Knuxadow and all

      Розовое небо — поднимается молодая заря.       Рыцарь, в ночной рубахе, стоит на коленях. Святое распятие перед ним.       — Господи, услышь меня.       Его руки сложены в молитвенном жесте.       — Господи, пойми меня.       Его чёрные волосы вихром скрывают лицо, ткань рубахи не греет голые стопы. Холодный утренний воздух порывами рвётся в оконце, но рыцарь стоит, лишь крепче сжав руки.       — Господи, прости меня.       Повторяет слабым шепотом в прохладный кулак. Колени болят, мурашки скачут по коже. Рыцарь лишь хмурится, терпит. Он должен терпеть.       Уединение молитвы прерывает стук. Рыцарь встаёт.       — Кто?       — Сэр Ланселот, — его баритон, — Это Гавейн.       — С тобой никого?       — Нет.       — Входи.       Входит мужчина, высокий и статный, в простой тунике без знаков. Оглянувшись, прикрывает дубовую дверь и замирает напротив. Рыжие волосы лежат на широких плечах, лицо ясно и спокойно.       — Зачем вы здесь? — говорит Ланселот.       — Объясниться.       — Нечего вам объяснять, — Ланселот смотрит на крест. Серебро играет лучами утра, — побойтесь господа, сэр.       — Но, сэр…       — Должен ли я повторить?       Тишина опускается между ними. Верёвки на запястьях Христа, тонкий узор на распятии. Краем глаза Ланселот замечает, Гавейн опускает рыжую голову.       — Нам нечего молвить пред святым ликом…       — Но… — Гавейн, подавшись всем телом, делает шаг. Живая рука слегка касается локтя. Мимолётное, едва уловимое, ожогом ложится на кожу — Ласелот поднимает глаза.       — Простите, — неуверенный шепот, пристыженный растерянный взгляд. — Ради всего святого простите меня. Да хранит вас господь.       Скрип дубовой двери, и вновь холодная комната. Ланселот остаётся один.       В доспехах душно, июльское солнце жестоко. Лошадь трясёт большой головой, ластится к грубым рукам. Ланселот стоит, ожидая бугурта. Турнир. Праздник азарта, то, чем была когда-то война.       Слышится стук копыт. Алый всадник степенно ведёт гнедого коня, качая плотной сбруей. Лязг стальных лат, блеск крылатого змея на фамильном гербе — рыцарь плывёт над стайкой маленьких служек. Широкие плечи, тяжесть керасы, он — воин, он тот, кому выпала честь открывать поединок. Проехав круг, всадник осаждает коня у края турнирного поля. Ланселот видит напряженные рыжие брови, губы в азартной, весёлой усмешке. Глаза, что глядят прямо и дерзко. То есть Сэр Гавейн. Упрямейший из рыцарей Круглого стола, храбрейший, благороднейший. Равный самому Ланселоту.       Противник встаёт, всё готово. Гавейн опускает забрало, припав к шее своего скакуна, и бьёт шпорами.       Ланселот, наблюдая, не ловит смешка: противник падает с лошади. Гарцуя по полю в шумной хвале, Гавейн правит коня к побеждённому. Стальная рука опускается в красивейшем жесте.       Храбрейший, благороднейший, упрямейший. Сэр Гавейн. Равный самому Ланселоту.       Дубовая дверь, герб венчает крылатый змей. Позабыв о множестве обещаний, Ланселот ожидает во мраке. Стук кулака отдаётся в ушах. Раз за разом, всё громче. Наконец дверь открыта — комната манит запахом воска и бледным огнём одинокой свечи.       — Добрый вечер, — его баритон.       — Добрый вечер, вы…       — Не стоит того, — обрывает Гавейн, — я рад, что вы здесь.       Сглотнув, Ланселот поднимает взгляд. В жёлтом свете свечи чужое лицо мягко, искорки в лиловых глазах совсем тихие.       — Рад… — Ланселот позволяет себе сделать лишь шаг, только взять чужую ладонь и сжать в своих холодных руках. Ладонь Гавейна большая, мощная, грубая. Тёплая. Ланселот склоняется, припадает к ней лбом.       — Что же я делаю, Гавейн. Что…       Тишины хватает на пару мгновений. Встав и схватив ткань туники, он тянет мужчину к себе, жмётся к губам, пылко и страстно, не дав ни момента праведной мысли. Стыдный, греховный огонь растекается в истерзанном разуме, пожирает его, разрушает, что он созидал ежедневно, о чём по крупицам молился у бога. Огонь, что бушует, стоит погаснуть алой заре, стоит лишь замку погрузиться во мрак. Ланселот дышит тяжко, отбросив мысли так истерично и глупо, опустившись во всепоглощающий жар, что разожгли в нём сильные руки и лиловые искорки глаз.       — Что же мы делаем?..       — Ланселот…       Он понимает, Гавейн принимает его. Его, такого грубого, слепого и глупого. Принимает нежно и жарко, смиренно и верно. Всецело и без остатка, с благодарностью в лёгком движении пальцев, в мягких сильных объятиях, в глубоких и влажных касаниях губ.       Разорвав поцелуй Ланселот прячет лицо в ткани холщовой туники, прижимает щеку к крепкой шее.       — Погоди, Гавейн.       Покинув тепло чужих рук, он ступает во тьму и, нащупав на стене крест, прячет святое распятие к холоду камня.       — Господи, прости нас, — шепчет Ланселот и гасит свечу.