филворды

      Прежде чем выйти в открытый океан, медленно, но верно учатся плавать на мелководье. Питер озаботился подготовкой за двадцать лет до резни и массивного пожара в Национальной лаборатории Хоукинса. Едва спали с глаз шоры, навешанные Папой, он — тогда уже не Генри, но ещё не Питер — просто номер на запястье — строил план побега из плена. Он много воображал о том как это будет: выцарапает ногтями сотерию, если не успеют скрутить подоспевшие на сигнал маячка военные; подстроит несчастный случай на кухне и подорвёт добрую часть лаборатории, в суматохе успев сбежать; обведёт Папу вокруг пальца какой-нибудь игрой, где вместо шахматной доски будет территория лаборатории, и убьёт его. Лёжа в постели своей камеры, он раз от раза прокручивал в голове варианты, плёл, будто паук паутину, интриги и гадал, за какой из десятков дверей скрывается выход. Бывали дни, когда он почти сошёл с ума, думая, что никогда отсюда не выберется; что лаборатория находится посреди океана, как полностью обособленная и самостоятельная экосистема, и если он шагнёт за её пределы, его встретит ничто иное как бескрайняя одинаковость вод. Бывало, он отчаивался и порывался умолять. «Я не могу выпустить тебя, Первый, это слишком опасно для всех, в том числе и для тебя» — говорил Папа, и шахматная партия пораженчески рассыпалась, не успев начаться.       Бывали и дни, когда Питер был убеждён, что несмотря на старания Папы подавить его волю, у него вот-вот получится уплыть — например, восемнадцатый день рождения, три года спустя после установки сотерии и после того, как Мартин Бреннер присвоил ему новое имя, новое прошлое и настоящее, но по-прежнему полное отсутствие будущего. Казалось, Папа пытался загладить вину за свою жестокость: он выделил ему одну из комнат для постоянных сотрудников, покупал в больших количествах книги, чтобы напитать знаниями, и хорошие вещи, в которых Первый не выделялся бы среди коллег. Бреннер даже разрешил ему научиться водить машину — естественно, на прилегающей к лаборатории парковке и под строгим надзором охраны. Эта иллюзия нормальности была его утешительным призом, но какими бы хорошими ни были подарки, это всё ещё не свобода. Сидя в машине, не Генри и не Первый, — Питер сжимал руль и подолгу всматривался сквозь запыленное лобовое стекло на линию каменного высокого забора, а за нею — в необъятный зелёный океан леса; свобода. Так близко и так далеко. Он знал — вне лаборатории что-то да существует, и из этой крепости можно сбежать в мир, где не будет опасно, как бы не убеждал Бреннер в обратном. Положение вещей виделось ему очень чётко — ключ зажигания, нажатие, поворот, скрежет шин по асфальту и парочка намертво сбитых солдат; да, не тот нырок, что исполняют олимпийские профессионалы, без грациозной мести и без монолога в конце, но, тем не менее, он мог бы прыгнуть в океан на этой дряхлой шевроле бэль-эйр 57-го года. Думал, борясь с противоречивой смесью из страха, привязанности и ненависти, ставшей цепями, кои обвил вокруг него Бреннер, раскалёнными добела; и так ничтожно по-человечески боялся. Но мог бы… пустить судьбу на волю маленького случая и повернуть этот чёртов ключ зажигания, — глоток воздуха — надавить носком лоснящихся туфель на педаль газа — сгруппироваться — тронуться в путь — прыжок! По крайней мере, пусть он не преодолеет многочисленные ограждения по периметру лаборатории, то хотя бы постарается унести в ад ценное количество папиных полицейских собачек. И будь что будет, чёрт подери!       А потом… Потом взбудораженное сердце пропустило удар, стоило военной охране постучать по окну бэль-эйр 57-го, возвещая, что час обучения езде — непозволительно роскошный час наедине с самим собой, забором вдалеке и манящей свободой в виде леса ещё дальше — подошёл к концу. И сбивчивая смесь эмоций стихала, как резко убавленная конфорка, и он покорно выходил из машины, и послушно шёл за солдафонами в свою тюремную крепость, исполнительно отчитывался успехами перед Бреннером, ненавидя себя за всё это. Позволял и дальше обводить себя вокруг пальца в играх Папы, который подкупает щедростью подарков и несоразмерной ей тяжестью наказаний и тем держит Первого у своих ног, точно славно выдрессированного породистого кобеля, для разведения таких же породистых щенят.       Позже Питер рассудил, в чём он просчитался. Даже профессионалы, даже перед сотым за карьеру прыжком в воду чувствуют бурю эмоций. Страх. Они приводят в норму дыхание, просчитывают все варианты падения — те, где оно удачно и те, где поломанное тело уносят на носилках — готовя себя морально к любому исходу, ибо каждый прыжок — воля случая, и это страшно. Когда Питер пересматривал собственные варианты при которых побег был бы успешен, коря себя за страх, внезапно понял, что именно так и было правильно. Страх — возможно единственный приятный побочный эффект человечности. Страх — это хорошо, он основан на опыте, он помогает не совершать ошибок. Его нужно уважать.       Прошлые планы ужаснули его сумбурностью, и меняя их на более продуманные, он также занялся упорядочиванием внутреннего состояния. На сей раз он учился плыть кропотливо, а ещё понял, что на пути к освобождению слишком долго был невыносимо одинок. Каждое утро просыпался раньше всех от головной боли, вызванной сдерживанием сил сотерией, но превозмогал её и делал лёгкую зарядку, чтобы тело оставалось здоровым и сильным. Он научился улыбаться Папе тепло и желать доброго утра дежурящим над его душой солдатам. Ел за общим столом и весело смеялся в компании других санитаров. Вызывался помочь в медпункте медсёстрам, млевшим при виде его стройной фигуры. Стирал и гладил одежду, чтобы на оной не нашлось ни единой помарки. Наголо брил лицо и красиво укладывал волосы. Подбадривал в радужной комнате сумасбродных и невыносимо одиноких малышей.       Папа обрадовался перемене, поверив, что непокорный объект наконец-таки сдался в его руки. Первый же зрел духом и плотью. Медленно, как младенец в крещение, погружался в воду — сначала кончиками пальцев, по щиколотку, по пояс. По плечо.       Эта шахматная партия с собственной головой была важной, но к явному результату не вела — он всё ещё был одинок и всё ещё не знал, как избавиться от сотерии. Она ослабляла его тело; Папа никогда не пояснял что конкретно может делать чип, но Питер подозревал, что помимо психокинетических сил он блокирует его физическую волю — столь тяжело с утра было делать разминку и столь неподъёмной иной раз казалась протянутая к шее рука; всё что угодно ради контроля. Он продолжал тренировки на чистом упрямстве — потому что иных способов выпустить силу ему и не оставалось.       Одиннадцать вписалась в подготовку к прыжку в океан неожиданно. Если бы Питер верил в Бога, он бы счёл беременность одной из подопытных Бреннера, Терри Айвз, наградой Господа за своё воистину монашеское терпение: все те омерзительно фальшивые улыбки коллегам, комплименты вскользь, наигранная забота о не-братьях-не-сёстрах, — за каждый раз, когда Питер переступал через философию собственного расчеловечивания. Одиннадцать неуклюже вошла в радужную комнату крошечным маленьким ангелом с неподходящим её размерам умным взглядом, на глубине коего читалась такая нечеловеческая мощь, что все дети в комнате заметили — не могли не заметить. Одиннадцать невзлюбили в ту же секунду, а Питер вдруг понял, что прыжок в воду не делают в одиночку. Иногда человека нужно кому-нибудь слегка подтолкнуть.       Терри Айвз устроила переполох незадолго до настоящей резни 79-го года: пришла с пистолетом и воспалёнными безумием глазами, впоследствии чего погибли несколько охранников и сбежали Шесть, Три и Девять. И всё из-за этой девочки, Одиннадцать! Потом сбежала Восемь, бывшая первой и последней подругой Одиннадцать, отчего Папе пришлось усилить охрану везде и в частности у комнаты дочери Терри Айвз. Опять, опять всё из-за неё, ради неё! Какие глобальные перемены во всём несла с собой эта девочка! Каков по величине должен быть её потенциал, раз с самого рождения за её маленькими гусиными шажками тянется кровавый и ничем не смываемый след?       — Сегодня ты отлично справилась с испытанием, Одиннадцать, — говорил Папа, улыбаясь тепло и любяще — не так, как другим номерам, но почти так же, как когда-то Первому. Эти «ты отлично справилась с испытанием, Одиннадцать» повторялись с каждым годом чаще, хоть и не постоянно, и Питер с восхищением понимал, что её и без того огромный потенциал только растёт. Одиннадцать тихонько благодарила — она была насторожена и скромна и большую часть времени молчала, но бывало, после успешных экспериментов подолгу всматривалась в лицо Папы, и взгляд её кричал громче любого слова. Тяжело было выносить её взгляды, и Папа отворачивался, и санитары косили глаза, и Два с дружками глумливо, но с тем и пугливо смеялись, загоняя её в самый тёмный, самый дальний угол радужной комнаты, откуда её мощь бы не до такой степени сильно бросалась им в лица, а Питер смотрел — и не мог наглядеться.       Наверное, так делающий первые неуклюжие мазки художник любуется вошедшими в историю живописи полотнами. Не человек, — шедевр и пример для подражания. Высшее проявление искусства! Никто, ни Папа, ни правительство, ни сумасшедшая Терри Айвз не дойдут своими узкими умишками до истинного величия этого ребёнка и не смогут дать этому божественному цветку раскрыться должным образом! Как никогда не могли понять талантов Генри и решили спрятать их, задавить то, чего с испугу не могли сносить. Стандартный, но, по его мнению, абсолютно несправедливый миропорядок, и то, что Одиннадцать унижали жалкие бездарности вроде Второго, или санитары, или Бреннер, было в высшей степени неправильным. Противоестественным. Словно антилопа, поедающая льва. Словно муха, высасывающая соки из мухоловки.       Это вопиющее нарушение законов природы необходимо было исправить, и необходимо за него отомстить. Оставалось только слегка подтолкнуть её.       Улыбки, комплименты вскользь, забота… и подчас даже не наигранная, поскольку он уверовал — если не в Бога, то в концепцию избранности — что никто, кроме него, на самом деле не знал как ухаживать за этим прекрасным цветком. Будь единственным кто ласков с ней, убеди, что и правда заботишься. Научи её самой сложной игре, дай понять, что она вовсе не глупая, как говорят остальные; проведи к медсестре за витаминами особого назначения, шутя и подбадривая; проявив терпение покажи, как собирать и разбирать карточный домик из семидесяти двух карт. Одиннадцать благодарила всегда дежурно и сухо, но в глубине души ей наверняка нравилось его внимание. Она была одиноким, никем не принятым существом, слишком маленьким, чтобы разгадать его планы, и слишком великим по силе, чтобы в них не угодить.       «Ты отлично справилась с испытанием, Одиннадцать» — но окончательный выбор Питер сделал не тогда, когда у неё получилось включить телевизор в соседней комнате, или вытолкнуть Два за границы круга, или зажечь все лампочки разом.       Вероятно, он никогда не признается в этом и прежде всего самому себе, но выбор он сделал не после того, как сотерия вышла из шеи. И даже не когда держал её маленький подбородок двумя пальцами, увещевая в том что сможет изменить с её помощью мир. Говоря откровенно, он вообще ничего не выбирал.       Выбор сделала, сделает и будет делать всегда только Одиннадцать. В признании была суть её мощи. До чьей так и не сумел добраться ни один житель лаборатории и ни один, даже самый выдающийся, объект.       И вот — долгожданный прыжок — её пальчики цеплялись за его ладони. И головная боль прошла, сила выплеснулась наружу как цунами и обрушилась на лабораторию настоящей катастрофой. И история устремилась дальше с отчаянным, жадным до жизни глотком на поверхности воды.       Служащий последним ограничением на пути к свободе, забор под воздействием огромного броска сил разлетелся на куски строительного камня. В их спины дышал огонь, точно дракон из сказок. Догорала крепость, где в самой высокой башне много лет томилась королевна. А впереди раскинулся лесной океан.       Одиннадцать, хоть и с трудом, но держала играющую в лаборатории музыку. Папа бы восхитился эффектом — она не была в здании и всё равно могла транслировать внутри него песенку! Сказывался пережитый стресс, который стёк в мозг дополнительной энергией. Ей очень захотелось убежать обратно и похвастаться успехами Папе, но она вспомнила как Питер сказал что Папа мёртв, и загрустила.       Тогда она чуть отпустила песенку и прислушалась к голосам бегавших вокруг лаборатории людей.       Голоса паниковали.       — Нужно подкрепление, скорые и пожарные, быстро!       — Какого дьявола здесь произошло?!       — Пожар на нулевом этаже перекинулся на верхние! И противопожарная система не сработала! Господь милосердный, там же осталось столько детей…       — Позвони Эрлу на станцию и скажи что нужно по меньшей мере четыре маши… Твою мать!       Первый взрыв вышел не самым разрушительным, но ощутимым, и сменил разговоры на бессвязную какофонию; она очень напоминала белый шум в процедурной и из-за этого у девочки сильнее разболелась голова. Одиннадцать догадалась по дошедшим до ушей крикам, что на первом этаже волной взрыва выбило стекло. Что кто-то вывел из строя сложную систему пожаротушения, и кажется, огонь теперь может весьма споро добраться до котельной. Что этот кто-то бежал из лаборатории и по пути словно крошки хлеба разбросал искры — то тут, то там обнаруживались новые очаги возгорания.       Голова заныла с новой силой; песенка оборвалась, она отпустила работавшее на полную подсознание. Мигрень навалилась на неё всей тяжестью. Она почувствовала на языке острый вкус гари и что начало сильно клонить в сон.       «— Это моя просьба, я написал над норой, чтобы ты не забыл, — сказал Ёжик. — Пожалуйста, сбереги для меня кусочек зимы.       — Но зачем? — удивился Кролик.       — Мне очень хочется узнать, какая она, зима, — объяснил Ёжик.       — Зима белая, — сказал Кролик. — И холодная — со снегом и льдом.       — Но насколько холодная? — спросил Ёжик. — Мне вот, например, уже сейчас холодно. И спа-а-а-ать охота. — И Ёжик зевнул.»       Она запнулась на шуршащей листве и, зевнув, повторила:       — Я устала.       — Знаю, но потерпи немного, соня. Скоро мы будем в тепле и безопасности, — певуче пообещал Питер. Она не спорила.       Одиннадцать не было холодно, так как тело хорошо разогрелось на бегу, и не было плохо, скорее наоборот, — чем глубже они шли в лес, тем больше свежий сентябрьский воздух шёл ей на пользу: лицо из болезненно-серого постепенно возвращалось к ярко-розовому. Она оглядывала окружающий их лес круглыми удивлёнными глазами и упрямо шмыгала забитым носом, желая всеми чувствами познакомиться с новым миром. Она вдруг поняла, как сильно ограничивала её лаборатория в такой простой вещи, как обоняние — в мире было гораздо больше запахов, чем лекарства, металл и кровь. Например, вон то дерево пахло мокрой травой — из-за крапивы, высоко растущей вокруг него подобно живой изгороди; листочки под ногами пахли сладким дневным дождём; ягодки в кустах справа — ядом, но до того притягательным, что и умереть, попробовав разок, не жалко. Она пожалела, что из-за усталости не может насладиться новизной в полной мере. А сколько ещё запахов ждёт! Сколько интересных вещей скрывалось в этом мире, которого до сего дня она была лишена!       Одиннадцать восторженно стиснула руку Питера. Он понял её неправильно и опустил голову, хмуро, по привычке собранным санитарским тоном спросил:       — Больше не можешь идти?       Одиннадцать покраснела — она не хотела надоедать жалобами, памятуя, как это страшно раздражало ребят из лаборатории, но она правда очень, очень устала идти.       Питер смерил её долгим взглядом и выпустил руку. Как и Одиннадцать, он озирался по сторонам с любопытством, но запахи его не занимали — он прислушивался к шуму позади. Он выглядел измотанным, но спокойным — больше не было того пугающего блеска жестокости, который Одиннадцать наблюдала с начала резни в радужной комнате и до самого леса. Он вновь нарядил костюм угождающего работника лаборатории, которого любили дети, и только кровь на лице портила идеальную картину. Со стороны они смотрелись бы забавно — медбрат с маленькой пациенткой на послеобеденной прогулке — но стоит кому-то из них обернуться, и несмотря на темноту случайный грибник или егерь обязательно заметит красные белки глаз и кровавые ручейки под носами.       Питер взялся за пуговицы на груди. Быстро и грациозно расстегнул заляпанную уже высохшей кровью рубашку; перекладывая папки из одной руки в другую, стянул её. Одиннадцать прищурилась, чтобы лучше разглядеть его угловатое туловище. В рубашке он казался ей жилистым, но под ней были обычные худые руки со среднеразвитой мускулатурой, болезненные переплетения по ним вздутых вен, а под светлыми волосками белели старые шрамы от ожогов. Ближе к лямкам майки виднелись свежие кровоподтёки, оставшиеся, догадалась девочка, с последнего наказания Папы.       — Возьми и держи крепко, — ласковым, но не терпящим возражений тоном сказал Питер, всучив ей папки. Одиннадцать послушалась и внезапно заявила:       — Папа говорил, что снаружи водятся медведи.       Она поёжилась; медведи на картинках книжек были большие, злые и зубастые, и они жили в точно таком же лесу, как этот. Но Питер не испугался.       — Я не думаю, что нам с тобой может навредить медведь, — иронично улыбнулся он. Одиннадцать подумала, подумала, и кивнула — конечно, что за глупости. Как она могла подумать, что их может остановить какой-то там медведь?       Питер наклонился и укрыл её рубашкой. Одиннадцать втянула носом запахи пота, безвкусного одеколона и гари. Тёплые, уютные запахи. Жуткие, пускающие по ручкам стаи мурашек запахи. Ей хотелось выпутаться из его рубашки и одновременно закутаться в неё с головой.       — А как же ты? — спросила девочка.       — А я тебя возьму, — улыбнулся Питер и так и сделал — взял её на руки, устроил поудобнее и продолжил идти. — Вот так, теперь мне тоже тепло. Понимаешь, почему?       — Потому что я очень близко, — с готовностью ответила Одиннадцать — Папа учил их вырабатывать тёплую энергию на внешние носители, и чем ближе был источник к носителю, тем сильнее раскалялся последний (у Одиннадцать, правда, никогда не получалось так же хорошо, как у Девятой). Она прижалась к нему и внутри неё собрался клубок из борющихся друг с другом ощущений: тело пыталось отторгнуть объятия Питера, как вирус, а душа сопротивлялась телу и, напротив, изо всех сил тянулась к нему в руки, прося ни за что, никогда их не разжимать.       — Правильно, Одиннадцать, ты хорошо помнишь все уроки. Ты умница, которая просто не может никого разочаровать, — её непокорная душа затрепетала от этих слов, а тело покрылось гусиной кожей. Питер оглянулся, не сбавляя шаг. — Мы выйдем на дорогу и поймаем машину, уедем далеко-далеко отсюда, а потом хорошо отдохнём. Как считаешь, мы заслужили проспать весь день и вечер?       — Долго спать нельзя, не то опоздаешь на уроки, — на автомате отскочило от зубов папино правило.       — Уроков больше не будет, Одиннадцать. Теперь мы будем спать столько, сколько посчитаем нужным, — усмехнулся Питер. — К тому же, сегодня ты показала себя очень хорошо. А что мы получаем после отлично пройденного испытания?       — Час в игровой.       — Только на этот раз мы будем не играть, а смотреть сны сколько захотим.       Одиннадцать качнула головой — у них был отлаженный распорядок дня, по которому следовало просыпаться и засыпать, и если кто-то опаздывал, его наказывали. Она всегда боялась опоздать. Было сложно представить, что теперь ей разрешено спать сутки напролёт, да хоть вообще не просыпаться! И никуда не спешить с утра. В лаборатории ей часто не хотелось вставать с кровати; утро означало — открыть глаза, открыть глаза — обязательно подняться с постели, подняться — умыться, умыться — идти в радужную комнату, терпеть смешки, пинки и после них плестись на унизительные процедуры, по окончанию которых опять будут смешки и пинки. Казалось страшно противоестественным то, что этот цикл наконец оборвался, и Одиннадцать вцепилась в его рваные края, не зная, что будет, если она отпустит их. Она жила в нём всю жизнь!       Ей стало до сбитого дыхания страшно. Она поникла, точно забытый неполитый цветок, и тоненько пробормотала в плечо Питера:       — Неправильно. То, что убежала.       Он резко остановился; Одиннадцать едва не выронила бумаги из скользких рук; и чуть отклонился, вынудив её поднять глаза. Питер выглядел оскорбленным самой мыслью о её сомнении: по высокому лбу пробежали морщины, а водянистый взгляд налился обидой и гневом. Наверное, он счёл её неблагодарной. Одиннадцать смело выдержала взгляд — всё равно вида страшнее чем его лицо в радужной комнате она уже не увидит.       — Никогда больше так не говори, ясно? Не смей даже думать, что остаться в тюрьме под руководством этих личинок было бы лучше, чем быть свободной. Это совершенно не так! — горячо отчеканил Питер, с каждым словом голубые глаза темнели, в них закипела злая сила. — Ты должна понять, Одиннадцать, раз и навсегда, что там, — он кивнул в сторону полыхающего огнём горизонта, — ты была несчастна. Это место должно было быть уничтожено, а все его пленники – освобождены. Ты сделала правильный выбор когда согласилась уйти со мной, самый разумный выбор из всех, что могла, и я очень рад, что ты его сделала. Привыкай получать то, чего действительно заслуживаешь. Ты меня поняла?       — Да, — быстро сказала Одиннадцать. Ей не хотелось чтобы он опять кричал. Она боялась когда люди кричали на неё.       — Хорошо, — глаза посветлели, потеплели, он успокоился, возвратив лицу добрую маску. Одиннадцать облегчённо выдохнула и с лёгким сожалением на душе решила, что ей будет непросто привыкнуть к переменам его настроения. — А теперь, постарайся не думать о плохом.       Шум со стороны лаборатории разросся на милю вокруг. Они поторопились скрыться в чаще и отыскать дорогу. Из-за его плеча Одиннадцать высмотрела вспышки оранжевого света и плавающие огоньки пожарных машин. Она ослушалась его и подумала — не могла не подумать — о плохом и попыталась представить, как в здании сейчас должно быть жарко, и больно, и страшно; может, гореть всё равно что тысячу раз получить в шею электрошокером — невыносимая боль! Именно её испытывал Папа, её не-братья и не-сёстры… В тот момент в её маленьком сердце ещё не жила ни мстительная жажда чужих мук, ни звериная тяга к крови, и ей стало невыносимо совестно за своё предательство; пусть люди были к ней несправедливы и жестоки, они всё равно не заслужили испытать такую чудовищную боль! Она всхлипнула в плечо Питера со злым отчаянием, а потом… потом вдруг вспомнила, что он убил всех до пожара, и ужаснулась накрывшему её с этой мыслью облегчению. Что же… Боль продолжила терзать грудь, но по крайней мере она знала наверняка, что Папа и номера не мучались, горя заживо — в огне её выбора.       Которому Питер был очень рад. Ненависть к нему пришла вместо боли и заставила поцарапать костлявые плечи; хотелось обвинить его во всём, что творилось с ней сейчас. За что он обрек её, ребёнка, на такие терзания? Гнев, удивление, всё перемешалось в больной голове! Пришла и тупая благодарность за спасение — за то, что всё-таки не оставил, не обманул, как все и всегда — поплелась следом за ненавистью, точно настырная дворовая кошка. Тоска по Папе и тюрьме, которую всю короткую жизнь считала домом. Присоединилась радость быть на свободе и тянуть носом многообразие мира. Злость, много злости на Питера, Папу, номера и себя, на несправедливость собственной жизни, на целую планету разом; но и усталость — она горело несравнимо ярче прочих чувств.       Усталость победила: Одиннадцать рассудила, что слишком устала за сегодня думать и закрыла глаза. Завтра, всё завтра, она подумает об этом не раз и не два. Эмоциональное истощение погрузило её в дремоту, а на руках Питера, под аккомпанемент сверчков и хаос пожара засыпалось по-особенному быстрей.       В то время пока они бежали по лесу, примерно через две мили от лаборатории по новой дороге, пролегающей от округа Ноубл до самого Индианаполиса, гнал канареечно-жёлтый плимут 71-го года. За его рулём Гаррет Норт третий час подряд подпевал «Горяченькой» Донне Саммер. Настроение у него было преотличным — после победы в суде ублюдки из «Коллекторского агентства «Хэвен» пойдут, наконец, в задницу, и он спокойно проведёт уик-энд в Индианаполисе; именно туда через крошку-Хоукинс держал путь Гаррет. Тем вечером у него не было ни намёка на плохое предчувствие, с утра его голова не болела, уговаривая не садиться за руль, днём чёрная кошка не выпрыгнула под колёса. Гаррет Норт беззаботно бил пальцами по рулю в такт песне Донны Саммер и строил большие планы на уик-энд.       Через два часа Гаррет решил что он устал от Донны и переключил на джазовую волну. Вокруг машины не было ничего кроме деревьев и асфальта. Путь казался бесконечным и пустым; фары плимута чертили на дороге ровные золотые линии, и словно полоса препятствий из фантастических фильмов, они приглашали любопытных лесных зверушек попытать удачу и перебежать через дорогу до того как всесезонка гарретова плимута размозжит их черепа в фарш. Гаррет беспечно подумал, что неплохо было бы побывать в этом году на гонках. Его кузен Филипп занимался организацией экстремальных состязаний, так что билет в вип-зону не заставит себя ждать…       Вдруг, на долю мгновения свет машины выцепил на обочине длинный белый силуэт и буквально сразу плимут оставил его позади. Этой короткой секунды Гаррету хватило, чтобы спину обдало ледяным потом; он поверил, что на дорогу вот-вот выскочит животное, но силуэт медленно шёл по прямой, держась лесополосы. Гаррет пригнулся, прищурился в окно и понял — это человек. А присмотревшись в зеркало заднего вида, с удивлением обнаружил, что человек несёт на руках ребёнка.       — Что за хрень? — спросил Гаррет невесть кого — может, себя, а может и Бога. Хотя он не был верующим, порой жизнь подкидывала такие вещи, что перекреститься лишний раз не мешало. Как сейчас, например; в кромешной темноте из леса вышел человек с ребёнком на руках. Гаррет не знал хоукинской местности, но, по слухам, глушь была знатная и все жилые поселения кучковались в относительной близости к центру. Здесь, где он проезжал, могли обитать разве что работники лесоповала, и даже если так, откуда бы на них взяться ребёнку? Разве что сердобольный отец притащил единственного отпрыска с собой. А от чего тогда они идут глубокой ночью словно бы в никуда? А может…       Чертовски подозрительно. Гаррет тяжело сглотнул непонятно откуда взявшийся ком в горле. Под ложечкой засосало первое предчувствие; отвратительное в своей похожести на кишечную инфекцию, оно посылало в мозг Норта обрывки криминальных хроник: пропажи взрослых, детей, смерти и изнасилования. За ними — фильмов ужасов, в которых маньяк закалывал посреди пустующей дороги зевак. В животе всё сжалось; он замешкался и в порыве бездумного любопытства замедлил ход плимута. Гаррет рассуждал — остановиться, окликнуть? Предложить подвезти? Или… просто проехать мимо, что не такое уж тяжкое преступление в сравнении с закалыванием насмерть, и что, вероятно, он забудет о человеке на обочине на следующем же повороте. Люди постоянно игнорируют чужую боль, слишком сосредоточенные на собственных переживаниях, слишком ленивые, чтобы протянуть руку помощи, и Гаррет нихрена не мечтал стать героическим исключением. Он просто будет одним из миллиона равнодушных, каплей в океане. Если проехать мимо обозначит избавление от мерзейшего ощущения в животе, он готов пожертвовать плюсом в карму — к чертям собачьим всякое мутное дерьмо, ему ещё справлять уик-энд!       И всё-таки, на руках белой фигуры сидел ребёнок. Не факт, что живой, — ехидным голоском напомнила о себе инфекция. А если живой? Гаррет застонал, думая, что оба варианта одинаково хреновые.       — Твою мать, — проворчал он и решительно свернул на обочину. Иначе боль в животе его сожрёт. Не глуша мотор, Норт выбрался из салона и сощурил уставшие после долгой дороги глаза. Постепенно зрение привыкло к темноте и Гаррет различил в силуэте мужчину с, да, в самом деле ребёнком на руках. И лицо, похоже, у мужчины было покрыто кровью.       Сердце тревожась ударило в рёбра.       — Эй! Эй, там! Нужна помощь? — крикнул Гаррет, толком не зная, на что надеялся больше — услышит его человек или нет.       Человек услышал. Он перехватил ребёнка крепче, поддерживая его за голову, и устремился к плимуту с крайне испуганным видом. Гаррет отметил, что он хромал. Норт сжал открытую дверцу, готовый в случае чего прыгнуть в машину и послать далеко и надолго хоукинский лес.       Странный ночной гость попал под свет плимута. Высокий и худощавый, он был в белых брюках и майке, а ребёнка на руках по уши закутал в рубашку, отчего он или она выглядел бесформенным свёртком. И куда бы Гаррет ни посмотрел — на одежде, на его узком лице, на светлых волосах и ножках ребёнка — везде была кровь.       Предчувствие в желудке усилилось настолько, что Норту пришлось обеими руками схватиться за дверцу. Рефлексы, сравнимые с инстинктами зажатого в угол лисой зайца, орали ему во всю глотку — прыгай в чёртову тачку и уезжай! Но на руках у парня был ребёнок. И ребёнок этот едва дышал.       — Спасибо, спасибо вам! Спасибо, что остановились, спасибо! — запричитал незнакомец. Гаррет вытаращился на буквально ручьи крови, высохшие от его раздутых ноздрей к ключицам, и на мгновение потерялся в пространстве.       — Д-да как же иначе… Матерь божья, что с вами стряслось?       Человек запыхался на бегу. Он приблизился и Гаррет несознательно отшатнулся от пришедшего с ним запаха огня и чего-то ещё, чего-то пронизывающего. Позже Гаррет понял, что таким запахом известна смерть.       — П-пожар, мы попали в пожар, в лечебнице неподалёку, — тяжело дыша, тараторил парень, — Наверное, из-за проводки, я не знаю, она всегда была паршивой. Я… Я первый выбежал оттуда, я пытался помочь остальным, правда пытался, но… кажется, загорелась котельная и я… и потом… о мой бог, — он едва не рыдал, — Потом там начался сущий ад! Боже, они все сгорели! У меня на глазах! Я успел забрать её и… — голос парня окончательно сорвался и он покачнулся со свёртком на руках. Гаррет не знал, что и сделать — человек был на грани истерики.       — Ну-ну, приятель, успокойся, не сходи с катушек. Успокойся, слышишь меня? У тебя на руках ребёнок, соберись! — прикрикнул Норт. Вроде бы подействовало — парень замолчал, с трудом выпрямился и сжал трясущиеся губы. Обхватившие девочку (Гаррета изумило то, что она была лысой — с другой стороны, они же бежали из лечебницы…) руки взяли ту покрепче. В голубых глазах — налитых кровью, должно быть, из-за стресса — с застывшими слезами плескался пережитый ужас.       Гаррет ошарашенно почесал затылок. Он глянул на ребёнка: она либо спала, либо была без сознания. Она не поднимала головы, и Гаррет не мог понять, ранена ли она. Его сердце заныло от жалости.       — Мне… м-мне неловко просить, у меня с с-собой ни цента, но ей нужна помощь и…       — Лучше не трать воздух, парень, а садись в машину, — резко сказал какой-то чужой Гаррет чужим голосом; он, человек, который не мог даже собственную секретаршу без запинки попросить налить кофе, принял решение чётким, громким и не терпящим возражений голосом, сквозящим уверенностью как минимум хорошо обученного военного. Инстинкты, как бы сильно не вопили, не дали ему отвлечься от малышки — из-за её обессилевшего тельца Гаррет сделался как никогда собранным, и в ту минуту его можно было даже назвать героем. — Довезу куда скажешь, и попробуй только заикнуться о деньгах, понял? Даже не думай о такой херне. Погоди, я расчищу задние сидения, положишь её туда.       На лице человека расцвела облегчённая улыбка.       — О слава Господу, спасибо! Большое вам спасибо, вы точно присланное Им для нас спасение!       Норт отмахнулся; парень помутился рассудком от шока, но сравнение с некой мессией, на колеснице-плимуте сошедшей с небес спасать заблудшие души, Гаррету польстило. Заведённая машина нетерпеливо дрожала; Норт не вытащил ключ зажигания и мысленно похвалил себя за это — неизвестно как себя чувствовал ребёнок, ей вполне могла понадобиться срочная помощь врачей. Он не знал как обходиться с жертвами пожара, но про себя отметил, что парень, хоть и был до чёртиков напуган, на ногах по крайней мере стоял, да и ребёнок, кажется, шевелился; из груди против воли вырвался вздох облегчения. Гаррет засуетился: открыл пассажирский ряд и стряхнул с отделанных бархатной тканью сидений мусор, затем стащил с себя куртку, скрутил её в трубку и, кряхтя, запихнул в правый угол — чтобы девочке было на что класть голову. Её спутник с повышенной аккуратностью устроил девочку на задних сиденьях. Она прижала к себе какие-то папки и что-то пискляво пробормотала, но ей не ответили, лишь предупреждающе стиснули коленку. На мгновение лицо парня отбросило панику и продемонстрировало равнодушие ледяной статуи — на человеческом лице такое выражение смотрелось по меньше мере странно.       — Что с ней? — спросил Гаррет. Лицо, как по щелчку, вновь исказила паника:       — Она не ранена, просто в сильном шоке, — он выбрался из салона и встал прямо — Норт нахмурился, заметив на его руках следы от ожогов, — У вас не найдётся воды? Ей нужно попить и умыться.       — Конечно, один момент, — Гаррет направился к багажнику, не выпуская парня из виду. Он физически не мог повернуться к нему спиной, ибо всё его нутро кричало — подставить этому сопляку тыл будет грубейшей ошибкой. И он всматривался в глаза незнакомца, и искал — чего? Гаррет не осознавал, но предчувствовал. Может, искал блик жизни, блик сострадания или страха, хоть чего-то по-настоящему живого, потому что несмотря на панически искривлённый рот и дрожащие ладони, взгляд этого парня был пустым и не внушал его уязвлённым инстинктам никакого доверия. Гаррет Норт, крепкий мужик тридцати девяти лет от роду, неожиданно легко представил себя на месте мелкого зайца, схваченного лисой. Эта реакция организма досталась ему со времён, когда люди были покрыты шерстью и жили в пещерах; издревле живший в генах инстинкт самосохранения.       — Благодарю, сэр, — искренне улыбнулся парень. Он принял протянутые Гарретом бутылку воды и тряпку и вежливо кивнул. — Вы очень добрый человек.       — Меня зовут Гаррет, — он смутился. — Тебя?       — Генри, — отпустив странную паузу, сказал парень.       — Что ж, спасибо, Генри. А она?..       — Джейн, — вяло пискнули из машины. Они оба вздрогнули, впервые услыхав с её стороны признаки жизни, а Генри почему-то с большим интересом обернулся на неё. Его туловище наполовину скрылось в салоне плимута, и Гаррет отстранённо подумал, что, наверное, Генри хочет её напоить.       Всё произошло быстро.       Подошвы кирзовых ботинок оторвались от земли; раздался удивлённый вскрик, и если бы в этой истории ему было отведено на несколько секунд больше, в его голове бы возник чёткий образ гоночного автомобиля. Это был бы опасный занос, взбивший в воздух клубы пыли цвета выгоревшей за лето земли, это были бы чёрные следы скрежещих шин и рёв мотора — настоящая музыка жизни, ведь если и было во вселенной нечто столь же непобедимое, как едущая на полной скорости тачка, так это человеческая жизнь.       — Закрой уши, — не услышал Гаррет. Зато услышала Одиннадцать и покорно прижала ладошки к ушам.       Гаррета оглушил не рёв гонок, а хруст собственных костей. Он хрипел, даже не кричал, слишком уж отвлёкся на чудовищную боль по всему телу. Сперва вывихнуло пальцы — они застыли вкривь и вкось на обеих руках, будто погнутые зубчики вилок; вслед за пальцами невидимая мощь вывернула в обратную сторону коленные чашечки и стёрла в порошок позвонки. От болевого шока он обмочился, из ушей его обильно лилась кровь. Взмах руки, небрежный, словно стряхнули мошкару с плеча – его голову рывком развернуло на 180 градусов. Противный треск, похожий на звук переломанной надвое древесной ветки, объявил о смерти Гаррета Норта.       Труп бухнул об дорогу как куль кирпичей; Одиннадцать услышала это даже через плотно прижатые к ушам ладони и поняла, что устала настолько, что даже не рассердилась — вообще никак не отреагировала. Она понемногу свыкалась с ужасными звуками смерти, что шла за ней и Питером по пятам. Утром тело Гаррета подобный ему случайный путник на авто примет за жертву ДТП. Подумает, что чёртов пьянчуга поймал белку и кинулся под колёса, и вызовет 911. Или вероятнее всего просто проедет мимо, решив не наживать себе лишних проблем.       Из салона жёлтого плимута мелодично играл джаз. В гробовой тишине ночи он казался чрезвычайно громким. Питер — Генри — ласково улыбнулся девочке и смочил водой тряпку.       — Видишь, как быстро мы выбрались? И никаких тебе глупых медведей по пути.       Она обиженно вздохнула — выходит, Папа врал ей даже в таких мелочах.       Генри вытер её покрытый испариной страха лоб. Его лицо было гладким и умиротворённым. Наспех обтерев лицо Одиннадцать, он поставил воду на пол и забрал краденые документы. Вытянул руку, не оглядываясь на труп, и телекинезом притянул в ладонь бумажник. Сел в машину на водительское место — все дверцы захлопнулись сами собой.       Джаз умолк. Стало очень тихо, но тишина эта была приятной, как в церкви, когда сама душа не решается посягнуть на святость всеобщего молчания. Одиннадцать, однако, решилась дерзнуть:       — Машина, — она сонно ткнула пальцем сиденье. И улыбнулась — как волнительно! Впервые в жизни она прокатится на машине! — Куда мы поедем?       Генри не ответил, слишком занятый бумагами. Он долго перебирал их кончиками пальцев, пока не выудил из груды бумаг нужную. К ней была приколота фотография полного седого мужчины в медицинском халате и кусочек письма. Генри чуть повернул голову, демонстрируя девочке часть ухмылки — росчерк на ледяном камне.       — К кое кому в гости, Джейн. Выспись хорошенько. Путь будет долгим и непростым.       Она зажмурила веки и на их внутренней стороне тотчас же вспыхнул образ матери. Смотреть на неё было всё равно что через заляпанное грязью стекло, но приятные чувства — согревающие, как рубашка Генри — вызванные лишь очертаниями её лица, стоили стараний. Джейн, шептал издалека бесцветный голос мамы. Джейн — шептали волны во время прилива.       Джейн.