Смерть между его рёбер.

Чу Ваньнин срывается на бег, всё ещё чувствуя, как болят бедра и таз после ночей, проведённых за массивными дверьми просторной императорской спальни, где запах похоти, грозы и цветущей яблони въелись в простыни, стены и кожу. У него дикой бабочкой заходится в груди сердце, вырывается наружу хриплый кашель, но он, хватая пальцами подол своих белых одежд, приподнимая, бежит, не оглядываясь. Только вперёд. Минуя величественные деревья, колючие кусты и высокую траву. Кожа на коленях, натертая на простынях и жёстком матрасе, натягивается, напоминая о боли. За поясницу то и дело норовит схватиться, успокаивающе погладить, но картинки перед глазами панически меняются. Только вперёд. Как можно дальше. Бежать и бежать, пока не споткнешься, не упадёшь лицом в грязь, пока не найдёшь укрытие. А в спину как будто горячо дышат, взгляд между лопаток так и чувствуется. — Тебе не спрятаться, Чу Ваньнин! Злорадство в смехе и голосе, что становится только ближе, вызывает мурашки на загривке. Учитель Чу поворачивает в сторону, мимолетно касаясь ладонью коры дерева, щурится от бьющего в глаза солнца, лучи которого пробиваются через листву. Мужчина испытывает толику страха на грани настоящего, запретного азарта — эти чувства переполняют живот, выворачивают наизнанку органы. Осталось ведь совсем немного… Немного… Он не имеет права остановиться, не имеет возможности оглянуться, только слыша иногда мужской смех, что добавляет сил бежать дальше. Чу Ваньнин перепрыгивает через небольшое бревно. Павильон Алого Лотоса, Дворец Ушань, — всё остаётся позади. Мужчина наступает случайно на небольшой ручеек, чувствуя, как мокнет обувь на правой ноге, бежит, задыхаясь, пока его вдруг не хватают за локоть, резким движением разворачивая. Волосы бьют по лицу, лопатки сталкиваются с твёрдым деревом, а грудь то и дело вздымается, хватая воздух. С губ срывается шумный, обречённый выдох. Всё кончено. В этот момент издалека доносится звон небольшого колокола. Всё кончено. Чу Ваньнин поднимает горящий взгляд в темно-лиловые, до жадности довольные глаза, скользит по хищной ухмылке и упорно впивается взглядом в чужую щеку. Мо Жань тоже тяжело дышит, но не так, как Чу, ведь ему не нужно прикладывать столько силы в обычный бег. Пальцы на локте сжимаются сильнее, боясь упустить добычу. — Я выиграл, Учитель. Выиграл. Чу Ваньнин кидает на бесстыжего бывшего ученика строгий взгляд, злится на себя и недовольно фыркает. И на что он только согласился? Что теперь будет? Как только солнце показалось в зените, Чу Ваньнин, закончивший с утра чертежи и наслаждающийся одиноким спокойствием, выбрался на прогулку, потому что позволяла тёплая погода. Лучи солнца приятно греет хрупкие кости и молочного цвета кожу. Он не собирается далеко уходить от своего старого домика, ведь надеется, что его покой никто не нарушит. Однако, спустя полчаса его пребывания на свежем воздухе, что, как говорит местный целитель, в его положении крайне полезно, все надежды ломаются и становятся прахом на летнем ветру. Тонкие пальцы перебирают цветы в руках, сплетая их почти машинально, ведь разум в эту секунду находится далеко за этой горой, где расположился когда-то орден. Чу Ваньнин старается сосредоточиться на одуванчиках, васильках и незабудках, что набрал и, осев под деревом на густую траву, разложил рядом и теперь вплетает в венок. Однако, его мысли разлетаются во все стороны, как навязчивые мухи. Их ловит в свою сеть не свойственно спокойный голос человека, чьё крупное тело перекрывает Чу Ваньнину тёплые лучи солнца. — Чем ты занят? Мужчина поднимает холодный взгляд на прибывшего по его душу Императора, мечтая, чтобы о нем забыли хотя бы на день. Мо Вэйюй, который никогда не отличался в уважении его личных границ, последнее время вовсе перешёл всю черту. С того момента, как он вернулся с военного похода и застал своего Учителя во время течки, прошел уже почти месяц. И весь этот несчастный месяц Мо Жань больше напоминал навязчивого щенка, что вгрызся в любимую кость и не отходит от неё ни на шаг. Но раньше у Чу было хоть какое-то свободное время, этот же месяц он провел по большей части во Дворце, рядом с требующим этого Императором. — Ты загородил мне солнце. Уйди, — сухо игнорирует вопрос Чу Ваньнин, опуская взгляд и делая последние «стежки». Он доделал красивый венок, состоящий из ярких цветов и разных трав, а Мо Жань, пускай и не исчез, но всё же отошёл, позволяя лучам солнца забраться под белые одежды. — Этот Достопочтенный не договорил с тобой утром. Думаешь, можешь уйти, когда душа пожелает? — в низком голосе нет злости или угрозы, но слова, слетевшие с этих беспордонных губ, всё равно заставили нахмуриться. Старейшина Юйхэн уже собирается встать на ноги, как вдруг его бывший ученик падает рядом на корточки, перехватывая из его рук нежный венок. — Мо Вэйюй! — Чу Ваньнин. Учитель поднимает суровый взгляд в чужое лицо, сверлит, ожидая, а вот Император, облаченный в летние, но богатые одежды, надевает вдруг на свою голову, что обычно покрыта шикарной короной из разных драгоценных камней, обычный цветочный венок. И упирается локтями в свои колени, опуская подбородок на ладони. Сердце Чу Ваньнина падает вниз, разбиваясь на тысячи осколков. Злость сменяется лёгким смущением, а брови дёргаются, ведь… Эти черты изученного лица с кожей цвета пшеницы, ясные глаза и озорная улыбка… Всего на секунду, но этот проливающий самую разную кровь человек напомнил Ваньнину того юношу, что любил проводить время на улице со своими братьями по обучению. Любил носиться, лазать по деревьям, но успокаивался и смиренно прятал своих чертей в опустившемся на миг взгляде, когда натыкался на Учителя. Всего на секунду, но Тасянь Цзюнь вдруг стал Мо Жанем. Тем Мо Жанем, от которого в лёгких Почтенного Бессмертного Бэйдоу завелись прекрасные, жестокие создания. Все слова так и остались на языке. — В чём дело, Ваньнин? — спрашивает обманчиво сладким тоном Мо Вэйюй, склоняя голову чуть в бок, от чего едва не роняет венок, и Учитель не в силах вынести этой надуманной им нежности. Отводит взгляд вниз, беспощадно расправляясь с цветком в своих пальцах. Цветок. Красный и насыщенный. Такой же, как и тот, что подобно сжирающим его внутренности бабочкам, сидит глубоко в сердце Императора. Сжирая душу, а не плоть. Чу Ваньнин хмурится сильнее, вспоминая об этом с болезненным уколом в грудь. Ведь он так и не придумал, что с этим делать. — Ни в чем, — буркает в ответ Учитель, не желая тянуть: — Хотел о чем-то поговорить — говори. А если нет, то проваливай. Громкий смех едва не заставляет плечи вздрогнуть, колышет тонкие листья зелёных деревьев. Остаётся лишь приложить силы, чтобы не поднять взгляд и не посмотреть на эти глубокие ямочки на щеках и морщинки под глазами от смеха. Только… Смех звучит как-то слишком мягко, совсем не раздражённо, несмотря на его слова. — Не смей прогонять этого Достопочтенного! Неважно, о чём я хотел поговорить. Ваньнин, мне скучно. Учитель от удивления поднимает вверх брови. И взгляд. Не сдерживается. Смотрит на этого скучающего Достопочтенного, сидящего теперь совсем близко, с венком на голове и ожиданием на повзрослевшем лице. Ему… Скучно? Чу практически вспыхивает, ощущая жар чужого дыхания, обдающего виски, отшатывается назад, опуская ладони по обе стороны от себя на мягкую траву. Его уши краснеют, а взгляд становится всё злее. — Скучно? При чем тут я? — недоверчиво отвечает Чу Ваньнин, видя по довольному выражению лица напротив, что ожидать ничего хорошего нельзя. — У тебя есть супруга, иди и развлекайся. Я занят. — Смею напомнить тебе, что ты — тоже мой супруг, Учитель. Ты забыл, о чем мы с тобой договорились? Ты обязан развлекать меня. Ты занят собиранием цветов? Займись лучше чем-то полезным, и доставь этому Достопочтенному удовольствие, Наложница Чу. Ведь- Его слова обрываются звонкой пощёчиной. Венок слетает чуть в сторону, а чужая щека тут же загорается. Ладонь тоже горит. И взгляд. Злой и раздраженный от оскорбления. Не позволит. Да, Чу Ваньнин не в первый раз такое слышит, да, он знает, на что пошёл сам, и он понимает, чего может добиться. Понимает каждый раз, но каждый раз ударяет Тасянь Цзюня по щеке, ведь это большее, на что он способен. Но Гамма не может не отреагировать на это гадкое обращение. Чу Ваньнин с осторожностью ожидает, что его ударят в ответ, но этого вдруг не происходит. Он даже не видит привычного темнеющего взгляда, на который натыкается каждый раз, когда позволяет себе подобное. Что не так? Это пугает куда сильнее. Это спокойствие после удара. Мо Вэйюй словно и не заметил пощёчины. Смотрит немного растерянно, точно… Точно тот ребёнок из прошлого. Сердце начинает стучать в глотке, а руки неметь от ужаса. Потому что это куда страшнее, чем злость Наступающего на бессмертных Императора. Потому что за этим может последовать что угодно. Что-то страшнее рычания, злых слов и наказания. Потому что Чу Ваньнин привык к яду и оскорблениям, но не к улыбке после удара. Только вот щека, что так часто последнее время сталкивается с мужскими ударами, совсем уже красная, почти опухшая. И маленькая ранка появляется в уголке смеющихся губ. Заслуженно. Так и должно быть. Но что-то взрывается в голове, пока на улице стоит гробовая тишина, а рука, что принесла боль, тянется вперёд. Гамма и сам не знает, почему… То ли от феромонов, что наполняют собой сейчас воздух, пропитанный запахом дождя и какой-то едва уловимой тоской, то ли от знания, что Император мучается от болей в груди и в голове. Ладонь чуть дрожит, но накрывает чужую щёку. Мо Жань замирает, глядя на него не моргая и словно ошеломленно. И орган в груди больного «Четверкой бабочек» разрывает рёбра. Только вот стоит большому пальцу коснуться маленькой ранки, почти утешительно, как из глотки рвётся кашель. Чу Ваньнин одергивает руку, закрывая рот кулаком, и чуть отворачивается, откашливаясь с металлическим привкусом. У него большие проблемы. — Мне скучно, Ваньнин. Поиграй с этим Достопочтенным, и он простит тебе твой проступок, — с этими словами Мо Жань встаёт на ноги, и его лёгкая накидка раздувается на ветру. Альфа протягивает свою широкую ладонь, чтобы помочь супругу встать, но тот поднимается без чужой помощи, от чего его самостоятельно и грубо хватают за кисть, дергая на себя. Однако, в фиолетовых глазах всё те же весёлые бесы. В его хищном оскале, в уголках губ. Что-то не так. Что-то случилось. Или случится. Тревога бьёт по затылку, а Чу Ваньнин хмурится, кидая резкий взгляд. — Давай сыграем в догонялки. — Тебе что, пять лет? Мо Вэйюй, прекращай. Чу Ваньнин хочет уйти в сторону, но его снова дёргают на себя, теперь сильнее, отчего он сталкивается с чужой грудью, поднимая резко подбородок и упираясь в тело ладонями. Мо Вэйюй опускает голову, касаясь теперь губами его уха и говоря негромко: — У тебя нет выбора, Учитель. Давай так: ты убегаешь, а я догоняю. И если я догоню тебя, то… Хм… — он прикусывает нежную мочку, проходится носом по его щеке. — Если ты проиграешь, то этот Достопочтенный убьёт Старика Лю, а если выиграешь — даст ему свободу и денег. Отпустит. Как тебе? — Что ты… Мо Жань! — Чу Ваньнин распаляется адской злостью, Гневом небес, сжимая пальцами ткань на груди мужчины и делая шаг назад, но крупная ладонь ложится на поясницу, прижимая к тебе. Разве этому он его учил? — Кто позволил тебе играть с чужими жизнями?! — Я сам себе позволил, — мурлыкает ему в щеку Император, не собираясь отстраняться. — Ты… Ты… Безумен. Застревает внутри, не выходя наружу. Да, он сошёл с ума. В нем проклятие, что делает его безумнее и безумнее с каждым днем. И виноват в этом только Чу Ваньнин. Не заметил, не доглядел, не узнал вовремя… Его Ученик. Любимый Ученик. Каждый день становится монстром, мучается от болей, убивает других людей. Только из-за него. Старейшина Юйхэн сглатывает, захлопывая рот, опускает голову и быстро принимает решение. Ведь если он постарается… Но что он, жалкий и лишённый сил, против Императора, наполненного духовной энергией? Альфа словно читает его мысли: — Я не буду использовать духовные силы. И цингун. Конечно, бегать от меня вечно ты не сможешь, поэтому я поставлю слугу у Дворца с песочными часами. Как только весь песок упадёт, он забьёт в колокол. И если до этого времени этот Достопочтенный успеет тебя поймать, Учитель, Старик Лю умрёт. На его голову, на ухоженные чёрные волосы, опускается венок. Это бред. Сумасшествие. Евнух Лю — старый преданный Императору слуга, однажды потерявший на войне сына. Без злого помысла он уже годы служит кровавому правителю. Чу Ваньнин никогда не чувствовал ничего плохого по отношению к старику, что так учтиво никогда не задерживал на нем взгляд, ни разу ничем не упрекнул и не задавал лишних вопросов. Уставший, грустный взгляд всегда смотрит с толикой сожаления, но без злорадства. Оставленные чистые одежды и простыни, непрошенные лекарства после особо тяжких ночей или при простуде. Этого человека не нужно было просить, с одной стороны он лишь выполняет свою работу слуги, с другой — оставляет после себя нечто верное и тёплое. Ища лекарства от сводящих с ума головных болей Императора, выпуская Чу Ваньнина ночью из его спальни, пока тот спит, но зная, что будет, когда он проснётся. Принимая на себя незаслуженный гнев. Как может Мо Жань так легко, из-за какой-то игры, от скуки убить этого человека? Как мог Чу Ваньнин позволить ему это? Но колокол прозвенел спустя несколько секунд после того, как Тасянь Цзюнь поймал в свои ненасытные лапы Учителя. — Этот Достопочтенный выиграл. Чу Ваньнин поднимает подбородок, встречаясь затылком с деревом. Он зло смотрит на самодовольного Мо Вэйюя, пока каждая клетка его тела горит то ли от бега, при котором он потерял венок, то ли от несправедливости. — Ты не можешь убить этого слугу, — шипит Чу, пока Мо врезается одной ладонью в дерево, сбоку от его головы, а вторую опускает на его талию. — Могу, ты же проиграл, Учитель, — тянет ухмылку Император. — Мы договорились. — Старик Лю предан тебе, Мо Вэйюй, не совершай ошибок. Игра игрой, но речь идёт о чужой жизни. Он не враг, ты пожалеешь, — упрямо пытается вдолбить это в голову Императора Ваньнин, гордо задирая нос. Однако, тут же чувствует сильные феромоны, которыми тот не стесняется пользоваться в его пристувии, а после — ногу между своих двух. — Мо Жань! — Ты просишь этого Достопочтенного сохранить ему жизнь? — обманчиво учтиво спрашивает мужчина, щуря блестящие глаза. — Попроси, и я подумаю. Не словами проси. Мо Жань всего несколько раз за эту жизнь получал инициативу от Учителя в плане поцелуев. Он смотрит на своего главного врага с желанием, почти терпеливо ожидая, видя, как сменяются в его сладко-медовых глазах эмоции. От недоверия до оскорбления, от оскорбления до принятия и бессилия. Собственное сердце стучит тяжело и быстро, но такой скуки между рёбер уже нет. Вокруг них тихо пищат и поют птицы, где-то в далёкие шелестят листья деревьев, а мир сейчас наполнен необъяснимым спокойствием из-за запаха цветующей яблони. Запах, что стал каким-то другим за это время… Головная боль отступает в такие минуты. Старейшина Юйхэн думает долго, пытается справиться с этими горькими, отчаянными чувствами, тихо кашляет в кулак, а затем подаётся вперёд, оставляя мимолетный отпечаток поцелуя на пышных губах. — Вот так, — довольно кивает Мо Жань, а затем роняет голову на чужое плечо. Мысли дурманят голову, чужие голоса, крики, визги, просьбы… Кровь, много крови, все мешается, бьёт мечом под дых, даёт силы и отбирает. На плечи давит камнем, боль в груди постоянная. И только сейчас… Только сейчас всё это за барьером. — Ваньнин… Ваньнин… Ваньнин… Ты иначе пахнешь. И Учитель в его объятьях замирает, осознавая, что теперь бежать ему действительно некуда. Потому что он считал, что это — невозможно. Ведь Гамма так много за свою жизнь выпил лекарств, убивающих в нем способность к вынашиванию и рождению ребёнка. Его тело слишком слабо без духовной силы. Но Ваньнин в ужасе уставился на лекаря во Дворце неделю назад, когда тот, проверяя его состояния и щупая пульс, заявил: «Уважаемый супруг Императора ожидает наследника». Наследника. Ребёнка. Беспомощного и маленького человека, что, родившись в этот мир, окажется в самом настоящем аду. Если родится… Если Чу Ваньнин успеет со своей болезнью выносить ребёнка, а потом со своим слабым телом его родить. Что если не сможет? Умрёт вместе со своим плодом? Оставит наследника в руках Мо Вэйюя?.. Мо Вэйюй. Он принюхивается к его шее, к сладкому наслаждению, и Учитель с сжимающей органы болью понимает — у него получилось скрыть свою болезнь, но беременность не получится. — Твой запах… Это то, о чем я думаю, Ваньнин? — спрашивает, пускай и знает. Хочет подтверждения. Хочет, чтобы его мученик сам признался в том, какое положение теперь занимает. Лицо опаляет краской. Великий Старейшина Пика Сишен понёс ребёнка от врага большей половины мира, от человека, почти ставшего демоном. И мужчина обязан до своей смерти хоть что-то изменить, чтобы его ребёнок не познал тех страданий, что познал он. — О чем ты? — тупо спрашивает Учитель, пока тело не способно двигаться, а в горле пересыхает. Между шеей и плечами чувствуется смешок, а пальцы сжимают талию сильнее. — Ты беременен, Чу Ваньнин. Как и говорил Этот Достопочтенный. Страх холодным потом покрывает спину. Что теперь будет? ______ Это оказалось подобно лёгкому дуновению переменчивого ветра. Вот он ясно чувствует запах цветущей яблони, стоя под красивым деревом и глядя на ещё более очаровательного мужчину перед собой, а вот, спустя безжалостную секунду, Альфа ощущает только запах крови, тяжесть во всем теле и странное движение. Темнота. Но ведь… Он же только-только смотрел в это полное природной нежности лицо. Немного растерянное, удивлённое. Мо Вэйюй смотрит на человека перед собой, а видит самого настоящего небожителя в белых одеждах, больше похожего на чудесный сон. Тонкие губы, изящные карие глаза феникса, строго убранные волосы. Мальчишка чувствует этот сладкий аромат яблони, принюхивается, не сразу понимая, какую ошибку совершил! Это ведь не запах находящегося рядом дерева. Это даже не мыло и благовония… Это запах тела, запах природы, истинный запах этого небожителя. Мо Жань заливается краской в тот же момент, когда видит, как вспыхивают чужие уши розовым цветом, а подбородок гордо разрезает воздух, отворачиваясь. Но хочется ещё. Хочется нюхать, вдыхать в себя до основания, под кожу, до ткани лёгких, до одурманивания сознания. Так нежно, так мягко, безупречно. Безупречно. Так почему же так быстро мелькает картинка? Что происходит? Он только что стоял под деревом, прося небожителя стать его Учителем, а сейчас чувствует, как силы покидают его тяжёлое тело. Мо Вэйюй открывает глаза, пытается сфокусировать взгляд, а в следующую секунду смотрит на всё со стороны… На то, что приводит его в неудержимые мандраж, в желание схватиться за белые одежды и вернуться к тому родному запаху. Он видит Чу Ваньнина, своего Учителя, видит себя, ещё юного, на его спине. Длинная лестница, покрытая кровью, чужие рыдания, которых он не может добиться даже в период длинных, мучительных для Гаммы ночей. — Мо Жань… А-Жань… Ты только не засыпай, слышишь?.. Мы скоро будем дома… Скоро… Почему Ваньнин тащит его на себе?! Что за вздор! Он ведь тоже ранен! Бред. Безумие. Дикий смех неконтролируемо льётся из собственного горла, что сжимает спазмами. И тело дрожит. Так гадко, крупно, предательски. Это неправда. Учитель и кого-то спасти! Его! Этот бездушный человек думает только о себе и своём долге, а не о близких людях. Нет. Нет. Нет. — А-Жань… Пожалуйста… Дыши. Только дыши, — осипшим голосом просит мужчина, хватая уже почти безжизненное тело руками, вливая в него оставшуюся духовную силу, поднимая по лестницам и растирая на своём красивом лице кровь и горькие слезы. — Пожалуйста… Его сердце опаляет холодом. Злостью. Не горячей, не страстной, не животной. Злость как корка льда, без доверия. Насмешливая. Это всё просто блядский абсурд. Чу Ваньнин никогда бы не стал спасать ему жизнь! Он бы ушёл… Ушёл, даже не обернувшись, ведь так всё и было. Так и было в ту метель. Реальность смешивается, Тасянь Цзюнь чувствует, как выворачиваются наизнанку органы, как подкатывает к горлу кислая тошнота, а желудок и кишки лезут наружу от ненависти. Как же сильно болит голова… Отдаёт в виски, тянет, скулит. И сердце в груди уже почти не бьётся, парализованное болью. По ногам его учителя стекает кровь алыми сгустками, тот хватается за живот, крича от боли, но не отпуская другой рукой его бездыханное тело, что вот-вот покатится вниз по лестнице. Ребёнок. Тасянь Цзюнь пытается сделать шаг вперёд, кинуться к ступеньке у ног Чу Ваньнина, чтобы убедиться… Нет-нет, только не ребёнок. Нужно схватить, нужно защитить, нужно спрятать. Спустить собственное тело вниз, отогнать от него своего Гамму. Он не позволит им двоим умереть. Только не Ваньнину. Страх адреналином бьёт в голову, но ноги словно по колено в омуте, тина тянет вниз, не сделать ни шага. — Мо Жань… Мо Жань… — Пожалуйста, живи… — Мо Жань! Неожиданный удар в бедро заставляет Императора распахнуть глаза, глотая воздух ртом, словно рыба на суше. Крупные капли холодного пота противно стекают по спине и со лба, попадая в глаза. Мо Вэйюй не сразу чувствует, как бултыхается в его объятьях тело, крепко сжатое двумя руками, как кричит и возмущается человек рядом, пинаясь и ударяя его. — Да что с тобой? — кричит ему в лицо… Чу Ваньнин. Это его голос. Без рыданий. Гневный, искренний, живой. — Да отпусти, ты меня сейчас задушишь! Мо Жань быстро моргает, пытаясь прийти в себя и разглядеть в ночном мраке чужое лицо. Он только сейчас осознает, что находится в своей спальне, во Дворце, что они оба, накрытые одеялом, лежат обнажённые в своей постели. Что это все было лишь навязчивым кошмаром, заставляющим его голову болеть как при ударе камнем, что из-за этого видения он сжал своего супруга так сильно, что тот очнулся от нехватки воздуха и инстинктивно пытался отпихнуть Альфу от своего живота. — Прекрати! И Мо Жань прекращает, ощущая, как бьётся пульс в висках, как трясётся собственное тело. Ваньнин, которому удалось отпихнуть от себя Императора, толкается на другую сторону кровати, садится на колени, прикрываясь одеялом, и внимательно упирается взглядом в его лицо. Замечает. В этой темноте, в этой комнате, что освещается только светом луны, видит, насколько бедное лицо у Тасянь Цзюня, какие тени легли под потухшими, безжизненными глазами, а тело, покрытое потом, бьёт озноб. Но Старейшина Юйхэн не двигается, опуская руки на свой живот. Он сглатывает, и собственные зрачки сужаются. Беспокойство в нахмуренных бровях сменяются осторожностью. Он ведь не знает, в каком настроении сейчас пребывает его супруг. Что такого могло присниться Наступающему на бессмертных Императору, что он собьёт с постели простыни, постанывая от боли и рыча от злости? Ещё с утра Мо Жань был так воодушевлен новыми планами и идеями, что не мог устоять на одном месте! Созвал совет, распорядился и отдал приказы по управлению ближайшими деревнями, осыпая простых смертных подарками. Он улыбался до ямочек на щеках, касался чисто и нежно до его, Чу Ваньнина, скул, что-то постоянно тараторя, выдумывая имена для ребёнка, перебирая и играясь со словами. Днём — успокоился, сидел задумчивым, а вечером отказался от ужина и вина. Ближе к ночи — оставил на его теле новые укусы и синяки, сжимая ребра и кисти рук пальцами, двигаясь между его бёдер быстро, беспорядочно, то и дело шипя в губы оскорбительные слова, которые вовсе словно не доходили до Гаммы, что тонул в запахе грозы. А сейчас Мо Жань садится на кровати, запускает пять пальцев в волосы, убирая их назад, опускает голову, и сильные плечи дёргаются от рваного дыхания. Его Альфа сходит с ума. Это давно уже было понятно, но с каждым днем Почтенный Бессмертный Бэйдоу всё больше замечает, как быстро и маниакально меняются мысли и поступки Тасянь Цзюня. Как от весёлого смеха и похвалы своим слугам он переходит в состояние агрессии и криков. Как теряется в своём же Дворце, как долго думает, вслух перебирая все свои мысли. Как быстро теряет память… Сердце Чу Ваньнина, охраняемое хрупкими рёбрами, катится по ним вниз, разбиваясь фарфором. Боль такая тупая, тихая, но настолько ядовитая, что можно уже выплевывать из себя эту кислоту. Что он и делает, оставляя каждый день в своих платках красные пятна неизлечимой болезни. Но Учитель чувствует, как дрожат собственные губы, пока наблюдает за тем, как ссутулится Император, трёт ладонями лицо. Я виноват. Прости меня, А-Жань. Я не досмотрел… Если бы только он был внимательнее, то его любимому Ученику не пришлось бы сейчас задыхаться от болей в груди, не пришлось бы морщиться от давящего ощущения в висках. Сходить с ума, забывать себя, дрожать, как брошенный промокший под дождём щенок. Чувство вины настолько глубокое в сознании, что хочется плакать. И рвать. Рвать на себе плоть и кожу, открывать внутренности, прося избавить себя от таких страданий. Чу Ваньнин обязан что-то сделать. Не сейчас, не глубокой ночью, завтра или через месяц. Но он вытащит проклятый цветок из этого сердца. Разум уже сильно повреждён, но, может, ещё есть надежда? — Мо Жань, — тихо зовёт Ваньнин, садясь чуть ближе. У него холодеют пальцы рук, трепетно дрожат ресницы от незнания, что сказать и что сделать. Слов много, мыслей тоже, но ничего не сходит с языка. Он не умеет утешать, не умеет успокаивать. Если Мо Вэйюй зол, если сейчас он не в себе, то останется только молиться, чтобы пережить эту ночь. Хриплый кашель застревает в горле, Учитель всеми силами подавляет в себе порыв выкашлять лёгкие наружу. Протягивает ладонь и едва не вздрагивает, когда Тасянь Цзюнь резко поворачивает к нему голову. В темноте фиолетовые глаза горят помешанной жаждой плоти и крови, бегают лихорадочно по лицу Чу Ваньнина, у которого кровь стынет в жилах от такого. Пухлые губы Мо Жаня сжимаются, желваки яростно дёргаются на скулах, но мужчина молчит и не двигается, больше похожий на озлобленную огромную псину, что сейчас вцепиться острыми клыками в протянутую руку, чтобы отгрызть. Чу Ваньнин сглатывает. Он никогда не считал себя трусом. Сейчас считает себя сумасшедшим, раз тянет руку дальше, расслабляя пальцы и проводя двумя по мокрым вискам Мо Вэйюя. Обжигает. Кожа горит как раскаленное золото. Но с губ Альфы срывает облегчённый вздох от нужной прохлады, глаза закрываются, пока ладонь проходится по щеке, по лбу, приглаживают влажные волосы, пытаясь успокоить. Учитель сжимает челюсть, наблюдая из-под ресниц за тем, как медленно расслабляется в его руках страшный деспот. Его сердце бьётся так быстро и громко, что точно слышно в гробовой тишине спальни, а мурашки то и дело бегут по неприкрытым плечам. Следующее мужчина делает не специально, сам не сразу замечает, но выпускает самую малую долю своих феромонов, тут же видя, что напряжённые плечи Мо Вэйюя расслабляются, брови возвращаются в спокойное состояние, а морщинка между ними бесследно исчезает. Комната наполняется успокаивающим сладким запахом. Комната, что была наполнена удушающими феромонами Альфы ещё пять минут назад. Чу Ваньнин тоже тихо выдыхает, убирает руку, но и двинуться не успевает, как Император, заставляя его мелко вздрогнуть, падает ему головой на бедра, устраиваясь так, чтобы уткнуться носом и лбом в живот. — Ещё, Ваньнин… Ещё, — хрипло просит Мо Вэйюй, что буквально три часа назад насильно вбивал его в матрац, вытряхивая последние силы и тихие стоны. Безболезненные, ведь с проникновением оба знают, что рисковать в положении Гаммы нельзя, но такие постыдные, что лучше не вспоминать. И Чу Ваньнин изламывает брови, ощущая, как рушатся последние крохи его души. Как можно спокойно сидеть и гладить псину, что пыталась откусить каждую часть твоего тела? Как можно почувствовать это спокойствие в солнечном сплетении, эту нежность от того, как эта псина сейчас вдыхает твой запах и трется носом о твой живот через одеяло? — Тебе приснился кошмар? — все же спрашивает Ваньнин, запуская пальцы в тёмные пряди, массируя голову. Он знает… Давно знает, что это уменьшает боль Императора. — Да, — выдыхает не сразу Мо Жань, лежащий рядом на животе, и крепкие мышцы на его блестящей от пота спине перекатываются, то напрягаясь, то расслабляясь. — Этому Достопочтенному снился ты. Что-то трескается в лёгких вместе с хриплым, безудержным кашлем, оставляющим на губах красные метки. Он и кошмар. Это ведь так очевидно. Чу Ваньнин откашливается, прячет под густыми ресницами тоску, но следующие слова снова что-то в нем ломают: — Ты так красив, Ваньнин. Я… Мне снилось дерево… Крабовая яблоня, представляешь? Будто мы познакомились под ней, — рассказывает Мо Жань, поворачивая голову в сторону и открывая глаза. Император ведёт пальцами по голым бёдрам Гаммы, чувствуя, как что-то упускает. — Я не помню… Расскажи, как мы познакомились? Учитель молчит. И пальцы в волосах на секунду замирают от страха и грусти, застывших на подушечках. Мо Жань гладит внутреннюю сторону его бедра, проходится пальцем по метке, им оставленный ещё в самом начале. Метка, от которой злость мешается со стыдом в крови, лопая капилляры. Он не помнит. А Ваньнин не находит в себе силы ни сказать правду, ни солгать. Всё нутро разрывается от мрака и бессилия, словно они оба перешли точку невозврата. — Не расскажешь? — слышится невесёлая усмешка. — Ну и ладно… Ладно, неважно, — он смеётся, нажимая пальцами на позорную метку. — Всё равно ты здесь. Неважно, как мы узнали друг друга. Я знаю… Я помню… этот Достопочтенный ненавидит тебя, — в хрипло голосе, в потерявший рассудок голове воспоминания превращаются в кашу. Где там любовь? Где обида? Что перевешивает на чаше весов? — Но ты всё, что у меня осталось, да? Ваньнин… Ваньнин… Почему? Почему так болит голова? Его безответные чувства уже не первый год являются болезнью. Самой настоящей. Убивающей. Но разве он может перестать дорожить этим безумием, лежащим головой на его бёдрах и говорящем о ненависти?