Смерть между его рёбер.

Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли, — Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела. Так пусть же книга говорит с тобой. Пускай она, безмолвный мой ходатай, Идет к тебе с признаньем и мольбой И справедливой требует расплаты. Прочтешь ли ты слова любви немой? Услышишь ли глазами голос мой? С губ срывается тихий, разочарованный вздох, ломающий на секунду всю тишину в маленьком помещении. Брови недовольно сводятся, пока уставший взгляд медовых глаз проходится по улице за окном, стекло которого сохраняет на себе грязные разводы. Аккуратная, сухая ладонь ложится на тонкие плечи, пытаясь размять. Мужчина не спал всю ночь, просидев за столом и переписывая строчки стихотворений, после — собственные идеи по поводу новых механизмов, поэтому шею и плечи уже который день мучительно сводит. В голове мелькают мысли о неизбежной старости. Годы, проведённые взаперти, только ухудшили положение. Чу Ваньнин теперь старается вовсе не подходить к зеркалу, покрытому не одним слоем пыли, отвернув его к стене. Меньше видишь — меньше разочаровываешься. Раньше у него были постоянные тренировки, постоянная занятость, сейчас все заканчивается сгорбленной спиной, что когда-то была прямее острой иглы, и нескончаемой исписанной бумагой. Разве его и так отвратительное тело могло за это время стать лучше? Рельеф мышц пропал, оставив только белую кожу, да кости, силы с каждым днем всё больше покидают, а дышать всё тяжелее и тяжелее. Мерзкая отдышка настигнет врасплох и после половины ли пешком, не говоря уже о когда-то бывалой тысячи. Бессильный, старый, бесполезный. Ставший скорее одним из своего хлама, да механизмом, завалявшемся в тёмном углу. Забытый и потерявший былое величие. После душной ночи в Павильоне Алого Лотоса до скулящей в ребрах тоски хочется пройтись по окрестностям, заглянуть в сад и насладиться тёплой, весенней погодой, но именно она сегодня и подводит. Крупные капли дождя за окном бьются о ровную гладь воды в пруду, пуская по ней нескончаемые круги. И так уже третьи сутки. Дождём и цветущей крабовой яблоней пропахло всё, до стен небольшого здания, хранящих в себе самые близкие душе воспоминания. Свежесть и сладкая мягкость в воздухе нарушается только редким и вязким железным запахом. Чу Ваньнин отходит от окна, понимая, что и сегодня придётся остаться дома. Не то, чтобы он боялся дождя, но если раньше было можно сделать тёплый барьер, то сегодня и зонтик не спасёт его от гадкой простуды. Если он свалится с температурой, то уже ничего не удержит его от шага в вечную темноту. А в голове, словно прям сейчас наяву, словно над ухом жаркие слова, хриплый голос, пропитанный жадностью и злостью: «Я не разрешаю тебе дохнуть, Ваньнин. Попробуй — и остатки твоего ордена отправятся за тобой». А подышать на улице хочется до боли в лёгких. Вдохнуть побольше воздуха, не чувствовать удушения, неприятной щекотки внутри, между рёбер, вдоль уставшего от одного положения позвоночника. Отойдя от окна, погода за которым не радует, Чу Ваньнин бросает взгляд на кровать и с поджатыми тонкими губами хватает с неё несколько тряпок, пропитанных алой кровью. Улики ночных удуший. В этой ткани — то, что нужно скрыть. Конечно, он, вряд ли заметит хоть что-то, ведь кровь Учителя, боль, вырывающиеся из груди хрипы, — всё это мелочь. Но от этого нужно избавиться. Старейшина Юйхэн не сдерживает в себе и лёгкую, ироничную ухмылку. Она, такая несвойственная, искажает холодное лицо всего на миг. А ведь он всё равно скоро умрёт. И причина будет вовсе не в внезапной лихорадке, вовсе не в пугающем мраке в темно-фиолетовых глазах. У него просто не останется выбора, кроме как заставить Наступающего на бессмертных Императора проиграть эту маленькую личную битву. Как же он будет зол. Ухмылка исчезает также быстро, как и появляется, оставляя после себя лишь тень тоски в потухших глазах. Как я могу просто оставить тебя? Как могу бросить одного с этим земным проклятием? Чу Ваньнин выбирается наружу, не сдержавшись. Старый потрепанный зонтик над головой поддаётся лёгкой дрожи — руки подрагивают вовсе не от холода, закравшегося под тёплые одежды. Мужчина уже почти привык к тремору, однако работать с механизмами и мелкими деталями уже сложнее. Он спускается по ступенькам тихо, едва наступая на носки, вдыхает цветочный запах полными легкими, чуть хмурится от болезненного в них укола, и стремится вперёд вдоль неспокойного пруда. Ветер качает лотосы из стороны в сторону, они дрожат, точно в предвкушении или в страхе. На улице так тихо, словно вокруг не обитает ни одной живой души. Павильон Алого Лотоса всегда был немного дальше, отделенный от Пика Сишен, но когда-то всё равно раздавались такие громкие голоса и смех учеников, все ещё стоящий в ушах, что приходилось накладывать барьер, чтобы звуки не доходили до Чу Ваньнина и не мешали работать. Сегодня он бы забыл про любой барьер, лишь бы снова услышать эти радостные вскрики и горячие споры. Но натыкается только на молчание и тишину, нарушаемую шумным потоком воды с цинично хмурых небес. Старейшина не слышит ни голосов слуг, отдыхающих в это спокойное для всех на Пике время, ни громкого, властного голоса. Хозяин отсутствует, позволяя всем рядом живущим немного выдохнуть. Всем, кроме Чу Ваньнина, не знающего, сколько прольётся крови за это недолгое отсутствие. Если Тасянь Цзюнь рядом, то боль чувствует только он один, но когда тот вдалеке куда тяжелее — Учитель не знает, сколько боли Император принесёт другим. Мо Вэйюй отсутствует на Пике Сишэн вот уже пятые сутки. Уже пятые сутки Чу Ваньнин перебивается двухчасовым поверхностным сном, не зная, когда в очередной раз поздней ночью откроются двери в его дом и с оглушительным грохотом захлопнутся. Когда его небольшое гнездо наполнится отвратительным запахом крови, привычным — пота, и до головокружения раздражающими чужими феромонами. Настолько тяжёлый запах, обволакивающий, удушающий и совсем не сдержанный. Мо Жань пах в юности иначе, когда его сущность только-только проявлялась. Сила, бестолковость и горячее юное тело. Он совмещал в себе запах жара и свежий запах дождя, который хотелось вдыхать безостановочно. Желанно и недоступно. Стыдно. Тасянь Цзюнь наполняет комнату наэлектризованным запахом грозы. Каждая знакомая клетка крупного тела отдаёт ощущением смерти, неизбежности, огнём. Он сжигает в себе всё, на что наступает, всё, до чего доходит. Прежний спокойный запах дождя в миг может превратиться в накаленный, обжигающий кисти и пальцы. Лёгкие. Старейшина не может спать, то и дело оборачиваясь на дверь в фантомном ощущении присутствия другого человека. В застрявшем в воздухе запахе. Но каждый раз натыкается на темноту в комнате, на тревогу, оставленную красными пятнами на подушке. Возможно ли такое, что однажды Император просто не вернётся? Выдохнет ли тогда весь мир? А он, Чу Ваньнин? Ветер усиливается, развевая чёрные, длинные локоны. Учитель то и дело убирает их раздражённо с лица, ступая туда, куда глаза глядят. Вскоре он и сам не замечает, как натыкается на высокие стены Дворца Ушань, замирает на тропинке неподалёку, сжимая рукоять зонтика дрожащими пальцами. На тыльной стороне бледной ладони, сквозь тонкую кожу виднеются голубые вздутые вены. Мужчина сглатывает от того, как внезапно начинает заходиться в груди сердце. Он сам пришёл сюда. Вздохнуть не получается. Что, если Мо Жань уже давно вернулся? Что, если он во Дворце и просто не явился в Павильон? В какой момент ему это надоест? В какой момент он поймёт, что ломать в Чу Ваньнине уже нечего? У него забрали всё без остатка. Орган в груди бьётся о рёбра, трескает их, а внезапный кашель в миг обжигает горло. Жар всё тело накрывает внезапно, опускает в горячий омут, так что, несмотря на прохладную погоду, по спине тут же начинает стекать пот, а лоб покрывается испаринами. Бессмертный Бэйдоу заходится в хриплом кашле, закрывает рот ладонью и отворачивается от Дворца, чувствуя, как поперёк горла встаёт порхающий ком. Пытается сглотнуть — не получается, как и выкашлять оставшееся. Боль резкая, как от лезвия, а ладонь уже пачкается густым и красным. Он не мог заболеть за двадцать минут на улице. Чу Ваньнин делает шаг вперёд, к Павильону, но замирает, распахивая глаза. Собственный запах бьёт в нос. Мерзкий, стыдный и ненавистный. Он чувствует, как по бедрам стекает липкое, неприятное. Быть не может. Гамма давно рассчитал весь свой цикл, уверенный в том, что течка должна была начаться только через две недели. Ладно, оно и к лучшему. Пока здесь нет Мо Вэйюя будет лучше, если всё пройдёт сейчас. Тело начинает поддаваться лёгкой дрожи, перед глазами тут же мутнеет. Чу Ваньнин сжимает зло губы, его душа откликается самыми неприятной реакцией на свое состояние. Грязно, неправильно. Так жарко. Рассудок расплывается, сгорает в этом вязком омуте. Раньше Старейшина мог подавлять свою сущность лекарствами, травами, но сейчас это всё ему просто недоступно. По ночам остаётся только стискивать зубами влажную от слез и пота подушку, пальцами — промокшую простынь, лишь бы не позволить себе опустить руки ниже, схватиться кулаком за болезненное возбуждение, слыша в ушах жаркий, знакомый голос. Остаётся терпеть лихорадку, как при тяжёлой простуде. Умирая на следующий день от мук совести. Если не приходится в это время оставаться в совсем другой спальне. Тёмной, пропитанной запахом свеч, феромонов и похоти. С красным пологом кровати, алыми атласными простынями, сопротивляясь своим желаниям и сущности, с хрипами отдаваясь в грубые руки и разделяя чужое сумасшествие. Чу Ваньнин несётся по тропинке обратно. Кашель ушёл, но лихорадить начинает сильнее. Ощущение, будто он пробежал уже несколько ли, дышать всё труднее, словно на его шее сжимаются в иступленнии чужие пальцы, но мужчина едва ли сделал и пяти шагов перед тем, как почувствовать, что зонт из рук выпадает, опускаясь на мокрую траву, а собственные белоснежные ботинки вдруг скользят по грязи, откидывая тело назад. Сердце ухает в пятки. Учитель тихо ахает, жмурясь в падении, пытаясь схватиться руками за воздух, чувствуя, как опускаются на лицо огромные капли. Он хмурится, ожидая боли, но в миг чувствует под руками другие, сильные руки, сжимающие рёбра. Ноги скользят, откидываются вперёд, а спина теперь упирается в твёрдую грудь. Мужчина распахивает глаза, натыкаясь на красивое лицо над ним. Суровое, тёмное, с сведенными густыми бровями и подрагивающими пышными ресницами. Фиолетовые глаза наливаются кровью, смотрят внимательно, изучают, а губы вдруг тянутся в ухмылку. Недобрую, без привычных ямочек. Упавшее в ноги сердце возвращается наверх, застревает в глотке, начиная бешено стучать. Тело бьёт уже неконтролируемая дрожь от знакомого тяжёлого запаха, отзывается на истинное тут же. Чу Ваньнин изламывает брови, ненавидя себя за то, что их встреча состоялась именно сейчас.  Когда он настолько уязвим и бессилен. Когда от злой усмешки не проскальзывает раздражение, а коленки слабеют, поддаваясь животной сущности. Мерзко. Хочется отмыться. Грудь вздымается, хватая кусочки воздуха, пропитанного чужими феромонами, смешанными со своими. — Гуляешь, Ваньнин? Хриплый голос звучит сверху, а Учитель просто смотрит в эти глаза, в бегающие на скулах желваки, мечтая испариться. Провалиться под землю, не чувствовать ни рук, ни ног, ни пульсирующее сзади желание. Учитель не успевает ничего ответить, как Мо Вэйюй продолжает: — В таком состоянии?! — Я не зн-, — глухо отвечает Чу Ваньнин, пока не захлопывает рот, не собираясь оправдываться. — Ты настолько заскучал в одиночестве, что мечтаешь, чтобы на тебя кто-то накинулся, м? Этого Достопочтенного не было пару дней, а Учитель уже ищет по углам того, кто бы его вы- Слова застревают в глотке Императора, а улица в миг остаётся оглушена звонким звуком. Голова Тасянь Цзюня остаётся неподвижной, но глаза на долгую секунду закрываются, пока кожа на лице краснеет. Ладонь самого Чу Ваньнина горит, он быстро-быстро дышит грудью, моргая, пока глаза феникса не щурятся в осуждении. Он понимает, что сделал это зря. Он видит, как открываются уже практически чёрные глаза. Он знает, что такой проступок ему не забудут, но разве он может терпеть подобные слова? Разве Чу Ваньнин может просто так принять подобное? Даже в таком состоянии. Его ноги ватные, но мужчина использует последние силы, чтобы встать на них. Хватка теперь уже на руках слабее не становится, наоборот, локти стискивают практически до хруста. До онемения в пояснице. Они больше не Учитель и Ученик, но Старейшина Юйхэн вздергивает подбородок, глядя на человека, что выше него почти на две головы, сверху-вниз. — Следи за языком, Мо Вэйюй. Холод обдает Императора, чьё лицо с острыми чертами темнеет в злобе. Он молча дёргает Чу Ваньнина, у которого подкашиваются ноги, а по бёдрам уже течёт, на себя, разворачиваясь в сторону Дворца. — Отпусти меня. — Ты посмел ударить Этого Достопочтенного?! Ты забыл, что должен оставаться в Павильоне?! Знаешь, что будет, увидь тебя кто другой сейчас? — рычит Мо Жань, хотя это уже не первая и не последняя пощечина. Император давно привык к тому, что бывает, когда Чу Ваньнин пытается отбиться. Конечно, это просто смешно, если сравнивать их силы. Наверное, поэтому Учителя тут же оглушает звонкий смех. Он забирается вдоль позвоночника, рассыпается по венам, под кожей льётся, заставляя волосы на теле встать дымом. — Видимо, придётся ещё раз с тобой все обсудить! Чёртов… Непослушный Учитель… — он смеётся в голос, таща его за собой и не замечая этих бессильных попыток вырваться. — Ты жаждешь кого-то другого? Этот Достопочтенный вовремя вернулся, тебе повезло! Ты не останешься эти дни один… — Отпусти меня, — холодно повторяет Чу Ваньнин, но брови на его лице продолжают изламываться, кожа гореть, а тело требовать. Нет, нельзя. Нельзя. Жаждать другого? Искать кого-то для подобного? Настолько смешно, насколько и больно. Ужасно больно в лёгких от раздирающих и просящих наружу бабочек. Те, что покрытые вязкой кровью царапают и разъедают изнутри. Те, что появились в его лёгких уже очень-очень давно. Ведь жаждал Чу Ваньнин всю жизнь лишь одного.