condemnant quo non intellegunt
(лат. они осуждают то, чего не понимают)
11 Октября 2014 Что я помню… Замерзшие поля в Германии, грязные окопы, мокрые от пролитой крови и воды, я стою на берегу, зажав в кулаках ремни брони, с твоим именем на языке. Я проглотил слова, дорогой. Они обжигали. Какой-то тощий мелкий засранец на школьном дворе получает пинок под зад от парня вдвое больше него. Нам было одиннадцать. У меня текла носом кровь. Она была горячей, полученный удар горел и болел, но мне было все равно - я схватил тебя за шкирку, за накрахмаленный белый воротник, и оттащил подальше от остальных, от их красных ухмылок и черных глаз. Я спрашивал себя, почему, и мой ответ всегда оставался один: потому что ты не мог постоять за себя, а значит кто-то должен, ведь так? К тому же, не то чтобы ты ожидал, что я вмешаюсь. Ты позволил избить себя до полусмерти, прежде чем посмотрел в мою сторону в поисках помощи, жалкий ублюдок. И ты всегда говорил спасибо. Сказал это в туалете, вытирая влажной салфеткой мой подбородок и морщась, когда та окрасилась в багровый. Ты сказал: «Спасибо, Бак» и «Прости, Бак». А я сказал: «Не беспокойся. Просто наподдай им в следующий раз, ладно?» Потом мы запихнули в ноздри клочки бумаги, и в таком виде я вернулся на урок грамматики. Наша учительница скривила губы, смотря на меня, а ты, ублюдок, рассмеялся. Серебряные лучи на твоем лице - лунный свет, льющийся сквозь треснувшее оконное стекло. Ты лежал, завернувшись в наши простыни, и улыбался во сне. Девятнадцать, вроде бы столько нам было. Тогда я пришел домой, пропахший моторным маслом, и нашел тебя там, такого мягкого и маленького, и я подумал, я люблю тебя. Я жажду тебя. Я хочу быть никем рядом с тобой. Я хочу снова лечь на спину возле тебя и просто дышать, просто считать удары наших сердец, пока слова из радиоприемника омывают нас, как звуки дождя. Я хочу все это вернуть. Я хочу. Я помню. Тебя, всегда тебя. Ничего больше..
Баки точно знает несколько вещей, и одна из них заключается в том, что он живой человек, и принадлежит он только себе, а людям нужна еда. Поэтому он присаживается в первом же месте, куда приводит его нос: небольшая забегаловка посреди торгового центра, где продают что-то под названием фалафель. После первых пары кусков Баки почти уверен, что сможет прожить на этой штуке. Затем он чувствует покалывание, будто кто-то на него смотрит. Он поднимает глаза и встречается взглядом с ребенком, сидящим за два столика от него, его глаза круглые и полны не страха (и это поистине странно: видеть что-то отличное от ужаса, почтения или ненависти), а изумления. Баки сглатывает. Склоняет голову и через несколько секунд снова на него смотрит, замечая, что парнишка с медными кудряшками все не унимается. Баки точно знает несколько вещей. Одна из них заключается в том, что он – оружие, а оружие опасно. Оружию не место рядом с детьми. Тем не менее, малыш подходит ближе. Баки начал собирать свои вещи, как только заметил движение. Он сметает мусор на поднос, взваливает на плечи сумку и… Маленькая ручка дергает за подол его куртки. - Твоя рука металлическая. Баки открывает рот и закрывает его. Так всегда и бывает; лишь глупцы попадают в ловушку, потому что принимают глупые решения. У него нет времени отметить существование какого-то ребенка, не говоря уже о том, чтобы заговорить с ним, но… Что-то давит на стенки его мозга, будто кто-то обматывает его череп ремнем. Баки знает, как это ощущается: он туго обхватывает голову, ткань грубая, скользкая от пота, а когда ее снимают много часов спустя, она липнет к коже. Вполне логично, полагает он, что ощущения ассоциируются у него с воспоминаниями о вытирании. В конце концов, одно всегда следует за другим, и он вздрагивает, когда перед его глазами мелькает образ маленькой девочки с веснушками на лице и двумя косичками, связанными на спине голубой лентой. Ребенок все еще стоит, выжидает. Под подбородком у него зажат медведь. Он не похож на те, что были во времена Баки: простые, коричневые и скучные, как он считает. - Твои родители, - первые слова, слетевшие с его губ, падают плашмя, как лавина с горного склона. – Где они? Ребенок тычет пальцем. - Вон там. Он показывает на двух женщин, сидящих в тени большого зонта. Одна сидит в телефоне, рассеянно слушая, что говорит вторая. Она эмоциональна, активно жестикулирует и смеется во время рассказа. О чем бы она ни говорила, история увлекает ее гораздо сильнее, чем собеседницу. Баки хмурится. - Тебе что-то нужно? С двумя родителями, которые больше заинтересованы собой, чем ребенком, настолько, что даже не заметили его отсутствия, неудивительно, что он подался к первому же незнакомцу, что посмотрел в его сторону. Но ребенок качает головой. - Ты выглядишь грустным, - вот что он говорит. Баки требуется доля секунды, чтобы подобрать определение слову «грустно». Оно мрачное, серое, что-то черное и тяжелое оседает у него в животе. Это яд в его венах, который затягивает вниз, как свинец. - Ох, - вырывается у него, а затем: - что? Пожатие плечами. - Я подумал, что, возможно, тебе нужен друг. Мама говорит, чтобы я всегда пытался помочь другим детям, когда они грустят. - Я не… - он резко втягивает воздух. – Я не грущу. - Тогда почему твое лицо говорит, что да? И в то же мгновение выражение на лице мальчика меняется: лоб морщится, брови сходятся вместе, рыжие кудряшки касаются пальцев, когда он прижимает ладошку к щеке: - Твое лицо врет. Ты мне врешь? - Я в порядке, - говорит Баки. Мышечная память подталкивает его поскорее уйти. Он сильнее стискивает ремень сумки. Кивает подбородком в сторону матерей мальчика. – Твои родители будут переживать. - О, - выдает мальчик, будто не эти слова он ожидал услышать. А затем: - Подожди! Баки останавливается. Оборачивается. С изумлением смотрит, как мальчик поднимает руки и протягивает ему плюшевого медведя. У того красный мех, а по телу, рукам и ногам проходят золотые полоски. - Железный человек защищает всех. - Думаешь, я нуждаюсь в защите? Это просто смешно. Именно это слово использовал бы Баки, если бы помнил его значение. Однако малыш не веселится, а внезапно становится лишь серьезнее. - Если тебе не грустно, значит, ты напуган. Железный человек убедится, что ты в безопасности. Безопасность. Баки знает значение этого слова, но не помнит самого чувства. Он опускает глаза на медведя. - Ты уверен? Малыш кивает. - Мне он все равно больше не нужен. В следующем месяце я стану старшим братом. Баки моргает. - … Поздравляю? Это вызывает широкую, беззубую улыбку. - Не потеряй его! – кричат ему через плечо, когда мальчик возвращается обратно к столу. Женщины даже не взглянули на него, когда он сел на свое место и снова принялся за еду. Баки осматривает медведя, пока уходит. В центре его груди потертый круг бело-синего цвета. Швы у рта придают суровое выражение мордочке. Он бы не захотел себе подобную игрушку, да и в магазине даже не посмотрел бы на нее, но, несмотря на это, он расстегивает молнию сумки и засовывает медведя внутрь..
Квартира совсем небольшая. Здесь есть спальня, ванная и двенадцать на восемь квадратов жилой площади. Зеркало над раковиной треснуто. Половицы скрипят. Одно из окон запечатано. Но в ней тихо. Около шести улицу наводняют дети. Они не играют в салочки, как раньше, но они все еще смеются, а это уже что-то. В этот час он приоткрывает незапертое окно и прикуривает сигарету, наблюдая, как небо из голубого становится фиолетовым, а позже - черным, как налившийся синяк. Это искусство – становиться призраком, а Баки спустя столько лет стал настоящим художником в этой области. Он знает, как размазать уголь, чтобы создать тени вокруг себя, знает, как использовать свет, чтобы спрятать лицо, знает, как скрыться в толпе, затеряться на заднем плане. Это стало его второй натурой. Одной ночью он вскрывает жестяную банку «Fancy Feast» для бродяжек, которые не перестают слоняться возле его жилища, и вдруг понимает, что знает, как выживать. Это не значит, что Баки знает, как жить. И поэтому он делает все возможное, чтобы это исправить, не раскрывая себя. Он проводит утро, сидя на пожарной лестнице с романом в мягкой обложке в руке, который прочитывает всего по паре страниц за раз. Он тратит день, гуляя по паркам, наблюдая, как собаки носятся друг за другом и лают. Иногда они подбегают к нему, и, когда их хозяева достаточно далеко или отвлечены, они садятся возле него, будто могут чувствовать его горе, будто если они свернутся калачиком у его ног, то заберут часть его боли, разделят с ним его бремя, хотя бы на пару минут. Баки оставил мишку. Он не знает точно, зачем, но и не задумывается об этом. Просто одной ночью он усадил его на пол напротив входной двери, где тот сидит в постоянном ожидании, как чучело часового. Нет никого, кто мог бы посмеяться над нелепостью этой сцены, не считая его, но он все равно не убирает игрушку. В городской библиотеке тихо. Баки проходит в заднюю часть, просматривая корешки книг в поисках чего-либо интересного. Обычно он выбирает классическую литературу, потому что она напоминает ему дом. Он читает слова и чувствует в глубине души, что уже читал их раньше. Он знает «Очень мало людей, которых я действительно люблю. И еще меньше тех, о ком я хорошо думаю». Знает, что в прошлый раз, когда читал эти строки, он сидел на кровати в комнате, вероятно, в своей квартире, и фыркнул, вспоминая того, кого на самом деле любил. Он даже прочел это вслух, и он был уверен, что уже зачитывал кому-то эти слова, но не может вспомнить ни лица, ни имени. Пробел в памяти, который заканчивается словами: «Чертовски уверен, что не думаю о тебе хорошо, сопляк». В ничем не примечательный субботний день его внимание привлекает нечто иное. Баки берет с полки потрепанную биографию и рассматривает обложку. На ней фотография мужчины: темные глаза, пронзительные, расчетливые и знакомые, будто он видел их прежде, причем не в газетах и не по телевизору. Баки зажимает ее между металлом руки и грудной клеткой, и книга остается там даже когда он уходит, потому что хоть ему действительно нравится здешний библиотекарь, он скорее умрет, чем позволит кому-либо застать его за чтением подобного дерьма..
Обратная Разработка Разработчика: Биография Энтони Эдварда Старка Автор: Натан Сингх Когда большинство из нас думает о Тони Старке, мы представляем себе фигуру ошеломляющего масштаба: кого-то больше, чем сама жизнь, с энергией, заполняющей все пространство. Это не далеко от той картины, что предстала передо мной в ярко освещенном пентхаусе, который мужчина зовет своим домом, органично интегрированным на базе Старк Индастриз, расположившейся в Нью-Йорке. Это место такое же чистое, блестящее и новое, как и остальная часть башни. Оформление интерьера лишь добавляет великолепия: предметы дороже моей страховки небрежно расставлены по гостиной, как мы разбрасываем подушки, чтобы добавить в квартиру ярких красок. Керамический сосуд Ральфа Баккера, «Номер 19» Джексона Поллока и «Поля IV» Джоан Митчелл – лишь малая доля той роскоши, что украшает пространство. Сам Тони Старк сидит напротив меня, раскинувшись на белом кожаном диване (потому что ему нет нужды беспокоиться о пятнах, чего не скажешь о нас, кривозубых крестьянах) в костюме-тройке от Тома Форда. Я в шутку спрашиваю его, почему он не надел костюм своего собственного дизайна. СТАРК: О, а это было бы приемлемо? [усмешка] Видишь ли, я так и хотел, но меня быстренько отговорила гендиректор. СИНГХ: Какая жалость. СТАРК: Правда? Бывают дни, когда я жалею, что передал свою компанию кому-то, кто справляется с ней лучше меня. СИНГХ: Да? СТАРК: Да. Было бы здорово добавить немного безумия. СИНГХ: Не расскажете подробнее про то, как вы пришли к такому решению? Я имею в виду, передать бразды правления сразу после того, как вы полностью изменили сферу деятельности вашей компании – большой шаг. Что вас сподвигло на это? СТАРК: [пожимает плечами] Я считаю, что человек должен обладать только той властью, которую заслуживает. Для меня это то, что я делаю как внутри, так и снаружи. Вещи, которые я создаю. Мои костюмы, мои технологии. Все остальное вторично. Меня это не интересует. Лучше отдать скипетр тому, кто не будет его использовать, как чесалку для спины, не так ли? СИНГХ: [смеется] Точно. Как вы думаете, ваш отец согласился бы с решением, которое вы приняли в отношении компании, что он основал? СТАРК: Думаю, я бы в любом случае так поступил. На тот момент это было единственно верное решение, и я придерживаюсь его и сейчас. Не вижу смысла постулировать идеи мертвеца. СИНГХ: Конечно. Но раз уж мы об этом заговорили, как вы думаете, было бы все иначе, останься он жив? СТАРК: Боже, вы пишете книгу обо мне или о моем старике? СИНГХ: Определенно про вас, но моей целью стоит пройти по вашим следам, понять, почему и как вы приняли то или иное решение. Отправная точка – сейчас, сегодняшний день. Конечная цель – раскрыть историю вашего происхождения. Родители обычно играют в этом немалую роль. СТАРК: Что ж, тогда, если вы не против, я бы хотел пока воздержаться от подобных вопросов. СИНГХ: Черт. Прямо перед тем, как я перешел к самому приятному и интересному? СТАРК: Не думаю, что вы найдете в этом много приятного. СИНГХ: Если вы мне позволите. СТАРК: Если я позволю..
- Расскажи про сороковые. Руки Стива покрыты мелом и обернуты бинтами. Он помнит времена, когда они были черными от угля, когда рисунки текли из него, словно кровь. Но Стив больше не рисует. Вместо этого его костяшки пальцев разбиты, они красные, они болят, но его это не беспокоит. Он бросает взгляд на Наташу. Она обустроилась на полу спортзала в окружении папок и дымящейся кружки зеленого чая. В последнее время для нее стало чем-то забавным пытаться напоить его зеленым чаем, на этот раз это цитрусы и мед, и, сколько бы он ни говорил, что на вкус оно напоминает ему грязь, она не оставляет попыток. - Сороковые, - повторяет он и тянется вытереть пот со лба, чтобы скрыть от нее лицо. Благодаря фильмам он знает, что многие, думая о сороковых, представляют себе безумную джазовую музыку, башни из бокалов пузырящегося шампанского и любовные письма. В эти дни сильно романтизируют то время, которое для Стива было обычным. Там были грязь под ногтями и постоянный страх, скручивающийся в животе, от которого он не в силах избавиться даже годы спустя. Это ледяной воздух, который разрезал легкие на тонкие ленты. Все, что имело значение – это продолжающееся биение сердца, пульс под кончиками пальцев. Он видит это не так, как они: фасад из агитационных плакатов, ярких сарафанов и причесок в стиле пин-ап. Он замечает только то, что никогда не меняется. Солнце встает на востоке и садится на западе, и это все еще неизменно. Люди чего-то боятся и желают за кем-то скрыться, за некой пешкой, лидером. Раньше это был он, а сейчас – они, вся команда. Поэтому он говорит: - Не знаю. Расскажи про наши дни. - Да ладно тебе, - давит Нат. – Дай хоть какую-то зацепку. - Ты что, пишешь книгу? - Не, я в этом не так хороша, - он фыркнул от ее слов. – Просто временами в голове не укладывается, что ты из того времени. Не могу представить тебя в одежде времен Второй Мировой. Стив хмыкает и снимает бинты с рук, под которыми костяшки уже начали заживать. Он думает об этом, о том, каким он был всего пять лет назад, каким был мир и как он изменился. На смену приглушенным оттенкам сепии пришли яркие и четкие краски. - Много пуговиц, - через мгновение вспоминает он. – Я про военную форму. И она была горячей. - О да, я видела фотки. Его губы почти изогнулись в улыбке. - Я имел в виду… - Я знаю. Помимо этого он мало что может вспомнить. По крайней мере ничего такого, чем бы он хотел поделиться. Каждому воспоминанию вторит тяжелое бремя, затягивающее в бездну черного моря. Пятничные вечера, проведенные в кинотеатрах, когда фильмы еще крутили на диапроекторах. Вскинутая голова в попытке увидеть хоть что-то поверх стоящего перед ним на причале мужчины в высокой шляпе, во времена, когда он был еще таким низким; стиснутые в ожидании руки, с одним именем на языке, которое он шептал снова и снова, как молитву; Баки было его проповедью, Джеймс Бьюкенен Барнс молил он своим поношенным ботинкам. Баки Баки Баки, вернись, будь в порядке. - Стив, - говорит Нат. Его внимание возвращается к ней. Она внимательно смотрит на него, как всегда в эти дни, будто еще шаг, и он сорвется с обрыва. Стив выдавливает улыбку, что совершенно бесполезно, когда дело касается Наташи Романофф. Она становится серьезнее, складка между бровей пролегает сильнее. - Ты достаточно спишь в последнее время? - А ты? Она не ведется. В любом случае он знает, что его вопрос имеет смысл: как кто-то из них может спать? Она лучше всех остальных должна понять, сколь ужасной может быть смена одной жизни на другую. Нет, она никогда не была заморожена, как полуфабрикат, который после разогрели в микроволновке, преподнеся Америке на блюдечке, с пылу с жару. Но она прожила две жизни. Ему нет нужды читать ее досье, все и так становилось ясно по мелочам тут и там. Во сне он видит то, что они пережили все вместе. Он видит черное как смоль небо, и он видит блестящую металлическую руку, мерцающую на солнце, а затем - пески прошлого, огненный дождь пуль, совместное дыхание целого полка, целой нации, затаившейся в ожидании конца. Войны или мира – не важно. Так или иначе конец настанет. - Я сплю, - говорит он. Накидывает куртку и застегивает ее поверх выцветшей хенли. Наташа не двигается, оставаясь на месте. – Сколько могу. - И сколько это? - Романофф. - Роджерс. Он вздыхает. - Я буду в порядке. Поверь насчет этого. Она кивает, хоть и не верит, и, наверное, никогда не поверит. Она может доверить ему судьбу целых городов, целых миров, но доверить ему самого себя? Совсем другой разговор. - Иди домой, прими душ, - перечисляет она, просто чтобы напомнить. – Поешь… Не закажи что-то, а приготовь. Это всегда тебя успокаивает. На сей раз Стив улыбается по-настоящему. - А что насчет тебя? - Работа. - Что-нибудь интересное? - Ничего особенного. Иди подготовь для меня программу по уходу за собой. Стив уходит, качая головой, оставляя ее одну в опустевшем спортзале. - Не переусердствуй, Романофф, - бросает он через плечо. - Разве за мной это когда-либо замечалось?.
Баки Барнс пялится на входные двери башни уже час. Точнее, сорок минут и тринадцать секунд. Он ненадолго отвлекся, отойдя к ближайшему фудкорту с фалафелями. Еда уже давно закончилась. Но даже без нее есть миллион и одна причина не заходить в это здание. Ноги все равно несут его внутрь. Он заходит прямиком в вестибюль и уже готов к тому, что его схватят в ту же секунду, как за ним захлопнутся двери, но никто даже не смотрит в его строну. Тут полно сотрудников, которые заходят, уходят, остаются внутри. У каждого на шее висит ламинированная карточка. Баки требуется пять минут, чтобы заполучить такую с достаточно высоким допуском. Четыре минуты он стоит на стульчаке унитаза, ожидая, когда какой-то олух зайдет в туалет, чтобы вырубить его. Он осторожничает, сдерживает себя, чтобы удар не получился слишком сильным. Теперь он всегда осторожен. Баки заполучил пропуск службы безопасности. Он на мгновение замирает, рассматривая кейс на полу. Хватает его, вываливает содержимое и осторожно перекладывает в него два предмета из своей сумки, прежде чем выйти. Индикатор мигает зеленым, когда он запрашивает допуск в лифт. Автоматический голос повторяет выбранный им этаж: семьдесят два, отдел исследований и разработок. Опять же, никто не смотрит на него дважды, но кто-то все же кидает настороженный взгляд, слегка хмурит брови. Он продолжает идти. Выскакивает на лестничную клетку. Поднимается на восемь пролетов и выходит на вертолетную площадку. Оттуда открывается почти полный обзор на балкон, ведущий в гостиную Тони Старка. Он прыгает и приземляется с перекатом, хотя прежде не всегда утруждал себя этим, приземляясь прямиком на ноги, по неосторожности ломая кости и раскалывая бетон. Он делал это тысячу раз. Не здесь, конечно, но под покровом ночи он уже пробирался в дома других людей. Он не помнит ни имен, ни лиц, ни причин, по которым он это делал, помимо того, что это было частью его миссии. Отсутствие нерешительности, когда он переступает порог кажущегося пустым пентхауса, должно насторожить, но теперь в нем засело единственное желание просто сделать это – чего бы оно ни стоило, просто, блять, сделать и уйти. Однако эта философия больше не кажется такой простой, когда он замечает Тони Старка. Мужчина идет, опустив голову и уставившись в планшет, бормоча себе под нос. Что-то на инженерном, и Баки игнорирует болтовню, начиная рассматривать его. Костюм-тройка от Тома Форда, аккуратно подстриженная бородка, небольшие шрамы в различных местах. У такого человека, как он, не должно быть шрамов. - Старк. Он встает как вкопанный. Медленно, осторожно отрывает взгляд от устройства и также медленно произносит: - Эм… кто? - Барнс, - говорит Баки, - я… - Ах, да. Джеймс Бьюкенен. Сержант Барнс. Прошу прощения за мой французский, но какого хуя ты здесь делаешь? Баки внезапно чувствует себя неловко. - Я должен попросить тебя об одолжении. - Если ты хочешь увидеться со Стивом, то, боюсь, тут я не помощник. Не после того, как ты, ну, знаешь, попытался убить его. - Я не пытался… - Баки замолкает. Проглатывает слова, потому что они – ложь. Он пытался. Пытался. Пять ударов по грудной клетке, вдвое больше бросков между ними, три пули - он знает, он считал, он пытался. Тони Старк следит за ним. - Это ведь ты вытащил его из реки, не так ли? Баки чувствует, как его лицо наливается краской, как будто Старк только что раскрыл его самую темную, самую глубокую тайну, и, возможно, в некотором роде так и есть. - Мне было интересно, - продолжает Старк. Он остается неподвижным, как и Баки. – Он не горел желанием делиться, но я прочел отчеты. Кэп крепыш, я знаю, но с теми ранениями? После того падения? Потребовался бы… ну, ты, чтобы его спасти. Баки сглатывает, но его горло остается сухим. - Я не хочу говорить о нем. - Нет? - Нет, - Баки опускается на колени и ставит кейс на пол, чтобы вытащить кое-что из него. Когда он снова поднимает глаза, то видит ярко-красную перчатку, обернутую вокруг руки и предплечья Старка. – Эм. Старк жмет плечами. - Безопасность превыше всего. Это что, мишка? Баки прикусывает язык. Он кивает и полностью вытаскивает медведя, затем протягивает его в пространство между ними, как преподношение, некий знак перемирия. - Я читал о тебе. - Значит нас таких двое, - бормочет Старк, держа медвежонка Железного Человека за кончик уха, будто тот заразен. Баки испытывает сильное желание закатить глаза и пытается дать имя тому чувству, которое вторит этому действию. Раздражение, да? Он продолжает: - В этой книге говорится, что твои родители погибли в автомобильной аварии. Старк ощетинился, отрывает взгляд от медведя. - Что? Баки начинает зачитывать абзац, который пометил ярко-розовым стикером. - «И, как и большинство трагедий, эта ударила, словно молния: внезапная, ослепляющая, посылающая волны страха по телам близких; окончательная и бесповоротная. Подстать обстоятельствам, насколько применимо это слово для столь ужасной трагедии, той ночью шел дождь. Дорога была скользкой после восьмимесячной засухи…» - Да, - быстро говорит Тони Старк, обрывая Баки на полуслове. – Да, они погибли в автокатастрофе. - Нет. Мужчина замер. Баки видит, как он закрывает глаза, как сжимает челюсть. - Нет? Тогда просветите меня, мистер Барнс: как же они умерли? - Я убил их. Он помнит: оранжевый свет фар на дороге, рев двигателя, отдачу от его глока. Их лица неразличимы перед его мысленным взором, но прочитанное обрисовывает произошедшее, и он вспоминает. Он вспоминает, как плакала Мария Старк. Вспоминает, как ее слеза опалила его кожу, словно кислота, горячая на его руке, такая обжигающая, что от нее должен был пойти пар. Он вспоминает кровь на черной обледенелой дороге. Старк не моргает. Не дышит. Впервые за долгое время Баки оказывается по-настоящему застигнутым врасплох, когда репульсор загорается и выстреливает, отбрасывая его к стене. Ну, хотя бы не в окна, верно? И не то чтобы это его удивило. Баки стонет. Волосы закрывают ему обзор в критический момент, и хотя он поднял руку, чтобы отбросить их, перчатка уже обернулась вокруг вибраниевой руки, удерживая ее на месте. Баки поднимает голову, оглушенный. Глаза Тони Старка черные. Баки не может вспомнить последний раз, когда видел кого-то таким разъяренным, не считая собственного отражения. - Как? – первое, о чем спрашивает Старк. - Я… - Как? Баки задумывается, стоит ли начинать сопротивляться. Он наверняка сможет победить Старка. Но он пришел не за этим, ведь так? Нет, речь идет об искуплении. - Я не знаю, - говорит он. – Я не могу… Я не могу все вспомнить. - Ты не можешь вспомнить? Голос Старка – коктейль из ярости и обиды, грубый и резкий. Он возмущен тем, что Баки посмел забыть последние минуты его родителей; они, конечно же, заслуживали того, чтобы их смерть, как минимум, преследовала его во снах, чтобы их лица вырезались на его подсознании, чтобы он никогда не мог их забыть. Но там лишь одно лицо, и оно не принадлежит ни Говарду, ни Марии. - Я не хотел, - все, что может сказать Баки. – Я даже не… Я не знаю, как объяснить… - Ну, придумай уж что-то. - Они заставили меня, - выдавливает он, и это совсем не то, что нужно. – Я не хотел, я никогда бы не стал… Я никогда даже не виделся с ними… - Точно, - соглашается Старк. – Ты никогда не встречался с ними, и ты сейчас говоришь, что убил их? Баки закрывает глаза. Снова открывает их, решив смотреть прямо на Старка. Никаких преград, никакой злобы, лишь извинение, мне правда жаль, я бы никогда так не поступил, будь у меня выбор… - Пожалуйста, - шепчет он, - я знаю, ты зол… - Не смей говорить мне о моих чувствах. - Хорошо, - Баки кивает. – Хорошо, прости. Послушай, я здесь. Я не борюсь. Это не уловка. Я просто… Я вспомнил. Я читал эту книгу, потому что один мальчишка подошел ко мне в торговом центре и отдал мне этого гребанного медведя, и сказал, что ты защищаешь людей, и я подумал… блять, это вообще не важно… - Ты абсолютно прав, - рявкает Старк. - Я просто… - Почему? Баки моргает. Ему нужна секунда, чтобы понять, о чем спрашивает Старк. - Я не знаю, почему. Они пробудили меня для этого, и я это сделал. - Вот так просто? - Я не хотел… - Ты уже говорил. Баки качает головой, и она опускается обратно на треснувшую мраморную стену позади него. Он закрывает глаза. - Мне жаль, - шепчет он. – Ты не обязан мне верить, но это так. Я сожалею обо всем, что я совершил. Он ждет этого, очередного выстрела. Возможно, прямо в голову или сердце, удар, который ему не пережить. Он это заслуживает, определенно. По всем правилам его уже должны были казнить тысячу раз или хотя бы по разу за каждую отнятую жизнь. Знать бы еще только конкретную цифру. А затем, вот так просто, давление на его руку исчезает. Тони Старк отходит от него и смотрит на него с чем-то похожим на отвращение. - Вставай. - Что? - Поднимайся. Баки подскакивает на ноги. Старк указывает на диван. - Садись. Он больше не задает вопросов. Баки садится, Старк встает напротив. Сгибает свою бронированную руку. - Рассказывай. - Рассказывать что? - Все. Дай мне причины не убивать тебя и будь поконкретнее, у меня назначена встреча. Не хочу стирать кровь с ковра в свой вечер свидания, Барнс, ты меня понял? Баки разевает рот. Затем захлопывает и просто начинает говорить. Он рассказывает обо всем, чем так долго не мог ни с кем поделиться. - Это все похоже на один очень длинный, туманный лихорадочный сон. Я был… Я не был собой. Я все забыл. Свое имя, себя, свою семью, - Стива, - они забрали все. А потом… у них были свои методы, чтобы убедиться, что я никогда не верну эти воспоминания. Каждый раз, стоило мне что-то вспомнить, они вытирали меня и погружали в лед. Это было частью процесса. Я просыпался, они давали команды, я выполнял миссию. Я шел к месту извлечения, обработчики забирали меня, чистили. Они… они разбирали меня на части и… Я был для них просто оружием. - Оружием. Старк замолкает. Он наконец опускается напротив Баки и внимательно изучает его. - Что еще они делали с тобой? - Я… - Баки прерывисто дышит. - Они приковывали меня к тому креслу, а потом… потом те слова, им надо было просто произнести их один раз, и я… Старк хмурится. - Триггеры, - говорит он. – Из-за них ты становишься..? - Послушным, - заканчивает Баки. Старк кивает и снова рассматривает его. Баки не может сказать, что он чувствует. Между ними будто стена. Наконец он говорит: - В Афганистане меня пытали водой. Я никому не рассказывал об этом. Думаю, это делает тебя в чем-то особенным. Мои поздравления. - Благодарю? - Это не худшее, что может сделать один человек с другим, но этого все равно достаточно, чтобы сломать большинство людей. То, что они делали с тобой, было хуже? - Да, - выдыхает Баки, благодарный за такую формулировку; ему не нужно перечислять каждый инструмент, что они использовали на нем, не надо рассказывать каждый сеанс калибровки, когда каждый час казался веком, когда он кричал так громко, что его голос срывался, и крики продолжались, но уже только внутри. - И они заставляли тебя забыть? - Да. Он продолжает. Он рассказывает Старку почти все, что мог вспомнить, чего, конечно же, совсем немного. Старк сидит в мертвой тишине и просто слушает. - Значит на протяжении семидесяти лет тебя вытаскивали и погружали обратно в морозильник, используя, как персонального зомби ГИДРЫ? Баки кивает. - Я знал, что делаю, но это был не я. Как будто они создали другого человека внутри моей головы, а Баки пытался прорваться сквозь него, как сорняк, но они продолжали забирать его - меня - снова. Снова и снова. - Как удобно. Баки сдерживает свое разочарование, потому что если он начнет психовать, то ничем хорошим это не кончится. Не важно, сколько замечаний он скажет в ответ, не важно, как сильно они обжигают горло. - Я не знаю, что еще сказать. - Зачем ты пришел сюда и рассказал мне обо всем? – спрашивает Старк. – Ты сделал это ради меня или себя? - Не думаю, что тут уместно «или». Старк прищуривается. Он молчит некоторое время, а затем откидывается на спинку. Перчатка на его руке складывается. - Ты не собираешься меня убить? - Нет, - говорит Старк. – И я не сдам тебя. Однако в ответ на мою возмутительную щедрость ты останешься здесь, чтоб я смог присматривать за тобой. Баки хмурится. - Не думаю, что это хорошая идея. - Выдохни. Роджерс все равно сейчас в Вашингтоне. Но ты ведь и так это знал, верно? Я же не раскрыл сейчас конфиденциальную информацию? – он щурится. – Неважно. Сходи прими душ, что ли. Ты похож на Йети..
Вода сбегает по его спине, как капли дождя. Он настроил такой режим на душевой панели, потому что при закрытых глазах оно напоминало ему то село во Франции; трава высотой до середины бедра, слякоть под сапогами, стук их сердец. Не то чтобы он хочет думать о войне. Просто в то время все было гораздо проще. Он бы с радостью выбрал чертов фронт вместо этой огромной современной ванной в комнате, которую Тони выделил для него. По крайней мере ее, войну, он может понять. Он еще долго стоит под струей. Когда он выходит, пара нет, а воздух теплый. Стойка, на которой лежат полотенца, с подогревом, как и пол. Это не помогает ему расслабиться, как, наверное, предполагалось. Он остается на взводе, одевается быстро, в тишине. Одежда сидит хорошо. Он задается вопросом, откуда Старк смог понять его мерки и раздобыть что-то ему по размеру за то время, что Баки мылся, но его это не сильно волнует. С кровати осуждающе глядит на него медведь. Баки не хочет задерживаться в комнате, как какое-то запертое животное. На самом деле, чем дольше он в ней находится, тем меньше ему хочется здесь оставаться. Он подходит к двери и теперь, когда она закрыта, он видит, что на ней нет ручки. Он тупо уставился на нее. - Какого черта? Он мог бы просто навалиться на нее всем весом, и она бы, без сомнения, поддалась, но его тело, похоже, больше не может работать правильно. Он слишком ошеломлен этой дурацкой дверью, чтобы даже дышать. Кнопка. Где-то должна быть кнопка. Он ощупывает все вокруг, проходится по бокам, вдоль верхней планки, и ничего. - Мистер Барнс, - говорит голос со всех сторон сразу, - мистер Старк просит разрешение войти в вашу спальню. Мне его впустить? Баки открывает и закрывает рот. - Ага, - бормочет он минуту спустя. – Впусти. Дверь бесшумно открывается. Баки дергается, но удерживает себя от побега. Коридор кажется длинным и огромным, а Старк - чертовски маленьким. Он и сам до конца не может понять, почему остается на месте. - Ты держишь меня взаперти? - Взаперти? – невинно повторяет Старк. – Что? Конечно же нет. - Дверь не открывалась. - Нет? Хмм. Какая неприятность. Одолжить баночку WD-40? Баки теряет терпение. - Ты не можешь держать меня здесь, будто я твой пленник. Старк пожимает плечами. Ставит поднос с едой на стол. Она выглядит вкусно, почти как домашняя, хотя он сомневается, что Старк хоть раз в своей жизни заходил на кухню за чем-то большим, чем выпивка. - Я и не держу. Не буду. Просто есть пара моментов, которые мне нужно узнать прежде, чем я смогу обоснованно выпустить тебя обратно на улицы. Он будто говорит о бешеной собаке, готовой распространить болезнь на любого, кто спровоцирует ее на укус. Баки думает, что возможно, просто возможно, Старк не так далеко ушел от истины. Но теперь все иначе. То, что он делал… он не может соотнести это с тем, кто он есть. Это как смотреть чужой сон. Оно кажется чуждым: вроде раковых клеток, что поглощают мозг, захватывают самые значимые части его истории, разъедают хорошие воспоминания и оставляют за собой лишь пустоту и покореженные мертвые клетки. Старк не обращает на него никакого внимания. Он усаживается на кровать, вытягивает ноги и скрещивает лодыжки. Баки знает, что тот не настолько расслаблен, как хочет казаться; лишь создает видимость, будто не делает ничего особого. Баки не знает, в нем говорит надменность или так проявляется его доброта, доля милосердия в пучине пытки, что держит оставшуюся половину его сердца. - Тогда спроси, - говорит Баки. – Задай свои чертовы вопросы. - Как много ты знаешь о Джеймсе Барнсе? Глаза Старка потемнели. Они жесткие, как сталь, в них отражается его решимость. Баки не знает, что на это ответить. - Я, эм… - он качает головой. – Лишь разрозненные моменты. Сейчас для меня есть только обрывки той жизни. Я помню это также, как миссии: я что-то вижу, слышу, и ко мне возвращаются кусочки тех событий. - Но нет всей картинки целиком? - Нет, - говорит Баки. Он думает о той мозаике из тысячи элементов, которую Стиву подарили на десятый день рождения. Они вывалили содержимое на пол в спальне, а после провели часы, собирая ее в одно целое. Начинай с краев, Бак, говорил Стив. Из центра займет больше времени. У Баки есть края. Они неровные, они режут руки, которые их касаются. Его тело высечено из камня, но он полый внутри. Старк хмыкает. - Какие еще миссии ты помнишь? - Я правда не могу сказать. - Засекречены? - Просто… их нет, - Баки сглатывает. – Они вытирали меня после каждой. Я помню, как однажды я… - я так замерз, я насквозь промок, и я понял, что это была кровь, я был весь в крови, и они все равно посадили меня на кресло, пристегнули к нему, и кожаные ремешки липли к моей коже, и когда запустили машину, она подожгла кровь, и я чуял, как она пахла смолой, паленой смолой. Старк все еще ждет, но Баки не может произнести ни слова. - Мои родители, - произносит Старк. – Что ты помнишь? Почему ты так уверен, что… - Это был я, - твердо говорит Баки. – Я помню с-стекло на льду. Разбитое вдребезги. И я помню… - Сломанная шея, - неожиданно говорит Старк, поднимаясь. – У мамы. Они сказали, она вылетела через лобовое стекло. Не пристегнулась ремнем безопасности. Я помню, как считал, что это странно, потому что она всегда это делала. Даже пару раз пытался докопаться до этого. И отец, он умер от удара тупым предметом. Дверцы машины не было, мне сказали, это потому, что автомобиль перевернулся, но опять же, оно не сходилось. Слишком много вещей не укладывалось у меня в голове, мистер Барнс, так что, думаю, я все это время знал, что это была не случайность. Что это подстроили. Баки сглатывает желчь. Внезапно еда перестала выглядеть такой аппетитной. - Теперь ты знаешь, кто это сделал. - Да, - соглашается Старк. – ГИДРА. Баки поднимает на него взгляд. - Ты не можешь просто… - Просто что? Простить тебя? Думаю, ты поймешь, что могу. Из твоего рассказа становится ясно, что долгое время ты был не больше пустой оболочки. - Но… - Джеймс Барнс не убивал моих родителей, - говорит Старк. – Зимний Солдат – да, а Зимнего Солдата создала ГИДРА. Как по мне, он уже мертв. Он застегивает жилет. Опускает взгляд на еду. - Ешь. Я сам ее приготовил, не оскорбляй хозяина. - Брехня, - говорит Баки, не подумав. Он слишком ошеломлен, чтобы следить за языком. Старк обращает к нему взгляд, один уголок рта на долю секунды дергается в улыбке. Затем он шагает к двери, и та с легкостью, как все в этом доме, распахивается перед ним. - Я вернусь завтра утром. Возможно, прихвачу друга. Тут есть телевизор, если умеешь им пользоваться..
Стив открывает бутылку и с минуту наблюдает, как Сэм готовит. Он что-то напевает под нос, кухонное полотенце перекинуто через плечо, и какое счастье, что Стив наконец живет с кем-то, кто умеет готовить. Быть единственным, кто может что-то сделать на кухне, начинало уже надоедать. Наконец он говорит: - Пахнет вкусно. Сэм фыркает. - Конечно. Моя мама делает лучшее рагу Брансвик, а это ее рецепт. Стив верит ему на слово. Он делает глоток пива и позволяет холодной жидкости обжечь горло. Она повышает кислотность в его желудке, водоворот, который не прекращается. Злые моря, ледяные воды, холод, который теперь поселился в его костях. Видимо, у Сэма Уилсона есть что-то вроде шестого чувства, потому что как раз в этот момент он оборачивается и пристально смотрит на Стива, тыкая в его лицо ложкой. Соус капает на пол, пока он говорит: - Даже не смей впадать в уныние, чувак. Нам еще смотреть «Самые разыскиваемые». Стив глядит на маленькие красные капли на плитке. - Я не впадаю в уныние. - Впадаешь, - настаивает Сэм. – Я это чую. Точно. У него нюх на хандру. Стив вздыхает, отставляет пиво и идет убирать беспорядок. - Это ерунда. Плита с щелчком отключается. Следующее, что осознает Стив – Сэм сидит на полу напротив него. Стив на автомате полностью опускается на пол. Глаза его друга мягко рассматривают его. - Вот что я знаю о боли - ты не должен ее отрицать, когда чувствуешь. В ином случае будет, как с раной. Она усугубляется. Ты пытаешься о ней забыть, и она воспаляется, так что тебе приходится иметь дело не только с собой и тем, что сломано, но и со всеми вокруг, кого ты задел. Стив хмуро глядит на свои руки. - Я не сломлен. - Нет? Как по мне, да. Дерьмо, Стив, временами я смотрю на тебя и думаю, как ты все еще можешь стоять на ногах? Задаюсь вопросом, как ты дышишь с таким грузом в груди. Дело все в том, что это у него не в груди. Это в костях и, черт, они прижимаются друг к другу так сильно, что начинают стираться. Сэм прав. Он даже не может стоять. Он не думает, что сможет подняться сейчас, он думает, что, возможно, он останется прямо здесь, на этом холодном полу, навсегда, и он поглотит его, и это… это будет нормально… - Эй, Стив, - рука на его груди, давление прямо напротив сердца, - не забывай дышать. Точно. Потому что в последнее время, что сейчас, что прежде, он забывает об этом. Паника высасывает из его легких весь воздух, у Стива сжимается горло, и он думает: дерьмо, астматический приступ. И тогда он вспоминает, что у него больше нет астмы. Он понимает, что сам делает это с собой. Сэм продолжает держать руку, пока грудь Стива не движется в такт с его. Он прислоняется спиной к шкафчикам. - Знаю, это непросто, - начинает Сэм, и Стиву хочется рассмеяться. Непросто? Это не сложно, это невозможно. Он будто живет с болью в конечностях, и каждый раз, когда он кричит о ней, ему говорят, что ничего, блять, нет, что боль фантомная, что все у него в голове. Это невозможно, это жжет, и оно чертовски болит везде. Каждый раз, когда он вспоминает Баки, часть его умирает, часть их. - Стив? - Я в порядке. - Чувак, - говорит Сэм, и тогда он хватает руки Стива, мягко раскрывает их. Стив даже не осознавал, что делал. Он какое-то время смотрит на кровь и тогда говорит: - Дерьмо. - Все нормально, - заверяет Сэм. Он встает, смачивает тряпку и прижимает ее к ладоням Стива, где собирается кровь. Ее не так много. Рана заживет максимум через полчаса, но это чертовски смущает. И все равно Сэм снова говорит: - Все нормально, - и звучит так, будто он действительно имеет это в виду. Входная дверь распахивается без предупреждения, и появляется Нат с порезом на щеке, фингалом под глазом и ухмылкой, которая тут же сползает, как только она видит их. - Что стряслось? - Ничего, - быстро говорит Стив, потому что это правда, ведь так? Совсем ничего не случилось, вот только он забыл, а потом снова вспомнил. - Все нормально. Как работа? Она оглядывает его с головы до ног внимательными зелеными глазами. Вопросительно смотрит на Сэма, и когда ничего не находит, захлопывает ногой дверь. - Быстро. Кроваво. Как у вас? - Медленно, - говорит Сэм. – Кроваво. Нат подхватывает отставленное пиво. Делает большой глоток. - Я никогда не захочу повторения того дерьма, с которым мне только что пришлось иметь дело, понятно? И хотя никто из них понятия не имеет, о чем она говорит, они кивают. Сэм отдает честь, отчего ее губы снова приподнимаются. Она подходит к кастрюле, и Сэм начинает рассказывать ей про ингредиенты, и у Стива тяжелеет в груди, пока он смотрит на них. Они – его семья, и он любит их, но это лишь ее малая часть, и это место – его дом, но не единственный, и, возможно, именно поэтому решение приходит ему в голову как раз в этот момент. - Думаю, я поеду в Нью-Йорк. Нат резко поворачивается к нему. Ее глаза сужаются в подозрении. - Зачем? Стив пожимает плечами. - Увидеть Тони? Не знаю. Мне просто нужно убраться из этого города. - Думаю, это хорошая мысль, - говорит Сэм. – А ты, Романофф? - Нет, - Нат категорична. Затем ее лицо смягчается. – Я не думаю, что это хорошая идея гоняться за призраками, Роджерс. И да, возможно, он так бы и сделал, будь Баки призраком. Но нет. Он жив, и он где-то там, и он, скорее всего, не в порядке. Стив хочет кричать от несправедливости. Ему негде искать, некуда бежать. - Ему пора с этим кончать, - не соглашается Сэм. - Нет, не нужно, - говорит Стив, слишком резко. Тут нечего заканчивать. Книга все еще открыта, наполовину пуста, если не больше. Стив не хочет видеть конец. Он ощетинился, а затем рука Нат легла на его, мозолистая, но маленькая. - Стив. Просто имя. Она говорит только это. Остальное она показывает одними глазами. - Собирай вещи, - уступает через мгновение Нат. – Я поеду с тобой. - Завтра? - В воскресенье, - настаивает она, и это через пять дней. Стив может подождать пять дней. – Мне нужно разобраться кое с чем перед поездкой. Стив кивает. Пять дней. Он может это сделать..
- Я хочу сдаться. Это были первые слова, которые сказал Баки Тони Старку после ночи, проведенной в заточении его башни, словно какая-то принцесса из сказки. Это неловко, но Баки делает все возможное, чтобы сохранить достоинство. Тони Старк моргает. Щурится. Затем говорит: - Что ты только что сказал? Баки повторяет. Тони Старк продолжает пялиться. Потом один раз кивает и шагает к двери. Баки почти убежден, что тот просто пошел от этого бардака подальше, но затем Старк выглядывает из-за угла и спрашивает: - Ты идешь или как, Барнс? Очевидно, у Баки нет иного выбора, кроме как последовать за ним. Старк приводит его в гостиную. Она такая же пустая, что и раньше. Часть мусора, оставшаяся после их потасовки, убрана, но на левой стене осталась длинная неровная трещина. Это бросается Баки в глаза, но Старк не обращает на нее внимания. - Садись. - Я не собака. - Естественно. Я бы никогда не допустил собаку к такой дорогой мебели. Баки понимает, что закатывает глаза. Он уже сыт по горло тем, как Старк говорит, движется, дышит; будто постоянно следит за Баки, независимо от того, смотрит он прямо на него или держит на периферии зрения. Баки не может расслабиться, как и Старк. Их волоски встают дыбом, а воздух пахнет озоном, пространство между ними искрится. Старк приносит им по чашке кофе. Это какая-то бурда из кофемашины, и Баки не понимает, почему люди в будущем не могут пить нормальный кофе. Неохотно он все же признает, что этот на вкус не так уж и плох. - Итак, - Старк хлопает в ладоши, - ты принял идиотское решение. Давай отмотаем немного назад. - Оно не идиотское, - спорит Баки. – Я уже некоторое время думаю об этом. Это правда. Еще с того момента, как к нему вернулось достаточно его прошлого я, что он смог представить мир, где ему не обязательно быть бездумной машиной или оружием; когда к нему вернулось достаточно Баки, чтобы тешить мыслью, что, возможно, однажды он снова станет самим собой. Но это не произойдет, если он все еще будет в ловушке за маской Солдата. О чем он и сообщает Старку, который, к его чести, не смеется и вообще особо не реагирует, смотря на него поверх кружки. - Ты хочешь получить шанс на свободу, - предполагает он. - Да, - говорит Баки. – Я хочу… Я не хочу провести жизнь в бегах. Если у меня есть выбор, то я хотел бы бороться. Сражаюсь я лучше, чем бегаю. - Я бы не согласился, - говорит Старк. – Ты проделал чертовски хорошую работенку, скрываясь от наших радаров до сих пор. - Они обучили меня этому, - говорит ему Баки, - или, возможно… Я не знаю. Думаю, они, наверное, просто вложили в меня эти знания, вбили их мне прямо в голову или вроде того. Это похоже на то, что я не помню, чтобы меня учили русскому языку, но каким-то образом я свободно говорю на нем, понимаешь? Будто они просто… - Загрузили новый софт в твой мозг, - заявляет Старк. – Как в компьютер. Баки пожимает плечами. Он не совсем разбирается в этом, но думает, что это вроде тех случаев, когда ты точно знаешь дорогу, не задумываясь о направлении; мышечная память, к которой он сам не привыкал. Старк смотрит на него поверх чашки, делая глоток кофе. Затем говорит: - Это тревожно даже по моим меркам. Баки смотрит в черноту своего кофе и пытается понять, как они могли это сделать. Возможно, они привязывали его к стулу и показывали фильмы, вроде тех мультиков о Микки Маусе, которые крутили для мальчишек во время войны, чтобы показать им, как хороша уборка. Он представляет, как Утка Коммандос показывает каждый шаг, как становиться невидимым, пробует все возможные способы; обливает себя комично большой банкой невидимых чернил и жалобно крякает, когда теряет контроль над собой; плачет так сильно, что чернила стираются, и остается только он в луже из слез. - Мистер Барнс, - говорит Старк, внезапно снова переходя на формальное общение. – Я работал над кое-какой технологией, которая, как мне кажется, может вас заинтересовать. Баки хмурится. - Заинтересовать меня чем? Старк склоняет голову. - Вы когда-нибудь слышали о терапии по восстановлению памяти?.
- Бля, - выдыхает Старк. Прошло некоторое время; часы, годы - Баки не знает. Его голова кажется пустой, будто из нее выкачали все, что там было, все то малое количество воспоминаний, что он мог сохранить о своем имени. Вокруг него раскиданы фотографии, сохранившиеся в музеях и скопированные из архивов в интернете. На каждой Баки видит незнакомца, а рядом с ним - Стива Роджерса. Баннер гласит: СТИВЕН ГРАНТ РОДЖЕРС – РОДИЛСЯ 4 ИЮЛЯ, 1917 ГОДА; ДОБЛЕСТНО СЛУЖИЛ СВОЕЙ СТРАНЕ ВО ВРЕМЯ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ, ИМЕНУЕМЫЙ «КАПИТАНОМ АМЕРИКОЙ». Они говорят о нем, как о покойнике. Согласно всем статьям, он считался мертвым уже долгое время. Также, как они думали, что его верный помощник, Сержант Джеймс Барнс, разбился в Альпах после падения с поезда. Баки умер в гребанных Австрийских Альпах. Они оба погибли на чертовом холоде, и как уместно, что после того, как они мерзли на протяжении всей жизни, им было тепло только когда они были рядом. Последняя голограмма исчезает, и остаются только они; Старк на коленях посреди всего этого беспорядка, в хаосе жизни Баки. Остальной мир знает о нем больше, чем он о себе сам. От этого у него трясутся руки. От всего только что увиденного у него дрожит тело, будто сильный порыв ветра может сдуть его с места. Он часто говорил Стиву ты такой сопляк, Роджерс, даже легкий ветерок способен снести тебя с ног. А однажды он написал (и он знает, знает, что писал это, думал об этом, постоянно чувствовал это): Ныне я ни во что особо не верю, но я бы встал на колени и молился тебе, Эолу, чтобы ты привел его сюда, пускай лишь на мгновение. Мне просто нужно увидеть его вновь. И позже, когда раскаленная добела ярость разбила ему сердце, словно треснувшая от жара керамика: К черту Эола и к черту тебя. - Мы можем использовать это? Старк смотрит на него так, будто никогда не видел прежде. В его глазах новоприобретенное смирение, что-то похожее на уважение, и все это сверкает, как черный уголь, в искусственном лабораторном свете. - Мы воспользуемся этим, - заверяет его Старк, - и если это не оправдает тебя, то тогда я не знаю, что это сделает..
The Associated Press @AP Зимний Солдат пришел с повинной; суд состоится 8-23-14 apne.ws-ss/0ch239v The Washington Post @washingtonpost Тони Старк замечен в здании суда, в котором состоится военный трибунал по преступлениям Зимнего Солдата wpbreaking.img/334478