не мог принять в себе, то, что даже если бы изначально ему объяснили все риски, что суть не только в подавлении запахов и в укрощении инстинктов, он все равно бы выбрал собственную духовную силу и путь бессмертного. Даже потеряв возможность иметь потомство, что для гамм и так не давалось легко. Чу Ваньнин никогда не был хрупким, слабым, но встретившись однажды с юным запахом Мо Жаня, а после уже с Наступающим на бессмертных Императором, мужчина оказался слишком уязвимым. Часть природы омеги под давлением истинного альфы только возросла и окрепла. Гон вскоре пропал, но не течка, которую Ваньнин раньше подавлял лекарствами. Даже с его характером и силой он не смог противиться ни с бабочками в грудной клетке, ни с грязным желанием. — Нет… Нет, Мо Вэйюй, это невозможно, — глухо отзывается Чу Ваньнин, не слыша собственного голоса. Он тяжело сглатывает, чувствуя, как узел в нем набухает сильнее, и лишь радуется, что его отвернутое лицо, тёмное и преисполненное внутренними сожалениями, не видно. — Что значит невозможно? — смеётся за спиной Мо Жань, пуская мурашки по его плечам. — Ты полон моим семенем, Учитель! Конечно, это возможно. Ты понесёшь моего ребёнка. Ты Гамма, но это не значит, что не можешь родить. Нет. Он не сможет. Его репродуктивная система давно испорчена лекарствами, и о рисках Чу Ваньнин узнал лишь после ночи, проведённой в лихорадочной боли. Но что сделает с ним Мо Жань, узнав про это? Возненавидит ещё сильнее? Будет считать его бессердечным, раз он сделал такой выбор? Но едва ли не будь в бреду исступления Император действительно желал бы от него ребёнка. От него. Старого, бессильного, грязного, костлявого. С гибридной, редкой сущностью. Когда есть другая жена, молодая и красивая девушка-омега, что сможет выносить не одного ребёнка. И дети их буду такими же дивными, с фиолетовыми глазами, женской мягкостью в чертах лиц, с глубокими ямочками на щеках. Они были бы очаровательными. Чу Ваньнин жмурится, стараясь отогнать навязчивые, мучительные мысли. Даже если бы он смог забеременеть… Как ребёнку расти, зная, что один его отец — безумный убийца, а второй, давший ему жизнь, жестокий и обесчещенный? Плод любви и ненависти, зачатый только из-за порочного желания. Если бы такое было возможно, то это была бы лишь очередная пытка, задуманная Тасянь Цзюнем, очередной повод для унижения и контроля. — Это невозможно, — тихо выдыхает Учитель, совсем не слышно, пока тоскливое сердце его наполняется бабочками, разъедающими плоть. Он кашляет в подушку, содрогаясь всем телом, но мужчина за его спиной дышит уже глубоко и ровно, погруженный в крепкий сон.