филворды

      — Сюда!       Бежали долго; на десятом повороте у Одиннадцать закружилась голова. Питер тянул её за собой больно и упрямо. Одиннадцать дважды запнулась на ходу и лишь с поддержки чужой руки устояла. Ножки её скользили и путались на бегу, точно у новорождённого гусёнка.       В за какой-то пустяковый час осиротевшей лаборатории воцарилась густая тишина; едва слышно звенели нити накала в лампах; эхо торопливых шагов билось о стены. Ни разу за десятки лет работы здесь не было так тихо. Молчание давило, но в погоне за свободой на разговоры не осталось ни времени, ни сил.       Наконец, передышка. Впереди показались очертания двери. Невооруженным глазом её легко было бы упустить из виду — белая дверь сливалась с одинаковой белизной стен и зацепиться не за что: ни опознавательной таблички, ни, что странно, ручки и замка — вместо них установили сенсорный дисплей размером не крупнее спичечного коробка. Одиннадцать пригляделась — на крошечном экране виднелись жирные следы подушечек пальцев.       Предусмотрительно отступив от двери на шаг, Питер слегка дёрнул точёным подбородком. Дисплей моргнул, пискнул жалобно и ужасно громко в насыщенной тиши коридоров и треснул ровным зигзагом — погиб.       Дверь приглашающе отворилась. Питер улыбнулся и втащил Одиннадцать за собой в кабинет.       — Где мы? — спросила она впервые за тот бесконечный вечер и моментально осеклась — отдохнувшие связки заскрипели словно несмазанный механизм, и не по-детски жестковатый хрип болезненно поскрёб горло.       Больше всего помещение напоминало недостроенную библиотеку: неприветливые бетонные стены теснили воздух; железные, покрытые серебряным лаком полки растянулись вдоль каждой стены, слабо поблёскивая круглыми ручками, — забитая от и до картотека. На самом верху шкафов лежали запыленные стопки папок; по центру стоял небольшой металлический стол — кипу макулатуры небрежно бросили совсем недавно, быть может, пару часов назад, и она не успела покрыться толстым слоем пыли, как всё остальное в комнате. На краю стола притаился старенький транзисторный радиоприёмник. Лампочка под потолком испуганно моргала, явно не радуясь нежданным гостям. От лампы по голому потолку расползлись толстые провода.       Питер промолчал. Глаза его обледенели, обрели знакомую медицинскую сосредоточенность; с таким взглядом санитары ставили Одиннадцать и её братьям и сёстрам болючие уколы. Плохой взгляд. Он выпустил маленькую ладошку, и Одиннадцать вздрогнула, когда за её спиной резко захлопнулась дверь. Питер знающим широким шагом достиг самых старых на вид полок.       — Архив. Один из многих, — поправился Питер после несколько рубленого первого ответа. — Я должен забрать документы, связанные со мной и Папой, удостоверение, свидетельство и… Впрочем, не бери в голову, — он улыбнулся, — обещаю поторопиться.       Одиннадцать пожала плечами — она ничего не поняла из его слов, но, наверное, это и в правду важно. Она оглядела комнату. Задержалась на наклейках цифр и латинских букв, криво прилепленных к полкам. Прищурилась на среднего размера динамик в углу под потолком и в конце посмотрела на свои мокрые от крови и пота ладошки. Те дрожали. Подумала — а вдруг, вдруг сейчас совершается ошибка? Такая, что и Колючего Ошейника ей не хватит, чтобы искупить вину?       «— Папа ушёл. Они все ушли. Кроме меня, у тебя больше никого не осталось.»       Верно, он не соврал и искренне хотел ей помочь… вроде бы. Слишком страшно предположить, что последовало бы, ответь она на помощь отказом. Она своими глазами видела свёрнутые шеи, шла негнущимися ногами по залитым кровью коридорам, тянула носом чужую боль и слушала… Слушала безобразно всецелую тишину.       Питер двигался как никогда властно и хлёстко, чем здорово пугал Одиннадцать: грубыми рывками открывал ящики, копошился в них, небрежно скидывал папки и бумаги на пол, ища нужные. Он был такой высокий; выше неё, наверное, втрое, и когда он двигался, от его тела росла длиннющая страшная тень и хищно бросалась на её фигурку и близстоящую мебель. Он был худосочным и длинноногим, когда делал шаг — ей приходилось делать целых три, чтобы поспевать за ним. Угловатый, прыткий, настоящий гигантский паук! Она — маленький неуклюжий гусёнок — никогда не догонит его размашистых движений! Как же им тогда вместе бежать?       Одиннадцать не хотелось оставаться одной в лаборатории, нет; она уже отмела этот вариант в радужной комнате. Она испуганно юркнула к столу, за которым Питер, изогнув узкую спину, ворошил стопки бумаг. Залёгшие под скулами тени сделали его лицо ещё суровее, ещё жутче. Он торопливо просматривал документы, откладывал, те что нравились — одобрительно кивал, складывал в отдельную стопку, те – в папки. Одиннадцать смотрела не отрываясь и прикидывала: с прямой спиной ей, понятное дело, ни за что не достать до его вечного наморщенного лба, не закрыть ледяные глаза ладошкой, но если он будет склоняться к ней почаще, то у неё получится. А если за руку будет держать крепко-крепко, то она никогда от него не отстанет — и не останется одна.       — Не то, — он шипел, раздражаясь, — Старый сукин сын, должно быть, держал их в кабинете.       Одиннадцать нахмурилась на Плохое Слово, и Питер это заметил, но истолковал неправильно.       — Но в кабинет мы не пойдём, время поджимает. На сигнал тревоги отправят подкрепление, дежурящий наряд военной полиции, вероятно, уже оцепил первый и второй пожарные ходы, — он рассуждал вслух,— Значит, придётся избавляться от бумаг на расстоянии…       Он недовольно поджал губы, словно перед ним положили очень сложную головоломку — Одиннадцать-то помнила, как это муторно. Рассеянно смахнул пыль с папки под рукой.       — Так тихо, — подала голос Одиннадцать. Питер вскинул брови. Его задумчивый взгляд прояснился, сменившись на немного удивлённый, и тяжело опустился на бритую детскую голову.       — Да, — согласился он. — Непривычно, правда? Обычно то и дело раздавались чьи-нибудь шаги.       Одиннадцать никак не отреагировала.       В следующую минуту, где-то за пять поворотов от архива послышалась беготня громоздких ботинок и голоса.       Холодный взгляд перекинулся на дверь комнаты; Питер думал так же быстро, как и двигался, а Одиннадцать забоялась приближающихся шагов. Выходит, они не совсем одни в лаборатории, но, честно говоря, она даже не подумала о том, чтобы обидеться на Питера за вранье. Лучше бы они были одни. Топот напомнил ей преддверие наказания — санитары, бежавшие ловить её, чтобы утащить в комнату для непослушных детей, военные, проводящие обход и бьющие электрошокерами самых-самых непослушных... Плохие шаги! Какой глупой она себя осознала, когда сравнила их здоровенные лапы с почти воздушными шагами Питера. Она неосознанно придвинулась к нему ближе, ныряя под темноту чужого роста. Ну и пусть что тень — длинная, зато под ней её тщедушное гусячье тельце никто не увидит.       Он не отстранился.       – Одиннадцать, послушай меня очень внимательно, — напряженным и немного испуганным тоном заговорил Питер. Он протянул руки, водрузил их на маленькие дрожащие плечики. — Помнишь эксперимент в музыкальной комнате? Когда Папа попросил тебя включить радиоприёмник и ретранслировать музыку в динамики?       Она смущённо кивнула.       — Тебе нужно повторить его сейчас, так, чтобы они не услышали, куда мы идём, — он указал на динамик, установленный в верхнем углу помещения. — Я задержу их, а потом мы скроемся незаметно, как мышки.       — Как мышки, — хихикнула девочка, представив эту картину. Питер криво ухмыльнулся в ответ.       — Всё верно, как самые особенные мышки на свете. Сосредоточься.       Шаги приблизились на четыре поворота.       Одиннадцать с трудом проглотила вязкую слюну.       — Выдохни, расслабь руки, вот так, — наставнически говорил он, поглядывая на дверь. — Нам с тобой нужно очень постараться, чтобы было максимально громко во всей лаборатории. Ты ведь любишь музыку?       Кивок.       — Хорошо. Тогда включи им, — прорезалось в голосе отвращение, — свою самую любимую песню. Они будут очень, очень рады послушать её. Здесь ведь всегда любили слушать музыку, помнишь?       – А им понравится моя песенка? — она колебалась; все её любимые песни были детскими и смешными, направленными на комфортное обучение, взрослые такое не слушают. Но Питер выглядел так, словно не мог дождаться её песни. Словно в музыке «два притопа» сокрылась тайна вселенной.       – Конечно, понравится, — иронически хмыкнул Питер, — Пусть твоя любимая песенка проводит всех в новый мир. Не волнуйся, у тебя всё получится. Сделай это. Для меня.       Он потянулся к радиоприёмнику и, хоть и довольно дёргано, но настроил его. Белый шум заполнил помещение, как вода лёгкие при неправильном нырке. Одиннадцать шумно вдохнула, мучаясь сомнениями — с одной стороны эта ужасная беготня с электрошокерами наперевес, с другой — высокий паукоподобный Питер… Всё это походило на очередной кошмарный сон, с которых она выпрыгивала в утро на взмокшую подушку. Вот бы проснуться сейчас, чтобы они все оставили её в покое! Чтобы не чувствовать больше в животе постыдного спазма страха, чтобы не потели ладони, не путались ноги в беге — от кого? И куда? И зачем? Чтобы не мучаться неподобающими её возрасту стенаниями, выборами…       Одиннадцать тянула время. Не было гарантий, что давний эксперимент получится — больше не было Папы, не было анализирующих её организм аппаратов, не было медбрата, который всегда, если что, мог помочь в критической ситуации. А она ведь сама по себе критическая ситуация. Такая слабая, такая жалкая, немощный гусёнок, повторял в голове Папа…       Эти размышления стоили ей драгоценных секунд, которыми не преминули воспользоваться обладатели шагов: словно церковный набат, они приближались всё быстрее и быстрее, предсказывая если не смерть, то новую боль, наказание; вытащат, как пить дать, на свет из-под тени, запрут в комнате…       Из-под спасительной тени!       Она была ребёнком, маленьким и очень напуганным, думала о словах (никого не осталось кроме меня) и вязла в шоке пережитого. Но думать надо было о другом и очень, очень быстро, и неважно, как — Одиннадцать зажмурилась и стиснула зубы, понадеявшись на воспоминания. Питер не ошибся — они были чрезвычайно важны! Она вспоминала эксперимент, по кусочкам этих воспоминаний перебирая каждую мышцу своего сверхразвитого подсознания, быстро-быстро строя ими образы сетевых волн, что должны подчиниться ей и включить музыку. Мышцы были вялыми после нескольких часов стресса в радужной комнате, однако дополнительных сил придал адреналин, хлынувший в кровь подобно введённому лекарству, — беготня слышалась очень чётко, очень близко.       И, как ни странно, её приободрил гулкий удар смерти снаружи — Питер тоже закрыл глаза, и его подсознание, сытое и готовое, прекрасно задерживало врагов на расстоянии.       Одиннадцать часто задышала. Во рту набралась слюна. Спина и лоб покрылись испариной, в висках заныло, а в груди тарахтело и ныло из-за нехватки кислорода. Психокинетика в таком возрасте и душевном состоянии всё равно что дать младенцу взвесить гирю в пуд; оставалось надеяться, что дикого страха хватит на то, чтобы напитать её умственные мышцы силой.       У Питера, похоже, с подпиткой проблем не было — чужая отнятая энергия отходила ему, лишь короткая полоска крови под носом выдавала хоть сколько-то напряжения. Папа обещал, что когда-нибудь она тоже так сможет, вот только не упоминал, что ради этого придётся убивать людей.       Но такова цена свободы. Либо ты, либо тебя, — она давно усвоила эту науку.       Белый шум нёсся по лаборатории, словно вышедшая из берегов река. Он споткнулся о проскользнувший в эфир чужой певучий голос — хороший знак! Одиннадцать приложила больше усилий — и внезапно замкнулся. Радиоприёмник затрясся на ровном месте, завертелся юлой и громко бухнулся об стол.       Стало тихо, тише, чем прежде. Одиннадцать почти почувствовала на пальцах эту тишину — она была склизкой и твёрдой, как кусок мыла.       А потом лаборатория превратилась в громадную музыкальную шкатулку.       Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run       Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run       Bang, bang, bang, bang goes the farmer's gun       «— А сейчас встаём, — доктор Аннабет красиво выгнулась, воздев ладони к потолку, — и потягиваемся, потягиваемся, растягиваем позвоночник, приводим в порядок мышцы! Медленно опускаем ручки к полу, не спешим! Ниже, Четыре, чтобы кончики пальцев касались пола. Умнички, совсем как послушные крольчата! После зарядки обещаю принести леденцы тем, кто приседал больше всех.»       Толстое неповоротливое тело охранника запнулось о распластавшийся по полу труп товарища и мощным толчком телекинеза было впечатано в стену. Сползло вниз, начертив затылком кровавый след. Осталась глубокая вмятина в форме паутины. Bang, — ещё одно упало на пол, держась за вывернутую под неправильным углом щиколотку. Bang, Bang, — две головы лопнули; кровавый фонтан брызнул во все стороны. Бах! Бах! Умные, умные крольчата, лучше бегите послушно назад, пока можете.       Одиннадцать вскинула голову резко и испуганно. Питер словно бы спал: беспокойно водил глазами под плотно сжатыми веками, мучаясь в поисках оставшихся в живых преследователей. Через минуту он распахнул налитые кровью белки. Зрачки сузились в точки. Он качнул головой, сонно моргнул, приводя сознание обратно в черепушку, после чего выпустил длинный удовлетворённый выдох. И посмотрел на Одиннадцать.       Бледный искусанный рот чуть дрогнул в усмешке. Её вполне можно было счесть за добрую, в иной, спокойной ситуации.       — Ты умница, Одиннадцать. Изумительная работа. Я знал, что не ошибся в тебе.       Она кивнула, вытирая кровь из-под носа тыльной стороной.       Питер подхватил две худые папки одной рукой, а второй взял грязную руку девочки.       Снаружи было шумно, хотя и не так, как в здании. Из каждого динамика зловеще гремела песенка о бегущем кролике, — беги, малыш, иначе фермер застрелит тебя! Прячься так, чтобы вспышка солнечного света ослепила негодяя!       Питер направил руку на лампочку, сжал кулак — стекло лопнуло, взвились в воздухе искры, — отвёл руку в сторону, на что проводка горящими чёрными лианами рухнула на заставленные бумагами полки, на картотеку в ящиках. Искры голодно накинулись на бумагу и за короткое время в архиве вспыхнул пожар.       — А сейчас — бежим, — с сухой улыбкой произнёс Питер.       Чтобы музыка продолжала терзать каждую случайно забредшую в здание душу, стоило всего-то поднапрячь единственную маленькую мышцу и ни в коем случае не отпускать её. Это немного напоминало работу хромой телеантенны, что работала исправно лишь под определённым углом. Напряжно, но не неподъёмно. Главное — сохранять концентрацию, и этому её научил он.       Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run, run       Run, rabbit, run, rabbit, run, run, run       Don't give the farmer his fun, fun, fun       Они бежали, и мимо ползли стены, полы, потолки — белые змеи, охранники этой огромной тюрьмы для супергероев. Оставались позади доктора и их ужасные процедуры, отмирала понемногу привычка ждать наказания в виде комнаты и ошейника, выходила с отрывистыми выдохами из груди тоска по Папе и номерам. Всё, что столько лет она звала домом, уходило, как и все остальные — Папа, братья и сёстры, охрана, — быстро и жестоко выдиралось с мясом, и она немного, совсем капельку грустила, но боялась оглянуться. Новый мир непонятен, страшен, но старый — слишком невыносим. И она крепко держалась за неудобно большую ладонь, переставляла маленькие ножки как можно скорее, дабы поспеть за его широкими шагами, — и грусть попросту не поспевала за ней, так быстра она была, так грациозна на пути к новому миру. Вовсе никакой не гусёнок. Может быть, через пару лет — когда её силы окрепнут, насытившись чужой энергией, когда она станет выше, крупнее и умнее — превратится в настоящего лебедя.       Но всё это должно случиться много позже. Сперва — покинуть лабораторию, похоронить её с почестями и под громогласные фанфары любимой с младенчества музыки.       О том чтобы вернуться в котельную, где Питер впервые показал ей выход на свободу, не шло и речи — подкрепление первым делом перекрыли бы вход и выход оттуда, прекрасно осведомлённые о плане лаборатории и всех секретных тоннелях в и под ней. Ко всему прочему Одиннадцать явно не справилась бы ползти через сотни ярдов. Пришлось взять менее изящный, но более простой путь.       Запертая дверь, ведущая на пожарную лестницу, легко распахнулась. Питер и Одиннадцать неслись по ступенькам. В какой-то момент она запнулась носком балетки о ступень и с надрывом всхлипнула — больно, ушиб.       Питер замер на стыке этажей. Он выглядел растерянным. Он зло насупился и на секунду Одиннадцать очень поверила в то, что он её здесь бросит. Или убьёт, свернув одним кивком шею, как котёнку, который глупо путается под ногами.       Но заблуждение длилось недолго. Вместо того Питер ловко подхватил её на руки и побежал дальше, с её щекой у себя, там, где грохотало сердце.       Пожар из архива перешёл в коридор. Удушливый запах гари слабо щекотнул кончик носа Одиннадцать; она спрятала лицо в груди Питера, дыша им, и мысленно прощупала запущенный эфир. Песня стала тише, но не оборвалась — хорошо, что огонь не отвлёк её. Они выбрались из подземного комплекса и, попутно расправившись силами Питера с проводкой верхних этажей и подоспевшей охраной, выскочили наружу.       — Я устала, — мяукнула Одиннадцать и сжала в кулаке белую рубашку.       — Давай, осталось немного, — запыхавшись, отозвался Питер и опустил её наземь. Холодный асфальт обжог ступни, мир — чёрная ночь — скосил на бок, затем неуклюже выпрямился.       Рука в руку — и на сей раз она не запнулась. Даже когда им наперерез выехала военная машина, угрожающе рыча и визжа, точно железный лев, Одиннадцать и Питер не замедлили бег, только синхронно вскинули головы, и лев, истошно скуля от страха, взмыл, перекинулся через них и грохнулся о дорогу мертвым грузом железа.       Питер улыбнулся; кажется, не родилось ещё в мире человека, который выглядел бы настолько живым и счастливым, будучи в помятой грязной форме, глубокой усталостью под глазами и с измазанными кровью носом и ртом. Одиннадцать улыбнулась тоже — неуверено, нескладно — и стиснула его длинную ладонь. Решающий шаг был сделан — теперь её дом поселился в их до смешного непропорциональном рукопожатии. Что ж, значит, так тому и быть. В конце концов, что бы ждало её с Папой? Ошейник, процедуры ради ничего, боль ради никого, и угощения за правильное приседание на утренней зарядке. Это был привычный и безопасный путь, но он вёл в никуда; Питер же предлагал ей нечто новое, впервые за её короткую безрадостную жизнь кто-то что-то ей предлагал, а не ставил перед фактом. А что бы ждало его? Опостылевшие за десятки лет своей одинаковостью коридоры, пожизненный уход за мышатами на заклание и мучение от невозможности выпустить наружу эту огромную ледяную волну внутри, эту мощь. Нет, всё это не должно было случиться. И не случилось.       История их существования в лаборатории подошла к концу. Точка оказалась яркой, как огонь, и громкой, как музыка. Прощаться было грустно, но совсем чуть-чуть. Совсем капельку. Просто… она бы хотела рассказать Десятому, что за бетонными стенами дышится свежо. Поведать Седьмому, что ночь пахнет мхом, осинами и кедром. Рассказать по секрету Папе, что ей бы понадобились акварельные краски — она нарисует ему в подарок это прекрасное звёздное небо. Вот только Папа и братья с сёстрами сгорали за её спиной под любимую песенку, которая играла каждую зарядку, а впереди стлался чёрно-зелёный лес Хоукинса и гордо молчал. За ним, если идти по восток и к северу, бежала новая, прямая дорога — не такая, как в лаборатории с её дурацкими коридорами в одни и те же тупики страданий. Не такая. Она куда-то вела.