умные девочки целятся в горло

Все её страхи живут в темноте.

— Открой рот. Он не просит. Приказывает. И она не имеет права ослушаться. Если сделает что-то не так, будет больно. И плохо. Очень плохо. Это далеко не первый случай. Она знает, к чему приводит непослушание. Пробовала сопротивляться. Пробовала давать отпор. Пробовала убегать. От него невозможно убежать и скрыться. Он находит её везде. Догоняет, настигает, хватает. Отшвыривает от себя, прикладывает о стену так, словно жаждет дух из неё выбить или переломать все кости разом, чтобы больше не выкидывала фокусы. Без разрешения. Его движения резкие, сильные, уверенные и безжалостные. Ей кажется, если она врежется в стеклянную перегородку, обрушит на себя водопад осколков и будет лежать там, истекая кровью, он не проявит ни капли сожаления. Не предложит помощь. Не скажет, покачав головой, что она, бедная, пострадала и мучается. Оскалится довольно, разложит её прямиком на этих осколках, сожмёт ладонь на горле и будет давить до последнего, жадно слизывая кровь, вытекающую из ран. На самом деле, он любит, когда она убегает и сопротивляется. Это часть его игры. Иногда он позволяет ей почувствовать себя свободной, даёт эту иллюзию. Оставляет приоткрытой дверь или забывает на прикроватной тумбочке ключ. Или слишком — нарочито — громко обсуждает свои планы. О том, как, когда и зачем отправится. Почему его не будет, почему он не придёт сегодня ночью. Так, чтобы она слышала. Он ловит её на крючок, расставляет капканы, развешивает всюду приманки, копает ямы на пути и благоразумно прикрывает их ветками. Она бежит. Цепляется, попадается, падает вниз с громким криком. А он прыгает за ней. Когда оба оказываются на земле, он снова с благоговением оглаживает горло и сжимает, перекрывая доступ воздуха. Она жадно открывает рот, напоминая самой себе рыбу, выброшенную из воды на берег. Глаза закатываются, она почти теряет связь с реальностью, и тогда он её отпускает. — Открой рот, — повторяет он, и его пальцы прикасаются к губам. Верен себе. Его главное правило, которому он следует всегда и везде. Кадзуко часто снится сон — сон ли? — о том, как она пытается сбежать от него. Сегодняшняя ночь — не исключение, очередное тому подтверждение. Она летит по тёмным коридорам, спотыкается, падает. Разбивает колени, сдирает ладони в кровь. Снова поднимается, цепляется за выступы холодных стен, чувствует, как ломаются хрупкие слои краски, и пальцы проваливаются в глубину. Когда она отдёргивает руки, они становятся чёрными. Сначала лишь на самых кончиках. Она пытается стереть эту черноту, но лишь усугубляет положение. Мрачный рисунок расползается по коже. Тонкими нитями прошивает её, прожигает, сплетается в замысловатый узор. Ногти становятся длинными, острыми и опасными. Кадзуко думает, что теперь она точно сможет убить его. Не останавливаться, не убегать, не прятаться по углам запуганным крольчонком, которого преследует бешеная псина с оскаленными клыками и горящими глазами. Она сможет пойти против него и напасть. Разорвать в клочья. Увидеть его настоящего. Кровь, мясо, белые кости и... темнота, из которой он состоит чуть более чем полностью. Она слышит его шаги. Он безошибочно ориентируется в этом лабиринте. Знает все тайные входы и выходы. Знает все укромные уголки. Она пытается спрятаться, растворившись в темноте, став её частью. Но темнота не принимает её, выбрасывая раз за разом под ноги к мучителю. Стены сжимаются, температура стремительно поднимается, становится невообразимо жарко. Дыхание затрудняется. Где-то там должна быть спасительная дверь. Нужно только постараться и отыскать её. Ухватиться за ручку, потянуть, найти источник слабого света, встретиться лицом к лицу со своими страхами, неизменно бьющими на поражение. Ему темнота помогает. Натравливает, подсказывает, напутствует и восторгается полученным результатом. Он отделяется от стены. Не в одиночестве. Их много, но все они одинаковы. Армия клонов. Один ловко выбирается из темноты, другой — выползает, третий вываливается прямо ей под ноги. Все, как один, сотканы из тёмной субстанции. Липкой и жуткой. Все, как один, напоминают жрецов пугающего, жестокого культа, решившего провести ритуал прямо здесь, принеся непокорную девушку в жертву. Чем громче будут её крики, чем сильнее страдания, чем ярче боль, тем лучшего результата они достигнут в своих делах. — Н-н-не трогай, — запинаясь, произносит Кадзуко. Он лишь усмехается в ответ. Она не видит. Догадывается. Лёгкий смешок звучит оглушительно. Вспарывает тишину, словно острый нож чьё-то беззащитное горло. Резко и решительно. Кадзуко сглатывает и делает шаг назад, но несколько рук одновременно подхватывают её и принимаются колдовать над пижамой. Их пальцы, тонкие и холодные, оставляют на её одежде и теле множество тёмных полос. На слипающихся волосах, на коже, на губах. От подбородка по шее, по ключицам. Кадзуко запрокидывает голову, когда кто-то из них тянет её за волосы. Смотрит в потолок. Ей кажется, что оттуда тоже спускаются тёмные монстры. Или не кажется. Сомкнутые веки не спасают положение. Она не видит, но чувствует. Ощущает, полностью проживает каждый дерьмовый момент происходящего. Сверху что-то капает, что-то растекается по лицу. Что-то солёное на вкус. Солёное и металлическое. Здесь стены плачут кровью... Игла, вонзающаяся в шею, безумно острая и холодная. Становится хуже, чем прежде, словно сознание затягивает туманом. Он сдавливает ей челюсть, заставляя сделать то, о чём уже просил неоднократно. Не дождался повиновения. Провернул всё самостоятельно. Его пальцы, затянутые в перчатку, с лёгкостью проскальзывают в рот, с осторожностью гладят язык. Но ей кажется, что это не прикосновение пальцев. Ей кажется, что на языке сотни бритв. Режут все разом. Скоро рот заполнится характерным тошнотворным привкусом. Скоро её вывернет наизнанку, а он будет смеяться и размазывать по коже не только тёмную липкую субстанцию, но и кровь. А потом оттолкнёт свою любимую жертву и удалится, оставив лежать на холодном полу. Что в том шприце? Что, чёрт подери, в том шприце?! Мысль об этом бьётся на границе сознания, не способного сопротивляться атаке. Оно угасает всё сильнее, отрыв от реальности невозможный. Подобные методы он использует постоянно. Иногда вместо шприца и кратковременной вспышки боли — таблетки, что он собственноручно вкладывает ей в рот. И заставляет глотать. Она знает, что если выплюнет, с большей долей вероятности, пожалеет о случившемся. Кровавое послевкусие на языке станет меньшим из зол. Вспоминать его она будет со счастливой улыбкой на разбитых губах. Кадзуко чувствует, как кровь начинает медленно течь по жилам, превращаясь в чёрную густую массу, заполняя собой каждую клеточку тела, сковывая. Ей хочется вырваться, избавиться от противной липкой дряни внутри. Дышать становится тяжело. Она нелепо хватает воздух ртом, но вместо этого наружу вытекает плотное чёрное месиво. Словно сама тьма поселилась внутри и рвётся из груди вместе с болью прогорклых слов. Девушка в ужасе закрывает рот руками, но чёрная масса не прекращает течь. Теперь она пошла из носа и из ушей. Она захлёбывается, кричит и... просыпается. Кадзуко вздрогнула и открыла глаза, освобождаясь от оков ночного кошмара. Провела рукой по лицу, словно проверяя, нет ли на нём липкой массы, и, убедившись, что всё в порядке, потянулась. Кошмары не мучили её уже два месяца, но, видимо, любому затишью рано или поздно приходит конец. Буря нагрянула внезапно, заставив её давиться собственным криком и проснуться в холодном поту, которым насквозь пропиталось постельное бельё. Почти каждое утро девушки начинается с того, что она подолгу стоит у большого — во всю стену — зеркала и рассматривает себя. Она должна быть с ног до головы покрыта тёмными рисунками и синяками, но нет ни того, ни другого. Есть лишь болезненно белая кожа, под которой явно просматриваются тонкие нити синих вен. Пижама в целости и сохранности. Лежит на краю кровати. Ни единого пятнышка. Все пуговицы на месте. Какого чёрта? Простыни радуют белизной и свежестью, хотя, по идее, после таких ночных приключений должны напоминать поле боя. Бои в нефти или в мазуте, отчего-то ставшими сладкими на вкус. Кадзуко проводит кончиком языка по губам, тщетно пытаясь отыскать на них знакомый кровавый привкус, но не ощущает ничего. Надев бюстгальтер и набросив сверху бесформенную футболку, слишком широкую, но слишком дорогую сердцу, чтобы так запросто от неё отказаться, она направляется в сторону кухни. Кадзуко слышит гулкие шаги — она идёт, и шум от каждого движения дёргает натянутые до предела нервы. Ещё немного, и все предметы, находящиеся рядом, придут в движение, начнут оживать, а затем превратятся в уже знакомые силуэты-тени с чёрными руками. Рвущие одежду, оставляющие синяки и царапины, исчезающие с наступлением рассвета. Телевизор для неё всегда был попыткой наладить хоть какие-то отношения с внешним миром. Быть в курсе того, что творится в городе и за его  пределами. Но день за днём Кадзуко эту попытку проваливала, хоть и исправно включала новостной канал во время раннего завтрака. Всего лишь устоявшаяся привычка надавливать на нужную кнопку на пульте, да и только. Вот и сегодня девушка включила его и даже смотрела на экран, пока в микроволновке прогревался очередной полуфабрикат. Картинки сменяли одна другую, диктор без умолку болтала, а лицо её было таким пустым и безжизненным. Эта неискренняя полуулыбка, чуть открывавшая ровный ряд белых зубов, казалась Сираиси восхитительным примером бездушия. Постепенно смысл слов всё более ускользал от неё. Кадзуко вдруг ясно увидела картину, где изображённая фарфоровая маска трескается, выпуская наружу истину, обнажая её во всей непристойности, во всей черноте. Но какая истина могла скрываться за маской, натянутой на душу этой ведущей?.. Фарфоровое лицо вдруг исказилось. На какую-то долю мгновения, пока профессионализм не взял верх, было заметно отвращение и даже страх. Девушка с удивлением увеличила громкость. — Срочное сообщение, — заговорила диктор, снова натягивая маску невозмутимости, но всё же больше не улыбаясь. — Ивасаки Ятаро, глава крупной корпорации Concordia Financial Group, был убит вчера на празднике в честь десятилетия своей дочери. Рот конвульсивно скривился в сардоническую улыбку. Кадзуко щёлкнула зажигалкой, и заворожено глядя на тонкое подрагивающее пламя, поднесла сигарету. Дым мгновенно поднялся вверх, заполняя комнату запахом табака. — На закрытой вечеринке не могло быть незваных гостей. Она же детская, — заявила нынешняя глава дома, жена Ивасаки. — Все имели специальные флаеры, а пройти мимо охраны было практически нереально. Но, тем не менее, мой муж убит, а мы даже предположить не можем, кто смог проникнуть в дом и так безбожно и жестоко расправиться с ним. Сделав пару глубоких затяжек, девушка задумчиво выпустила струю дыма и откинулась на спинку дивана. Телеведущая продолжала что-то с демонстративной прочувствованностью говорить, изредка кривя яркий рот и пытаясь, что называется, удержать лицо. Периодически норовила заплакать, но тут же себя одёргивала. Кадзуко думала о том, что та расстроена, возможно, не потому, что сочувствует и сопереживает случившемуся. Больше потому, что строила какие-то планы на Ивасаки, а после его убийства осталась ни с чем. Планы приказали долго жить. Она мечтала, но мечты угасли. Любой другой человек, оказавшийся на месте Сираиси, думал бы совсем о других вещах, но она, кажется, была до невозможности цинична и в свои девятнадцать повидала больше, чем многие её сверстники не увидели бы и за всю жизнь. Чувства — хлам. Привязанность, любовь, дружба — всего лишь ниточки, за которые можно дёргать, манипулируя другими людьми. До тех пор, пока они приносят выгоду и способны что-то дать. Главное — самому не попасть в эту западню, вовремя выскочив из ловушки. Успеть, прежде чем захлопнется капкан. Из раздумий девушку вывел громкий звяк микроволновки. Самое время для завтрака.