387 год круга Скал. Дриксен. Эйнрехт.
…дриксы, гаунау и бергеры в Золотых землях – чужаки. Обитали они раньше за Полночным морем, вариты – в Седых землях, агмы – на острове Агмарен. Вариты и агмы были родичами, но не очень ладили. …ненавидеть друг друга им Зверь и тот не помешает. «Зимний излом. Из глубин»
Кальдмеер быстро шёл по ярко освещённоиу парадному коридору, — нужно было вернуться в Охотничий зал. Там продолжался праздничный приём по случаю восемнадцатилетия племянницы кесаря. Гонец из Метхенберга прибыл раньше, чем ждал Кальдмеер. Нужно было принять его, и не в зале, а в кабинете, забрать документы и незаметно отпустить. Просмотреть бумаги вышло уже только мельком. Бермессер всё же успел получить последние сообщения от своего якобы ардорского купца, прежде чем того взяли талигойцы. Остальное Олаф прочтёт позже. Он, разумеется, уже принёс принцессе свои поздравления, но надолго отлучаться с торжества не стоило. Белые стены с резными панелями из бука и ореха подпирали франты, молодые и не очень. Вокруг некоторых гостей сам собой образовывался круг беседы, кто-то улыбался с галереи… — Не имел ещё чести поздравить вас с назначением, адмирал цур зее. Глауберозе считался дипломатом, но говорил всегда как военный, без экивоков. — Вашему подчиненному, графу фок Бермессеру, посчастливилось угодить принцессе Гудрун, — Кальдмеер расслышал в его голосе сожаление и явное предупреждение. Впрочем, Глауберозе с лёгкостью выказал своё отношение, назвав Бермессера титулом, а не по званию, как только что его самого. — Его подарок, хотя и очень неожиданный, займет достойное место в кесарском зверинце. Он не стал дожидаться, пока Кальдмеер начнёт расспрашивать — просто повернулся в угол зала, где собрались люди. Из-за спин ничего было не разглядеть. Они смогли приблизиться к большому столу с подарками и подношениями только час спустя, когда часть людей разошлась. Среди расставленных вдоль стены ваз с цветами, на голубом бархате, которым был покрыт стол, возвышалась большая клетка. На дне устало свернулся молодой песец. Гости ещё обсуждали умение, с которым дрессировщик обучил зверя, но уже теряли к нему интерес. Кальдмеер успел мимолётно пожалеть новую забаву, которая, скорее всего, быстро наскучит принцессе. И тут песец поднял голову. Только что казавшийся утомлённым, он весь подобрался и оскалился, шерсть на загривке приподнялась. Однако зверёк тут же безразлично отвернулся и снова улёгся. — Кажется, вы ему не понравились, адмирал! — засмеялся кто-то из гостей. Олаф придал лицу самое равнодушное выражение, которое смог, хотя рука непроизвольно потянулась к шраму. Ему почудилось, что собственная шерсть — которой не было, сейчас не было! — вздыбилась и стала торчком. Какие знакомые ощущения... Несмотря на прошедшие двадцать лет, он прекрасно помнил свою первую встречу с Ларсеном. Зверь узнаёт зверя издалека, а такие звери — тем более. Песец лежал неподвижно, только поблескивал жёлтыми глазами. Проявив беспокойство о безопасности принцессы и гостей, Кальдмеер придирчиво осмотрел запор на клетке, расспросил стоявшего рядом служителя зверинца. Тот переминался с ноги на ногу — ждал, когда песец надоест гостям, чтобы можно было его унести. Зверь совершенно ручной, очень понятлив и послушен, заверили Кальдмеера. Откуда его привёз граф фок Бермессер? Не могу знать, но кто-то упоминал Метхенберг. Кажется, господин вице-адмирал недавно был там по делам службы. Вероятно, его непосредственному начальнику лучше знать? Да, песцы вполне могут быть опасными, если их разозлить. Хорошего вечера, господин адмирал цур зее. Ещё через полчаса осторожных, нелегко давшихся расспросов Кальдмеер составил себе картину произошедшего. Песец. Ручной, дрессированный, послушный, а на самом деле… В Дриксен уже по меньшей мере две недели. Привезли из Талига на судне, с которого вице-адмирал забирал некие документы. Теперь он опасался покидать зал. Уснувшего песца унесли в половине четвертого утра. Ещё никогда Олаф не задерживался на приёмах так долго. К счастью, кроме очень понятливого песца в зверинце были и другие питомцы, многие из них такого же размера или мельче, и тоже очень сообразительные. И если обитатель зверинца не умел летать или проникать в игольное ушко — выход у него был только один. Кальдмеер устроился неподалеку от выхода на достаточно неудобном, чтобы не уснуть, стуле, и снова перебрал мысли в голове. Безнаказанно пробраться сначала на «Селезня», который вёз документы, а потом появиться во дворце в качестве подарка для принцессы. Тот, кто решился так поступить, должно быть, быстро действовал, не колебался, не боялся опасных авантюр. Олаф припомнил пересказанную историю появления. Требовались недюжинная выдержка и вместе с тем здоровый азарт, храбрость, чтобы вовремя уцепиться за неожиданную возможность. Песец был небольшим, то есть молодым, и, увидев сородича, не смог остаться безразличным. Значит, вряд ли вытерпит в клетке долго. Наконец, не только Олаф почувствовал природу зверя — шерсть стояла дыбом у обоих, и тот, второй, будет спешить, пока его не раскрыли. Он откинулся на стену и чуть прикрыл глаза. Если его догадки верны — ждать оставалось недолго. …Задуманное удалось только потому, что коридор, который вёл к выходу из зверинца, заканчивался двойной дверью. Первую осторожно поддели лапой в предутренних сумерках, и она отворилась почти бесшумно. А вот вторая оказалась тяжёлой и неподатливой. Вздёрнутый в воздух за загривок, песец едва не вывернулся, отчаянно засучил лапами. Совсем рядом с обмотанным мундиром запястьем щелкнули зубы. Кальдмеер аккуратно приоткрыл ту самую дверь и выглянул из зверинца. Вокруг по-прежнему стояла почти мёртвая тишина. Зверь в его руке снова напрягся. Олаф слегка встряхнул его, поднял повыше: — Вы действительно желаете общаться не только со мной? Может быть, нужно пригласить кого-то из священников? Песец повис пушистой тряпкой, всем своим видом выражая равнодушие к безжалостной судьбе. Кальдмеер вошёл в свой кабинет, запер засов на дверях. Внимательно проверил защёлки на окнах, бегло осмотрел стены. Прежде ему не приходилось изучать собственный кабинет в кесарском дворце на предмет того, можно ли из него сбежать: сам кабинет был отведён ему сравнительно недавно. И думать нужно было о побеге не человека, а гибкого и ловкого существа едва ли в бье ростом и двух с половиной бье длиной. Кальдмеер опустил зверя на середину пушистого флавионского ковра, и тот снова, как и в клетке, свернулся клубком, пряча морду в пушистый хвост. — Полагаю, будет удобнее, если разговаривать сможем мы оба. Песец не двинулся с места, только ещё глубже зарылся носом в мех. За окном стремительно светало. Спустя немного времени Олаф вздохнул. Как бы там ни было, ему не доставляли радости сражения, выигранные до их начала. Количество войск, вооружение, сила решали исход далеко не всегда. Но сейчас на его стороне играло всё: опыт, размеры, умение владеть телом. И судя по всему, двадцать лет хоть и редких, но встреч с Ларсеном, который его учил. На спинку кресла, аккуратно сложенные, поочередно легли мундир, кюлоты, чулки, потом шейный платок, сорочка и белье. Сбоку примостились туфли. Песец сдавленно зашипел и оскалился, резко развернулся отпущенной пружиной. Можно ведь сочетать силу и скорость зверя — с навыками и соображением человека. Угол ковра собрался складками, когда по нему проскребли когти. Туфли разлетелись: одна — под стол, вторая — в сторону шкафчика с документами. Жалобно зазвенела пробкой чернильница. Отступить-прыгнуть-ударить, лапой по носу-подбить чужие лапы… Другой песец вдруг еле слышно взвизгнул, резко отдёргивая одну из них, неуклюже повалился на пол и тут же вскочил. Но защититься уже не успел: более мощное крупное тело прижало сверху, распластывая по полу. Зубы сильно прищемили загривок, сдавили мышцы и связки сквозь густой мех. Побеждённый придушенно пискнул, застучав лапой по полу. Победитель выждал ещё немного и разжал челюсти. Отступил назад, возвращая себе привычный облик. Очертания второго дрогнули спустя пару мгновений, и тут Олаф осознал сразу несколько вещей. Во-первых, он наконец вспомнил запах. Он уже держал в зубах этот мех. Уже встречался с этим зверем. Тогда ещё зверёнышем. Во-вторых, в суматохе приёма, доклада, быстрого анализа и полусонного ожидания возле зверинца он упустил из виду то, что должен был сообразить, помня о словах Ларсена: песцы берегли не Золотые, а Седые земли. Полночный север. И рождались ими не коренные жители здешних гор и равнин, а потомки переселенцев из-за моря. Всё оказалось ещё хуже, чем он думал. Кальдмеер затягивал шнурки, застёгивал пуговицы. И смотрел на съёжившуюся на ковре худощавую фигуру — уже не юноша, ещё не мужчина толком, руки обхватили колени. Светлая кожа, белокурые волосы. Так мог бы выглядеть он сам лет двадцать назад. Только глаза у того, на полу, были не серые, а голубые. Не талигоец. Бергер. Агм. И он, варит, напротив. Долг спорил с долгом. Кальдмеер хлопнул крышкой сундука в углу, бросил рубашку в сторону парня. Тот ловко поймал её левой рукой, поморщившись. Натянул на голову, быстро сунул в рукава левую кисть и бережно — правую. Видимых следов на ней не было — память тела, повредил, пока был песцом? Олаф вспомнил, как подставил подножку. — Что с рукой? — Он нахмурился. — Или с лапой? И как к вам обращаться… — он на глаз прикинул возраст, сделал поправку на давнюю встречу в лесу. Двадцать один-двадцать три, вряд ли больше, учитывая звания во фрошерской армии… — теньент? Ноздри хищно вздрогнули, чуть поджались в признании поражения губы. Он отрицательно мотнул головой на предложенный Кальдмеером стул, оставшись на ковре. Только расправил сбитую во время короткой схватки складку. — Теньент Ойген Райнштайнер… — он пробежал взглядом по шитью на мундире и почти выплюнул: — Господин адмирал цур зее. Недовольно поморщился, справившись с рубашкой и поудобнее устраиваясь на ковре, и закончил: — В лесу не заметил трещину в упавшем стволе. На корабле перекинулся, но хватило на ночь. Утром привязали за ту же лапу. Лошадь испугалась, рванулась, клетку выронили. — А в лесу вы, надо понимать, приводили себя в подобающий… вернее, в неподобающий вид перед тем, как заявиться на «Хитрый селезень»? — не удержался Олаф. Но тут же оборвал сам себя: — Давно вы про себя… знаете? Он увидел глаза песца на приёме — Райнштайнера, нужно запомнить, как его зовут! Понял, что маленький зверь выжил. И главным чувством стало всё-таки облегчение. Он тогда успел вовремя. Несмотря на все опасения Ларсена, он не один. Придётся постараться, чтобы так и оставалось. Но прежде другое. Он хорошо умеет учить примером и, кажется, немногословно вдохновлять. Но вот объяснить так, чтобы понял тот, кто не хочет слышать, куда труднее. — Вы ведь агм… Бергер. Вы не эсператист, а язычник. Верите в знаки стихий, соблюдаете не приметы, а обряды, которые привезли с собой ещё с островов. Райнштайнер, вы-то должны понимать, что данное вам и мне — не орудие Леворукого, но и не игрушка. И уж тем более не удобное средство в давних спорах между кесарией, Бергмарк и Талигом. Райнштайнер словно захлопнул в себе какую-то дверцу. Тонкие брови сошлись, перечеркнув лоб морщиной, глаза сощурились, чётче обозначились острые скулы и желваки на челюсти. — Я искал. Я нашёл сказки о тварях, которых надо убивать, как встретишь. Проповеди о пособниках Чужого, которые вторили им. Я решил, что если мне предписано ожидать такой судьбы, то лучше успеть сначала что-то сделать. Не только для себя. Можно было не верить, но выражение лица Райнштайнера, отчаянное и одновременно убеждённое, заставляло думать, что он и вправду так для себя решил. И, видимо, уверился, что один. Олаф чувствовал себя очень глупо. Интересно, каково было в своё время Ларсену? Кесарский дворец, кабинет, теньент вражеской армии на ковре, одетый лишь в его рубашку, занимавшийся рассвет за окном. И старая легенда, которая в его сухом изложении казалась детской сказочкой. Вот только они сами были этой легендой. Оба. Каждый из них. — Любое дерево засохнет, если его корни будут подгрызать. Засохнет — и упадёт, погребая под собой всех, кому давало жизнь в своих ветвях, корнях и тени. Любой мир, если истощить силы, которые с создания держат его целым, погибнет. — Подгрызать? — Райнштайнер предпочёл предложенное сравнение. — Подтачивать, подрывать… К примеру, крысы или мыши. Голубые глаза понимающе сощурились в предположении. — Но если рухнет дерево — оно накроет собой и тех, кто… повредил корни, — полувопросительно подхватил он. — Вряд ли мелкие звери думают об этом, когда… насыщают желудки. — Ордена Истины… и, вероятно, Чистоты, так? — бергер и вправду был язычником, как все они. Он не носил семилучевую эсперу, не опускался на колени на палубе перед боем. Верил воде и ветру, молниям и своим — теперь своим — торским скалам. И ему не было нужды играть в слова. — Но тогда Слава и Справедливость… — Тот, кто рассказывал мне то же, что я говорю сейчас, в самом сложном случае велел искать помощи у «львов». В Дриксен — по меньшей мере в Эйнрехте и Ротфогеле, за остальных он поручиться не смог. — И такие, как вы и я, должны сражаться с… — Райнштайнер с рассудительностью, свойственной бергерам, вернул разговор в изначальное русло. Его лицо приняло выжидательно-напряжённое выражение, словно он приготовился к бою. Олаф почти услышал незнакомое ему лично, но памятное по рассказам сухопутчиков «Аг-мар-рен!». — Я вас разочарую. Порождены кем-то… — заставить себе выговорить «Ушедшими» Кальдмеер так и не смог, — …чтобы быть частью мира. Его кровью наравне с другими. — Просто жить? — В Излом Кругов нужно быть там, откуда мы пришли. Ларсен хотел побывать там вместе с ним. Не вышло. Кальдмеер сердился сам на себя, но не мог объясняться простыми словами. На лице Райнштайнера внезапно отразилось вдохновенное понимание, он кивнул, прикрыл глаза, будто читая с книжной страницы: — «…звезда Круга – маяк... Она светит, пока не прогорят дрова, и гаснет. В чаше остаётся пепел, он должен остыть. Это и есть четырехсотый год. Он очень тяжёлый, потому что среди ложных маяков нет истинного. На Изломе мы остаемся одни в ночи…» — и снова стал деловитым бергером и будто взялся переводить его: — Быть там, откуда мы пришли — то есть в Седых землях? Тогда, выходит, кроме нас есть и другие? Кровь, — он запнулся на формулировке, — других земель? Золотых, Багряных? — Должны быть. Но мне ничего об этом неизвестно. Может быть, вам посчастливится узнать больше моего. Глядя на деятельное выражение его лица, Кальдмеер снова отпёр сундук. Вынул оттуда штаны, пару чулок, простой, но добротный кожаный дублет, неброский плащ с капюшоном, сапоги. Усмехнулся сам себе, — чего только не накопилось за какие-то пару месяцев со дня назначения, — и протянул бергеру, который принялся облачаться с уже знакомой педантичностью. Устроив аккуратно сложенный плащ рядом с собой, Райнштайнер поднял на него взгляд: — Верно ли я понимаю, господин адмирал, что вы не намерены докладывать о моём местонахождении, подданстве и особенностях? — перед последним словом он даже не запнулся. Олаф пожал плечами: — Вы же не думаете, что я пропустил то, откуда вы прибыли и с кем? И что не учту это, получая некие сведения впредь? Райнштайнер помрачнел, насколько это можно было заметить по его невыразительному лицу. Олаф всё же закончил — решил, что если выскажется бесцеремонно, убедит его в своих намерениях лучше. — …а сами по себе как талигойский теньент, без особенностей, вы вряд ли кому-то будете интересны. А вот теперь Райнштайнер сдержался с явным усилием. Пускай. Злее будет — захочет выбраться без приключений, чтобы потом отомстить или хотя бы встретиться лицом к лицу. Главное, чтобы выжил. Нет, хочет что-то сказать. — Если я не ошибаюсь, господин адмирал… Если меня если не обманывают чувства, у меня перед вами долг жизни? Получается, вспомнил ту встречу. Наверное, когда обернулся уже взрослым. Олаф отмахнулся: — Сейчас вам стоит не думать об этом, а как можно скорее покинуть дворец. Вместе со мной, и именно в таком виде. При нас не должно быть никакой поклажи. Бергер согласно кивнул: — Пока не обнаружили пропажу в зверинце, чтобы никто потом не смог даже заподозрить вас. Обвинить, что это вы вынесли зверя. И пока мы не встретили кого-то… — он показал белые зубы, и только через мгновение Кальдмеер сообразил, что тот так обозначает шутку, — из грызунов. Вам придётся выбросить ковёр и очень тщательно почистить мундир. Сожалею, что доставляю вам неудобства. Олаф только покачал головой. — Как вы вообще планировали выбираться из дворца и из города? Белый песец — слишком приметный зверь, вы вряд ли бывали здесь. Как и куда вы добирались бы потом? — увидев, как мгновенно замкнулось лицо Райнштайнера, он пояснил: — Я не пытаюсь расспросить вас о местах и ваших людях здесь, хотя стоило бы. Я о непродуманности ваших действий, чтобы не сказать — об их безрассудстве! Райнштайнер пожал плечами. — Когда я... садился на корабль, — он чуть заметно расслабился, впервые за время пребывания в кабинете, — я не планировал оказаться в Эйнрехте, тем более во дворце. А в Метхенберге мне было куда и к кому пойти. Олаф припомнил, как, по рассказу на приёме, песец появился у Бермессера. — Но там вам представился случай, вы решили им воспользоваться, и будь что будет? Вы должны беречь себя! Он спохватился, вспомнив, откуда в его кабинете вообще взялся бергер и с чего начался их разговор. — Райнштайнер, поймите самое главное. Я адмирал цур зее Западного флота Дриксен. Вы теньент армии Талига. Каждый принёс присягу, и каждый останется ей верен. Но в верности клянутся люди, и они же не предают страну. Звери же существуют в мире без государств и монархов, и не могут, не должны быть, — он задумался, подбирая слово, — инструментами. Даже если этого хотят сами люди. Райнштайнер поднялся с ковра, накинул плащ, застегнул. — Я понял вас, господин Кальдмеер. Олаф, уже отметивший было его официальность, удивился: — Уже не адмирал? — Иногда стоит выразиться по-другому, если хочешь, чтобы тебя правильно поняли. Ещё до полудня через западные ворота Эйнрехта выехала неприметная карета. Мутноватые оконца, наполовину закрытые шторками, прятали невзрачно одетого молодого человека довольно обычной для кесарии внешности.