Любимая Джейн Доу

– Слушай, а ты не против, если я дам тебе мою фамилию? – неожиданно даже для себя спрашивает репортёр. – Джейн Апшер... Звучит же, так? Камера ему ничего не ответила. Она никогда не отвечает, но Майлзу нормально. Он понимает свою любимую без слов. Даже тут, кое-как прийдя в себя на кровати в палате кого-то очень религиозного, журналист говорит с ней. Ведь с ней приятно о чём-то трещать – хоть о политике, хоть об открытии нового бизнеса, хоть о том, что бы съесть на ужин. Майлз почти не затыкался, всегда мог поддержать разговор и заполнял своими словами неловкую тишину. Тем более, когда есть тот, кто слушает, кто выдержит нескончаемый поток историй, чувств, тупых и грязных шуток. Даже если этот кто-то не может говорить априори. – Я вот думаю... Выберемся отсюда, покончим с этой организацией, и сразу в ЗАГС, хорошо? Можем даже сыграть свадьбу, если ты хочешь. Если бы кто-то увидел бы сейчас репортёра, лежащего на койке, радостно дрыгающего ногами, уложившего голову на руки, говорящего с камерой как с живым человеком про ЗАГС, свадьбу, и чуть ли не придумывающим имена их будующих семерых детей, то счёл бы его пациентом данной клиники. Ну и пошёл он, скажут ему твёрдо Майлз и Джейн Апшеры. У них тут любовь, а всякие ненормальные думают, что он ненормальный, раз разговаривает с камерой. Но с Джейн, как и с Майлзом, всё просто отлично. У нас-то отношения по-крепче ваших! На задворках сознания Майлз прекрасно понимает, что сошёл с ума ещё до этой лечебницы, задолго до. Наверное, Апшер с начала жизни такой. Какой – такой? Быстропривязывающийся, с головой погружённый в свою работу и одинокий. Майлз себя знает. Он может быстро на кого-то запать, влюбиться по уши, жить лишь предметом обожания, а потом долго-долго отходить от утраты. Такое много раз бывало. Иногда девушки, иногда парни. Репортёр был слишком поглащён обожанием, поэтому часто волновался, поэтому часто запрещал, поэтому часто ругался. Гиперопека не нравилась ни одному его партнёру. Конечно, все они уходили. Самые длинные отношения продлились четыре месяца, только лишь потому, что Майлз оттягивал с переездом к пассии. Было очень больно. Иногда Майлз не успевал отойти от чьего-то ухода, как появился новый предмет обожания. Было в два раза больнее. Такое отвратительное чувство, будто изменяешь. Было тошно и противно от самого себя. Хотелось повеситься, лишь бы ничего не чувствовать ни к кому. Просто существовать, быть, не чувствовать. Лишь бы ничего ни к кому не чувствовать. Чтобы не чувствовать себя так раздавленно, стал погружаться всё глубже в работу. Просто чтобы убежать от проблемы подальше, туда, где никакие ощущения в груди и по телу не достанут. Роется в бумажках, складывая в уме дважды два, лишь бы забыть очередного милого парня, делает из всех известных фактов выводы, лишь бы не помнить очередную очень красивую душой девушку. Пожалуйста, лишь бы ни с кем не работать, никого не видеть и всех забыть. В следствии этих двух вещей – одиночество. И ладно. Но блядская ирония судьбы решает, что когда Майлз долго один, ему становится совсем невыносимо. Сначала злость. На себя. Такое отвратительное ощущение, когда ненавидишь в себе все клетки, из которых состоишь. Хочешь содрать их всех в пыль, чтобы такого конченного сумасшедшего не было. Но сначала выблевать из себя всё, что успел съесть, и поголодать несколько дней. И порезать себя концелярским ножом. Такому как ты полезно будет. А когда совсем невмоготу от самого себя, можно устроить погром в квартире. Последущая уборка, правда, немного успокаивала и направляла силы не в самовред. А потом нападала жуткая апатия. Когда ничего не хочешь, ничего не надо, и всё так безразлично и серо, что не обращаешь внимания на умоляющий наконец поесть своего хозяина желудок. Когда лежишь на кровати и смотришь мёртвым взглядом потолок, наконец ничего не думая и не чувствуя. Тогда звонил начальник и спрашивал, где же его репортёрскую жопу носит. И Майлз покорно собирался на работу. Приходилось с кем-то видиться, с тем же начальником. Это и прекрасно, и отвратильно одновременно. Наконец-то общение, наконец-то люди, но неееет, общение, нееет, люди. И лишь камера, лишь Джейн была всё время рядом, была верна до последнего. И ведь правда, если с людьми плохо, то, может, с тобой мне повезёт? – спрашивал у камеры Майлз. Она молчала. Джейн - молчаливая камера. И сначала это бесило, а потом свыклось. И даже полюбилось. Самые долгие отношения Апшера именно с тем, кто не человек. Полтора года. Полтора года, блять. Повезло, всё-таки. Зато эту чёрно-серебристую можно любить и охранять так, как делает это Апшер.

* * *

Здесь чертовски страшно, больно и ужасно, но для и при помощи Джейн репортёр выберется любой ценой, даже ценой оставшихся пальцев. Лишь бы обожаемый предмет был рядом всегда. Майлз не хочет терять смысл жить окончательно.