Незачем

Целый день к Чарльзу приходила толпа людей, неся за собой поток вопросов и желаний поскорей выздороветь, снесшие и так стоящего на дрожащих(морально) ногах(метафизически) посреди цунами пилота. Голова пульсирует сильнее, болезненной тяжестью оседая на некрепких плечах, поэтому болтается то туда, то сюда, теряя равновесие. Перед глазами мутит, хочется блевать. Чарльз, уже не осиливший удержать прямое лицо вечного весельчака, скорчил рожу покривее, из-за которого, почуяв паршивое настроение пилота, приятели удалились из палаты, оставляя за собой долгожданную тишину и покой. — Привет фраерам! Не успев насладиться свободой, Чарльз тут же устаёт ещё сильнее при виде Генри на подоконнике. И вновь кривая ухмылка и вновь наглое присувствие его величества, восседающего ака сэр рыцарь на белом коне, но вместо коня —металлическая таберутка у окна, а вместо головы дракона — пакет с яблоками. Чарльз обречённо вздыхает и поворачивает голову к потолку. На удивление тихо. Чересчур тихо. От этого он подозрительно хмурится, а потом испуганно вздрагивает, когда Генри хлопает того по макушке, и распахивает глаза, злобно скалясь на хихикающего вора. Тот совсем обнаглел раз пришёл средь бела дня, ещё и с яблоками, не забыв дома шуточки и дразнилки. Школота. А потом Стикмин удивляет его внезапно появившейся перед носом колодой карт. — Тебе скучно. — Весело улыбается Генри. — Сыгранём? Пилоту скучно, и он соглашается. Генри уходит, когда за окном восходит полная луна. Свет белой скатертью покрывает поверхности холодного пола и белых простыней больничной койки Чарльза. А когда Стикмин перепрыгивает через подоконник, тень сжирает большой кусок, потом резко выплёвывает в том же состоянии безмятежной белизны. Будто никого и не было: ни весёлой компании, ни длительных перепалок и игр в прятки от медсестёр и докторов, ни потраченных нервов, которых Генри забрал с собой, как те же карты и недоеденные яблоки. Пилот встаёт, разминая затёкшие мышцы. Наконец один, в тишине и за решёткой собственных мыслей. И Чарльз задыхается: боль и разочарование бешеной скоростью пульсации сердца идут вверх по трахее и, подобно гнилому кому, встают поперёк горла, заставляя дышать тяжелее с каждым мелким дрожащим вздохом. Глаза жалит, укол самобичевания с жалостью и самоненавистью горькими солёными каплями и мокрыми дорожками оседают прямо в сердце подпитывая влагой семя отчаяния. Невыносимо больно. Он медленно падает на колени, рука машинально дотрагивается до уродливого обрубка, оставленного после ошибки. Его ошибки. Ошибки лишившего его руки. Рука рассыпалась на части, в кровавые осколки подобно зеркалу судьбы, предсказывающему будущее(будущее Чарльза — бесконтрольный поток, в котором он медленно захлебывается в собственных мыслях), и оттяпал за собой огромный кусок души, мечтаний и надежд, оставляя лишь набор кривых зеркал с розовыми стёклами, искажающих настоящее. — К сожалению, мистер Келвин, вы не сможете больше быть пилотом. Страшно. Чарльзу страшно издать хоть какой-то звук. Страшно принять собственную слабость, думать, что колени мокрые не от капель дождя или воды, а от пролитых им слёз. Страшно размышлять о предстоящем будущем. Страшно осознать, что всхлипы исходят от него, что безмолвное рыдание, застрявшее в горле, брыкается пойманной в сеть птицей, норовящей вылететь стрелой наружу. "Никто не слышит", — уверяет он себя. Никто не видит переломный момент сопливой драмы. Генри всем существом чувствует мимолётное чарльзово облегчение от того, что один в одиночестве с самим собой и что стыдится нечего. Ведь звук падающего дерева не услышит никто, когда рядом никого — значит дерево не упало, дерево величественно продолжает стоять посреди других деревьев и никому не известно о его падении прямо в бездну. Он траурно отводит взгляд в сторону от дрожащей сгорбленной фигуры на полу и тихо, стараясь не издать ни единого звука, выходит из окна. Генри передвигается по весьма людному коридору станции, не обращает на брошенные на него любопытные взгляды — не каждый день удаётся увидеть такого Стикмина: равнодушного ко всему — каждый чёртов день, особенно заставляющего раздражаться и страдать от зависти, когда тот открыто и нагло по воле и желанию свободно разговаривает с лидерами, а те не против. Беспокойного со складкой меж хмурых бровей — редкость пакосная. Значит дело идёт к тому, что Генри будет действовать. Как? Знает только сам Стикмин и его больное сознание с больными планами. На полном серьёзе(эта серьёзность прожигает дыры в каждом встречном), минуя толпы людей и длинные, со вкусом украшенные коридоры, а картины подобно пейзажу за окном машины, проезжающего со скоростью 40 км/ч, стремительно остаются позади. Генри находит ту самую комнату, входит и сразу отпихивает в сторону возмущённого Свена, длинными шагами направляется прямо к столу, за которым сидит Правая рука, и тёмной тенью нависает над ним. Зрительный контакт будто отрубает все звуки в помещении — уши глушит. Генри не слышит как падают челюсти на пол, как у некоторых глаза вылетают из орбит и игнорирует удивлённые возгласы Элли. Правая рука опасно сужает глаз, ждёт, его металлическая рука слабо подёргивает, а пальцы исцелевшей теребят край чёрной шляпы. Генри переводит взгляд на гладкий искусно-сделанный металл потерянных конечностей. Он не раз видел как тот грациозно управляется огромным мечом, поднимает тяжести, как они послушно легко изгибаются в локте и знает, что новый протез практически не приносит боли. Ещё что эта женщина гений. Гений, создавший Топпат Бота, в итоге ставший новой жизнью Правой руки, его продолжением в жизни, вторым дыханием и практически душой и телом. — Правая рука... Кто та женщина? — сдавленно спрашивает Генри. И рыжий видит всё: от беспокойного огонька в глазах, вмиг засиявших надеждой, до трепета маленького ребёнка, узнавшего, что можно полететь на небеса и смотреть через стекло на растянувшийся перед собой мир. Быть на свободе, чувствовать свежий ветер и ощущать падение, зная, что удар об землю никогда произойдёт. Имя гения, что поможет Чарльзу, вылетает из уст Правой руки через несколько часов, когда у них умудряется появиться свободное время, в тет-а-тет.