Красная нить

Аслан злится на себя за то, что послушал мать: если бы не она, он в жизни бы не притащился в эти богами проклятые земли. Из каждого окна, с крыльца каждой хижины, причудливо склоченной из красного сандалового дерева, на него взирали с молчаливой неприязнью. Женщины, до самых стоп замотанные в чёрный сатин, прятали за спинами своих большеглазых детей. Мужчины, неохотно уступая дорогу молодому магу воды, угрожающе касались рукоятей ритуальных клинков, традиционно подвешенных на поясных ремнях. Маги тьмы видели его насквозь. Аслан не сомневается: они знали, кто он такой, сколько золота гремело в его поясной сумке и за какие услуги он намеревался им расплатиться. Назад дороги у него не было. Асия, как он помнит, жила на отшибе: не то чтобы могущественная колдунья, но, пожалуй, самая корыстная. Когда Аслан приоткрывает калитку, скрученную из тонких, стянутых вместе веток, Асия упирается в него белёсыми, заплывшими катарактой зрачками, вряд ли в состоянии разглядеть его лицо. Для любой другой молодой женщины столь ранняя слепота прозвучала бы приговором, но не для той, кто умеет видеть, не имея глаз. Впрочем, Аслан не удивлён: многие из тёмных магов слепнут, не доживая и до тридцати, в особенности те, кто изнуряет себя торговлей мрачным ремеслом. — Здравствуй, Асия. — Ты холоднее, чем твои старшие братья. Они никогда тебе этого не простят, — вместо приветствия отмеряет она, нисколько не удивляясь его появлению. Спорхнув с крыльца, Асия оправляет смявшийся на коленях сатин и встряхивает деревянными браслетами, взмахом полной руки приглашая Аслана внутрь. Внутри хижины тепло и пахнет апельсинами, пряниками и кардамоном, но во рту у него так кисло, что хоть на стенку лезь. Аслан садится за круглый стол, бросая мешочек с золотом на центр скатерти, плетённой из разноцветных ниток, и давит в себе желание обтереть руки. Это глупо: от того, что он намеревается сделать, ему вовек не отмыться. — Они не дадут тебе жизни. — Скажи мне то, чего я не знаю. Не нужно платить магу тьмы, чтобы это понимать. — Скажу, только ты вряд ли будешь счастлив это услышать. Грядёт война, и ваш клан не устоит, — рубит она. — Потери будут невосполнимыми. Вождь об этом знает — и что бы ни сделал этот самовлюблённый гордец, всё будет напрасно: судьбу не прогнёшь. Смерть придёт от племени листвы. Аслан уверен: эта ведьма ошибается. В чём-то её видения не точны и даже абсурдны, они не могут быть правдой. Он проглатывает надменный смешок: — Что-что? Племя листвы? Не сочти за неуважение, но эти люди не умеют воевать, никогда не держали в руках оружия, если, конечно, не брать в расчёт грабли и мотыги. Наверное, самый доброжелательный народ. И терпеливый — в самом плохом смысле этого слова. — Тем хуже будет расплата, если у такого терпеливого народа вырвать сердце. Ничем особенно я помочь не смогу, — Асия задумчиво потирает губы пальцами в перстнях, украшенных мелкими пёстрыми камешками, и нехотя поднимается из-за стола. Слепо нащупав деревянную дверцу шкафчика, она звенит стеклянными флакончиками, выставляя их перед собой, откупоривает их и поочерёдно подносит к носу. — Вот этот, — удовлетворённо кивает наконец, протягивая Аслану неведомый эликсир в мутной зелёной бутылочке. — Он поможет тебе найти невесту. — Это ещё зачем? — недоумевает Аслан. — Мне пятнадцать лет. — В своё время. Лет через восемь, может быть, позже. Ты поймёшь, когда наступит момент им воспользоваться. Найти себе женщину — твой единственный шанс выжить в грядущей мясорубке и продолжить род воды. — Асия, — вкрадчиво прерывает он её, понизив тон, — я ведь пришёл не за тем, чтобы устраивать свою личную жизнь. Она и вправду слепа, если этого не видит. Переплетя пухлые предплечья, колдунья смотрит на него лишь секунду или две — и Аслан вздыхает с облегчением, когда она отводит сверлящий взгляд и снова отворачивается к шкафчику со снадобьями. — Нет, ты пришёл именно за этим, — выдавливает она сквозь неприязненную усмешку и прячет глаза под раскрытой ладонью, поставив на стол ещё одну крошечную бутылочку. — Мне не хотелось становиться соучастницей, но пусть будет по-твоему. Смотри не перепутай пузырьки. Честно, не знаю, как ты собираешься с этим жить. Он бы хотел — хотел их перепутать. Вот только его смерть не изменит ничего. До родных земель Аслан добирается под утро, отмечая с горечью и облегчением, что никто не заметил его исчезновения: между домов стоит предутренняя тишина, и нигде не горит свет. Он бродил бы сквозь заросших травой узких троп ещё час или два, прислонился бы к дереву подремать, но не уверен, что к утру не иссякнут остатки мужества сделать то, что должен. Ужас острыми мурашками зудит на периферии сознания, где-то под затылком, и Аслан переплавляет его в злость. — Я всё ещё сын вождя, — рычит он на тюремного охранника, преградившего ему путь. — Я хочу с ней поговорить, и ты не можешь препятствовать мне. — Я должен доложить об этом твоему отцу. Катился бы он на все четыре стороны. Аслан подбородком указывает ему на выход и, как только дверь за его сутулой спиной со скрипом закрывается, приваливается к стене. Коридоры в тюремном корпусе мучительно узкие, и под низким потолком так мало воздуха, что невозможно дышать — Аслан даже рад, что его матери не придётся долго торчать в этой прогнившей дыре. Мама будто ему рада. Она не спала: её нежные, абсолютно сухие глаза покраснели то ли от усталости, то ли от непролитых слёз. Заприметив младшего сына, она подрывается с убогой кушетки и чуть ли не грудью налетает на железные прутья решётки. — На что ты толкаешь меня, мама, — тяжело выдыхает он в спёртый воздух. — Прости меня, мой родной. Прости, что взваливаю на тебя это. — Она в ожидании протягивает ему раскрытую ладонь. — Я не боюсь — и ты не бойся. Мы оба знаем, что так будет правильно. Мне отвратительна сама мысль доставить этому одуревшему от власти негодяю удовольствие публичным судебным процессом. Нет уж, выкуси. — Мама лязгает зубами, но её лицо на мгновение смягчается; сквозь прутья решётки она прижимает к лицу ладонь сына и целует его пальцы, стиснувшие проклятый пузырёк. — Жалею только, что не смогла его убить. Этот ублюдок топтать землю не должен. Помяни моё слово, он ведёт наш народ к гибели. — Ты наговорила на измену. Опять… — Не то чтобы Аслан был с ней в чём-то не согласен. — Дважды меня казнить не получится. Впрочем, и один раз — тоже. Меня греет мысль, что у него нет шансов затолкать мне эти слова обратно в глотку и заставить меня молить его о пощаде… Меня не станет, но зато будут жить эти мои слова. Мне удалось стать услышанной. — С тобой мало кто согласен. — Люди прозреют. Как бы не стало слишком поздно. — Мама роняет болезненный взгляд на пузырёк и заставляет себя улыбнуться. — Спасибо, Аслан. А теперь иди. Не стоит тебе здесь оставаться… — Я никуда не уйду. Ему будет вечность сниться в кошмарах её рука с откупоренным пузырьком яда; то, как мама привалилась к решётке камеры, слабея под коленями, и повисла в его объятьях сквозь железные прутья. Её сиплое «я тебя люблю». В стекле её мертвеющих глаз Аслан видит своё лицо. У него немеют руки. Прикрыв веки, он сжимает челюсти до боли в скулах, обнимая её под затылком, и мамина безвольная голова проворачивается с хрустом ломающихся позвонков. — Что ты наделал? Аслан не оборачивается на резкий возглас вождя, лопатками чувствуя прицел его глаз. — То, что должен был. Эта женщина смешала с грязью всё, что для меня свято. Будь он проклят до седьмого колена.