397 год Круга Скал. Дриксен. Окрестности Киршенбаумена.
Команда «Ноордкроне» не спеша готовилась к отплытию через день или другой, а Руппи не находил себе места. Шаутбенахт фок Шнееталь сохранял невозмутимость, другие тоже не беспокоились. Как будто в отсутствии на борту адмирала цур зее не было ничего странного. Уже больше суток. Приказ есть приказ. Даже если он звучит как «ожидать возвращения на берегу», где неподалеку от бухточки в крохотной деревне проветривалась команда. Но сегодня утром Руппи не выдержал. Фок Шнееталь изучил его расстроенную физиономию, вроде как ухмыльнулся, но затем буркнул: — С берега ни ногой. Ну и что, что герцогский внук и сын. Ещё в бытность фенрихом Руппи скрывал свою знатность как мог. Когда не мог — давал всем понять, что не ждёт к себе особенного отношения. А за год службы и вовсе научился быть своим. Потому что он и был им. Но получить назначение адъютантом адмирала цур зее — и теперь выполнять такой приказ? Зепп покрутился возле боцмана и где-то ещё. Шёпотом рассказал, что внимательные глаза припоминают такое за Кальдмеером уже не первый раз. Однако корабль следует по курсу, задержка небольшая, команда может сойти на берег и поразмяться — и никому не хочется задавать вопросы. Может быть, господин барон навещает родственников, о которых он не хотел бы, чтобы кто-то знал; паркетные шаркуны никогда не простят происхождения «оружейнику». Отсюда до Эзелхарда далеко, но кто его знает? Третьей ночью Руппи всё же не выдержал. Выбрался за ворота постоялого двора, где до темноты сидели офицеры. Адмирал вроде не брал лошадь. Да и где бы её тут взять? Хорошо, если пара кляч найдётся у кого-то на время. Куда идти, что искать — он не знал, но просто сидеть и ждать больше не мог. Направился в сторону леса — других дорог, кроме этой и подзаросшего тракта до Киршенбаумена в деревушке попросту не было. На опушке было светло, прозрачно и уже по-осеннему морозно. Ветер ощутимо тянул в сторону берега, Руппи в лицо; пробирало даже сквозь плотный суконный мундир и плащ. Он уже вознамерился было вернуться в деревушку, когда, мазнув взглядом по ближайшим соснам, зацепил чужеродное в лесу пятно. Чистого синего цвета. Спустя полминуты Руперт встревоженно перебирал предметы адмиральского мундира. Осторожно тронул ногой подозрительно большую кучу осенних листьев рядом, выдохнул с облегчением — тела в ней не было. Но поворошив листья ещё, он вытянул знакомое оружие. Вскинувшись, он задумался: одежда была сложена крайне аккуратно и явно без спешки. Под плащом обнаружились все вещи вплоть до белья. Вокруг не было ни следов драки или борьбы, ни отпечатков сапог или конских копыт, которые непременно остались бы на влажной от росы земле. Приглядевшись, он заметил, что следы всё же были, и вероятно, адмиральские, но старые, не сегодняшние. Одна дорожка, и ничьих других рядом не было. Приложив к ним извлеченный из той же кучи сапог, он убедился окончательно — следы оставил Кальдмеер. Или кто-то в его сапогах, но куда тогда делся он сам, не улетел же по воздуху? Руппи не мог сказать, что хоть сколько-то разбирается в отпечатках, и не особенно жаловал охоту, но следы от берега к опушке он разглядел, а вот уводящих дальше в лес не нашел, сколько ни искал. Так же аккуратно сложил мундир и остальное назад, безотчетно отряхнув с рукава приставшую белую шерсть. Усевшись на листья, Руппи прислонился спиной к стволу и задумался. И не заметил, как задремал — не иначе чудом он отыскал защищенный от ветра закуток. Он не мог бы сказать, что его разбудило. Но знал: он не станет ни с кем говорить об этом, и вовсе не потому, что боится дружеских шуток. Он ещё плыл в зыбкой полуяви-полусне, не в силах шевельнуться — тело разморило под последним осенним солнцем, — когда сквозь полусомкнутые ресницы увидел, как возвращается его адмирал. Вернее, сначала он разглядел, как среди деревьев быстро-быстро мелькает белый силуэт: не лисица, не собака — бежит, иногда перекувыркивается по листьям, — и не двигался, боясь спугнуть зверя. Заметив его, тот на мгновение замер как вкопанный. Пролетел мимо Руппи по поляне и скрылся. Руппи выждал ещё с минуту, встал, поворачиваясь в сторону, где были сложены вещи. И встретился взглядом с адмиралом цур зее. Руперт не верил в сказки. Но другой причины, почему его адмирал оказался без одежды на поляне, по которой бежал песец, он не придумал. Адмирал молился перед боем и клялся на Эсператии, но оборачивался зверем. Хотя Руппи был далёк от того, чтобы считать своего адмирала закатной тварью. Разве что для фрошеров, но с этим тот вполне справлялся и в человеческом обличье. Кальдмеер, заледенев лицом, коротко объяснился с ним. С одной стороны, подтвердил шальную мысль, с другой — поверг в ещё большее недоумение. Он не спрашивал, что думает Руппи о том, что увидел, не требовал молчать. В его голосе не слышно было страха или заискивания — разве что затаенный отзвук грусти или глухого отчаяния. Больше они к этому разговору не возвращались. На борту Руппи добросовестно отбыл взыскание за нарушенный приказ и ещё выслушал пламенную речь фок Шнееталя. Он не жалел о том, что сделал. Только надеялся, что и дальше останется адъютантом своего адмирала, — как человек, которому тот по-прежнему доверяет, а не только потому, что теперь знал. И вдвойне ценил улыбку, так редко освещавшую знакомое худощавое лицо со шрамом на щеке.399 год Круга Скал. Талиг. Хексберг.
– Вальдес, вы до странности гостеприимны. – О да, – махнул рукой фрошер, – у меня вечно кто-то гостит. «Зимний излом. Из глубин»
Руппи сидел на подоконнике и разглядывал звезды, которые постепенно гасли в утреннем тумане. Взять бухту и крепость Хексберг, выбить проклятую кость из горла Дриксен — вчерашние мечты накрыло обезумевшей волной. Она же потопила «Ноордкроне» вместе с сотней человек и шпагой адмирала цур зее. Кальдмеер потерял сознание по голове после удара свалившимся реем. Руппи не жалел, что сдался в плен вместе с ним. А вот память о товарищах каждый раз до боли стискивала горло. Он вздрагивал, вспоминая, как стонали корабли под ударами пушек — как живые. Он мог бы назвать всех поимённо — корабли и людей. И он помнил, как уходила, нарушив приказ, «Глаубштерн» Бермессера. Шторм ушёл на север вслед за ней и за покинувшими бухту во время боя «купцами» — вот они как раз исполнили приказ, пока линеалы с лебедем пытались выиграть для них время. Много ли тех «купцов» добралось до своего берега? Фельсенбург представлял себе плен по-другому. Время вокруг них словно замерло. Ждали ответа от семьи Руперта — капитан подобравшей их фельпской галеры, Джильди, затребовал немалый выкуп за «родственника кесаря». Ждали решения фрошерского регента — будут обменивать пленных или нет. Сколько чужих пленных стоит один адмирал цур зее? Рана явно беспокоила Кальдмеера куда сильнее, чем тот хотел показать. И только Ротгер Вальдес был удивительно доброжелателен. Он ежедневно, а то и по паре раз в день проведывал Кальдмеера. И всё чаще устало, но загадочно улыбался — как будто знал о своих гостях что-то любопытное, но делиться не собирался. Самого же Руперта тревожила не столько рана, сколько будущее его адмирала. Фрошеры выпустили Бермессера по приказу Альмейды. Бестолковый офицер во главе Западного флота устраивал их в будущих сражениях куда больше Олафа Кальдмеера. Вот только внук герцогини Штарквинд думал о других боях — там, в Эйнрехте, в кабинетах и перед трибуналом, который будет разбираться, кто виноват в поражении в битве и гибели флота. Фридрих, а за ним и Гудрун, конечно, поддержат Бермессера и его дружков перед кесарем. Но кесарь принимает решения сам и уж точно не на их мнение будет полагаться. Но для решения нужны обе стороны. Как воевать, если одна из сторон не может прибыть на поле битвы? «Ноордкроне», Адольф фок Шнееталь и Зепп на дне, а они с Кальдмеером здесь. И вряд ли фрошерский регент будет торопиться — морская драка закончилась, его теперь больше волнует принц Бруно и его полки. А пока Руппи и Кальдмеер доберутся до столицы и смогут свидетельствовать за себя и других перед кесарем, вся Эйна утечет. Он обещал, но всё же не выдержал. Уговаривал себя не торопиться, представлял последствия и весь день старался не заходить в комнату, где среди взбитых подушек белело лицо его адмирала. Накручивал сам себя, понимая, что принял решение и только оттягивает время, сколько получается. Так продолжалось, пока Вальдес, заглянув к нему, не поднял бровь в удивлении — предыдущие два дня Руппи обнаруживался только рядом с Кальдмеером — и не позвал его ужинать. Двумя часами позже дверь за любезным фрошером наконец закрылась. Руппи взлетел со своего стула, на котором только что старательно изображал непоколебимую холодность, и лихорадочно зачастил, начиная — а на самом деле возвращаясь — к разговору, который все это время вёл мысленно. — Господин адмирал цур зее, вы должны вернуться. Сейчас. Без меня. Я важен только как Фельсенбург, как родич кесаря. Меня обменяют или отдадут за выкуп. Мне ничего не угрожает в плену. А вы ценны как адмирал. Точнее, Талигу ценно ваше отсутствие как адмирала во главе Западного флота. Или любого другого, неважно. Особенно сейчас, когда Бермессер не преминет оправдаться и попытается занять ваше место. Фрошерам вы на своем посту не нужны. Если вас и не убьют, то точно не отпустят. Кальдмеер устало перебил его: — Как ты себе это представляешь? — Ну вы же можете… Вы могли бы… Как тогда… Никто не поймет. Не догадается! — Кажется, мы договорились не возвращаться к этому разговору. Я остаюсь. — Но... — Разговор окончен, Руппи. Руперт попытался ещё что-то сказать. — Это приказ, лейтенант фок Фельсенбург. …Ночью Руппи забывался в тревожной полудреме, свернувшись в кресле напротив постели адмирала. Во сне ему виделись черные кудри, голубые искры и тень крыльев, а в ушах едва слышно звенели голоса: «Танцуй!» Крылья словно замирали над постелью адмирала. Его смутный силуэт под одеялом начинал плыть и терять очертания, и голоса звенели звонче, будто радуясь узнаванию. Руперт вскидывался, выпрямлялся, расправлял затёкшую спину. Осторожно подходил со свечой к постели и снова убеждался — почудилось. И уходил к себе, чтобы уже окончательно уснуть — без закатных тварей и прочих кошмаров. А Ротгер Вальдес наутро улыбался ещё загадочнее — как будто ему что-то рассказали ночью. К удивлению Руппи, в доме Вальдеса по вечерам собиралось немало людей. К радушному хозяину и капитану Джильди зачастую присоединялся младший Савиньяк — других Руппи пока не видел, как он полагал, к лучшему, — и белокурый бергерский барон, Райнштайнер. Вальдес представил его как своего очень дальнего родственника. Глядя на обоих, Руппи верил в родство с трудом. Но барон и Вальдес упоминали общих дядюшку и тётушку и в целом вели себя так, как люди, соединенные скорее обстоятельствами, нежели приятельством или тем более дружбой. К тому же Райнштайнер церемонно именовал Вальдеса «господином вице-адмиралом». В последние дни Райнштайнер бывал у них почти каждый день, и Руперту казалось, что Вальдес не слишком рад его присутствию. Впрочем, лейтенант был уверен, что Ротгер Вальдес, если захочет, сможет отказать любому нежеланному гостю, кроме собственного начальства. Да и ему тоже сможет, пожалуй. За столом одновременно с обычной беседой Вальдес и Райнштайнер словно вели взглядами второй, свой собственный молчаливый разговор.***
На ночной лестнице было тихо, очень тихо и темно. Лунных отблесков из окон едва хватало, чтобы очертить два мужских силуэта. Высокие напряженные фигуры замерли друг напротив друга. Им отсутствие света нисколько не мешало. — Мне показалось, что вы не одобряете моё присутствие в вашем доме. — Мне не нравятся люди, которые тревожат моих гостей. Кем бы они мне не приходились. — Вы полагаете адмирала цур зее своим гостем? — Во всяком случае, в этом доме ему точно ничего не угрожает. А вот вы слишком рьяно подходите с древними мерками к живым людям! — Как будто эти древние, как вы выразились, мерки не касаются и вас. И поднятый райос… — Мне лучше знать, что и почему я решил! И я отличаю врага от… врага. — Мы повторяемся. В любом случае вы заблуждаетесь относительно моих намерений, касающихся господина адмирала. Так сложилось, что я в некоторой степени чувствую себя ответственным за его благополучие. — Что, вы приходите сюда едва ли не каждый вечер, потому что беспокоитесь о… варите?! — Как, видимо, беспокоитесь и вы. Доброй ночи.***
Ещё через несколько дней Олафу стало лучше, а на улице выглянуло неяркое и несмелое солнце. Руперт — не без помощи Вальдеса — уговорил его выбраться из дома. На самом деле Руппи наверняка надеялся, что Олаф освежится на зимнем ветру и, раз уже пришёл в себя, всё же передумает. Перекинется зверем и обратно, уже здоровым человеком, и покинет гостеприимный дом Вальдеса. Может, как раз и песцом. Олаф, конечно, этого делал не собирался: встречаясь каждый вечер за столом с Райнштайнером, он видел в спокойных голубых глазах молчаливое предупреждение. Вальдес смотрел то на одного, то на другого, и тоже молчал. И улыбался. Впрочем, и не окажись Ойген Райнштайнер в Хексберг — Кальдмеер всё равно не поступил бы так, как предлагал Руперт. Кальдмеер ничего не стал объяснять адъютанту, но мнения своего не изменил. Кесарии он был верен, в плену находился как адмирал цур зее. Жизни его тут, как ему представлялось, ничего не угрожало, и выбирать между присягой человека и долгом зверя нужды не было. На галерею немного задувало. Но зато сюда попадало солнечное тепло и отлично было видно спорщиков, которые взялись доказывать правоту с клинками в руках. Вчерашним вечером за ужином заговорили о превосходстве северной и южной школ фехтования, и условились спор разрешить делом — и с утра. Последним решением они были обязаны Райнштайнеру — барон не одобрил ни сумерки за окном, ни выпитое вино и принудил остальных согласиться с ним. Вальдес был до удивления гостеприимен, но Олаф считал себя пленником. Он и был им, а пленные не ведут себя на равных с хозяевами. И он не стал ставить на кого-то в поединке Руппи и виконта Сэ — ограничился только пожеланием удачи. После собственного адъютанта на площадке оказались Вальдес с генералом Ариго. Тот был местным, хотя выглядел и горячился в бою, как заправский южанин. А после Олаф не смог промолчать, когда Райнштайнер взялся задевать варитов. Кошкин бергер отказался фехтовать с ним, сослался на его же рану, — хотя решать было Кальдмееру, конечно. А Вальдес придержал Руперта, который был ещё разгорячен первым поединком и взъелся в полминуты, и спустился с галереи к Райнштайнеру сам. Теперь Кальдмеер лучше представлял, с кем встретился двенадцать лет назад. Тогдашний мальчишка-теньент на его глазах снимал с плеча командорскую перевязь, готовясь к поединку. На гербе Райнштайнеров на камне на задние лапы вставал лис, но адмиралу помнился другой зверь — переливчатый белый мех, чуткий нос, сторожкий взгляд желтых глаз, напружиненные лапы. Бешеный обтирал лицо снегом и прокручивал кисть, чтобы снова разогрелась. Райнштайнер же поднял голову, и они с Олафом встретились взглядами. Выражение лица Райнштайнера осталось равнодушным, но на нём будто отразилось сожаление собственным отказом. Как если бы барон всё же хотел скрестить с ним клинки. Ещё секунда, и Олаф понял: Райнштайнер казался спокойным и невозмутимым, но только казался. Под коркой льда прятался пар. Кальдмеер хорошо помнил стычку в кабинете и сдержанную ярость побежденного, успокоить которую ему тогда удалось не сразу. Выходит, барон сожалел о том, что не может взять реванш, и уколол упоминанием о споре моря и гор, силясь задеть хотя бы так? Рука непроизвольно коснулась шрама, и Олаф не смог сдержать улыбку. Он очень старался остаться равнодушным к поединку — или, по меньшей мере, казаться таким. Но стремительная, почти нечеловеческая грация Вальдеса и уверенные сила и невозмутимость, с которыми отвечал Райнштайнер, пронизали его изумительной искренностью. Он присоединился к обсуждению на галерее с удивившим его самого интересом. Как бы быстр ни был один — второй отвечал ему бесконечным спокойствием. Ветер может поднять волны, может раздразнить их в шторм, может спустить снег лавиной, но ему никогда не вычерпать море… А море, как бы оно ни бушевало, какими бы водоворотами ни заходилось, как бы ни ярилось или, напротив, какой бы толщины лёд его ни сковал — не сможет накрыть собой и остановить ветер. Поединок закончился ничем. Хотя двое, верно, всё сказали друг другу. Аккуратно снимая со шпаги колпачок и откидывая со лба волосы, Райнштайнер поднял голову, и серые глаза снова встретились с голубыми. Вот видишь, как бы говорили они, я тоже могу быть сдержанным. Как ты. Я понял. И на душе у Олафа вдруг стало легко и спокойно. Ещё через пару недель, уже у Ноймаринена, они прощались — снова только глазами. Забирая у Райнштайнера из рук свою шпагу, Олаф был уверен, что бергерский барон ему ещё обязательно встретится.