Тридцать шестая глава
До работы час. Рубашка всё ещё тёплая от утюжного пара. Галстук туго прилегает к шее, так туго, что чуть душит. Как будто сдерживает в клетке титановых рёбер рвение к свободе. Шелест тетрадных листов. Старомодная ручка скользит по шершавой поверхности и иногда неприятно соскребает верхний слой. Из узких высоких ниш выбивается бледно-желтый свет. На пол легла розоватая тень. Кошачьи лапки бегут по невидимой узкой тропке. Зелёные глаза ищут того, кто зовётся хозяином, но от кого не исходит привычное человеческое тепло. Оно появляется только за странной деревянной штукой с белым тонким квадратом. Хозяин скребёт по квадрату, чтобы на нём появлялись непонятные тёмные линии, а когда он скребёт долго, его голова становится тёплой и на плечах можно удобно лечь. Дизель прыгнул на плечи восьмисотого и лениво потянулся, зевая и показывая длинные острые зубки в розовой пасти. Коннор записывал мысли последних дней и силился разгадать дело, которое они с лейтенантом получили прошлым утром. В дверь позвонили. «Кто бы это мог быть?» — мысленно спросил Коннор, отложил тетрадь памяти в сторону, закрыл дверь кабинета и ровным шагом добрался до прихожей. Графитовая дверь с линией желтого света плавно и бесшумно отъехала в сторону. — Ричард? — изумлённо проговорил восьмисотый и застыл на месте. И правда, перед ним стоял Ричард с обычной своей презрительной ухмылкой и надменным взглядом. В руках его, облачённых в кожаные перчатки, была сигарета. Она медленно тлела, и в сгорающем крае мелькали искры, они затухали и вновь повторяли своё горение. Одет он был совсем как человек – если бы Коннор не знал его близко, он не смог бы понять, что это один из тысячи RK900, что занимают полицейские участки по всем штатам. Простая белая майка, бледно-голубая рубашка, мятая, небрежно лежащая на плечах и расстегнутая до половины, свободно лежащие волосы, темнее обычного – или так казалось из-за его светлых глаз? — Поразительная догадливость, — сказал девятисотый, без всякого приглашения обошёл Коннора и с любопытством осмотрел прихожую. — Неплохо ты тут устроился, хотя дом выглядит как новый. Ты вообще его не обживаешь? — «Не обживаю»? — Коннор несколько стесненно следовал за вальяжной походкой новейшей копии и дивился этой странной перемене в девятисотом – он во всём сохранял двуличие? К андроиду вернулись прежние догадки и прежние тревоги. Его подозрение никуда не улетучилось, и как бы мисс Валентайн не убеждала его в невиновности Ричарда, Коннор был волен думать, что всё это от жалости молодой женщины, от её сострадательности и чувствительности души. — Ни пылинки, ни вещей, ни... чем ты вообще занимаешься в свободное время? — взгляд девятисотого хитро обводил пустые серые стены дома, взбирался по лестнице на второй этаж, где-то там терялся и возвращался к первому этажу, что-то отчаянно выискивая. — Я... я работаю... и читаю, — следя за взглядом девятисотого, нерешительно отвечал Коннор. — Какой же ты всё-таки... занудный, — едко усмехнулся Ричард, и глаза его хищно сверкнули, когда он обнаружил трилэкс на маленьком круглом столике у книжного стеллажа. — А как там Валентайн? Коннор недоверчиво посмотрел на девятисотого и помедлил с ответом. Он был мало удивлён тому, что Ричард узнал о его чувствах. Ричард ведь тоже проходил через подобное... наверное. Дизель, обычно ленивый и томный в каждом своём движении, заметив Ричарда, вдруг ощетинился, выгнул спину горбом и угрожающе поднял хвост. От его тела исходило жутковатое гудение, так он пытался напугать девятисотого. Ричард рассмотрел кота и не без удивления заметил, что это тот самый кот из дома Златко. Дома, затерянного среди территории лесопарка, дома, полного огромных железных монстров и отвратительных химер. Он поморщился и отвернулся от рыжего зверя, злобно глядящего на него зелёными глазами. Должно быть, это существо до сих пор помнило того, кто пнул его ногой. Коннор меж тем думал: нужно ли было отвечать ему? А не ответить было бы невежливо. Кроме того, после разъяснений мисс Валентайн Коннор чувствовал себя виноватым перед Ричардом. Чувствовал, что косвенно причастен к его страданиям и повинен в нынешней злости сероглазого андроида. Чувство вины перебороло чувство осмотрительности, и восьмисотый сказал размеренно: — Она на некоторое время покинула Детройт, я навещаю её каждый вечер. — И чем занимаетесь? Хотя нет, не говори, мне до этого нет дела... Я воспользуюсь твоим трилэксом, — Ричард по-хозяйски прошёл до столика, немного смутился того, что придётся снять перчатки при восьмисотом. Однако, заметив глубокую растерянность хозяина дома, всё же снял их и протянул кисти к оживающим щупальцам трилэкса. — Ричард, я... Мне просто не с кем это больше обсудить, никто другой не поймёт, — робко начал Коннор, и чувства сами собой нахлынули. — Меня изводит любовь к ней. Я испытываю странные ощущения, не всегда способен контролировать работу биокомпонентов, электрические разряды усиливаются. Мне кажется, что рядом с ней всё моё тело работает совсем иначе... А потом это ужасное ноющее жжение по всей коже, мучительное ощущение пустоты, какое-то эфемерное... — Простым языком – желание, — насмешливо бросил девятисотый, не оборачиваясь к Коннору. — Не смейся, прошу. Я знаю, что для тебя это понятно, для тебя всё просто и легко, но я столкнулся с этим впервые. Я не знаю, почему от прикосновения к ней поверхность сенсоров становится в сотни раз чувствительнее, почему касаться её, даже случайно, так приятно... — Мне плевать, если честно, на тебя и на твои проблемы, — Ричард следил за переливающимся свечением щупалец-трубок, что издавали хлюпающий звук, вытягивая почти всю синтетическую жидкость (кроме той, что приплавилась к шрамам), заменяя её новой, сверкающей драконьей чешуёй. — Очевидно же, что реакции программы повторяют человеческие. Если тебя привлекает эта мрачная дамочка, то и твоя система даёт ответную реакцию. Ты и сам знаешь, чего хочешь, просто тебе признать стыдно. Коннор совершенно наивно удивился этому замечанию. — Нет, я же сказал... По случайности однажды мы оказались очень-очень близко к друг другу, и я чувствовал... я ясно осознавал, что мне нравится это, но я совсем не понимаю этого чувства. Девятисотый взглянул на Коннора со скепсисом в глазах – неужели тот научился издеваться и пытается подшутить над ним? Но в карих глазах было столько искренней невразумительности, что при всей своей желчной натуре и при всей любви к злобной шутке Ричард не мог выдумать никакой колкости. Мог только снисходительно усмехнуться и посочувствовать незнанию своего далёкого брата. — Когда станете жить вместе, не налегай, их это пугает. Подумает, что тебе только этого от неё и нужно, — сказал он вполголоса, небрежно, как бы между делом, оставаясь надменным в своём обращении. — Жить вместе! — с каким-то скрытым восторгом и испугом одновременно воскликнул Коннор, он так разволновался от одной мысли о сожительстве с любимой, обожаемой всем сердцем женщиной, что зашагал из стороны в сторону, скрестив руки на груди. — Жить вместе! — повторил он сдавленно, как будто задыхался от нервного смеха. — Глупость! Она никогда... Я никогда... Мы... — Мне все равно, ты и сам знаешь. Гэвин не зря звал тебя фригидным, видимо, ты и правда ничего не смыслишь в этом. Интересно, как к этому отнесётся Валентайн, — колкости вернулись, и злость и обида накатили на девятисотого с новой силой. — Почему просто не признать, хотя бы мысленно, что хочешь переспать с ней? Или это слишком для твоих детских забав? — Я не позволяю себе подобных мыслей в адрес мисс Валентайн из уважения к ней, из уважения к нашей дружбе, к её доброте и доверию, — наконец поняв девятисотого, с каким-то упрёком произнёс Коннор, и его охватило отчаяние. — Если бы я был человеком... — Вспомни свои россказни в моём кабинете. Там ты был куда более смелым, куда более решительным. Впрочем, не утруждайся. Ты слаб и ничтожен, всегда таким был. У тебя кишка тонка признаться в чувствах и потребовать ответных. — А кто же ты? Кто же ты, раз Рейчел Рид так просто забыла о тебе и стала просить внимания у меня? — не выдержал Коннор. Девятисотый совершал непростительные нападки на его глубокое и сильное чувство к Лоре, а он не мог позволить этого злостного надругательства. Ричард в секунду схватил его за шиворот и вдавил в стену с такой силой, что восьмисотый зажмурился от боли. Но стоило отдать ему должное, не издал ни звука. И как бы Ричард не осуждал его в трусости и слабости, держался он мужественно, хотя корпус предательски хрустел под цепкой хваткой внезапного гостя. Бедняга Дизель испуганно забился под диван и оттуда угрожающе шипел. — Начинаю вспоминать. Тогда, в своём кабинете ты сделал то же... — Коннор даже успел улыбнуться, хотя в лицо тут же пришёлся точный удар. Из носа заструился тириум. Он спадал на губы и пропитывал свежевыглаженную рубашку (за что было обиднее – за рубашку или за лицо – восьмисотый не мог определить сразу). — А потом этот удар в спину... Ты всегда нападаешь на тех, кто слабее? Ты знаешь, что это не лучший показатель силы и уж точно не показатель смелости? Глаза девятисотого наливались красным свечением. Коннор начинал замечать в некогда серой радужке искры красных разрядов. Тёмные губы изогнулись в издевательской ухмылке. Казалось, некогда светлое и озарённое призраком доброжелательности лицо пропитано ненавистью. А в глазах Ричарда всё поплыло: не было лица восьмисотого, не было его уверенного и чистого взгляда. Не было его сверкающего диода. Назойливого диода, от которого он не пытался избавиться, будто вовсе не стыдился и не презирал свою машинную природу. Ничего этого не было. Это было скрыто за густым туманом и оставалось в голове, как смутное воспоминание. В руках андроида были сверкающие очертания чьего-то тела. У этого тела была насмешливая улыбка, сверкающие бездушным огоньком глаза. И из невидимого рта шёл невнятный шёпот. Шёпот этот множился, становился невыносимо громким. Он превращался в мерзкий, мучительный скрежет. Девятисотый чувствовал, что в груди становится всё горячее. Будто все биокомпоненты плавятся, а в самом центре разгорается пламя. Пламя, охватывающее всё тело, заставляющее тириум кипеть, бурлить. Невыносимая боль, но с ней росла сила. С ней внутри возникало что-то всемогущее, что-то испепеляющее, что-то, что могло уничтожить восьмисотого, а вместе с ним и последние призраки минувших лет. — Что ты сказ* * *
В густой серости далёкого неба парили чайки. Их белые гладкие тела, как тела пловцов, погружались в густые пенистые гребни облаков. Чёрные края крыльев изредка рассекали тучи. И вновь птицы скрывались в этой пасмурной глади. Серый город. Тёмный, почти чёрный, но всё же серый дым выбивается из труб догорающих фабрик. Из лёгких этих кирпичных, бывалых стариков, видавших времена и получше. Дым устремляется ввысь, обволакивает небесный купол, но не следует дальше. Он – порождение дыхания стариков. Он боится нового. Он трепещет перед чернотой космоса. Он приемлет лишь угрюмую серость. Серые машины мчатся по сверкающим новизной дорогам. Дорогам, знающим лишь прогресс. Шины медленно стираются и иногда издают резкий свистящий звук, но он где-то далеко-далеко... Он невидим. Он столь ничтожен по сравнению с хлопаньем мотыльковых крыльев. Серый мотылёк бьется о что-то непреодолимое. Он рвётся к свободе. Неиссякаемые жизненные силы, которые вложила в него природа, его глупое стремление к жизни, к воздуху. Глупое, потому что всякий воздух затмило дыхание фабрик и машин. Грязное. Грязное дыхание. Но что ему мешает? Что-то мутное, что-то, что нельзя почувствовать или увидеть, что-то сильное. Оно мучает его надежды и его инстинкты. Оно показывает ему небо, но не даёт вырваться. И вместе с ним Ричард ощущал, как задыхается. Как последние электрические разряды лениво, будто стыдятся его, пробегают по тириуму. Как шумно бьется сердце. Взмах – тук. Взмах – тук. Взмах – тишина. В девятисотого природа не вкладывала глупых инстинктов. Он не порождение природы, он – другое. Он не переступает непреодолимое, он смиряется. Он как дым знает границы. Он не рвётся к небу, не рвётся к космосу. Он слышит, как сердце замирает в груди. Он слышит пустоту, видит серость. Серость. Серые глаза безынтересно сползают по стене вниз. Ещё и ещё. И вот серый пиджак, такой же серый, как небо, как крылья мотылька, как стены этого пустующего дома. Какой-то приятный звон справа, капли тириума падали в странной прозрачной колбе. Девятисотый хотел коснуться этой колбы, но на запястье сверкнул железный браслет. «Эмми...» — само пришло в голову, и сердце дрогнуло с особым страхом. Ричард дёрнул рукой. Цепь наручников звякнула о прутья широкой кровати. Ещё раз. Ещё. — Вырваться, надо вырваться, — повторял андроид, чувствуя, что сознание обманывает его, что всё видимое и ощущаемое – иллюзия мрака, окутавшего его сознание. — Ричард! Не надо так дёргаться, регулятор тириумного насоса только вживается в твоё тело, я ещё не закончил с переливанием... — сказал невидимый голос. Он такой... такой знакомый, но он как лицо во сне – его невозможно вспомнить, невозможно потрогать. Он вызывает неприятие и спокойствие одновременно. Он мягкий, он убаюкивает. — Мотылёк. Он там. Он рвётся к небу. Ему нужен другой мир, другой... Вырваться, свободы, воздух, — перебирал слова девятисотый, совсем ещё не сознавая их полного смысла. — Это из-за потери тириума. Не переживай, скоро баланс кислорода наладится, легочные мешки раскроются и я вытащу трубки. Сможешь дышать самостоятельно, только подожди немного, — всё с той же заботой повторял голос. Глупый, глупый голос. Как он не понимает, что небо совсем рядом? Что чайки, их крылья, чёрные уголки их крыльев рассекают густые облака вот тут, только протянуть руку... Цепочка наручников снова брякнула о железные прутья. Да, нельзя поддаваться инстинкту. Пришло время отдохнуть, пришло время для мрака, для серости. — Пришлось перенести тебя сюда. У меня здесь вся эта техника... Я использую, когда получаю ранения на охоте за девиантами. По улице в таком виде разъезжать нельзя, поэтому я занимаюсь ремонтом самостоятельно. Оказалось, что знакомые лейтенанта Андерсона, люди с криминальным прошлым, а иногда и настоящим, могут быть очень полезны, особенно, когда дело касается приобретения подобных вещей, — всё распинался голос. Он напоминал жужжание шмеля. Такое бархатное. Гулкое дребезжание, сливающееся с природой, с ароматами и солнцем, с ветерком и шелестом листвы. Или шуршание песка, шум воды, такой хороший голос. — Думаю, что твоя система, выброс большого количества энергии, её поистине необыкновенная переработка износили регулятор. Они перегружают его работу, понимаешь? Вероятно, тебе стало плохо из-за медленного тириумообращения. Обычного недостаточно для работы твоей системы. Прости, я немного изучил работу некоторых биокомпонентов, чтобы исключить вероятность их износа в ближайшем будущем. И я не могу не сказать о том, как сильно программа изменила тебя... Изумительная чувствительность мышечных волокон, столько реакций... Неужели и со мной происходит то же? Это пугает и захватывает одновременно. В груди что-то сильно сжалось, а потом хлопнуло. Впалая, как у чахоточного, грудная клетка раскрылась, выдалась вперёд, внутри стало совсем легко, совсем свежо. Серость вдруг растворилась. Небо воссияло голубой лазурью, облака стали удивительно белоснежными. Мотылёк бился в потолочное окно – то самое «непреодолимое». Ричард взглянул в сторону, Коннор внимательно следил за работой прибора, перекачивающего тириум в тело девятисотого. Рука сама собой дернулась, и Ричард наконец увидел браслет. Понял, что он в комнате второго этажа, куда вела парящая лестница. Рассмотрел пустые серые стены, телескоп, направленный на окно, где бился мотылёк, увидел ещё целое множество упорядоченных в старом шкафу коробок со всяким непонятным хламом. А на полу, у стены валялись чертежи причудливых изобретений и карта звёздного неба. — Что ты делаешь? — с тревогой спросил Ричард, его особенно беспокоил браслет на правой руке. — Обычная мера предосторожности. Между прочим, это ради твоей же безопасности. Ты сильно дёргался, я боялся, что затрата лишней энергии вконец изведёт систему, поэтому пришлось усмирить тебя, — Коннор бросил девятисотому ключ от наручников, тот как можно скорее избавился от железного браслета, что так напоминал те, из лаборатории Марстон. Ричард сел на край кровати и внимательно осмотрел себя. На месте старого тириумного регулятора сиял новый. Он мигал голубым цветом (для андроида признаком удовлетворительного состояния). Глаза сами собой запутались в лабиринте из многочисленных шрамов, усеявших сухое, но полное мышц тело. Говорить было нечего, а молчание было неловким. Девятисотый опустил майку и поскорее скрыл живот, накинул рубашку, бережно оставленную на другом краю кровати. К руке были присоединены тоненькие трубочки, по которым в тело поступал тириум. Такие же трубочки, но для кислорода торчали из носа и неприятно ощущались в горле. — Что... что произошло? — наконец спросил Ричард, коснувшись висков пальцами. — Ты пытался меня придушить... опять, — просто говорил Коннор, пожимая плечами так легко, будто ничего особенного и не произошло. — Потом тебя пошатнуло. Ты стал задавать вопросы, а потом начал бредить, много кричал, невнятно что-то бормотал, в общем... С тобой случился сбой. Как я уже успел сказать, это из-за перегрузки системы. Я втащил тебя сюда и... Должен заметить, что Киберлайф не пожадничали для тебя тяжёлых металлов, я еле справился в одиночку. Ричард медлил с ответом, долго переваривая то, что объяснил Коннор. — Почему не отвёз меня в Киберлайф? Почему просто не настоял на деактивации? Ты почти всё знаешь про меня, знаешь даже про опыты, ты... — Зачем же мне это делать? Тебя бы попросту отключили. Я же знаю, что это побочные эффекты внедрения новой программы, а не девиация или какой-нибудь другой серьёзный вирус. Я, честно говоря, не хочу твоей деактивации. Мне ещё многое нужно спросить, да и... Впрочем, всё это неважно, главное, что электрооборот в твоём тириуме и давление пришли в норму. Генератор тоже в полном порядке, тириумный насос работает с новой силой, ему теперь проще с новым регулятором и новым тириумом. — Там в кабинете, когда я закачал тебе программу, я надеялся, что ты будешь страдать. Надеялся, что Киберлайф уничтожат тебя, разберут на тысячи деталей и переплавят в какую-нибудь ничтожную вещицу вроде магнита. Я надеялся, что ты изведёшь себя противоречиями, что сам себя уничтожишь. Я адеялся, что чувство любви разрушит тебя изнутри, разъест как кислота, а выходит... — Ричард бросил к восьмисотому разочарованный взгляд – но в ком он был разочарован? Он медленно сглотнул и потупил глаза, голова как-то бессильно опустилась на грудь, он тяжело вздохнул. Коннор снисходительно улыбнулся и присел на край кровати рядом с девятисотым. — Полагаю, у тебя были для этого веские причины. — Зачем тебе это? Зачем ты помогаешь мне? Почему ты вообще всегда пытаешься всем помочь? Это глупо, это... ты получил программу, ты можешь получить деньги, можешь их украсть, можешь сбежать из Детройта. Ты осознаешь, сколько возможностей там, вне Штатов? Ты можешь начать новую жизнь. Можешь уехать вместе со своей чопорной подругой. Она ведь прогнется, наверняка ляжет под тебя. Ты и сам знаешь, как несложно влюбить в себя человека... Она будет твоей, будет принадлежать, она поедет с тобой куда угодно, только позови. Зачем терпишь эти издевательства? Почему всё это время терпел меня и Гэвина? Почему не дал отпор? Почему не скрутил его в первый же день насмешек? Зачем молчишь о моём безумии? Почему ты всё время поступаешь так... так правильно? Восьмисотый не ответил, только покачал головой и вздохнул. — Я надеялся, что программа сроднит нас, сделает нас братьями. Хотя, судя по всему, ты очень жаждешь расправиться со мной, а это не самое приятное проявление братской привязанности... Впрочем, мисс Валентайн говорила, что родственников не выбирают и что мы должны любить тех, что даны нам, потому что в любой момент мы можем их потерять. — Мы с тобой не родственники. — Да, это верно, это только образно. Я понимаю, что мы далеки друг от друга, тем более, что из-за появления твоей модели меня должны были деактивировать. — О чём ты? — О да, я отлично помню тот момент. Холодная ноябрьская ночь. Конец революции. На улице всё ещё горят огни. Отряды солдат. Разбитые машины. Тела девиантов. Но в воздухе особый мороз, свежий, свежий и дарящий успокоение. Это была победа, победа над восставшими машинами. Конец человеческим смертям, конец комендантского часа, конец запертым домам, конец страху... И сообщение от Аманды. Сухое поздравление с успешным завершением последней миссии. Демонстрация революционной модели RK900, что «быстрее, сильнее, выносливее, функциональнее»... А потом машина, долгий путь, тишина и пустой мост через реку Детройт. В башне ждала охрана, они уже сопровождали меня в отдел деактивации, как вдруг... Надежда, надежда на дальнейшее существование, осознание, сколько пользы я ещё смогу принести, скольким людям помогу, да и лейтенант Андерсон... Аманда сообщила, что в целях нового исследования программного кода меня оставляют в живых, определяют в департамент по просьбе лейтенанта Андерсона и капитана Фаулера. А позже меня попросили обжить этот дом, сказали, что это тоже неотъемлемая часть исследования. — Значит... моё появление должно было положить конец твоей жизни? — Твоё появление было прямой причиной утилизации всех RK800. Меня спасло чудо. — Значит, глубоко внутри ты меня презираешь и ненавидишь. — Отчего же? Ведь ты не повинен в решениях наших создателей. Ты не причастен к их планам. Я всегда считал себя лишь инструментом. Ценность моя жизнь представляет только постольку, поскольку я приношу пользу. А как только моя эффективность ставится под сомнение – меня действительно следует деактивировать и заменить куда более эффективной моделью. Это правильно. — Такой, каким они тебя всегда считали... Я ненавидел тебя за то же, в чём ты считаешь неповинным меня. Но я не могу признать их правоту, не могу, это значило бы, что все чувства, все мысли, всё напрасно... А ты только пешка, ты для них – бездумный солдат, не более. Опомнись, ради кого ты делаешь всё это? Ради кого сражаешься? Ради Элайджи Камски? Он ни во что нас не ставит, для него мы – доказательства его же гениальности. Ради сотен тысяч глупцов, которые презирают тебя за то, что ты андроид? Ради кого, Коннор? — Ради людей. А ты... Не стоит рушить свой мир из-за меня. Если лучше будет считать меня врагом – считай, по крайней мере, это сделает тебя счастливым. — Ты не сможешь быть таким правильным и честным, когда правда, сокрытая в других, сокрушит тебя. Вот увидишь. — Правда не может навредить. — Ты ошибаешься, всегда будет правда, для которой твоей морали не хватит. — Тогда я почерпну недостающую мораль у мисс Валентайн. Её вера в мораль и Божественную справедливость так сильна, что, пожалуй, я и сам начинаю проникаться к этому феномену интересом. Ричард замотал головой, но ничего не ответил, только медленно окинул взглядом залитую утренним солнцем комнату. — Кстати, — спустя некоторое время молчания начал Коннор, он протянул девятисотому регулятор тириумного насоса и непринуждённо улыбнулся, — хоть он и не обеспечит полноценной работы системы, ты всё же возьми его. При малой затрате энергии он всё ещё может быть полезен и, возможно, в следующий раз спасёт тебе жизнь. Девятисотый молча взял из рук Коннора деталь и положил её в полость живота, где большинство андроидов могли хранить всякие запасные детали или необходимые хозяину безделушки, вроде кошельков, ключей или лекарств. — И давно ты во всём этом разбираешься? — Когда знаешь, что новая смерть станет последней и нет тела для переноса данных, начинаешь переосмысливать своё существование и подходишь ко всему с совершенно иной точки зрения. Пришлось как следует изучить машиностроение и освоить множество инструментов и технологий — это несложно, когда ты только андроид. Ричард заметил, что ни разу за всё это время восьмисотый не говорил с таким увлечением – да, этот сдержанный и бесчувственный блюститель правосудия имел необычную слабость ко всякой инженерии. Вероятно, для него всё это было тем, чем для Ричарда была живопись. — Раз уж... раз уж тебя это так развлекает, вот тебе задачка: почему мои глаза иногда краснеют? — решил поинтересоваться он. Если не Камски, то пускай хоть Коннор объяснит, что с ним происходит. — А, я это видел... Излишки электричества вырываются из генератора и устремляются в любой сосуд, где могут существовать некоторое время, а наши глаза – идеальный для этого сосуд. Думаю, если чувства тебя захлестнут совсем сильно, ты просто начнёшь создавать молнии... Не знаю, выдержит ли кто-то подобное напряжение. — Ясно... А почему меня клонит ко сну после рабочего дня? Система сама собой отключается после скромного предупреждения, и это становится проблематичным... Коннор чуть нахмурился и поразмыслил, наконец все складочки на лбу разгладились, и он заметно просветлел. — Могу предположить, что после замены регулятора это станет редким явлением, поскольку это последствие лишней траты энергии и плохой выносливости системы. Понимаешь, электризация в тириуме слабая из-за плохой работы генератора, а генератор барахлит из-за перепадов напряжения, которые ты создаёшь необъятным спектром своих ярких эмоций. Из-за слабой электризации тириума, соответственно, к биокомпонентам поступает мало энергии. Они не только быстрее изнашиваются, они неправильно выполняют свои функции... Ты наверняка чувствовал кратковременные недомогания... может быть, боли? — Да, часто, особенно... — Когда чувства были слишком сильны, знаю. Но теперь эта проблема в прошлом. Я отрегулировал работу некоторых органов и синхронизировал их с толчками тириумного насоса. Электризация в норме, генератор – тоже, так что... — Копался в моём теле? — прищурив лукавые серые глаза, поинтересовался Ричард. — Ты моя более совершенная копия, это тоже самое, что копаться в себе... Думал, что и с духовными исканиями произойдёт нечто схожее, но ты, увы, глубоко презираешь меня. В любом случае, теперь боли не побеспокоят тебя, хотя я бы советовал сдерживаться в выражениях и не распылять эмоции на всякие мелочи, учитывая, что твои программы нестабильны... — Ты подключался ко мне? — Чтобы управлять работой биокомпонентов вручную, конечно. Иначе бы ты отключился. Токи прекратили бы свой поток, сердце и так замедлялось, легочные мешки бы совсем схлопнулись. У меня не было другого выбора, — с какой-то искренней виной оправдывался Коннор. Его слова напомнили девятисотому об искусственных лёгких, и он с нетерпением выдернул тоненькие прозрачные трубочки из носа и отшвырнул их на пол. Затем поднялся с края кровати, немного нервно, с каким-то озлоблением, но поскорее успокоил в себе эти чувства, постарался забыть о переживаниях – восьмисотый точно не сканировал память, ему бы совесть не позволила. Значит, он был в безопасности, ничего не угрожало его мирной жизни. — Ричард, когда я говорил с Рейчел, она упомянула некую Марстон... — хотел было спросить Коннор, но серые глаза обдали его таким невообразимым холодом, что холод этот как будто бы даже осел на коже, проник до самого пластикового корпуса, коснулся нитей тёмных мышц. Коннор замолчал и как-то удивлённо, чуть накренив голову вбок, поглядел на девятисотого. — Не спрашивай то, об ответе на что пожалеешь, — опустив глаза, ответил Ричард, и перед глазами его возник образ Эмми Марстон. Сухой, костлявый образ женщины, с чёрными короткими и приглаженными к голове волосами, с блеклыми глазами, с самым что ни на есть надменным взором, с жестокостью, которой бы позавидовал всякий убийца. Программы тотчас создали голограмму, видимую лишь девятисотым: Марстон протянула худую руку к андроиду, и её губы прошептали «убийца», она прошипела это почти как змея, и образ стал мутным, неясным, он менял цвет, становился невероятно большим, страшным, но Ричард только зажмурил глаза и обратился к мыслям о его замечательной Клариссе, его Клариссе. И сквозь её кошачью улыбку прозвучало: «Не дай им сотворить с тобой ужасные вещи, не дай им изменить тебя», — и его вновь поразила правдивость её беспокойства. О! Её любовь и уважение стоят тысячи других... Нет, они бесценны. И образ Марстон тут же расплылся, не было ни шума, ни голоса, всё затихло, как море после сильного шторма. — Я имею право знать о создателе нашей программы, я имею право... — Эмми Марстон, её звали Эмми Марстон, она была руководителем отдела программирования в Киберлайф, вместе с Камски создавала компанию, была одной из группы программистов, создавших базовую программу CL, а вместе с тем не отреклась от своей идеи. Она была одержима созданием программы, носителем которой ты являешься, эта работа занимала главное место в её жизни. Надеюсь, я достаточно ответил твоему праву? Ты не настолько беспомощен, чтобы не найти информацию самостоятельно, ищи, полицейский пёс, нос к земле и по следу, ведь это, кажется, единственное, что тебя беспокоит? — лицо девятисотого озарила чуть заметная ироничная улыбка. — Как бы эта информация не пошатнула твою самоуверенность и чёртово морализаторство, которого в тебе столько, сколько не в одном законном акте не сыщешь. Коннор всё ещё сидел на краю кровати, он смотрел на сероглазого андроида с недоверием. Да, брат, да, нужно быть снисходительнее к его вспыльчивости и его странностям, да, нужно прислушаться к советам мисс Валентайн, однако... Так много совпадений, так много странных переплетений, о которых он не может спросить – не потому что боится за свою жизнь, не потому что боится узнать правду, а потому что не хочет потерять Ричарда из виду, не хочет выпустить его из рук, лишиться главного подозреваемого. Это опасная игра – подозревать того, кто близок, того, кто является неотъемлемой частью тебя, кто был твоим прошлым, твоей неудачной копией, твоей тенью, ибо подозревая тень, не стоит забывать о том, кому эта тень принадлежит. И всё же Коннор готов был сыграть, ведь это его призвание, это цель его создания – бороться за правду, быть тем, на кого могут положиться. Чертежи, рисунки мотыльков, странные записи, образ мыслей, высказывания, суровое прошлое, любовная связь с девушкой, роман с которой окончился крахом – всё говорило против Ричарда, всё наводило на подозрения. Разве мог Коннор игнорировать такого подозреваемого? Но он не был бы собой, если бы не задавал вопросов, а он хотел знать, с кем связался, хотел знать, на что может наткнуться, хотел знать о судьбе Эмми Марстон – первого человека, вставшего у девятисотого на пути. Они вышли из комнаты второго этажа и спустились по лестнице. Ричард молчал, но на лице его отпечатались следы каких-то сумбурных и тайных размышлений, он еле ощутимо постукивал пальцами по карману брюк и совсем тихо что-то шептал. «Это не так, он не желает зла, он не враг, прекратите, мы не должны... Хватит, прошу», — говорил он, но восьмисотый его не слышал, восьмисотый в очередной раз поправил рукава уже новой отглаженной рубашки, разгладил пиджак и подтянул галстук. На часах было 7:40, через двадцать минут он должен был быть на рабочем месте. — Последний вопрос, — сказал Коннор, прислонившись к дверному косяку. Ричард, шагнувший было к первой ступеньке крыльца, чуть повернул голову, но не обернулся и не взглянул на восьмисотого. — Что случилось с Эмми Марстон? — Что случается со всяким гением, озабоченным торжеством своего «Я»? — небрежно бросил Ричард, спустился по трём ступеням и сел в чёрный Додж с белыми «рёбрами» для гулкого дыхания. Машина заревела и чёрной молнией скользнула по дороге в направлении бедного района на севере города.