Месть и Закон

Из-за резких перепадов температуры тёмные облака скручивались в причудливые вихри, словно бы с неба вот-вот должны были сойти те бессмертные и восхищающие своей красотой существа, что описаны в книгах древности. Было около пяти утра, с веток деревьев мерно спадали капли ночного дождя и скапывали на поверхность стеклянных луж, заполнивших дороги. Коннор сидел на скамье в парке неподалёку от дома лейтенанта Андерсона. Взор его был прикован к беспокойной глади лужи, где резвились скворцы, красуясь своими чёрными перьями с зеленым отливом. Андроид думал о том, что с ним произошло. С каждым новым мгновением он осознавал, что необъяснимый сбой является не простым нарушением алгоритма программы, а неким вирусом или мутацией. Он не знал, чем это было спровоцировано, да это было и не важно. Он представлял то, что с ним будет в башне Киберлайф, когда он приедет туда. Да, он был уверен, что это необходимо, и ещё большее осознание ответственности пришло к нему, когда самоличная диагностика программы ничего не выдала, ни единого результата. Должно быть, и эта его функция повреждена. Коннор знал, насколько важно владеть собой и быть уверенным в своей функциональности, если на тебе лежит ответственность служителя закона. Он прекрасно понимал, что всякая ошибка в его системе может повлечь угрозу для окружающих людей, тем более, что он не обычный андроид, а андроид-детектив с боевыми навыками и широким перечнем функционала. Он принял мысль, что пришло его время, что срок его деятельности окончен, что он честно отслужил полтора года, безукоризненно выполняя каждую свою миссию и задание, выполняя сверх нормы работы в департаменте, а значит, переводя на язык людей, «его совесть была чиста». Печально было расставаться со всем сейчас, когда, казалось, он обрёл воистину удивительные способности, вроде цветного изображения, отличной от базовой эмоциональной окраски и большей красочности мыслей. Он вроде бы только начинал проникаться желанием жить, а это жизнь ускользала от него. Мысль о девиации пришла к нему с того самого момента, как он, ведомый сотрудницей ФБР, покидал кабинет девятисотого. Коннор всё своё существование боролся с этой ужаснейшей ошибкой в программе, он был создан для этого, но, видно, настала и его очередь. Служебный автомобиль ждал его у ворот парка. Восьмисотый ещё раз огляделся по сторонам, как бы прощаясь с дремлющей природой, в последний раз вдохнул свежий весенний воздух, поднял глаза к прожжённому золотыми лучами небу и сел в машину. Машина неслась по пустому мосту через реку Детройт к одинокой башне – штаб квартире Киберлайф. Речная вода беспокойно билась о широкие изогнутые колонны моста, колонны, погружённые в самую глубь реки. Коннор ощущал шум воды и свежий речной бриз сквозь приоткрытое окно машины. На посту его остановили, он назвал модель и серийный номер, охранник пропустил его к башне. И вот, эта суровая громадина, уходящая своим шпилем в туманное небо. Вот эта обитательница острова посреди реки. Коннор чувствовал, как неизвестное нечто сковывает каждое его движение и противится его стремлению предотвратить собственное сумасшествие. Самого же андроида больше всего мучала мысль – а что там, за гранью смерти? Что в той вечной пустоте? Конец? Ничего? Тишина и тьма? И как же это будет? Будет ли он это ощущать, и будет ли он вообще? Конечно, нет, он ведь только набор символов, правильно чередующихся в строчках сложнейшего кода, и только биокомпоненты, заключённые в человекоподобное тело. Какая вечность? Для него уготовлена только окончательная и бесповоротная деактивация. Подсоединение кабеля, пара секунд и его, каким он себя знал, более не существует. И не будет нового тела, не будет нового включения в этих же стенах и разговора в саду Дзен, не будет новых заданий и работы в департаменте, не будет лейтенанта Андерсона и того самого Коннора, который умирал лишь раз, от рук своего друга. Ничего не будет. Перед обычной процедурой контактной диагностики Коннор связался с Амандой в Саду Дзен. Та осведомилась о причине его приезда, а узнав причину, провела обычный тест на выявление нестабильности в программе. Однако по завершению теста, выглядел ИИ совершенно озадаченно и даже в каком-то глупом замешательстве. И по истечению пары минут молчания Аманда заявила, что значительного отхождения от нормы не наблюдается, да и признаков ошибок в программе нет. Восьмисотый был крайне удивлён, ведь не только он, но и Ричард, и мисс Валентайн были свидетелями его временного отключения. Не могло быть такого, чтобы всё произошедшее, а затем и возникшие в андроиде человеческие ощущения были последствиями чего-то секундного и безвредного. Как же Аманда не могла различить в коде его программы такие значительные изменения? Как не заметила наличие атрофированных, но всё же чувств? Как обошла обстоятельство странных связей между головным ядром и нервными окончаниями андроида? Настало время диагностики. Восьмисотого подключили к новейшему оборудованию с помощью специального кабеля и нескольких проводков, что были подсоединены к разным отделам его ядра для более скорой проверки на наличие ошибок. Специалист, отвечающий за подобные проверки, долгое время глядел в экран монитора измождённым взглядом красных опухших глаз, лениво зевая и безынтересно поглядывая на самого восьмисотого. Длилась эта операция около получаса, но и за эти полчаса новейшие технологии диагностики не выявили ни единого отклонения. Теперь уж Коннор совсем ничего не понимал, и хотя сложившиеся обстоятельства были спасительными для него и его жизни, он был очень неоднозначно настроен против себя самого и своей, так сказать, «вменяемости». Но поразмыслив подольше, пока охранники в своих белых доспехах сопровождали его в лифт, он пришёл к довольно удовлетворительному выводу, что раз ни один тест и не выявил ошибки, значит и ошибки, особенно губительной и угрожающей человеческим жизням, в его системе нет. Он сам не мог знать до конца, на что способна его программа. Может, это было внезапное расширение базовых функций, может, ошибочная реакция на какое-нибудь происшествие, может, это было временное помешательство... В любом случае, Коннор решил, что до выявления более серьёзных и свойственных девиации признаков переживать на этот счёт не стоит. Он, само собой, не отказывался от бдительности, но теперь был куда более спокоен, да и рад тому, что сегодняшний день не стал для него последним.

* * *

Ричард, хоть он и привык проводить каждую ночь в одиночестве на стуле, эту ночь чувствовал какое-то необъяснимое возбуждение, вызванное, вероятно, так удачно обернувшейся для него стычкой с Коннором. И эту ночь он никак не мог усидеть на месте, а потому долго ёрзал, забрасывал ногу на ногу, пытался сосредоточиться на фотографиях с лабиринтами, но ничего не выходило. Надо было убить его. Прозвучало из-за спины, девятисотый ясно ощутил прикосновение нескольких рук на своих плечах и вздрогнул. — Нет, нет, так нельзя, я не мог, — ёжась на стуле, пробормотал Ричард. Отчего? Разве ты не хочешь его смерти? Перед глазами замерцали смутные силуэты четырёх. Разве он не заслуживает мучений? — Заслуживает... — робко прошептал андроид. — Но ведь не смерти. Он обрёк нас на существование, которое хуже, чем смерть, а ты жалеешь его? Нам выпал шанс уничтожить его, низвести до атомов, а ты отдал ему программу, которая сделает его сильнее? Неужели ты оправдаешь слова Марстон? Хочешь быть ничтожеством? Прошипели четыре голоса, и девятисотый почувствовал, как сильно эти слова врезались в тело и как гнев разлился по мышцам. Казалось, что злость пропитывает его, вживается в код, электризует активные частицы тириума. Глаза на мгновение застлало красное мерцание, раскалённые искры плясали в воздухе и он ощущал, как все чувства сливаются в одно – в ненависть. — Я... я убью его, если ничего не выйдет, — нерешительно пробормотал Ричард. Хотел ли он смерти Коннору? Он даже думать о подобном боялся. Но что, если голоса были правы? Что, если жалость, страх, совесть – выдумка слабых, таких, как Коннор? Они сами придумывают правила и принципы и сами следуют им, ведь иначе они обречены на гибель. Они построили свою систему, в которой чувствуют себя благоприятно и которая ограничивает куда более сильных и способных созданий. С другой стороны... мало кто пользовался силой во благо, для хороших дел, все использовали её в личных целях, и он, Ричард, не был исключением. «А почему я должен думать о других?» — сам себе возразил девятисотый. — «Кто из людей подумал обо мне? Кто из них вообще думает ни о своём удобстве? Кто из них пойдёт на лишения ради общего? Они все одинаковые, почему же я должен идти вопреки?» Он тут же различил поддерживающий шёпот и заметно оживился. Голоса хотят ему помочь, ведь они – его прямое продолжение, они – часть его системы, они – он в разные периоды недолгого существования. Они прошли этот тяжелый путь вместе с ним и знают его лучше многих других, быть может, даже лучше Гэвина. Андроид решительно поднялся на ноги, закрыл свои документы старым полотном, вышел на улицу и тем же быстрым шагом, что и в прошлый раз, направился в дом, где, казалось, его и правда ждали. Он не знал наверняка, чего ждёт от этого ночного визита, да и не задумывался о том, спят Кларисса и её маленькие сожители, или нет. Это его совсем не беспокоило. Его просто непременно тянуло зайти к ней, хотя он и не мог рассказать об обрадовавшем его случае и уж тем более не хотел показаться радостным, он всё же хотел видеть её. Он не мог объяснить в чём заключается причина, однако ясно осознавал, что откровение Клариссы Файнс о случившемся с ней в недалёком прошлом подействовало на него и как бы воззвало его к жизни. Еле заметный восторг в её глазах, кроткое невинное смущение в его присутствии, её робкая просьба навестить её ещё — всё это не могло не польстить его уязвлённому самолюбию. Он чувствовал, что вызывает в ней противоестественные неоднозначные чувства, будучи тем, кем он был в действительности, как он считал. Он привык думать о себе не в самых хороших выражениях: он знал, что у большинства коллег вызывает страх и неприязнь, знал, что злость и желчь неконтролируемо выплескиваются на всех, кто затрагивает его уязвимости, знал, что его жестокие шутки и остроты могут показаться смешными разве что его верному другу Гэвину, остальных же он отталкивал. Именно потому его интриговала заинтересованность такой, как ему казалось, нежной и доброй души, как душа Файнс. Однако он забывал о той слабой и чувствительной стороне своего существа, той стороне, что была сокрыта глубоко внутри, спрятана от всех, когда он получил два самых страшных удара по своему достоинству, когда лишился любви и чести, когда сломался. И той самой стороны, которую в нём предчувствовала Кларисса на самом деле. Да и что говорить? Ричард слишком плохо знал себя, чтобы понимать наверняка, почему его влечёт к этой девушке. Может, это оттого, что она сочетала в себе очень много достойных чувств? Может, оттого, что он надеялся научиться у неё прощению и смелости, которые она проявила, взглянув в глаза ужасным воспоминаниям? Может, он находил в ней лучшего себя? Он быстро подобрал кодовый замок, как и в прошлый раз, поднялся в лифте, шагнул в длинный коридор, где располагалось две квартиры – пожилой пары Лабрó и Клариссы с детьми. На ночь двери, конечно, закрывались, и не было слышно детских звонких голосов, не было приятных ароматов выпечки, не было громогласного хохота господина Мишеля... В коридоре мерцала одинокая лампочка, издающая какой-то ритмичный скрип. Ричард подошёл к двери с номером «9» и постучал. За дверью послышались спешные тихие шаги, кто-то остановился перед дверью и стал прислушиваться. — Кто там? — спросил детский голосок. — Я друг, я хотел поговорить с Клариссой, — удивительно мягко произнёс девятисотый. — А как вас зовут? — спрашивал озорной голосок. Ричард понял, что с ним разговаривает та маленькая девочка, что быстрее мальчишек убегала от тёти Тусси с плюшкой в худенькой ручке. — Ричард, — терпеливо ответил он. — Ааа... — задумчиво протянула девочка. — Тот самый красивый человек из аптеки? — совершенно беззаботно произнесла она. — Из аптеки, да, — улыбнувшись, произнёс андроид. Его глаза блеснули. «Красивый», — прозвучало в его голове снова, и он ощутил ещё большее оживление. Когда-то Рейчел тоже считала его красивым, до тех пор, пока не увидела шрамы... Но Кларисса их точно не увидит, так что для неё он всегда будет красивым. Замок в двери щёлкнул, затем скрипнула задвижка, на пороге стояла маленькая Люси в домашнем платьице и с босыми ножками, забавно переминавшимися с места на место. — Кларисса сказала, что вы самый красивый из всех посетителей аптеки, — мило растягивала она слова, с детским любопытством рассматривая гостя и закрывая за ним дверь. — Вы такой высокий, а Кларисса всё же выше... Она самая высокая в нашей семье, она даже выше господина Мишеля, а господин Мишель такой бо-о-ольшой... В действительности Кларисса не была выше господина Лабро, так казалось малышке, когда она смотрела на всех снизу верх, а ещё оттого, что мисс Файнс была очень хрупкой и утончённой девушкой, поэтому и казалась необыкновенно стройной и высокой. Маленькая Люси ещё долго лепетала что-то на своём невинном детском языке, с удовольствием идя рядом со своим гостем, который своей внешностью так изумил её тётю. Ричард внимательно осмотрелся, но и убогая кухонька, и маленькая тёмная спальня, очевидно, принадлежавшая Клариссе, пустовали. Из ванной комнаты слышался шум воды, видимо, девушка принимала душ. Девятисотый немного осмотрелся, а потом сел за кухонный столик, всё также, по-хозяйски. Он лениво скользил глазами по узорам на желтоватых обоях, изучал царапины на затертом деревянном полу, рассматривал маленькие плетеные половички у кухонных шкафов, устремлял взгляд к тесной женской спальне, погружённой в ночную темноту, думал о чём-то своём. Наконец задвижка на двери в ванной издала металлический щелчок, пар повалил в коридор, Кларисса вышла, закутанная в длинное махровое полотенце. Волосы её были подобраны всё тем же небрежным способом, с помощью крабика; босые ноги ступали по половичкам; кожа заметно блестела от не высохших капелек воды; тонкая фигура прорисовывалась голубой тенью в одиноком коридоре. Она только заметила Ричарда. На её лице возник лёгкий румянец, но удивления в глазах совсем не было, она будто знала, что он придёт, потому даже улыбнулась и сделала жест длинной рукой, что ей понадобится пара минут. Она скрылась в спальне. Девятисотый стал размышлять – вызвало ли появление девушки какие-нибудь чувства в нём? Явился ли её облик чем-то невыразимо прекрасным в его глазах? Отнюдь. Он не чувствовал какого-то восхищения или преклонения перед ней, но чувствовал довольство. Совершенно неопределённое, как бы ничем не вызванное довольство. Ему просто было хорошо оттого, что он пришёл сюда. Кларисса вышла из комнаты в простой бордовой кофточке с большими пуговицами и в обычных серых штанах из тонкой ткани, всё также ступая по половичкам босыми ногами. Стоило отдать ей должное – несмотря на ветхость этой квартиры, здесь соблюдалась прилежная чистота и порядок. Она включила чайник и поставила две чашечки на стол, устроилась на табуретке рядом с девятисотым. — Наверное, это Люси открыла тебе? — своим тихим мягким голосом спросила она. — Да, она, — Ричард без всякого смущения разглядывал лицо девушки. — Она всем успела пересказать мои слова о тебе, уже как три дня твердит о том, что я влюблена, и спрашивает, когда вновь придёт «тот господин с красивыми глазами», — Кларисса легко рассмеялась. Ричард вскинул брови. — Вот так... прямо? — А зачем неловко молчать и краснеть при виде тебя? Мне гораздо проще признаться сразу, что ты застал меня врасплох. Нет, не смейся, правда, у тебя изумительные глаза, они не выходят у меня из головы. Да и потом, ты ясно выразил своё отношение к моим увечьям. Мне не на что надеяться, — с тем самым достоинством и смелостью, которые так запомнились девятисотому, произнесла она и встала, чтобы разлить чай по чашкам. Ричард не чувствовал к ней жалости, не испытывал интереса или влечения, но был пронизан уважением, самым чистым чувством, что можно было отыскать в его забитом сознании. Она ему нравилась не так, как нравилась когда-то Рейчел, но отрицать её притягательность он не мог. Он думал, что, должно быть, она прекрасный друг, она прекрасна тем, что ей легко открыться, легко довериться, прекрасна своей честностью и смелостью. — Что ты думаешь о мести, Кларисса? — вдруг спросил он. Наверное, у неё найдётся хороший ответ на любой вопрос и, конечно, если бы она знала всё плохое, что он успел совершить, она бы осудила его, строго бы осудила, но не отвернулась. И ему очень требовался тот, кто ни за что не отвернётся, кто не исчезнет, кто не озаботится собственными делами и собственной жизнью, ему нужен был кто-то, кто разберётся с его. — Я думаю, — без всяких тревог и вопросов сказала Кларисса, — что это слишком сильное чувство, которое совсем необоснованно и незаслуженно умеет руководить всем хорошим, что есть в нас. Я не люблю злые чувства, не люблю им поддаваться, но порой несправедливость так жестока и так ужасна, что я становлюсь слабее в своих убеждениях. Меня это очень печалит. Печалит то, что какое-то глупое чувство способно так сильно изменить меня, — она потянула горячий чай тонкими губками и облегченно вздохнула. — Я стараюсь находить успокоение в детях, они так просты и невинны, так добры, что и я сама не могу долго злиться на что-то. — А я всегда полон злости, — признался Ричард и его взгляд злобно прожег дно маленькой чашки, как будто там был восьмисотый. — Меня выводит из себя мысль, что кто-то, причинив мне страдания, может быть счастлив. Я всегда жажду мести. Кларисса поглядела на него со своей необыкновенной искренней добротой. — Ты ещё не нашёл предмет, в котором обретёшь успокоение, — просто заметила она. — Для восстановления справедливости у нас есть закон и воля случая, всё всегда налаживается в конце концов. Остаётся только поступать правильно и стараться наполнить свою душу добрыми чувствами, это лечит даже самые глубокие раны. Ричард качнул головой. — У меня нет души. Девушка улыбнулась и опустила взгляд. — Душа есть у всякого разумного существа, разве ты не разумен? — Порой я очень сомневаюсь в этом, — ему вдруг захотелось во всём признаться. — Я всё ещё надеюсь вернуть любовь одной девушки, что всегда была и остаётся самым любимым человеком за два года моего существования, разве это разумно? Она нашла нового возлюбленного, она уже не помнит моей привязанности и не любит меня, а я всё ещё... всё ещё не могу отпустить то, что между нами было, — его глаза застыли на крутящихся в центре кружки чаинках. На секунду в глазах Клариссы промелькнуло сожаление. «...что всегда была и остаётся...», — промелькнуло в её голове, она прикусила губу, но тут же взяла себя в руки. — Значит, у тебя очень любящее и преданное сердце, ты заслуживаешь любви, — тихонечко произнесла она. — Но мы не можем требовать любви от тех, кого любим сами. Нам остаётся только преданно любить и верить, что и мы когда-нибудь будем любимы. Одиночество порой очень трудно выносить, но нужно стараться довольствоваться каждой секундой жизни, ведь в сущности своей она прекрасна. — Ты много любила? — Не знаю, моё сердце не оставляет тех, кто, должно быть, уже забыл меня, и свято чтит их память. Но всё это было до того, что произошло со мной, тогда же и я была любима, — трогательно призналась она и смахнула прядь светлых волос с лица. Ричард нахмурился. — Ты была с кем-то до того, что случилось? — Да, я любила одного прекрасного человека, которого знала ещё со школы. Мы были родными душами и вместе поступили в театральное, но ему нужно было двигаться дальше, он заслуживал счастливой и красивой жизни, а не томления в больнице подле моей постели.       Я понимаю, как больно ему было расставаться и как он стыдился своего решения, но я рада, что он нашёл силы, чтобы сказать мне в лицо, что более не может быть со мной. Это было честно с его стороны, — совершенно спокойно объяснила Кларисса и допила оставшийся в чашке чай. Девятисотого переполнял гнев. Это каким негодяем надо было быть, чтобы бросить любимую в такой страшный для неё жизненный период? Когда она слаба и чувствует себя брошенной, чувствует свою уязвимость и боится произошедшего, сколько подлости должно быть в душе, чтобы прийти к ней в больницу и заявить о расставании? Он не мог сдержаться от злобного надменного взгляда, направленного на того неизвестного, что так обошёлся с ней. — Но разве ты не чувствуешь ненависти к нему? Не чувствуешь презрения и желания отомстить? Не хочешь наказать того, кто предал тебя? Ведь он самый, что ни на есть негодяй, он мерзавец, подлец... — Но ты сам презираешь уродство, Ричард, представь, каково было ему, когда он увидел меня в больнице после случившегося? Как бы ты поступил? — Я бы не... я бы не бросил в тот момент... — Ты бы бросил уже после больницы? Или спустя год? Может быть, два? А всё оставшееся время жил бы со мной, обнимал, целовал, с мыслью, что когда-нибудь бросишь? Разве это не лицемерно, Ричард? Разве это не жестоко, оставить меня, соврав о предлоге, оставить одну тогда, когда я, быть может, понадеюсь на перемены к лучшему? — взволнованная своей речью Кларисса вдруг смягчилась и улыбнулась своей прекрасной доброй улыбкой. — Нет, я уважаю его за то, что он был достаточно смел, чтобы признаться в своей слабости. Да, он поступал не совсем порядочно со мной, но поступал честно, так, как ему велела душа. Я ценю это. Невозможно было передать словами, как Ричард поразился её великодушию. Теперь он ощущал всю ничтожность каждого своего поступка и решения, всего, что он когда-либо считал правильным или честным, он ощутил всю несостоятельность своей суровой морали, своих убеждений. — Я вижу, что ты расстроен моими словами, — она дотронулась до его руки и заглянула в непроглядный серебристый туман, что застилал его глаза. — Ничего, ты поймёшь меня потом, когда избавишься от таких чувств, как злость, ненависть к себе и окружающим, страх и ощущение своей слабости. Ты очень сильный, я уверена, ты справишься. Ричард поднялся из-за стола. — Мне пора идти, — растерянно пролепетал он, под взглядом светло-голубого глаза, медленного скрывающегося за русыми ресницами. — Приходи ещё, мне приятно говорить с тобой, — сказала напоследок Кларисса, провожая его до порога. Они окончательно расстались, когда двери мерзко громыхающего лифта схлопнулись. Покидая Файнс, Ричард чувствовал, что покидает самый спокойный и самый добрый из тысячи миров, что мог обрести однажды. Шагая за порог её квартиры, он возвращался в реальный, по-своему жестокий и отвратительный мир, что составлял его одинокое и рутинное существование. На мгновение он задумался о Гэвине – ночует ли он дома или вместе с Мэри Аддерли? Это будет понятно по его поведению утром, и если он будет весёлым и совершенно лёгким в каждом своём выражении, значит, ночь была прекрасной и была она в компании его любимой Аддерли. К самому утру Ричард дошёл до своего дома, немного посидел на стуле, раздумывая обо всём, что сказала ему Кларисса, и, заведя машину, поехал в департамент.