Диалоги tet-a-tet

«Всё зависит от того, кто кого запер в какой клетке» (с.)

— Как твой день? — Нормально. — Как ты себя чувствуешь? — Нормально. — Чем занимался? — Норм… Да ничем, бля. Чем я могу заниматься? Ты издеваешься, что ли? — Почему издеваюсь? Не издеваюсь я. А заниматься ты можешь чем угодно: читать, фильмы смотреть, что-то изучать, что-то делать… — Мне не интересно. — Что конкретно не интересно? Ты что-то пробовал? — Вообще ничего не интересно. Абсолютно. Однозначно. Понимаешь? — Ну ты хотя бы попробуй, чтобы не быть таким категоричным. — И что ты хочешь, чтобы я попробовал? — Да что угодно, главное, чтобы тебе это нравилось, отвлекало, в конце концов. Увлечения же какие-то у тебя есть? Ну, были. — Были, да, были. В том и дело, что были. Только закончились, знаешь ли. — Можно просто что-то начать делать. Хотя бы читать. Тебе же нравилось. А потом втянешься. Все же лучше, чем просто в потолок втыкать. — О да, и буду дальше здесь лежать таким начитанным, высокодуховным, заинтересованным, востребованным и независимым. Да? — Это плохо? — Это тупо. В моей ситуации — это тупо. Бесполезно. Бессмысленно. — Я так не считаю… — Да меня не ебет, что ты считаешь. Ты вообще нихера не понимаешь. Слушай, отъебись, а? Чего ты меня складываешь? Тебя напрягает, что я ничего не хочу? Ну так пристрели меня. Утопи, зарежь, задуши, я не знаю. Чтоб не отравлял тебе твою жизнь своим присутствием. — Как минимум, тебе нужно поесть. — Есть я тоже не хочу. — Нужно. — Похуй. *** — Зачем ты так? — А зачем ты со мной возишься? — Ты мне дорог. — О да, я тебе дорог. Я тебе слишком дорог. Сколько стоил этот чертов лосось? — ты стараешься не обращать внимания на его слова, в который раз терпеливо собирая с пола разбросанные вперемешку с безнадежно испорченным обедом осколки тарелок. Складываешь их на поднос. Вытираешь потеки соуса и соскребаешь остатки гарнира. «Нужно еще протереть пол, — думаешь ты, — и открыть окно, чтобы проветрить». — А все эти долбанные таблетки? — Резким движением он сбрасывает с прикроватной тумбы шуршащие блистеры. Туда же, на пол, в лососево-рисовое месиво. — А ебучие психиатры? — Психотерапевты, — автоматически поправляешь ты, продолжая наводить порядок. — Похуй. А эта сраная функциональная кровать? Как же я ее ненавижу. Эти ебучие массажи, физпроцедуры, прочая ебура? Больницы, операции. Бесполезные. Во сколько я тебе обхожусь? Даже интересно, — его лицо искривляет усмешка, больше похожая на гримасу. — Тебе было бы дешевле один раз нанять киллера, если не хочешь сам запачкаться. Ну или сдать меня в хоспис. Было бы еще дешевле. — Перестань, — ты поднимаешься с пола, держа в руках поднос. — Я этого никогда не сделаю, — идешь к выходу из комнаты, чтобы вернуться со шваброй и вымыть пол. И ловишь себя на мысли, что вот сейчас, прямо сейчас, с удовольствием бы засадил ему под кадык рукоять этой самой швабры. Ужасаешься этих мыслей. Поспешно ретируешься. — А чего ж так? — несется вслед. — Кишка тонка? *** — Уйди, — глухо, сдавленно, не поворачиваясь в твою сторону. — Хорошо, — ты оставляешь поднос с новым обедом у его постели и цепляешься взглядом за острое плечо, выглядывающее из-под одеяла, за выпирающие позвонки, шею, прикрытую спутанными отросшими волосами. Сглатываешь вязкую слюну, подкатившую к горлу комом, пытаясь взять себя в руки. — Ухожу, — отворачиваешься, выходишь, думая, что нужно будет еще помочь ему вымыться перед приходом реабилитолога. — Я ухожу, ты таблетки не забудь после еды. Тишина. Давящая, гнетущая, зловещая, вязкая, как та слюна, которую ты снова сглатываешь и никак не можешь проглотить этот чертов ком в горле. Не думать. У тебя есть срочный заказ, который нужно доделать. Это хорошие деньги. И взять еще несколько заказов. И еще. А этот горящий как раз закончишь, пока с ним будут заниматься. Не забыть забрать тарелки. И окно закрыть, уже прохладно… *** — Как ты? — молчит, вздыхает. Тяжко так вздыхает. Осторожно присаживаешься рядом на край кровати. Почти невесомо касаешься руки. Смотришь в глаза. — Как ты? — Плохо, — его голос дрожит. — Плохо мне. — Что-то болит? — Нет. Морально плохо. Очень… — Я с тобой, — порывисто обнимаешь, прижимаешь к себе, гладишь по голове. — Я всегда рядом, слышишь? Я с тобой, я не брошу тебя. — Брось лучше, — глухо куда-то тебе в плечо. И влажно на коже, горячо. И под кожей тоже. Затапливает. — Ну что ты? Ну какое брось? Совсем уже? Все хорошо будет. — Не будет. — Будет. Мы справимся, слышишь? Это все временно. Мы все делаем для того, чтобы выбраться из… из этого. У нас получится, — тихое шмыганье и попытка отодвинуться с его стороны. — А хочешь, я тебе сам что-нибудь почитаю? Давай? — Не надо, — отстраняется. Отворачивается, украдкой вытирая слезы. — Устал. Спать буду. Таблетки выпил. — Хорошо, спи, — гладишь его руки, уже привычно борясь со ставшим родным комом в горле. — Спи, я здесь. Поработаю рядом. Спи. *** Глухой звук упавшего предмета заставляет тебя оторваться от ноута. Ты поднимаешь упавший с его кровати телефон и кладешь рядом. Планшет убираешь на тумбочку и подключаешь зарядное устройство. Внезапно на дисплее высвечивается незакрытая вкладка с сайтом интернет-магазина и фото скейт-борда. Ты смотришь на это фото, расплывающееся у тебя перед глазами и переносишься на три года назад: видишь его — жизнерадостного, беззаботного, беспроблемно рассекающего на похожем скейте. Если бы можно было всё вернуть… Дисплей гаснет. Ты возвращаешься к ноуту. Отправляешь выполненную работу заказчику. Стараясь не шуметь, выходишь из комнаты. Идешь на кухню, занимаешься привычной рутиной. Примерно через час приходит сообщение банка о поступившей на счет оплате заказа. В твоей голове что-то щелкает, и ты по памяти набираешь адрес того самого сайта со спортивными товарами, находишь тот скейт, кликаешь на зеленой пиктограмме с надписью «Купить». *** — Ну неужели нельзя ничего сделать? — в отчаянии спрашиваешь ты у пожилой и выглядящей очень уставшей врача-невролога с профессорскими регалиями, у которой вы только что прошли очередную консультацию. — Вообще ничего? — Это СМА, понимаете? — она снимает очки и потирает переносицу. — Это не лечится полностью, только поддерживать… — Да какого чёрта? — взрываешься ты. — Какого, блядь, чёрта это СМА, если она наследственная, а ваши доктора ставили аутоиммунную патологию. Где здесь связь? Ну где? — Параллельные процессы, — она вздыхает, не реагируя ни на твой повышенный тон, ни на мат. — СМА развивалась сама по себе, будучи генетической патологией. Но травма включила еще и аутоиммунную реакцию, от чего еще больше пострадали мотонейроны и развилась выраженная манифестация. СГБ мы пролечили, но реабилитация в данном случае практически незаметна, от того и все ваши жалобы. — Стало хуже, — ты наклоняешься над ее столом, упираясь ладонями. — Хуже, вы меня слышите? — Мы с вами это как раз обсуждаем, — невозмутимо отвечает она, а ее нервозность заметна только по тому, как она складывает и раскрывает дужки своих очков. — Доктора, я уверена, делают всё возможное… — Вы нихрена не делаете, — ты ощущаешь, как угол твоего рта начинает самопроизвольно подергиваться. — Ни ваши доктора, ни вы. Я не верю в эти ваши придуманные диагнозы. Было одно, теперь другое. На каком основании вы это решили? — ДНК-анализ, — она пожимает плечами, — Он показал, что ген SMN в мутировавшей форме. Плюс ряд других подтверждающих исследований. Я понимаю ваше отчаяние, но не нужно сваливать всех собак на врачей. — Чего ж раньше никаких проявлений не было? Это ведь с детства должно быть, если генетическое. — Не всегда с детства, — она опирается о спинку кресла, надев обратно очки. — Существует несколько типов СМА, а точнее, пять. И ваш ещё не самый неблагоприятный, должна сказать. У новорожденных нулевой и первый тип — это самое тяжелое течение. Второй — промежуточный — проявляется между тремя и пятнадцатью месяцами жизни. — А у нас какой? — ты бесцеремонно перебиваешь, тебе неинтересно слушать, что и как бывает у других. — У вас третий тип, его еще называют болезнью Кугельберга–Веландер. Обычно проявляется в возрасте между пятнадцатью месяцами и двадцатью годами. Признаки похожи на симптомы первого типа, но болезнь прогрессирует медленнее, а продолжительность жизни больше. Иногда пациенты живут и всю жизнь, если дыхательных осложнений не наблюдается. То есть, мы имеем дело с доброкачественным течением и поражением, преимущественно, проксимальных групп мышц… — Погодите, — ты снова прерываешь её, — погодите, это сложно воспринимать вот так на слух, не понимая вообще о чем речь. СМА, СМА… Есть же что-то, что лечит. Что-то такое крутится, какие-то варианты… Вроде бы же есть какой-то там укол, который делается один раз, и всё. Всё проходит. — Ты торопливо вбиваешь в поисковик телефона «укол при СМА», находишь подтверждение своим словам, тыкаешь дисплей в лицо профессорше. — Ну вот же, вот. Действительно, есть. Как же это нету? Да, пишут, что он стоит каких-то абсолютно шизанутых денег, но мне пофиг. Я найду, заработаю. — Два миллиона долларов? — она скептически приподнимает бровь. — Да хоть десять, — снова взрываешься ты. — Это же не значит, что ничего нельзя сделать, когда вопрос только в каких-то сраных деньгах. — Этот препарат называется Золгенсма, — докторша кивает, — но вам он не поможет. И не в деньгах здесь вопрос. — Да почему? — ты ошарашен. — Вы же говорите, что доброкачественное течение, сам тип этой гадости легче и все дела. Есть лечение. Да, дорогое, но это не проблема. И — вдруг — не поможет? Как так? — Потому что это педиатрический препарат: генная терапия на основе вектора аденоассоциированного вируса, предназначенная для лечения пациентов младше двух лет, ну или около того, в пределах пятнадцати килограмм веса. — Не понимаю, — ты усиленно пытаешься соображать. — Только детям? Но почему? — Ну смотрите, чтоб проще, проблема в гене SMN. При этом заболевании он мутирует. И его мутация приводит к тому, что он не вырабатывает белок, обеспечивающий функции мотонейронов. Введением этого препарата дефектный ген замещается, это как копия гена. Но остановить развитие болезни и вернуть моторные функции возможно только у ребенка. Я уж не говорю о том, что все препараты, а тем более такие, применяются только по показаниям. — Я все равно не понимаю, — ты отчаянно хрустишь пальцами. — Дело в дозе? Типа взрослым его нужно больше? По весу расчет? Так посчитайте, какие проблемы. — Нет, — она качает головой, — нет же, поймите вы, нельзя здесь так решить вопрос. Нет исследований, нет данных о безопасности. Из того, что есть, даже такая доза уже токсична. Выше может просто убить. Плюс вектор на аденовирусе, к которому у взрослого чаще всего уже есть антитела. И мы в лучшем случае не получим никакого эффекта или получим рецидив аутоиммунного заболевания, а в худшем — сами понимаете. — А как насчет чуда? — криво усмехаешься ты. — Чудеса случаются, конечно, — она постукивает карандашом по своим бумагам, — но, боюсь, не в вашем случае. — Черт, — тихо и злобно шипишь ты себе под нос, — что ж так сложно-то всё, а? Ну почему именно так? Ну хоть что-то же можно сделать? — Паллиативная терапия, — обыденно произносит профессорша и выразительно смотрит на часы. — Я расписала лечение в карте. И подумайте о стационаре. Вам же легче будет. Если у вас более нет вопросов, я хотела бы закончить консультацию. У меня еще заседание на кафедре. *** — Ну, что она сказала? — он смотрит на тебя с таким ожиданием во взгляде, с такой надеждой, что ты просто не можешь… Не можешь. — Всё заебись, она сказала, — ты практически не фальшивишь, улыбка почти искренняя, а подрагивающие пальцы — глубоко в карманах. — Еще немного пролечиться, и будет всё отлично. — Да ладно? — Скептически усмехается он, но вспыхнувшая надежда в глазах с лихвой перекрывает сказанную тобой неправду. Оно того стоило. — Пиздишь же. — Нет, — ты дергаешь плечом. — Закончили тут с тобой уже? Едем домой? — А чего ты меня не подождал, чтобы вместе к этой профессорше пойти? — он надевает толстовку, а ты наблюдаешь, как он пытается попасть в рукав, как у него это с трудом получается и только сильнее стискиваешь зубы. — Эй, ты меня слышишь? — Да она спешила очень. Ты же сам просил в коридоре подождать, а она шла как раз мимо, — не моргнув глазом, снова врешь ты. — Остановилась такая и, мол, у меня пять минут свободных, пациента я уже видела, давайте сейчас быстренько назначения вам напишу и езжайте выздоравливать. — Выздоравливать, — чуть заметно улыбается он. — Ну, поехали. *** — Здравствуйте, мы у вас вчера были на консультации, СМА, — ты крепко сжимаешь телефон в ладони, пытаясь глубоко дышать, чтобы не сорваться и не нагрубить сходу. — Помните? — Помню, конечно, — шепотом отвечает профессорша. На фоне слышны какие-то посторонние звуки. — Не так и много людей с этим заболеванием. Решились на стационар? — Нет, — обрываешь ты. — Я хотел спросить, что за… Почему вы назначили кучу всякой ерунды, а основное, патогенетическое лечение проигнорировали? И даже словом о нем не обмолвились? — Послушайте, молодой человек, — голос профессорши становится громче, а фоновый шум стихает. Видимо, вышла куда-то. — То, что вы начитались в интернете массы информации по поводу данного заболевания, еще не позволяет вам делать назначения и принимать решения на уровне специалиста. Эту массу еще нужно уметь анализировать, а эти способности без базового обучения и клинического мышления недоступны. Поэтому, давайте вы не будете мне здесь рассказывать, что и как нужно было сделать. — Нет, это вы послушайте, — ты уже даже не скрываешь своей неприязни. — Мне ваши дипломы и регалии к ебене фене, если вы нихрена не разбираетесь в патогенезе конкретного клинического случая. У него уже начинаются мышечные подергивания и слабеют руки, искривляется спина. Где ваше хваленое клиническое мышление, если вы даже о другом гене не упомянули? Как же так, а? Ген SMN2, на экзон которого действуют «Спинраза» и «Рисдиплам», о которых вы даже и не вспомнили, назначив тупо какие-то витамины и прочую ерунду. Как так, профессор? — Всё сказали? — по интонациям ее голоса абсолютно непонятно, что она думает. — Да будет вам известно, уважаемый, что упомянутый вами ген SMN2, который при нарушении работы в гене SMN1 начинает вырабатывать нужный белок, вырабатывает его в гораздо меньшем количестве. «Спинраза» и «Рисдиплам», конечно, заставляют SMN2 работать активнее, но попробуйте все время подстегивать и так загнанную лошадь. Попробуйте и вы увидите, что будет. — Я же не прошу дать бесплатно, — ты устал спорить с этой непробиваемой теткой. — Я куплю. Я знаю, сколько это стоит и схему лечения. Я все уже знаю об этой чертовой СМА, слышите? Я прошу просто назначить его, потому что даже на черном рынке эту срань не достать просто так. Мне от вас нужно только назначение, а дальше я сам всё решу. — Я поражаюсь вашему упрямству, — вздыхает профессорша. — Это вялотекущее заболевание, оценка пациента по тесту chop intend — несчастные 31 балл из 64. Это без вариантов. Чтобы был хоть какой-то прирост моторики, говорящий об эффективности, подразумевающий возможность применения патогенетического лечения, вам нужно хотя бы 40 изначальных. Вы просто выбросите деньги, и всё. — Вам не все равно на мои деньги? — огрызаешься ты. — Ну блин, что ж у вас все к деньгам-то сводится? Нужно же верить. Хоть во что-то. — Вы отвратительно настойчивы, — она замолкает. Пауза длится неприлично долго. Ты уже хочешь окликнуть ее, тебе не до церемоний, но она вновь начинает говорить. — Верить, говорите? Хорошо, приезжайте завтра в первой половине дня. Я напишу. В конце концов, это тоже один из вариантов лечения. Хотя и бесполезный, что доказано клинической практикой. И попирающий протоколы. Но в качестве эксперимента… Приезжайте. Найдете меня где-то в больнице, сама еще не знаю точно, где буду. До свидания. Она первой отключается, а ты чувствуешь себя так, будто задамажил главного босса в компьютерной стрелялке. Ты чувствуешь себя победителем. И уверен, что это первый и главный шаг к победе. Да, будет нелегко. Да, денег на это уйдет прорва. Да, ты семижильный. А если надо, то и десяти, и ста… И да, тебе его выздоровление необходимо не меньше, чем ему. *** — СМА значит? — Криво ухмыляется он, сверля тебя взглядом. — Всё заебись, значит? Ахуенно. Нет, ну я знал, что ты пиздишь. Но чтобы настолько. — Послушай, — ты еще пытаешься вернуть ситуацию в прежнее русло, — не обращай ты внимания на все эти аббревиатуры. СГБ, СМА, прочая ебура — все это хрень. Главное то, что это лечится… — Не лечится, — обрывает он тебя. — Не лечится это. Я уже прочитал. Я буду ебаным овощем до конца жизни. Скорее бы он настал уже. — Ты будешь жить. — Да ебал я такую жизнь, — срывается в ор он. — Ебал я. Нахуй она мне не нужна такая. И ты мне не нужен. И лечение это твое долбоебическое. И твои конченные деньги. Отъебись от меня. Просто отьебись и дай спокойно сдохнуть. — Нет, — ты смотришь ему в глаза, показывая взглядом всю решительность своих намерений. — Нет, и даже не думай. — А то что? — истерический смех режет уши. — Что ты мне сделаешь? — Ничего, — твой голос звучит на удивление спокойно и размеренно. — Кроме того, что вылечу тебя. — Да иди ты нахер, — он отворачивается к стене. — Вылечит он. Сказочник. Лучше убей, полезнее будет. — Надо поесть. — Ты всегда будешь предлагать мне жрачку, когда сказать нечего? — он хмыкает. — Спасибо, «папочка», я не голоден. — Надо. И выпить лекарства. — Я. Не буду. Есть. — он приподнимается на кровати в положение полусидя, опираясь о подушку. Его плечо слегка подергивается. Положение неустойчивое даже сидя. Его будто немного заваливает в сторону. Или тебе кажется? — Что ты смотришь, как обдолбанный? Я сказал, что не стану, и я не стану. И нехуй тут стоять и смотреть. Алё, прием. Ты в уши долбишься? Ты разворачиваешься и молча выходишь. В кухню. Разогревать запеченную крольчатину. С овощами. Принесенную курьером доставки больше часа назад и уже давно остывшую. *** — Зачем? — он смотрит на тебя прозрачным взглядом, не касаясь скейт-борда, который ты, предварительно распаковав, положил ему на колени. — Подарок, — улыбаешься ты. — Зачем? — его голос слегка срывается. — На будущее, — ты пожимаешь плечами. — Которого нет? — он сталкивает с себя злополучную доску, чудом та не падает на пол. — Которое есть, — ты пытаешься не дать никакого шанса сомнениям. — Ты сможешь. — Я тебя ненавижу, — его потряхивает. — Ненавижу тебя. Ненавижу! Ты пожимаешь плечами, убирая скейт с постели на полку. Но так, чтобы тот был в поле его зрения. Выходишь из комнаты, стараясь не слушать летящие в спину слова. Нет, ты не сожалеешь о покупке. И такую реакцию ты где-то предполагал. Но ты сделал все правильно. Ты чувствуешь это. А все сказанное им — всего лишь слова. Просто слова, о которых не стоит размышлять и придавать им особого значения. Ты думаешь о том, что нужно закупить продуктов. Почти пустой холодильник это подтверждает. В желудке тянет. Вспоминаешь, что сам ничего не ел с самого утра. Или ещё с вечера? *** — Я оставлю тебе ужин, и не забудь таблетки после еды, хорошо? — ты избегаешь смотреть ему в глаза, расставляя тарелки на тумбочке у кровати. — Фрукты еще. И фисташки, — ты кладешь пакетик с орехами, — просто погрызть. — Мммм, — саркастично тянет он, — фисташки. Значит, надолго. — Я постараюсь побыстрее. — Ну что ты, ни в чем себе не отказывай, — он ухмыляется. — Спасибо, что хотя бы сюда не приводишь. — Перестань, — тебе неприятен этот разговор, но его не избежать. — Действительно, — хмыкает он, — чего это я? Ты платишь за эту квартиру. Имеешь право. — Перестань, — тебе больно всё это слышать так же, как и ему. — Просто мне нужно… — О да, тебе нужно, — прерывает он отрывисто, со злостью. — Всем нужно. Всем, кроме меня. А интересно, если ты не пойдешь никуда, как быстро ты сорвешься и накинешься на меня? — Не накинусь, — ты сжимаешь челюсти. — Что ты несешь вообще? — Правду же, — он наиграно хохочет. — Не нравится такая правда? Отчего же? Мы ведь оба знаем, что ты очень даже не против, ведь так? А давай, — он рывком сбрасывает с себя одеяло. — Ну? Чего застыл? Ноги сам мне задери и раздвинь, чтоб удобнее было. Давай, ну же. — Прекрати сейчас же, — ты, еле сдерживая себя, поднимаешь одеяло, снова накрываешь его, — не нужно устраивать цирк… — Цирк? — он хохочет еще громче, — цирк, значит. Ну конечно же, цирк уродцев. Как я сразу-то не догадался. Не стоит на калеку? Не возбуждаю, да? Таким — не возбуждаю? А те, к которым ты ходишь, возбуждают? На меня не похожи? Или наоборот? Те, кого ты там ебешь вечерами. Хорошо тебе с ними? Заебись тебе, сука, да? — Закрой рот, — ты прижимаешь его руки к постели, чтоб он оставил это чертово одеяло в покое. Сцепив зубы, пытаешься выровнять дыхание — Закрой свой рот. Сейчас же. — А то что? — он нагло смотрит тебе прямо в глаза. — Ну давай, въеби. Ты же этого хочешь? — Успокойся, — бросаешь ты, отпуская его руки, больше из-за того, что просто не можешь к нему дальше прикасаться без последствий. — Ты без своих концертов хотя бы день можешь? — А ты без ебли? — Тебя это не касается. — А если я тут сдохну, пока ты там развлекаться будешь, м? — С чего бы? — Ну мало ли, подавлюсь там, не знаю, захлебнусь, с кровати наебнусь… — Ну вот что ты несешь, а? Что ты несешь? — ты пытаешься его обнять, хотя сейчас, именно сейчас, этого тебе категорически нельзя делать. Нельзя, потому что ты можешь не остановиться. Уже наступил тот предел, когда тебе нужно уйти. Нужно, потому что он прав, черти его дери. Потому что ты его так хочешь, что яйца сводит и мозг пеленой туманится. И да, уходишь ты, чтобы не сорваться, тут он тоже прав. И ты уже в шаге от этого срыва. И он так близко — его глаза, его кожа, его дыхание, тело, запах… — Я прошу тебя, пожалуйста, успокойся. — Вали давай, — он отталкивает твои руки от себя. — Видеть тебя не могу, сволочь озабоченная. И ты уходишь. Тебе бы сейчас — именно сейчас — остаться с ним, но ты не можешь. Просто не можешь, потому что… Потому что. А вернувшись, сбросив физическое напряжение, ненавидя себя за это, ненавидя его за это, не желая видеть, всё равно заглядываешь к нему. Долго смотришь на то, как он спит, боясь даже шевельнуться, чтобы не потревожить хрупкий сон. И ненавидишь себя еще больше. Но теперь ты можешь хотя бы существовать какое-то время, не подвергая его опасности. Пока снова не прижмет. Вздыхаешь. Выходишь. Идешь к себе и долго лежишь без сна, уставившись в стену напротив кровати. Чувствуешь неудовлетворенность. Она вязким, липким раздражением ворочается внутри. Подкатывает к горлу спазмами тошноты и брезгливости. Выворачивает внутренности. Жжется где-то под сердцем и настырно сверлит мозг — не такой, не то, не так… *** — Я не понимаю, зачем я тебя сюда привел, — ты растерянно и нервно потираешь переносицу, сидя на кухне, а напротив тебя, развалившись и закинув ноги на подоконник — странное существо, похожее на человека всем, кроме взгляда. Взгляд пронзительный, сканирующий, острый, вскрывающий — явно нечеловеческий. — Чем я думал? Он же сейчас проснётся… — Расслабься, не проснется, — сидящий напротив меняет позу, опустив ноги и уставившись прямо тебе в глаза своим жутким взглядом. — По крайней мере, пока я здесь. И да, не ты привёл, я сам прихожу, когда нужно. — Я не понимаю, — ты себя чувствуешь очень неуверенно, напряженно и крайне тревожно. Ты не хочешь, чтобы этот человек — и человек ли? — находился сейчас здесь, в твоем доме. Но сделать с этим ничего не можешь. — Не понимаю, как? — Тебе и не надо ничего понимать. Если я здесь, значит, пришло время, — он слегка усмехается. От него веет опасностью и в то же время к нему притягивает. Он не то, чтобы красив — черты лица скорее отталкивающие, резкие, но к нему как магнитом тянет. Такая харизма, которую не перешибешь. И взгляд. Страшный, насквозь. Хочется исчезнуть и спрятаться от него, а оторваться невозможно. — Нужно так, понимаешь? — Кому нужно? — ты пытаешься подняться, вышвырнуть этого незваного гостя, но тебя будто бетоном сковало: не шевельнуться. — Тебе нужно, — он хмыкает. — Всем всё всегда объяснять надо. Это же ты хотел чуда, м? Ну вот, я тот, кто исполнит. — И каким же образом? — тебе — внезапно — вдруг становится интересно. — Зависит от чуда. От того, чего ты на самом деле хочешь. И какую цену готов заплатить. — Любую, — кажется, ты ответил слишком быстро. — Точно? — он скептически приподнимает бровь. — Ты уверен? А то ведь часто так бывает, что сначала «да любую цену готов заплатить», а потом «ну не такой же ценой». — Любую, — отрезаешь ты. — За то, чтобы он снова встал на ноги. — И всё? — он опять хмыкает. — Желания тоже, знаешь ли, нужно уметь формулировать. — Всё, — ты вздыхаешь. — Ну, то есть, не просто встал. А чтобы и ходить мог, то есть, жить нормальной жизнью. Чтобы выздоровел. — И чтобы всё вспомнил, — подхватывает он с инфернальной улыбкой, будто веселясь, а тебе в ту же секунду ледяными когтями впиваются в сердце. — Нет, — вырывается невольно, неосознанно, как защита. — Ну вот, о чём я и говорил, — он небрежно отбрасывает светлую длинную челку с лица. — Не такой ценой, да? — Есть варианты? — ты натянуто улыбаешься, а в мыслях продолжает биться несвязное: «Что за бред? Кто он? Почему я с ним обсуждаю настолько личные вещи? О чем торгуюсь?» — Варианты всегда есть, — он вальяжно потягивается. — Какие варианты устроят лично тебя? — Мне без разницы, — ты отворачиваешься. Ты устал. Невозможно, невыносимо, смертельно устал. — Всё равно, знаешь. Лишь бы он снова встал на ноги. — Встанет и уйдет. Готов к этому? — Пусть идёт, — ты внимательно изучаешь свои руки. — Пусть. Лишь бы мог ходить. — Какое самопожертвование, — хохочет он. — Пусть идет, конечно. Пусть. Желательно, подальше и не заглядывая ни в какие комнаты, да? — Бля, — ты невольно дергаешься. — Откуда ты?.. — Что такое? — он снова приподнимает бровь. — Боишься, что он не оценит тот иконостас на стене напротив твоей кровати? А вдруг ему понравится? Он там очень неплохо выглядит. Особенно на тех, где твои художества и он без одежды. — Чего ты добиваешься? — ты, отбросив неимоверным усилием оцепенение, поднимаешь свой взгляд и смотришь ему в лицо. На переносицу меж бровей. Как будто целишься. — Чего. Ты. Еб. Твою. Мать. Добиваешься? — Всего лишь точного согласования договорных условий, — он продолжает растягивать ехидную улыбку. — Так что, пусть смотрит? Или как? — Как получится, — ты обессилено взмахиваешь рукой, — лишь бы поднялся. — Как самоотверженно, — он упирается локтями о стол и подается к тебе корпусом. — Скажи, тебе ведь больше всего хочется, чтобы он никогда ничего не вспоминал, верно? Ни о том, кому он обязан тем, что оказался прикован к постели. Ни о том, кто его насиловал на верхнем этаже той заброшки. Ни о том, как он исхитрился вырваться и предпочел сброситься вниз, лишь бы только тот кошмар закончился. Ни о том, какие мысли иногда бродят в твоей голове, когда ты дрочишь, глядя на его фото на стене напротив. Я ведь прав? Молчишь? Значит — прав. А еще ты очень хочешь, чтобы он сам тебя хотел. Настолько, чтобы крышу сносило, как у тебя от него. Чтобы ластился, терся о тебя, сам умоляя отодрать его. Чтоб подставлялся, выгибаясь, вихляясь, как заправская блядь. Чтобы тёк от тебя, чтоб колени подгибались. Чтобы стонал, задыхаясь, срывая голос… — Заткнись! — Рявкаешь ты. — Заткнись, мать твою, — его невыносимо слушать. Невыносимо слышать эти мысли, твои собственные мысли, так легко сейчас облекаемые им в слова. Те самые мысли, что мучают тебя, что не дают покоя, что заставляют снова и снова переживать произошедшее… — Вообще, я не понимаю твоего желания, — он закуривает непонятно откуда взявшуюся сигарету. — Странное оно. — Почему? — сипишь ты, потеряв голос от беззвучного крика. — Ну сам посуди: сейчас он полностью в твоем распоряжении. Полностью от тебя зависит. Делай с ним, что хочешь, никуда он не денется. И что тебе мешает? Зачем тебе его исцеление? — Ты не понимаешь, — ты закрываешь лицо руками, раскачиваясь на стуле. — Не понимаешь. Не понимаешь. — Не понимаю, — соглашается он. — Странные вы, людишки. Сами не знаете, чего хотите. Или ты боишься прирезать его, как тех, других? Кстати, каково это, ощущать как лезвие входит в податливую плоть и теплая кровь брызжет на руки, стекая вязкими, густыми каплями… — Перестань, — обрываешь ты, снова чувствуя ледяные когти. — Я никого не убивал. — Да ладно? — он снова хохочет своим ужасающим смехом. — Всего лишь почикал красоты и эстетики ради, да? Какая у тебя, однако, избирательная память. Убивал, дарлинг. Еще как убивал. С остервенением, с жестокостью, маниакально. Потому что не такие, не те, не то, не так. Удовольствие хоть получал от их смертей? — Нет. Нет! — Ты кричишь, стараясь отгородиться от него, от его слов, от этой беспощадной правды. — Замолчи. Не говори так. Я не делал этого. Не делал! — Делал, — он припечатывает стол ладонью. — Делал, и знаешь об этом. Помнишь прекрасно. И очень сильно боишься, что убивал не потому, что они не такие и с ними что-то не так. А потому что — да-да, именно — с тобой что-то не так. Очень сильно не так. Смотри, — в его ладони появляется нож, блеснувший лезвием в отблеске электроосвещения. — На, возьми. Пойди и закончи свои и его мучения. Умрет он, и тебе не придется больше складывать новые жертвы на алтарь своей памяти. Давай, ну же. Тем более, он сам этого хотел. Просил этого. Давай, помоги ему. — Нет. Нет. Нет. Нет! — ты в ужасе вскакиваешь, отшатываешься, бросаешь на пол нож, который уже почему-то оказывается в твоих руках. — Уходи. Сгинь. Исчезни, — тебя трясет. Холодный пот скатывается по спине ручьями, сердце отчаянно колотится, то останавливаясь, то сбиваясь в хаотичную аритмию. — Уйди, прошу тебя. — То приди, то уйди, я тебе что, телка по вызову? — он искривляет губы. — А, ну да, ты же у нас не по телкам, но суть ясна и так. Ладно, сядь и успокойся. Всё, я сказал. Чего так реагировать? Подумаешь, какие-то… Ладно-ладно, молчу, не дергайся. А то еще удар хватит раньше времени. Не успеем всё обсудить. В общем, что: ты хочешь, чтоб он поднялся на ноги? Так? Чтоб ходил? Правильно? Чтобы выздоровел? Любой ценой? Согласен? — тебя хватает только на утвердительные кивки после каждого вопроса. — Хорошо. Так и будет. Договорились. В следующее мгновение он исчезает, оставляя тебя один на один с трясущимися руками, валяющимся ножом на полу и едва уловимым запахом сигарет, витающим в кухне. Будто сомнамбула, ты поднимаешься, подбираешь нож, чтобы положить его на место, но почему-то выходишь в коридор. Идешь к его комнате. Открываешь дверь. Тихо, стараясь не совершать громких звуков. По привычке. Переступаешь порог комнаты… *** Ты теряешь счет времени, сидя в его ногах. Тело затекает в неудобном положении, но ты не меняешь позы. В судорожно сжатых пальцах левой руки ты держишь рукоять ножа, а правой гладишь его ноги. Едва касаясь, невесомо. Очень медленно. Будто в трансе. Он спит. Обычно он спит очень чутко, но сейчас его сон безмятежен и глубок. Ты гладишь его ноги и чувствуешь влагу на кисти руки. В уголках глаз. На щеке. Медленно сползающая капля достигает рта. Машинально ты слизываешь ее, ощущая солёный вкус. Это такая защитная реакция. С тобой это впервые, но откуда-то ты знаешь, что это именно потому, что ты давно за гранью. Нос закладывает и перед глазами плывет. Ты поднимаешься и выходишь из комнаты. Пусть спит. Ты тоже попробуешь хотя бы немного поспать. *** Тебя подбрасывает на постели. Ты тяжело дышишь, чувствуя, что почти задыхаешься. Все тело в ледяной испарине. В комнате кромешная тьма. Ты хаотично нащупываешь регулятор подсветки, но мрак освещается вышедшей из-за тучи луной. Она светит прямо в твое окно, заливая мертвенным сиянием. Сон. Это всего лишь сон. Всего лишь ночной кошмар. Ты пытаешься отдышаться. Слышишь стук собственного сердца. И… шаги. Это абсолютно невозможно, но ты отчетливо слышишь шаги, приближающиеся к дверям твоей комнаты. И в дверном проеме, освещаемый лунным светом, появляется он — еще неуверенно держащийся, но самостоятельно поднявшийся и дошедший к тебе на своих собственных ногах. — Ты… вот это да, ты… ходишь… — тебе не хватает слов, а он медленно делает еще один шаг к твоей постели. И ещё. Ближе, еще ближе. Ты хочешь вскочить, поддержать его, подстраховать. Но боишься сделать резкое движение. Странно, но тебе кажется, что шевельнувшись, ты спугнешь чудо. А он уже почти вплотную к тебе. И смотрит. Внимательно смотрит. Но не на тебя. А на стену над кроватью. На те самые фото. Его фото. Во всевозможных ракурсах. Ты сглатываешь, пытаясь смочить в момент пересохшее горло. — Я объясню… — Это можно объяснить? — он переводит на тебя взгляд потемневших глаз. — Это вообще поддается объяснению? Вот это вот? — Он резкими движениями сдирает фотографии со стены, швыряя тебе в лицо. Ты неподвижно смотришь и где-то отдельно от тебя проступает мысль, что зря он рушит настолько идеально подобранный коллаж… — Ты конченный извращенец, сука, — он продолжает сдирать фотографии. — Ты ёбнутый на всю голову. Маньяк долбанный, — те фото, что содрать не удается, он пытается испортить, расцарапывая ногтями. Затем хватает лежащий на прикроватной тумбе нож и с остервенением изрезает изображение, раздирая его, уничтожая полностью. — Я… послушай… — Послушать? — Он резко разворачивается в твою сторону. — Послушать кого? Тебя? Что ж ты меня не слушал, когда я орал в той ебаной заброшке, срывая связки? Когда просил, умолял отпустить, захлебываясь кровью, слезами и соплями? Ты меня не слушал тогда и не хотел слушать. Ты мне всю жизнь сломал, тварь. Всю, сука, жизнь. Ненавижу тебя. — Он резким движением вонзает лезвие ножа тебе в шею. Странно, но боли ты не чувствуешь. — Нравится, да? — Он вытаскивает лезвие и всаживает его еще раз, чуть пониже. — Вот так тебе нравится? Только когда ты это делаешь. Да, сука? Когда ты меня всего изрезал, называя это эстетикой. Эстетика, говоришь? На тебе эстетику, сука. Как тебе такая эстетика? — он бьет ножом с каждой фразой, особо не выбирая мест на твоём теле. Лезвие где-то проскальзывает, только царапая кожу, а где-то входит по самую рукоять. Ты всё так же не чувствуешь боли, только горячо по всему телу и голова кружится. А еще видишь за его спиной того, другого — сыто ухмыляющегося, довольного, сверкающего своим нечеловеческим взглядом. «Всё имеет свою цену», — его хохот заполняет комнату. Стены исчезают, погружая твоё сознание во тьму. Ты еще силишься что-то сказать, но хлынувшая изо рта кровь не дает тебе этой возможности. *** — Там пациенту в поднадзорной плохо. — И кому там у нас плохо? — Пожилой психиатр, отложив заполняемые бумаги, всё же бросает взгляд сквозь очки в наблюдательную палату. — Да вон тот изрезанный, что на днях поступил. На второй койке справа от входа, корячится весь. — Корячится? — Психиатр перебирает истории болезни в поиске нужной. Находит и, раскрыв на дневнике наблюдений, постукивает по странице ручкой. — Напомните, вы на каком курсе? — На интернатуре, — тушуется молодой специалист. — Да вы сами посмотрите… — Я вижу. А еще вижу, что зря вы выбрали именно эту специализацию. Уж на интернатуре пора бы знать, что из себя представляет кататонический синдром. — Так я знаю, — интерн неловко переминается с ноги на ногу. — Просто не видел никогда. — Вы этого пациента осматривали? Историю изучали? — Ну мне другого дали, а этого коллега моя смотрела. Историю я читал, там жуть. — Жуть, говорите? — Врач медленно пролистывает историю болезни. — Можно, конечно, и так сказать, но это непрофессионально. И к каким выводам вы пришли с вашей коллегой? — Ну, — интерн еще больше теряется, а затем, решившись, выпаливает: — Нам кажется, что он симулирует. — И на каком основании вам это кажется? — Ну, то есть, не совсем симулирует, конечно. Отклонения у него по-любому имеются. Нормальный человек такого не совершит. Но вот что он не осознавал свои действия — это очень вряд ли. — Оснований я так и не услышал, уважаемый. Потрудитесь обосновать свое мнение. Кажется — в клинической психиатрии очень относительный показатель. — Ну смотрите, он очень подробно и связно рассказывал о совершенном. С такими подробностями, которые еще и довольно логичны, чего не бывает в бреду. Плюс он демонстрирует знания в очень ограниченном секторе. О той же СМА он знает всё досконально. Зачем бы ему это было выяснять, если бы его не касалось? К тому же, он действительно обращался за консультацией к профессору неврологии в областном НИИ по этому заболеванию, там еще и полиция занималась, проверяли всё. Правда, профессор говорит, что в глаза не видела самого пациента, а только его якобы родственника. Но кто знает, может он его взаперти держал. — Кого? — Ну того парня с СМА, которого он… Ну, о котором рассказывал. Он его же и убил в итоге. Там же кровищи было везде, есть протокол обследования полицией. Да он точно придуривается. — Вы уж определитесь: ему таки плохо или он таки придуривается, — чуть усмехается психиатр. — Ну сейчас вроде бы как плохо, — интерн окончательно растерян. — Может, глянуть ближе? — Типичное положение во время кататонического ступора, — психиатр все же подходит к пациенту. — То, что вы назвали некорректным словом «корячится» — это было кататоническим возбуждением, которое сменилось на данный момент ступором. — А почему его полиция не охраняет? — шепотом спрашивает интерн, казалось, даже не услышав пояснений наставника. — От кого? От него же самого? — лукаво интересуется психиатр. — Но он же опасен, разве нет? Мы когда записи бесед слушали, у меня волосы на голове шевелились. Ну вы же тоже это слышали, всю эту жесть, что он сотворил с тем парнем. — Да не существовало никакого парня, — вздыхает врач, резко захлопывая историю болезни. — То есть, как это, не существовало? — опешивший интерн чуть ли ни воздух ртом хватает. — Вот так, — спокойно поясняет доктор, аккуратно выводя интерна из палаты. — Вы вот записи бесед очень внимательно слушали, что так впечатлились. А на клинические и параклинические обследования и объективные данные, мягко говоря, плевать хотели. Да те же протоколы с места событий если бы внимательно изучили, то поняли бы, что версия пациента, мягко говоря, псевдогаллюцинаторна. — То есть? — Тело якобы убитого им — не найдено. Характер повреждений — аутоагрессивный, то есть, они нанесены пациентом самостоятельно самому себе. Отпечатки тоже принадлежат пациенту. — Так стер, — горячится интерн. — И тело спрятал. Ну при имеющемся предварительном диагнозе бред, если это бред, должен быть нестойким, полуоформленным. Речь разорвана и несообразна, с обеднением, со сглаженностью. А тут в красках всё, со спецэффектами и оборотами. — Ну да, ну да, вот так побеседуешь с пациентом, ежели он логику речи сохраняет, и на веру сразу и примешь все его рассказы об участии в наполеоновских сражениях и борьбе с ведьмами всех мастей в рядах святой инквизиции. — Да ну, скажете тоже. Это же понятно, что бредовое расстройство. Там как раз и есть хорошо систематизированный, доминирующий бред. А мы же острое психотическое ставим, F 23. При нем другие критерии. — F 23.2, — уточняет врач. — Но только потому, что госпитализация первична, и перекодировать шизофреноподобное психотическое расстройство в соответствующую форму шизофрении мы сможем только по истечении месяца. А до этого времени, хоть мы будем стопроцентно уверены и в продромальном периоде, и в длительности заболевания без обращений ранее, и в критериях, и в течении клинической картины, права не имеем. Выставить тот же онейроидный синдром даже не имеем права. Хотя в данном случае как раз именно он бурно цветет и пахнет. — Но в МКБ… — Да, нет в современном МКБ такого диагноза, хотя я с этим и не согласен, — психиатр протирает линзы очков. — В МКБ включено гораздо более широкое понятие — делирий, означающий абсолютно любое расстройство сознания. Но вы именно явление онейроидного синдрома, как шизофренического делирия, изучите при возможности. Думаю, эта информация даст вам ответы практически на все ваши вопросы в отношении данного пациента. — Хорошо, я посмотрю, — интерн, несколько озадачено кивает. — Надо же, кто бы мог подумать. — Ничего, с опытом всё познается, молодой человек. Хотя, нужен ли лично вам такой опыт — я не уверен. Но всё имеет свою цену, не так ли?