399 год круга Скал. Дриксен. Эйнрехт.
Жизнь человеческая если и танец, то по колено в грязи. «Синий взгляд смерти. Закат»
Пиво, которое Руппи цедил час назад в «Веселой подушке», свернулось в желудке тяжелым комом. Они расстались с Кальдмеером с месяц назад, адмирала ждали в Эйнрехте кесарь и следствие, бабушка и мать требовали от Руперта отсидеться дома. Он честно старался, но сначала узнал о письмах от адмирала, которые сжигала мама. Сразу после приехала Гудрун и пыталась убедить его выступить свидетелем трибунала — так, как было нужно ей, а значит, Фридриху… А потом всё слилось в круговерть лиц, мыслей, выводов. Фридрих взялся в библиотеке непонятно откуда, но был надменным, как всегда, и Гудрун, гордая Гудрун шептала ему: «Мой кесарь», а Руппи давился от ярости за дверью. И тут же на месте Фридриха оказался Бюнц — Отто Бюнц, который остался на дне Хексбергской бухты! Гудрун завизжала, а Руперт расслышал едва различимый смех и едва не расхохотался сам. Колокольчики, голубые искры и легкие перья. Теперь он не боялся их, хотя и помнил, что крылатое создание — тварь, не человек, и думает как нелюдь. Всё это было неважно. Дорога до Эйнрехта слилась в одно сплошное пятно перед глазами. Шекские бойни, Эйнрехт, приют у Файерманов. Маскарад — приметные темные волосы и фамильная родинка выдавали не хуже выправки и походки. Смена следователей трибунала после удара, хватившего Готфрида, регенство Фридриха. Совершенно нежданная встреча. И после всего — мещанский квартал, «Веселая подушка», где было так уютно, пока не ввалился фок Марге со своими прихвостнями. Личный друг его высочества регента в мещанском трактире, в квартале меховщиков — случайно, как же, держи карман шире! Мерзавцы пили за счёт Фридриха и громко, чтобы слышали все, толковали о том, как продался фрошерам адмирал. Его адмирал! Он прятал лицо и молчал, молчал. Сколько смог. А потом поднялся из-за стола и вытащил шпагу, предлагая выйти на улицу. Спустя четверть часа они остались лежать за спиной. На Речной самым тяжелым было не обнаружить себя, пока стражники осматривали тела и рассуждали о том, что участь свою покойные заслужили сами и сполна. Когда они наконец ушли, Руперт продолжил путь — от переулка к переулку. Оглядывался по сторонам и думал, что добрался бы до своей цели куда быстрее, если б не были заняты руки. Выйдя из кварталов, он пробирался улочками вдоль Эйны в сторону парка и дальше — в Адрианово аббатство. Руперт старался оставаться в тени и всё думал, что самое трудное — не уронить тяжеленную корзину на мостовую. И ещё не стукнуть ею об стенку ближайшего дома. Поноша оттягивала руку, нести её перед собой, в обхват, было невозможно, слишком большая и тяжёлая. Получалось только за ручку, и он всё чаще перекладывал её из руки в руку и обратно. Вспоминал утро — как искал место для завтрака, где не вызвал бы подозрений и его не узнали бы, и как его самого всё же нашли. Спорить с бергером не вышло. Как спорить со зверем, который спокойно лежит, свернувшись клубком, и молчит, выразительно глядя на тебя умными желтыми глазами? Хорошо хоть корзина нашлась у хозяйки одной из таверн. Её названия усталый Руппи, озабоченный тем, чтобы не упустить Троттена и его дружков, уже не запомнил, но расплатился за корзину щедро. …Песец подскочил к нему на безлюдной улице, и Руперт на полвздоха будто вернулся на два года назад, в окрестности Киршенбаумена. Белый мех снова расплылся зыбкой тенью. Теперь в полутьме ночного города. Руппи ошалело встретился с голубыми глазами, не серыми, не своего адмирала, они договорились тогда не вспоминать и не возвращаться! — Райнштайнера. Руппи судорожно хватал ртом затхлый воздух городского тупичка и не успел увидеть остальное, кроме глаз, — хотя что бы ему там стоило разглядывать? Но взгляд всё же пришлось опустить: опять переменив облик, зверь теперь спокойно лежал у его ног и аккуратно придерживал лапой крохотную записку. Быстрый летящий почерк вице-адмирала Вальдеса лейтенант фок Фельсенбург видел только пару раз, но узнал сразу. «Уверен, что с нашим общим другом вам будет легче осуществить задуманное, и уверен, что правильно понимаю вашу задумку. Удачи! Р.В. Адрианианцы, которых он нагнал в парке и окликнул, с лёгким интересом покосились на корзину в его руке. Но вот они миновали одну из излучин Эйны, и Руппи — вместе с поклажей — осветило неясными отблесками луны. Один из монахов, тот, которого назвали братом Орестом, снова посмотрел в его сторону, замер и тут же резко прибавил шаг. Он несколько раз собирался начать разговор, но после обрывал сам себя, видно, не желая обсуждать что-то на улице. В приёмной Руппи скинул одолженный монахами плащ и сразу накрыл им корзину. Плащ чуть шевельнулся и замер. Из комнаты выходили семь дверей. Неизвестный пока монах скрылся за одной из них, а второй — как раз брат Орест — остался вместе с Руппи, чего-то ожидая с явным любопытством. Кого-то. Выскочившая кошка сначала прыгнула к Руппи, но тут же попыталась резко остановиться, будто наткнулась на препятствие. Каменный пол, отполированный тысячами шагов, был не то чтобы очень скользким. Но даже выпустив когти, пушистая тварь всё равно въехала прямо на хвосте Руперту в ноги всем своим весом, хоть и небольшим. Обнюхала его, обтёрлась о штаны с глухим урчанием. И развернулась к корзине. Выгнула спину, подняла шерсть на загривке, насторожив монаха, и пошла вокруг. Наконец встала на задние лапы, зацепилась одной передней за край корзины. Второй аккуратно тронула наспех свернутый плащ, а после и вовсе попыталась опрокинуть заинтересовавшую её корзину на пол. Торопливо отпихнув трехцветную нахалку, Руппи, несмотря на недовольный мявк, всё же умудрился сгрести здоровенную корзину на руки, подняв на недосягаемую для кошки высоту. — Любопытно. Очень любопытно, — подвёл итог происходящему брат Орест. Оставшись в келье один, вернее, наедине с корзиной, Руппи поспешно скинул с неё плащ. Монахи, разумеется, выдали ему одежду только для одного человека. Руперт, конечно, мог предложить Райнштайнеру скинутые с себя вещи, одолженные у Файерманов. Вряд ли бергер был крупнее него, а роста они точно были одинакового, но надевать пропитанное кровью, хоть и не лучших людей… При свете свечи было не разглядеть, насколько пострадали дублет, рубашка и штаны, и Руппи малодушно уверил себя, что Райнштайнеру лучше пока оставаться песцом. Келья не запиралась, а монахи и без того уже заинтересовались её обитателями. Он только собрался пояснить это зверю, как словно подтверждая его слова, в дверь тихо постучали, и она приоткрылась, снова явив адрианианца. — Прошу прощения за беспокойство, лейтенант, я хотел бы… — монах смотрел Руперту за спину. Тот уже ощутил легкое движение сзади. — Брат Орест. Прошу вас быть гостем в эйнрехтской обители святого Адриана. Руппи всё же обернулся и не увидел ничего неожиданного. Но зачем?! — Барон Ойген Райнштайнер. Командор армии Талига, — цеременно наклонил голову бергер. — Польщен знакомством, барон, — брат Орест восторженно покачал головой. — Не каждый день оставляешь в келье обители Славы песца в корзине, а потом обнаруживаешь там… обнажённого… мужчину. — Голого бергера, вы хотели сказать? — любезно уточнил Райнштайнер. — Мне кажется, вы совершенно сознательно представились мне именно в таком виде, — вдруг задорно улыбнулся монах. Райнштайнер пожал плечами: — Один очень… достойный человек заверил меня, что я могу так представиться в резиденции именно ордена Славы и именно в Эйнрехте. — Он не ошибся, — кивнул брат Орест. — А вот я хотел бы ошибиться в том, кто этот, без сомнения, заслуживающий всякого уважения человек. — Что вы хотите этим сказать? — наконец не выдержал Руппи. — Вероятно, я пока больше не хочу сказать вообще ничего, — снова не сдержал улыбку монах. — Но очень хотел бы поговорить с вами обоими. Правда, боюсь, всё же завтра. Но я вижу, что мне стоит позаботиться ещё об одном месте для ночлега? Руппи снова повернул голову и едва ли не поблагодарил бергера. Пока они вежливо препирались, тот озаботился хотя бы прикрыть бедра простыней. — Не стоит беспокоиться, — не менее вежливо, чем брат Орест, ответил Райнштайнер. — Мне вполне нравится моё нынешнее место обитания. Особенно если лейтенант фок Фельсенбург поможет мне его немного обустроить. — Он широким жестом обвёл корзину и сброшенный плащ и одновременно показал зубы — улыбнулся. Спалось Руппи в ту ночь просто замечательно, и никакие звери, крылья, искры и адмиралы ему не снились.***
Выбор между долгом и долгом закончился сегодня днём. Ещё неделю назад сменились следователи, и стало очевидно, что из замка Печальных Лебедей он поедет только на эшафот. Олаф знал, что рано или поздно при нём заговорят и о пытках, и об ожидавшем его приговоре — так и вышло. Однако того, что случилось через пару часов, он не ожидал. В камеру быстро вошли два человека в неприметных плащах с накинутыми капюшонами, внимательно осмотрели помещение, и один вышел за дверь, тщательно прикрыв её за собой. Чтобы никто не смог подойти близко и подслушать, понял Кальдмеер и насторожился: незнакомцы совсем не походили на тех людей, которые уже несколько недель уговаривали его принять на себя вину в поражении при Хексберг, обещая взамен самую лёгкую кару, которую только сможет назначить суд, если не вовсе освобождение от наказания. Его посетитель скинул плащ на скамью, и тут Олаф понял, что даже если бы он ещё и хотел выбирать, то решение ему принять уже не дадут. Вышитая на сером балахоне монаха мышь держала свечу. Такой же наперсный знак и вовсе не оставлял места сомнениям. — Любезный барон Кальдмеер, — вы позволите вас так называть? — маленькие, но очень острые подслеповатые глазки колюче впились в него, словно уже защелкивали кандалы на запястьях. В них засветилось и любопытство, и торжество. — Очень, очень рад встретиться с вами. Духота — единственное, на что Олаф не мог пожаловаться в холодной и влажной комнатушке. Воздух в ней никогда не становился спёртым. Может быть, потому что в забранное прутьями окно изрядно задувало. Пока что он только кашлял. Тогда почему сейчас ему показалось, что он на дне мертвого, давно высохшего колодца, и что ему кто-то накрыл лицо подушкой? Кальдмеер судорожно метнулся рукой к горлу, усилием воли задержал движение, превратив его в привычное прикосновение к шраму. Монах спокойно наблюдал за ним. Очень спокойно. — Вы обратились ко мне по имени, но не представились сами, — только и смог выдавить Олаф. Монах едва улыбнулся кончиками губ — будто облизнулся в предвкушении. — О, я непременно представлюсь, господин барон! Но то, что я бы хотел… Мы бы хотели с вами обсудить, ни в коем случае не подходит для того, чтобы звучать в этих стенах. Но если вы согласитесь побеседовать с нами откровенно… Могу вас заверить, что все остальные господа, которые проявляют к вам здесь, хм, любопытство, — он посмаковал последнее слово голосом, — непременно решат, что вы им совершенно, совершенно неинтересны. Не то чтобы Кальдмеер видел какой-то смысл в дальнейшем разговоре. — Не понимаю, чем я могу быть интересен ордену Истины, — покачал он головой. — О, господин барон! — развел монах пухлыми кистями. — Даже если вы действительно этого не понимаете, мы обязательно подробно вам объясним. Но, повторюсь, ни в коем случае не здесь. — Боюсь, даже прими я ваше предложение — окажется, что вы ошиблись. И тогда вы уплатите свою цену и продешевите. А я невольно окажусь обманщиком. Олаф не был силен в плетении словесных кружев и, если дело не касалось флота, не умел отрезать голосом чёткие формулировки. Но сдаться не мог и не хотел. И упрямо смотрел, смотрел в белесые глазки напротив. Туманное марево словно расширилось, охватило его и попыталось проглотить. Тело отказывало, голова наполнилась тупой тяжелой болью, в висках бешено билась кровь. Так просто, так легко было сдаться, сказать — да, это я, я та закатная тварь, которую вы ищете. Просто обратиться, в конце концов. И наступит покой. Олаф каким-то последним усилием затолкал звериную сущность куда-то вглубь, собрался и будто мысленно ударил. Сам. Монах ничуть не изменился в лице, но теперь Олаф снова мог дышать и владел собственным телом. Пока. Он ещё раз вдохнул и понял, что с его последних слов прошли едва ли пара мгновений. — Что же, мой дорогой барон, — «мышь» снова развёл руками. — Надеюсь навестить вас завтра и уверен, что вы примете другое решение. Я постараюсь помочь вам в размышлениях. Думаю, вы скоро убедитесь в том, что моя помощь очень действенна, — в ближайшие минуты, например. Он странно повёл рукой в воздухе, прощаясь. Дверь лязгнула. В замке провернулся ключ. Спустя пару часов коридорная возня сменилась ночной тишиной. Олаф бросил взгляд на решетку, потянул рубашку за ворот. Обратился к дремавшему внутри него зверю — и ничего не почувствовал. Вернее, очень даже почувствовал. Шею с силой стянуло невидимой удавкой, в глазах потемнело. Его словно ударили с силой — одновременно под колени и в грудь. Он скорчился на полу, попытался вдохнуть через силу, снова попробовал перекинуться — не выходило, только сильнее сжалась на горле призрачная петля. Уже теряя сознание, он ещё успел подумать, что монахи, видимо, всё же побеседуют с ним завтра. Протиснувшись между прутьями оконной решетки, на пол почти бесшумно приземлилась белая тень и тут же изменилась в размерах. Через пару мгновений дверь распахнулась и тут же закрылась, бережно придержанная уже изнутри. Два взгляда, две пары глаз столкнулись в молчаливом споре — кому поднять, помочь, подхватить на руки. Обычно спокойные голубые полыхали не хуже черных — те тоже, впрочем, отсверкнули голубыми искрами. Закрывший дверь Руперт смотрел на Вальдеса и Райнштайнера, и уже привычно разворачивал и протягивал Райнштайнеру одежду. Ничего этого Олаф уже не увидел.***
Кальдмеер не знал, сколько он провалялся в постели — день, два, неделю? Он ненадолго приходил в себя, чьи-то руки придерживали голову, подносили питье. Теплоё, оно пахло знакомыми травами, но он не взялся бы сказать, какими именно. Он выпивал очередную чашку и снова проваливался в сон, больше похожий на забытьё. Когда он проснулся в очередной раз — понял, что тело наконец справилось с болезнью. Да и можно ли было именовать болезнью его состояние в камере? Открывать глаза не хотелось. Тело ощущало чистую постель, по сомкнутым векам пробегали солнечные блики. Воздух пах солью и деревом, все вокруг знакомо покачивалось, слегка, — он сразу понял, что на корабле, и теперь просто впитывал ощущения, снова привыкая. Рядом едва заметно сдвинулись — скорее давая понять, что он не один, и Олаф тут же вскинулся, заморгал на свету. Отяжелевшее тело слушалось плохо, но сесть в койке ему удалось. Он обежал взглядом каюту — как бы не шкиперская, корабль точно не крупный и вряд ли военный, — и снова повернулся к человеку напротив. Райнштайнер смотрел на него так же, как всегда — спокойно. — Вы находитесь на борту «Хитрого селезня». Вероятно, вам знакомо это название и капитан этого судна. Мы стоим в гавани Метхенберга и вскоре намереваемся отплыть. Я полагаю, нам стоит поторопиться. Вице-адмирал Вальдес сообщил, что «Селезень» достаточно быстроходен, а также обещал, что в плавании… — он задумался, подбирая слово, — помогут. Они помогут. Олаф не стал переспрашивать, кого Райнштайнер имеет в виду. Услужливая память немедленно подсунула кипевшее море в бухте Хексберг, и буруны, которые один за другим кидались на корабли, как живые. Вальдес обещал, значит, эти… они помогут. Придётся это пережить. Пока Райнштайнер говорил, его глаза быстро пробегали по лицу Олафа, будто Райнштайнер пытался понять, насколько уже можно доверить Олафу его собственную персону и заботу о ней. Стараясь и сам оценить своё состояние, Олаф припомнил последние минуты в камере. Вряд ли накинутая монахом невидимая удавка ослабевала с расстоянием, но… Он оборачивался крайне редко, едва ли чаше, чем раз в год. Но сама мысль о том, что эта его часть будет теперь для него закрыта, убивала что-то в нём. Очень осторожно он потянулся к песцу внутри — даже не позвал, а просто попытался его найти. И тут же отпрянул, боясь понять, что не выйдет. Райнштайнер вновь нарушил тягостное молчание. — Если вам будет удобнее, я могу закрыть дверь. В том числе — снаружи. Его осторожная деликатность должна была успокоить, но вдруг разозлила Олафа, и он разом и ощутил зверя, и остановился, не обратившись, — он снова был самим собой, всем собой, и ему этого было достаточно. Он поднял взгляд на Райнштайнера. Ему начинало надоедать чувствовать себя, как нерадивый фенрих перед усталым преподавателем на экзамене, но, видно, больше давать пояснения было некому. — Как? — только и спросил он. Райнштайнер внезапно улыбнулся, и не так, как Олаф видел в Хексберг — во все зубы, показывая, что шутит. Нет, эта улыбка была очень неприятной, и Олаф только через мгновение осознал, что она предназначалась не ему, а кому-то другому, кто остался далеко позади. — Говорят, — лицо Райнштайнера снова приняло безразличное выражение, — в Эйнрехте в одну ночь сгорела резиденция ордена Истины. Говорят, что был такой сильный ветер, что как ни пытались сбить пламя, оно только разгоралось сильнее, и здание, и все подворье выгорело дотла. Ещё говорят, что оттуда не спасся никто. — Он перевёл взгляд на Олафа. — К сожалению, у меня не было возможности лично посетить место пожара, и я могу только пересказать вам чужие слова. Олаф вспомнил монаха в камере, допрос, непослушное тело и боль, и рассказы мэтра Ларсена об «истинниках». И уж точно он не был первым, кому досталось так же. Скорее ему повезло. Так что — нет, ему было не жаль. Хлопнула дверь, и в каюту ворвался, по-другому не сказать, Руперт. Доложился по всей форме, как будто не было этих недель, вытянулся. Тут же шагнул к постели — не спрашивая, помочь ли, но всем видом демонстрируя готовность. Они вышли на палубу. Олаф жадно дышал, в который раз обегал взглядом гавань, крыши домой, мачты и паруса и только старался не показывать, с каким усилием опирается на невзначай подставленное плечо своего — бывшего? — адъютанта. Судя по нахмуренному лбу и плотно сжатым губам, лейтенант фок Фельсенбург полностью разделял намерения своего адмирала и поддерживал его насколько мог незаметно. — Руперт, вы плывете с нами? — наконец поинтересовался Кальдмеер. — Нет, мой адмирал. Мне кажется, что я буду нужен здесь, в Дриксен. А там, куда направляетесь вы с командором, я вряд ли смогу принести пользу. Олаф снова разозлился: все вокруг взялись играть в загадки как раз тогда, когда на это не было ни времени, ни сил. Он повернулся к Райнштайнеру. — В Седые земли, — всё так же вежливо пояснил тот. — До конца последнего месяца Скал этого круга осталось семнадцать дней.