Который час?

Думая о своем диагнозе, о больнице, о «родственниках» и других вещах, о которых положено думать человеку, лежащему всю ночь в сырой, холодной, пропахшей лекарствами и больничной едой палате, Гибсон не заметил, как наступило утро. Январское солнце светило в палату, слепило глаза, но совсем не грело, поэтому никакого удовольствия от того, что длинная, наполненная разными мыслями и звуками ночь прошла, и наконец-то наступило утро, Гибсон не получил. Даже наоборот, он расстроился, что ночь прошла, и сейчас снова придется таскаться по больничным коридорам, есть противную, холодную еду и терпеть уколы. Но больше он расстроился от того, что утро прервало его рассуждения. Ближе к рассвету Гибсон так увлекся мыслями, что напрочь забыл, где и зачем он находится. Он никогда так долго не мыслил – у него просто не было на это времени. «Когда выйду из больницы, надо будет еще раз попробовать поразмыслить – это очень даже увлекательно, надо только найти время.» Часа через два Гибсон сидел на своей койке и ел уже давно остывшее картофельное пюре. В это время к нему в палату зашел тот высокий врач. Своими добрыми глазами он быстро взглянул на Гибсона, но больному этот взгляд не понравился – так обычно смотрят на тебя, когда хотят попросить прощение, но делают это только для вида; или когда разбили дорогую тебе вещь, от потери которой сердце сжимается в груди. В целом, в этом взгляде можно прочитать нотки сожаления, смешанные с серьезностью и некоторым страхом. Доктор начал говорить. Медленно, аккуратно, опасаясь сказать лишнее раньше времени и боясь навредить и так уже помутневшему от всякого рода процедур и лекарств рассудку. Печально вздохнув, доктор произнес: «Вам осталось недолго. Я точно не знаю, сколько, но прогнозы не очень хорошие…» Все поплыло перед глазами у Гибсона. Доктор говорил еще что-то, говорит много и долго, но Альберт ничего не слышал. Голос врача становился то громче, то тише, то он как будто приближался, то наоборот, уходил все дальше. - Сколько примерно мне осталось? Год, два или несколько месяцев? – Гибсон перебил врача. - Я думаю, около года. – добрые глаза встретились со взглядом больного, и он прочитал в них такое сожаление, которого никогда в жизни не видел. «Интересно, сколько раз он так смотрел на пациентов? Сколько раз ему приходилось сообщать такие новости?» - подумал Гибсон. - Могу я остаться один? – спросил Гибсон. Врач молча кивнул и вышел из палаты, унося с собой эту страшную новость, этот добрый проницательный взгляд, эту болезнь и свой белый халат, который наводил страх на любого ребенка, попавшего в больницу. Мысли охватили Гибсона, облепили его со всех сторон, не давая шанса даже вздохнуть. Совершенно беспомощный, Альберт лежал на кровати, он был словно в бреду. Новость, которую принес ему врач, была сравнима с уколом, после которого мысли путаются и клонит в сон, а ты ничего не можешь поделать со своим состоянием, потому что инъекция уже сделана, и скоро эффект от укола усилится, и ты заснешь и будешь спать как убитый, а проснувшись, на утро ничего не будешь помнить. Гибсон стал думать. Думать усиленно и долго, стараясь не прерываться ни на что, чтобы не поддаться истерике, которая неумолимо накатывала, начиная с момента осознания всей ситуации: вот он Гибсон, и ему осталось около года. Все. После ничего не будет. Пустота. «Только сегодня ночью я лежал тут же и думал, как хорошо размышлять, вот выйду из больницы и буду заниматься этим иногда. Когда будет время. А теперь времени-то и нет. Считай, что отсчет уже пошел - 365 дней, ровно столько длится этот год, он, к сожалению, в этот раз не високосный. 365 дней пройдут незаметно, ты даже не заметил, как прошло 30 лет твоей никчемной жизни, которые ты провел в полном незнании и непонимании мира, а самое главное – за 30 лет ты так и не научился ценить время. Ты даже не думал о нем. «Это сделаю завтра, это в следующем году…» Да ты вообще понимаешь, ты вообще осознаешь, что теперь не сможешь отложить дела на следующий год? Да у тебя вообще может не быть следующего года!!!» Последние слова Гибсон кричал, сам не замечая этого. Он также не заметил, как все это время разговаривал сам с собой. Да и имеет ли смысл сейчас обращать внимание на такие мелочи? Подумаешь, ну разговаривает человек сам с собой, в наши дни, когда так сложно найти себе терпеливого собеседника, не говоря уже о верных друзьях, о которых повествует каждая вторая книга на этой планете, это абсолютно нормально. Да, именно терпеливого собеседника. Не каждый сможет выдержать ежедневные разговоры о поднятии цен на продукты, о неправильно составленных отчетах, о плохой погоде, о неудобных сидениях в автобусах – словом, о всех прелестях современной жизни, где совершенно не замечаешь хорошее, и вся жизнь состоит из негатива в адрес знакомых, родственников, коллег по работе. И разве успеваешь в потоке всего этого негатива увидеть что-то положительное, чтобы составить картинку мира, которая подходила бы под оценку «удовлетворительно»? Мысли Гибсона метались то от одной, то от другой, переходя от мыслей о болезни к мыслям о «родственниках», и снова к болезни. «Интересно, а что сейчас чувствуют «родственники»? Они вообще умеют что-то чувствовать, кроме банальных биологических потребностей вроде чувства голода, жажды, да сна? А с другой стороны, зачем им другие чувства? Живи себе ради еды, воды и сна, трать таким образом годы своей жизни, один за другим, а потом умри спокойно. Зато жалеть о том, что скоро придет неминуемый конец точно не будешь – о чем жалеть, если в жизни ничего интересного и не было, была не жизнь, а только тупое, зато вполне спокойное существование?» Вскоре Гибсон перестал ощущать что-то кроме усталости от бесконечного потока мыслей, который не утихал, а становился все больше и быстрее, норовя вырваться из его разума, чтобы охватить мозги миллионов, миллиардов людей по всей планете, чтобы все в этом мире хоть раз в своей жизни задумались о «родственниках», окружающих их изо дня в день, чтобы сами «родственники» наконец-то узнали себя и увидели свою жизнь насквозь, и может тогда наконец-то в их пустых головах появится росток мыслей, который при правильном уходе сможет прорасти в целое дерево мудрых мыслей, миллионы других людей по всему миру будут поклоняться этим деревьям и ценить их как что-то священное, и может тогда существование «родственников» превратится во что-то стоящее, более-менее похожее на жизнь. Но, не справившись с потоком всех этих мыслей, Гибсон провалился в глубокий сон.