На исходе Хамсина

Гром обожает настежь распахнутые окна. Даже когда за окном жуткий питерский ветер, приносящий с Невы вместе с дождем пронизывающий холод, он открывает широкую створку кухонного окна, садится на обшарпанный подоконник и курит одну за одной. Олег же, когда курит, приоткрывает форточку, выдувая в нее тонкой струйкой горько-пряный дым своих Джарум Блэк и почти тут же прикрывает до следующей затяжки. Так и дымит, скрипя туда-сюда. Игоря, судя по всему, это не особенно раздражает: он и не обращает внимание на противный звук. А вот запах сигарет после ему не нравится. Поэтому, как только Олег тушит бычок в старой фарфоровой пепельнице, Игорь проветривает долго и тщательно, открывая обе створки, выстужая драгоценное тепло и так не особенно теплого дома до такого состояния, что потом еще несколько часов по квартире гуляет мерзкий стылый сквозняк. Вот и теперь Гром сидит на подоконнике, подогнув под себя одну ногу, а вторую свесив вниз. Он смотрит наружу из настежь распахнутого окна и довольно щурится, затягиваясь красным Честерфилдом. Олеговы сигареты он не берет принципиально, морщась от очередного инородного для сигарет в его понимании вкуса (мята, вишня, яблоко и любимые Олеговы с малиной). Они только что ели вишневый пирог с ванилью и корицей, и Игорь млел, жмурился и смаковал каждый кусочек. А Олег млел рядом — так приятно было смотреть на него такого, с порозовевшими от горячего чая скулами, мычащего от удовольствия, когда он откусывал новый кусочек. Но сейчас Гром снова хмурый, даже раздраженный немного. Быть может, вспомнил что-то. Олег не спрашивает. Он стоит рядом с курящим Игорем, ежась от холода, и достает из серебряного портсигара с волком (подарок Сережи) вторую уже сигарету. Поджигает, чиркнув один, два, три раза Зиппой. Та зажигается не сразу — надо заправлять — затягивается корично-малиновым дымком и выдыхает почти сразу, даже толком не подержав в легких. Волков курить-то особенно не хочет. Просто хочется побыть подольше с Громом. Настроение у того сегодня не очень. И Олег уйдет, как только докурит, чтобы не раздражать. Но пока не хочет, поэтому тянет время, рассматривая его уютного такого, в домашнем. Игорь совсем недавно стал переодеваться при Олеге в мягкие штаны и футболку, еще более вытертую, чем его «походно- выходная». Раньше все так и ходил в джинсах. «Доверять начал», — думает Олег. Дым от сигареты Олега не вытягивает в окно, почти сразу задувая обратно. Он кружит несколько секунд перед ним мягким облачком и развеивается, наполняя кухню запахам табака. — Встань ближе, — говорит Игорь, косясь на переступающего от холода с ноги на ногу Олега. Тот стоит в теплом бадлоне, но все равно мерзнет, обхватывает себя руками, только немного вытянув вперед руку с сигаретой. Игорь ворчливо добавляет: — Прокуришь мне кухню. Лучше вообще сядь, — и тут же убирает ноги с подоконника, освобождая место. Олег неуверенно смотрит на узкий кусочек подоконника с распахнутой створкой окна и качает головой. — Прикрой сначала, слишком холодно. — На улице уже вовсю кружит ранний и неокрепший ещё снежок. Олег, подумав немного, добавляет: — А то уйду. На самом деле, ультиматум так себе — не страшно потерять того, кого не звал. Но Игорь хмурится, дергает плечами, замирает. Думает о чем-то, оценивает перспективу, но все же делает выбор — прикрывает створку, оставив для дыма небольшую щель. Выдувает туда облачко дыма и косится на пристроившегося рядом Олега. Тот смотрит на их соприкасающиеся коленки: свою в черных плотных брюках и игореву, обтянутую мягкой тканью. И молится всем богам, в которых на самом деле даже не верит, чтобы Гром не отодвигался, не сторонился этой неловкой близости. Тот досадно морщится и снова произносит. — Всю кухню прокурим. И это «прокурим» — во множественном числе — отзывается в Олеге приятным теплом возле пупка. — Вообще-то, тебя здесь быть не должно, — задумчиво говорит Гром то ли себе, то ли Олегу. — Ну или я бы мог выкинуть тебя в окно. — Он кивает в сторону улицы и тонко улыбается, впервые с ужина. — И подобных проблем просто бы не возникло. — Уверен, что смог бы? — изгибает бровь Олег. Внутри него пузырится веселье поровну с липким страхом — ведь действительно может выгнать. Игорь осматривает его внимательным цепким взглядом следака, будто впервые замечая широкие плечи, сбитые до привычных мозолей костяшки и крепкую и гибкую фигуру бойца. — Не уверен, — спокойно. — Но я бы попробовал. Олег понимает, что Игорь вполне смог бы с ним справиться. От этого внутри поднимается предвкушающе-горячее желание помериться с Громом силами. Прощупать медленно и вдумчиво на татами его сильные и слабые стороны, побороться с по-настоящему достойным соперником. От представленной картины жарко тянет в требующих немедленной нагрузки мышцах и где-то под ложечкой. Волков отмахивается от этих ощущений: слишком рано бросать вызов еще такому неуступчивому Игорю. Но позже он обязательно попробует. — Точно не хочешь знать, кто я? Игорь пригибает голову к плечу, затягивается — дым поднимается вверх, запутываясь в его длинных изогнутых золотом ресницах — думает несколько секунд и отвечает, выдыхая терпкой струйкой горечи не в щель между рамами, а прямо в Олега: — А ты готов мне рассказать? Вопрос с двойным дном. Олег открывает рот, чтобы сказать: «Конечно». Но тут же осекается. А насколько он действительно готов открыться? И почему именно Игорю? Почему ему так важно, чтобы тот знал, что у Олега за душой? Почему он так хочет быть ясным и понятным этому человеку? Ни на один из этих вопросов он так и не находит ответа. Поэтому не отвечает. Они докуривают молча. Олег уходит не сразу. Они молчат весь вечер, но молчание это мягкое и уютное. Каждый думает о своем. Олег все же больше о Игоре. О чем думает сам Игорь, сложно понять, но Олегу хочется верить, что о нем. После этого вечера они снова курят, сидя напротив друг друга на подоконнике, соприкасаясь коленями, оставляя после себя в пепельнице зебру бычков: Олег ароматных черных, Игорь —чуть пожелтевших белых толстячков. А после Гром проветривает, но совсем не так долго, как раньше. И Олег больше не мерзнет. *** Но однажды Волков все же рассказывает про себя — конечно же, Игорь снова не спрашивает, но Олег, толком даже не приглашенный, решает поведать человеку, с кем же тот проводит как минимум один вечер в неделю и кого он пустил в свою одинокую обитель . Они сидят на диване. Гром бездумно переключает каналы и, когда Олег начинает свое: «Я попал в приют в девять лет», замирает, опуская пульт. На экране пинают мячик какие-то футболисты (Олег не разбирается), но Гром не смотрит на них. Не смотрит он и на Олега. Он лишь слегка наклоняет голову, как умный дворовый пес, и глядит куда-то вперед, сквозь телевизор, сквозь стену, может, даже сквозь пространство. Но Олег уверен: его слушают. Он говорит про погибших родителей, про приют, про Сережу. Он так много говорит про Сережу, что даже на пересказе одного из моментов его ярких приторно-влюбленных воспоминаний на губах Игоря появляется едва заметная улыбка. Но когда доходит до пустыни, Олег замолкает на полуслове и не может сказать больше ничего. И тогда Игорь наконец поворачивается к нему: — Ты не обязан. Это только твое, — и в его лице сейчас в тысячу раз больше чувств и эмоций, чем Олег видел за все это время. Такой огромный спектр, их бы рассмотреть да разгадать, разложить на давно отведенных только для Игоря полочках в пыльном, усыпанном песчаной крошкой шкафу воспоминаний, но Олег слишком выжат своим рассказом, поэтому устало произносит: — Это когда-то должно перестать быть только моим, может, тогда мне станет легче, — теперь уже сам отворачивается, замечая в глазах Грома нечто схожее с жалостью. — Не станет, — глухо говорит тот. — Легче не станет. Ты просто привыкнешь. И Олег не находит, что ответить. В этот вечер он остается ночевать на узком, старом и неожиданно удобном диване. А уже утром узнает, что Игорь пьет таблетки. Какие-то со сложно читаемым названием. Это антидепрессанты, которые Игорь начал принимать уже две недели как. Это хорошо, думает Волков. Игорь наконец меняет свою жизнь. Быть может, у Олега тоже получится? *** В башне его встречают внимательным и изучающим прищуром зеленых глаз. — Кто он? — спрашивает Сережа. Олег тяжело выдыхает. Однажды это должно было случиться. Однажды у Олега должен был появиться кто-то, кроме Сережи. Кто-то после Сережи. Кто-то — ох, это чудовищное слово — вместо Сережи. Но Олег надеялся, что при других обстоятельствах. Это должно было быть чем-то намного более романтичным. В романтику должен был быть включен хотя бы секс. Но, как всегда, у Олега все происходит неправильно. Между ним и Сережей давно уже ничего нет. Когда-то Олег хотел его всегда и везде: в школьной подсобке, после уроков, на узкой койке общежития, тут, в офисе, прямо на этом широком и прочном столе. Они были близки в этом человеческом, животном и страстном смысле, кажется, всю жизнь. Пока в один прекрасный день, Сережа, рыдая и захлебываясь отчаянной попыткой не обидеть, рассказал, как ему все это на самом деле безразлично, как он, Сережа, не испытывает влечение ни к мужчинам, ни к женщинам. Что Олега он любит. «Знаешь как это? Ты хочешь прикасаться, целовать и обнимать, а секса совершенно не хочется, вот ни капельки», — говорил он тогда. Олег недоумевал: «Но у тебя же стоит». Сережа лишь пожимал плечами: «Физиология. И я хотел сделать тебя счастливым». Олег сначала не понял, что это значит, а потом, продумав всю ночь, осознал. Это же было чистое насилие. Олег много лет насиловал любимого человека, а тот просто не знал, как сказать «нет», думая, что только через физическую близость может показать, как любит. Волкова тогда рвало полночи, под конец уже сухими спазмами. А потом он сбежал в Сирию, где окончательно был сожран беспощадной и безразличной к чужим судьбам и желаниям пустыней. После, он уже ничего и никого не хотел. Осталась между ними близость иного рода. Любовь — Олег мог прямо и честно назвать это чувство. Ближе Сережи никого у него больше не было. И тот был, пожалуй, намного внимательнее и умнее. И намного более тонко чувствовал, чем сам Олег. Вот, например, как сейчас. — Он? — бездумно повторяет вопрос Олег. — Ты как-то… — Сережа прикусывает яркую нижнюю губу с маленькой корочкой ранки посередине и добавляет: — Живее стал. Пропадаешь постоянно. А сегодня… — Задорно сверкнув глазами, поправляет: — Вчера не пришел домой. Чтобы ты не пришел, этот «кто-то» должен быть действительно тебе важен. И вот тогда Олег наконец понимает. «Он» — Игорь, действительно нечто большее, чем праздное любопытство к такому же искалеченному, как он сам, человеку. Да, в первую очередь Олега приманила сломанная душа Игоря. Но позже Игорь становится для него неким парусом, использующим внутренние разрушительные ветра Олега, как направляющую силу для созидания и продвижения по жизни. Удивительно. В его жизни так много изменилось. Помимо очевидного (постоянной жизни на два дома), Олег почти забывает про свое искалеченное и израненное нутро, свою истерзанную душу. Метания и страдания будто отошли на второй план. Важнее стало помочь Игорю, справиться с его сонной апатией и безразличием к миру. Волков не замечал этого — слишком уж сильно были заняты мысли Игорем. Олегу даже сны почти не снятся. В уединенности собственной комнаты они приходят полупрозрачными тенями, забываясь сразу после пробуждения, вытесненные заботами — суматохой по дому, переживаниями об Игоре. А в эту ночь у Игоря он проспал глубоким сном без всяких сновидений. И несмотря на ранний подъем (нужно было ехать через половину города до башни), и физически, и психологически Олег чувствовал себя просто потрясающе. Волков смотрит на довольного Сережу и до него наконец доходит: тот рад за него. Он не ревнует, что было бы ожидаемо, только тепло смотрит, светит своей лисьей улыбкой и все еще ждет ответа. Волков пожимает плечами, чувствуя, как кровь приливает к ушам, как в юности, когда он признавался Сережке в любви, а сейчас, получается, признается в привязанности к другому человеку. — Я не знаю, кто он, если честно. — На изогнутую в удивлении Сережкину бровь, поправляет: — Ну то есть я знаю, просто недостаточно близко. — Я уверен, у тебя получится, — говорит тот настойчиво, притягивает за плечи Олега к себе и обнимает. Он привычно утыкается лбом в плечо, дышит размеренно и глубоко и гладит ладонью между лопатками. И Олегу бы очень хотелось сейчас заиметь его уверенность. *** Переломным моментом их отношений становится телефонный звонок. В тот вечер Игорь раскрывается сам. Неожиданно и пронзительно. Олег позже обдумывает все, что произошло в этот вечер, и удивляется, что именно Гром, который казался всегда более закрытым, решился рассказать свою историю первым. Игорю при Олеге никто никогда не звонит, поэтому он узнает, что тот пользуется старым допотопным кнопочным телефоном, только спустя два месяца знакомства, если странное существование Волкова в пространстве Игоря можно так назвать. Нелепая полифония раздается внезапно, вырывая Олега, наблюдающего за тщательно пережевывающим очередной сладкий его эксперимент Громом, из медитативного транса. Игорь замирает — его лицо за пару секунд превращается из блаженного и восхищенного в сосредоточенную и настороженную маску — и переводит взгляд в дальний угол комнаты. Олег оборачивается туда же. Тренькание снова возобновляется, и Олег узнает старую давно забытую мелодию, когда-то, еще в двухтысячных, бывшую жутко популярной. Олег снова смотрит на Игоря, тот вновь продолжает жевать и прихлебывать Олегово тирамису чаем. — Не ответишь? Игорь отрицательно качает головой. Плечи его напряжены, но он делает вид, что все в порядке. Олег притворяется, что верит. Снова телефон начинает звонить, когда они, посмотрев старого советского Шерлока Холмса, жарко спорят о необходимости маскировки. — Да лучше быть собой и действовать аккуратно, чем, неудачно перевоплотившись, проколоться и быть разоблаченным, — отмахивается Игорь. Олег, вынужденный много раз отращивать бороду и переодеваться в арабскую одежду, выдававший себя только видом светлых и неестественно ярких голубых глаз, совершенно не согласен. — Собой можно быть, если идешь по следу уже случившегося, как вы в полиции. Нам же, предотвращающим событие и получающим информацию… Пронзительная трель прерывает его. Игорь раздраженно дергает плечами и резко подскакивает, нашаривает между книгами на полке мобильник. — Да, — рявкает в трубку. — Нет. — На том конце провода что-то говорят, долго и сбивчиво. Игорь тяжело выдыхает и прикрывает глаза. — Ладно, хорошо, Дим, я подумаю. Да. Давай. — Дима? — Вырывается у Олега, когда Гром кладет трубку. — Напарник? Игорь молчит. Он долго смотрит в маленький квадратик экрана перед собой, что-то тыкает в телефоне (отключает?) и кидает его в верхний ящик комода, стоящего рядом с полкой. Олегу от его долгого молчания становится неуютно. Игорь сейчас очень сильно похож на себя прежнего, замершего, застывшего (почти точная копия Олега сразу после пустыни) — безразличного к миру, постоянно слушающего свою внутреннюю боль, пытающегося заглушить ее действиями. Вот и Игорь вместо того, чтобы вернуться к Олегу на диван, направляется на кухню, становится к мойке и начинает тщательно намыливать стоящую с ужина посуду. — Так вот, — пытается вернуться к непринужденному разговору Волков. — Маскировка не совсем верное слово, ты вживаешься в обр… — Она всегда была ужасно храброй, — резко прерывает его Игорь. Он продолжает мыть посуду. Речь отрывистая, а слова рубленные, но звучат чертовски ярко и эмоционально. Наверное, дело в том, что он говорит, а не как: — Вот кому не нужна была никакая маскировка. Она просто была собой — любопытной, яркой, настырной. Как же она меня жутко раздражала поначалу, когда таскалась будто по моему следу, влипая в бесконечные заварушки. Я ведь несколько раз угрожал ей, чтобы перестала меня преследовать. А она не за мной гналась. За сенсацией. Нюх у нее был на все это. Ей бы в следаки пойти с такой чуйкой, а она в журналистику. — Он замолкает, выключает воду и поворачивается. Олег медленно поднимается и подходит ближе. Встает рядом, плечом к плечу, немного скосив взгляд, но так, чтобы не касаться, не сбивать такую пронзительную откровенность. — Три года вместе я даже не заметил. Каждый день как новогодний праздник, а ночи… — Он захлебывается этим словом, прикрывает глаза, восстанавливая в памяти. — И в тот раз тоже, никакой маскировки и, конечно же, никого не предупреждая. Мы тогда вместе с Димой, да, напарником, ты угадал, наткнулись на одного контрабандиста, там было все: и наркотики, и оружие, и даже проскочила информация про торговлю людьми. — Игорь уже смотрит в глаза, рассказывает будничным тоном подробности, которые Олег не нашел ни в одном официальном документе. Поэтому, наверное, и не нашел: засекречено. А Игорь берет ему прямо сейчас все и рассказывает. — Там столько отделов было задействовано. И не только полиции. Вели его долго, муторно, почти год. Ну и куда же без… — на имени Гром спотыкается, будто оно заговоренное какое-то. — Сенсация, я ж говорил. Куда она без сенсации. Проговорился ей Дима. В тот день была вечеринка почти всех богатеев города. Вот там и планировали взять. Игорь прерывается и отлипает от раковины. Отходит к дивану. Садится. Олег не двигается с места, смотрит в завивающиеся колечками волосы на затылке, не желая внедряться в эту Игореву боль, давая пережить ее одному. Понимает: Гром открылся, но захлопнуться может так же быстро и неожиданно. — Торговля людьми, оружие, наркотики — такая на самом деле ерунда. Теракты, вот что мы не взяли в расчет, — глухо произносит он. — Взрыв рядом с Сенной, — осеняет Олега. — Ага, — кивает Игорь. — Очень много людей погибло, в том числе и оперативников. Среди них были мои друзья. — И она, — глухо произносит Волков. — И она, — вторит Игорь. И тут же жестко добавляет, поворачиваясь в его сторону. — След ведет в Сирию. Это ощущается, как хук справа. Олег вздрагивает от этого ненавистного для него слова. Он уже не думает, что помешает чужому горю. Игорь холодным взглядом прослеживает, как Олег огибает диван и садится с другого края, противопоставляя себя ему. — Ты же знаешь, чем я несколько лет занимался и где, — не вопрос, утверждение. — Знаю, — кивает Игорь. — И поэтому… — Олег не находит слов, взамен обводя пространство квартиры рукой. — Ты думаешь, что я к тебе приставлен для… — и осекается. — Нет, — качает головой Гром, и взгляд его смягчается. — Уже не думаю. — Но, если ты думал тогда, что меня послали за тобой, — не унимается Волков, — ты допустил меня к себе, подобно самоубийце. — Именно, — снова кивает Игорь и горестно произносит: — Когда она умирала там, в скорой, обожженная, раненная множеством осколков от взрыва, я жалел, что не на ее месте. Так сильно хотел умереть. Просто вместо нее. Только бы она осталась жива. И эта правда гораздо больше, чем откровенность о потере близкого человека. Это о смысле жизни, который Игорь потерял. Олег теперь уже не представляет, как бы он жил, не появись в его жизни Игорь, став для него своеобразной целью. А если бы тот все же решился покончить с собой? А если решится? Он так сильно окунается в свои мысли, что почти пропускает тихое: — Но теперь я хочу жить. Уже хочу. Короткое, честное и лучшее откровение, которое Олег когда-либо слышал. Он дергается вперед, преодолевая несколько метров быстро и стремительно, и хватает Игоря в охапку. Крепко-крепко сжимает одеревеневшие от неожиданности плечи и облегченно выдыхает. Игорь несколько секунд сидит, не шелохнувшись, и Олег даже смиряется с этим — его не оттолкнули, и слава богу. Но тут же чувствует, как медленно по спине поднимаются чужие ладони, тепло которых ощущается даже через хлопок рубашки — Игорь обнимает его в ответ. Олег зажмуривается от удовольствия. *** Легче действительно становится. И Олегу, в отличие от Грома, таблетки не понадобились. Волков прямо чувствует, как отступает пустыня. Ему все легче думается, дышится и живется — в ноздрях не застревает эфемерный песок, мешающий дышать полной грудью, а память о беспощадном солнце не выжигает мысли. Теперь на то, что с ним происходило тогда, кажется, можно даже смотреть со стороны, чтобы в груди не давило, а к горлу не подступал комок отвращения к себе. Кажется, этим можно с кем-то даже поделиться. Но Олег пока просто предпочитает не думать о своих ночных кошмарах, пока Сережа не собирается на время улететь из страны. Это какие-то контракты, форумы, встречи, запланированные на короткий участок времени, слишком короткий для таких грандиозных планов. Он говорит Олегу: — Через три дня улетаем. А до Волкова очень медленно доходит — кажется, Серый хочет компенсировать все то потерянное время, которое провел рядом с впавшим в обледенение Олегом. Олегом, который только работой на него и спасался. Работой и Игорем. А сейчас имеет шанс последнего лишиться. Хоть и ненадолго — полтора месяца, ерунда для тех, кто видится от силы раз в неделю. Олег понимает: у него не будет возможности во время самого страшного приступа тоски сорваться и приехать к Грому. Для Олега вся его никчемная, со всеми ее кошмарами и лишениями жизнь, приобретает ясный и простой смысл. Смысл — в поиске родственной души, которую он, кажется, нашел, но вот-вот может окончательно лишиться. И в этот момент Олега накрывает паника. Сережа крутится где-то рядом, что-то говорит, а Олег хватает ртом воздух и, кажется, на несколько долгих и страшных секунд разучивается дышать. Перед глазами цветные яркие круги, голова чугунная, а в голове одна только мысль — он лишится Игоря. Что будет, если появившийся через время Олег не найдет Игоря на прежнем месте? А что, если и найдет, но тот больше не пустит его в свое странно-уютное, несмотря на бесконечный бардак, пристанище, что, если откажется впускать Олега, сочтя его исчезновение предательством? А если Сережа вообще возвращаться не захочет? Так и останется свободным, летящим, ни от чего не зависящим в своем компьютерном гении. Ведь жить он может где угодно — башня тут, башня там, какая разница. Все они — лишь бизнес, приносящий доходы. А Сережа, сам Сережа, это сухой код, летящая сквозь время и пространство компьютерная мысль, покоряющая весь мир. Весь мир у его ног. И Олег тоже. Олег не может и не хочет выбираться. И не хочет выбирать. Он хочет быть в сияющем ореоле Сергея Разумовского и падать в бездонную, но такую манящую пропасть Игоря Грома. И делать это одновременно. Но самая страшная мысль посещает последней — а что, если Игорь вновь затоскует и решится, как тогда признался, покончить с собой? Воздух окончательно перестает поступать в легкие. Из тягучего, как патока, приступа его выводит хлесткая пощечина и чужие губы, касающиеся сухого открытого в панике рта. Сережа целует-кусает, вырывает его существо из лап страха, и Олег наконец-то делает вздох. — Все, все, — шепчет ему Сережа, оглаживая сухими и теплыми ладонями его лицо, — все. Олег бездумно кивает и произносит хрипло: — Игорь, он… — Я знаю, — смотрит внимательно в его глаза Сережа. — Знаю. Но я не могу больше ждать, когда вы разберетесь. Когда он разберется. Ты со мной или остаешься? — Я с тобой, — хрипит Олег. Сережа снова его целует — теперь поцелуй успокаивающий и мягкий, как перышко. И совершенно невинный. И это окончательно приводит в себя. Позже, когда они летят с Сережей в самолете, когда Олег анализирует свою по-детски наивную реакцию, эти мысли и страхи кажутся ужасно глупыми. Поэтому его рациональное звено, всегда преобладающее над всеми страхами, даже сковывающими душу, решает эту дилемму очень просто.