Paradise

Лимб никогда не был рад гостям. Особенно к кому-то вроде Ляхтича. Марк был здесь второй раз, попасть он смог лишь с дозволения и зову здешнего…существа. Он чувствовал как вся его суть отзывается на потустороннюю, на мрачную субстанцию зовущей себя Темной силой с начальной точки отсчёта бытия. Постигнуть, понять что это такое он так и не смог, однако почему-то внял, когда ему предложили жизнь взамен на полное подчинение. И как он теперь осознавал, ему буквально приказали быть чужой шавкой и ходящей смертью. Лимб окружал, высасывал все силы и снова вливал их в тело мужчины, такое странное ощущение, будто бы ты мешок с водой, который то опустошают, то снова заполняют. Часовая энергия мигрировала по телу, издавала вибрации, в первый раз Ляхтич чуть не задохнулся от этого, ведь тогда он был затерянным без материальной оболочки, которую нужно было поддерживать самому. Место ослепляло своим пустым и безжизненным светом, въедало глаза. Ляхтич стоял будто на твердой земле, однако смотрел вниз и не видел ничего кроме пустоты. Как и пустоты внутри себя. Из лимба хотелось убежать без оглядки, просечь в этой абсолютной и безоговорочной тишине лоскуты и вылезти наружу, но Марк понимал, что… Хозяин не пустит его. Кто-то, кто сейчас встал на место Елены Мортиновой в его жизни, должен был потянуть за поводок. За жжение, проходящее по лопаткам, тянущее в нужную сторону, доходящее до сердца и перерабатывающее его в безмолвного раба. Живого и мертвого одновременно. Он снова мог дышать, ощущать боль от порезов, трогать себя и мир пальцами, выходить за пределы одной несчастной залы. Только радости это не приносило. Ни-че-го. Одно клеймо сменилось другим, на старом новом теле была тату под ребрами, на пояснице. Остроконечная и круглая, броская и аккуратная, с непонятным языком и понятным содержанием — всем, чем теперь Ляхтич был. Иудой, что по-настоящему молился за душу своего бога. Богини. Звезда из чернил была путеводной, эпицентром его всего, его проклятия и энергии, на которой он держался. Она вспыхнула на уровне почек, и тянула-тянула-тянула! Распространяла жар и боль, кожа вспыхнула, он почувствовал как на руках снова открылись рубцы. Красные глаза, смотрели на него разом на руках, на его болезненное лицо, их щелки были равнодушнее самого холодного айсберга. Иди куда говорят. И он пошел, прикрыв глаза от света. И смерти. Идти долго. Марк знал это. В прошлый раз он бродил здесь около полутора часов. В месте, где нет ничего, время тянется медленнее. Растягивается резинкой, проходит через мотки и закручивается в спираль до бесконечности. И хуже всего то, что все это — сон, из которого его не пустят без разрешения. Пустое место пусто, как бы это не было банально. Буквальное ничего, он не мог даже споткнуться о какой-то камешек, чтобы упасть и разбить себе голову. С учётом всей ситуации, это было предпочтительнее. Все мысли, уходя от звенящей тишины, возвращались к Огневе. Так или иначе. Ляхтич просто не знал, о чем он ещё мог думать. Поначалу это до одури злило. Вымораживало, выбешивало и максимально выводило всю его ненависть наружу. До тех пор, пока не пришло осознание. Все мысли заняты ей, потому что кроме нее ему не к кому возвращаться. И потому что некому его помнить. Она была той последней ниточкой, что связывала Марка с его прежней, полноценной жизнью. И ненависть была вовсе не к ней, а к себе, потому что он совершил ту же самую ошибку и повернул все вспять. Отвернул своими руками последнего человека, которому было на него не все равно. По-человечески не все равно, а не из-за морального долга. Это было до чёртиков забавно. Когда-то давным-давно Маркус был другим. Да и Королева, если честно, тоже. Наивный взгляд, россыпь редких веснушек, медные волосы и чистые, невинные глаза. Строгая серость, закрытые мундиры, наглый взгляд из-под челки, огромный ящер, жёлтые совиные глаза в две щелки, пепел прошлого и кровавые амбиции ходить по чужим головам. И одиночество, потому что по уровню страха перспектива приблизить к себе кого-то настолько близко, чтобы показать все старые раны и шрамы, была наивысшей. Его бесило в Огневе все. Ее вспыльчивость, неравномерности, пустые детские глаза, дерзость, с которой она могла броситься даже, как казалось, на самого Астариуса. Её безразличие к данному ей с самого рождения статусу, высшая степень и бесконечные пожизненные связи с родственниками по всей планете. Больше всего его бесила приторно-сладкая доброта в ней, такие люди, как она-герои, что спасают обездоленных, держат крепко за плечо и обнимают с такой силой, что их обжигающий огонь вспыхивает в собственном сердце. Его бесило то, с какой невинностью она хохочет с своими друзьями (они у нее есть!), как ввязывается в очередное приключения, и как стойко стоит ее шайка за нее. Несколько месяцев взаперти в Зале Потерянных помогли понять, почему он так ненавидел Огневу. Она была точно такой же, каким бы был он сам, если бы не покореженная судьба. Если бы отец тогда не убил мастера, а мать не умерла бы от горя. Если бы уставы о хищниках и жертвах не впечатались через похлопывания Фольклора по плечу сына и не произросли бы до самой сердцевины. Если бы не пришлось стать последним мудаком из-за простого выбора «либо они, либо ты». Василиса цветок, взращенный на остальской земле, тот самый Алоцвет, который когда-то они искали, чтобы спасти всю Эфлару. Марк не хотел спасать. Марк хотел выжить. Марк копоть на подсвечнике, перегрызенный провод, атомный реактор. Откроешь — и его внутренности убьют все живое. Марк — призрак, что не должен жить, потому что давно уже сгинул. Марк не Ляхтич, не высокомерный тип, плюющий на всех. Он просто Маркус, у которого в ключицах переплетена колючая проволока. Переплетает цветы, и те тут же вянут от такой близости. Он просто отрывок из слов, страница истории, о которой никто и не вспомнит, просто графа «умер». Один из. Он невзрачная, незаметная крупинка в море песка бытия. Он лишь ступенька, которую такие как Огнева должны перейти, чтобы возвыситься. С Огневой были многие, включая него самого. Она умирала, но по крайней мере с кем-то. Он умирал один, среди врагов. Ему грызли глотку все, кто хотел. Он играл на гладиаторской арене, а Огнева просто прошлась по ней северо-восточной бризом, оставляя пятками следы на песке. Практически пляж, если не учитывать, что в песке не вода, а чья-то кровь. Марка по-прежнему она бесила. Хотя бы потому что не ценила того что имела. За ручку привели туда, куда он хотел прийти всю сознательную жизнь. СУКА, ДА КАК ТАКОЕ ВООБЩЕ ВОЗМОЖНО?! Готов ли Маркус ступать на этот раз до конца? Наверняка. Убьет ли он ради этого Огневу? Не уверен. Нет. В далеке наконец-то показался силуэт. Расплывчатый, словно рябь по воде. Странно. В прошлый раз была пустота Абсолютная. И тишина Убивающая. Силуэт сгущался, Ляхтич перешёл на бег. Он смог различить неострые края, спинки кресел, чёрно-белые фигуры на резном столе. Туман пробирался под кожу, через капилляры в кровь, оттуда — в сердце. Где-то на периферии шептал голос. Четко произносил четыре буквы. Два слога БЕГИ. И он бежал, сокращал расстояние, срывал дыхание, делал все ради того, чтобы поскорее убраться отсюда. Рука, женская, неестественно худая, хозяйка которой скрывалась за спинкой обивки в пол оборота, сдвинула пешку на клетку вперёд. Ляхтичу послышался лёгкий смешок, а затем треск кожи. Когда ее лицо показалось из объятий черного глянца, Ляхтич обомлел и застыл как изваяние. В кресле сидела… Василиса. Василиса, мать вашу, Огнева. Похожая на саму себя и одновременно совершенно иная, из преисподней. Радужка поглощала каждый его жест, следила зрачками, как его растрепанность выдает в нем шок и неуверенность. В глазах танцевали черти, и резали лезвием по живой коже. Только Огнева, настоящая Огнева делала это из-за долга, вырывала сердца, потому что так было нужно. А эта из-за своего садизма. Капли, жидкие, черные, слегка размазанные и будто только недавно образовавшиеся, дорожки от этих капель едва высохшие, разделили ее лицо на ровные плавноугольные участки. Улыбка ровная, четкая, без условностей. Не Василисы. Перья, кажется, поглотили ее с головой. Черные, смолистые, с огненным оттенком и всполохами настоящего огня, поглощали ее, окружали, но не обжигали. Платье неестественное, готическое, с отрывом от современности. Королева Времени такое на себя никогда не наденет. Нет в ней того лицемерия, нет той высокомерности, что сейчас выстреливала прямо в него. Стойкость и строгость Огневой выражалась мудростью, ореолом святости. А этой мадам хотелось скрутить шею. Это не Василиса. Не могла она быть тут. Здесь только он и его больной разум. А это имитация образа из его головы. Безвременье играет с ним. Ну же. ЗАБУДЬ — Пришел? — хриплость вырывалась из гортани бульканьем, Марк неестественно кривится, делает шаг в сторону. Подальше, на всякий случай. — Рада видеть. Садись. — Кто вы? — Ляхтич хмурится, облокачивается на кресло на противоположной стороне, скрещивает руки крестом у себя на гради. Скрывает свое замешательство, потому что один раз им уже воспользовались. Поэтому он здесь. — Садись. Изгибы ухмылки выравниваются, становятся единой ниточкой. Все напущенное радушие спадает, «Огнева» хрипит неестественно даже для самой себя. Ляхтичу чудятся огромные смоляные крылья, сегментированные лапы и огромные бездушные глаза. Марк не хочет подчиняется. Марк хочет, чтобы его выпустили. Огнева раздражённо ведёт плечом, закатывает глаза и, не отвлекаясь от своего занятия, делает щелчок. Звезда разгорается адским пламенем, Маркус кривится, боль разрядом парализует все тело. Он кричит, буквально орет, хватается за подлокотники кресла напротив, в глазах плывет образ равнодушной рыжеволосой дешевки, он на дрожащих ногах находит в себе силы облокотиться. Маркус любил сказки. Но не те, что из книжек. А те, которые рассказывала ему мама, тогда, в детстве. Когда она была жива. Когда его огромным мальчишеский мир был защищён от вечно пропадающего Фольклора. Он никогда не называл его папой. В этих сказках добро побеждало зло, Время своей могучей рукой восстанавливало справедливость, злые колдуны свергались мимолетным поступком самоотверженности. Мамина рука путалась в его вихрастой голове, ее голос ещё долго повествовал о любви, далёких краях, больших волшебных птицах, дальних остальских землях, которые маленькому Маркусу чертовски хотелось увидеть. Он хотел жить в сказке. Да вот только сказка страшной оказалась. Маркус не хотел всего этого. Не хотел смерти Огневой, не хотел помогать злому духу уничтожать миры, не хотел лгать, не хотел быть тем, кем он является сейчас, он не хотел стать… Таким…НехотелнехотелнехотелНЕХОТЕЛ… Но стал. Потому что у него руки по локоть в крови. Суспензия из своей собственной и чужой. Она заливает ему сухожилия, керосином жжет ненавистные красные глаза. Ему кажется, что они проливают слезы. По кому они плачут? По нему? Нет. — Ты умница, — Маркус по инерции смотрит на ухмыляющуюся иллюзию его больного разума. Потому что не знает, чем ещё объяснить такую схожесть в жестокости и одновременную бесконечную разность в движениях. Просто не знает. — Водишь всех за нос, а сам гуляешь по временам в поисках еды, пока никто не видит. Молодец. — Кто ты? — грубо суживает глаза, остаточная боль вибрациями проходит по спинному мозгу. Усаживается уже на кресло окончательно, стараясь не шевелить лишний раз конечностями. Да и вообще этим телом. Тавтология плещется на языке, ему до боли хочется вмазать этому миражу. — Действительно не понимаешь? — удивлённо и слегка скептично, ставит коня противоположной стороны наискось. Они играют в жмурки, потому что холодные глаза гипнотизируют. Ему хочется сбить к черту эту шахматную доску, разорвать обивку ногтями, порвать на лоскуты это пространство. Слишком душно, слишком чуждо, слишком пустынно… Слишком. ВЫПУСТИТЕ — Нет, не понимаю, — скрип по евстахиевой трубе давлением отдает в уши, Ляхтич хмурится, скрипят его зубы. — «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо», — «Огнева» загадочно улыбается, на секунду, ведь этот шерпотреп в ее глазах обман, под которым скрывается смоль. Захватят в тиски и будут держать до последнего вздоха. — Вас… Огнева тоже любит Булгакова, — Маркус не хочет играть в маски. На нем и так их было слишком много. В другой, прошлой жизни. Расставлять все точки над «i» ему кажется теперь практичнее, чем бессмысленные игры в лжецов. — Это «Фауст», Гёте между прочим, — весь их диалог скатывается в позиции судьи и судимого, Ляхтичу это не нравится. Где-то под ребром затаилось желание располосовать эту сущность вместе с Лимбом. — Вы посланник Безвременья? — его не волнует шпильки в его адрес. Его не волнует кто это, и почему это «оно» выбрало сущность именно Огневой. Ему просто хочется проснуться. Или не проснуться вообще. Огневская рука замерла над белой королевой. А затем молниеносно переключила взгляд на Марка. На всего его. Неестественно, по- птичьи. Казалось, что сейчас она повернет голову на бок ровно под девяносто градусов, словно ребенок, изучающий цирковую зверушку. А затем она захохотала. Маркус вздрогнул от этого, «Огнева» издала что-то между смехом и хрипотцой. — Бе-е-едный наи-и-ивный мальчик. Боиться всех и самого себя, — ее глаза потемнели, остекленели, обезумели. В них что-то зажглось, что-то темное, бесконечное. БЕЗВРЕМЕННОЕ.

***

Отрывки. Громкие. Пустые. Безжизненные. Отрывки. Голоса. Давят изнутри, просятся наружу. Нескончаемый яд, что по ее жилам проносятся капиллярными тоннами. Он хуже шиммера, хуже всей ее. И она понять не может, откуда он в ней взялся. Ведь не она пила чужие слова, не она обманывала, не она убивала, не она пыталась подстроить все ради собственного выживания. Не она. Кто-то другой. Константин, Диара Дэлш, Миракл, Астариус, Черная Королева. Астрагор. Отец. Мать. Время. Не она. Она знает, что такое стоять на краю. Знает, что значит ходить по лезвию. Знает, какая боль проносится по нервным окончаниям. Ее научили терпеть. Взрослые с детства говорили им, Ключникам, терпеть. Вынашивать боль, ставить кресты на свои мечты и стремления. На свою жизнь. Сложить свою голову во жертву других. И не жаловаться, потому что они знали на что шли. Нихуя они не знали. По крайней мере она. По крайней мере Фэш. Ник, Диана, Захарра, Маар. Ярис, Марк, Маришка, Норт, Дейла. Взрослые ломали им хребты и приказывали не рыпаться, потому что сами боялись за свои шкуры. Но сейчас это уже не важно. Сейчас их всех нет. Сейчас они все разложены в могилах, словно деревянные солдатики, а их призраки из прошлого маячат перед ее глазами постоянно. Она не знала, что видеть их будет такой пыткой. Все это. Она сама загнала себя в ловушку. Ей нужно было бежать, и она сбежала. Поступила один раз эгоистично, во благо себе, назло другим, и тотчас сделалась монстром. Струсила, не захотела быть пушечным мясом. Ведь никто никогда не спрашивал, чего она хочет. А ей жить хочется. До безумия. Не чувствовать эту силу, ответственность, не править мирами. Хочется совершить дерзость, самую глупую глупость, чтобы хоть как-то скомпенсировать свои мучения. Хочется расплавить эту корону, этот замок, этот мир к чертям собачьим. Ей тесно, ей душно, ей сбивает дыхание от одной мысли, что такое продлится ещё пять раз. Отрывки. Пустые. Безжизненные. Отрывки.

***

— Какого это умереть, Марк? Ляхтич смотрит, как демон сбрасывает с себя личину исходника. И почему-то вспоминает этот давний вопрос настоящей Огневой, заданный когда-то ему в зале девяносто с лишним лет назад. Какого? Безразличие. Безжизненные размышления. А потом… Осознание. Что ты мертв. Что ты больше не дышишь. Что не чувствуешь больше исходящее от крови и плоти тепло. Что ты больше не человек. Даже не животное, не насекомое (хотя таким себя чувствуешь). Ты буквальное ничего. Никакое. И непонятно, почему ты вообще до сих пор мыслишь. Существуешь. Почему маслом плавятся слова в глотке от немого крика, почему пустота внутри сжимается вакуумом внутри, почему сжимаешь кулаки до спазма, хотя сейчас уже не может быть какой-то боли, просто потому что ты бестелесная оболочка. Но больно почему-то все равно. — Д-действительно не понимаешь?! Н-не помнишь того, к-к-кто дал тебе тв-вое но-о-овое тело? — ее голос раздавался по всему пространству протяжным хриплым эхо. Марк секунду анализирует, что такого сказал он, потом то, что сказал оборотень, а затем по его спине струями протекает леденящий холод. Безвременье?.. — Конечно Безвременье, идиот, — «Огнева» фыркает, злобно глазеет своими маленькими суженными зрачками, перья вокруг нее вспыхивают ярким ослепительным пламенем. На радужке отражаются эти всполохи, когда демон одним взглядом забивает его намертво к креслу. — Вы… — в закрытой клетке волки сжирают друг друга. А он хуже волка, он кролик, что забавно дёргает носом от страха и прячет уши назад, будто это способно хоть как-то спрятать его от хищника. Смерть научила его смирению. — Могу читать твои мысли, ты же теперь мой слуга, разве не понятно? — весело хмыкает Безвременье, «девушка» уже даже не ухмыляется, открыто показывает свое презрение. — Как в старых сказках, верно, Маркус? Это бьёт навылет. Никто никогда этого не знал. Он никогда не позволял кому-то проникнуть настолько далеко, настолько глубоко, прямо в себя. Даже Огневой или Маришке. Даже самому себе, предпочитая закрыть это озеро воспоминаний толстым слоя льда, чтобы оно даже от ударов костяшками не могло треснуть. Он предпочел скрыть это с глаз долой, потому что забыть не смог. Огнева тянула его на дно. Даже больше, чем он сам. Он смотрел в глаза при их первых встречах после победы над Астрагором, пытался язвить, пытался царапать душу, чтобы она отстала от него. Огнева взрывалась всполохами раздражения, однако уже даже не злилась. Что-то изменилось в ней, тогда, в еще маленькой девочке. Глаза отражали вселенскую пустоту и усталость, так похожие на его собственную. Возможно, уже тогда Василиса начинала понимать куда ее втянули на самом деле и зачем. Огнева гладила его против шерсти, а затем пела песни о спасении, успокаивая. Видимо, это был такой способ приручения диких животных. И Марку почему-то хотелось верить. Потому что кроме этой веры и бездонных синих глаз у него ничего не осталось…

***

А сказки-то другое рассказывают. И рассказывают их по-другому, если уж на то пошло. А Василиса глупа. Потому что ей внушили, что в реальности сказки встречаются постоянно. Что звёзды сверкают не просто так, а обязательно ориентиром для часовщиков. Что благородство миссии Времени безгранично, а страдать во имя других это честь. Что Астрагор свержен, потому что дело в ее добром пылающем сердце и сострадании к другим. Если это была сказка, то она страшной оказалась. Не знала маленькая Огнева, что «долго и счастливо» не для всех. Что ради того, чтобы сотня его обрела, нужно тысячу убить. Что дело не в ее сердоболии, а в планах взрослых, что ее на трон посадить решились во имя своей гордыни. Вникала она, как отец распевался соловьём о истинах, нужных для правления. Слушала их и затыкала рот своей подозрительности, ибо отец теперь другой, он не может и не хочет теперь ей навредить, и спорить не надо, ибо рассердится, разлюбит. Не знала она, что любят не за покладистость. Любят просто так. Глаза открылись в тот момент, когда она Лиссу увидела. Снова. Когда смех другого Константина бил в уши. Когда ворчание Лиссы с перерывами на краткую усмешку ранили сердце. Когда веселые шепотки и хихиканье от сводных братьев и сестры убивали где-то внутри все человеческое, порождали злость, ненависть и жуткую тьму. Тогда что-то окончательно переменилось. Тогда схлынули краски, смазались в одну сплошную какофонию блевотного лайма, тогда Василиса… трясиною стала. Собственным затхлым озером, которое за сотни лет в болото обернулось. С тех пор поселилось в душе что-то. Огнева и рада была отречься от обиды детской, так вот только от одной только мысли, что другие ее жизнь получили, в животе взрывались бабочки. Ножи-бабочки. И семья у нее уже была, и счастье должно быть тоже. Да вот только не ее оно, не такое, какое она заслуживает. Ее счастье всегда с оглядкой в прошлое, всегда с мыслью «могло быть хуже» и «хорошо, что все так сложилось». А братья и сестры не думали, они даже не знали, что значит себя в жертву отдавать с молодого возраста. Для них часовые штуковины — самые главные капризы, часовые торты — самое главное желание на субботу, поездка на фабрику — самое главное событие, поцелуй в щеку от мамы — самый бесполезный пустяк. Для Василисы день вне Расколотого Замка — услада разума, день без обязательств — величайшая награда, поцелуй в щеку от мамы — недосягаемая мечта. Для неё заглатывать нейролептики — обыденность, слушать Пустоту — ежедневная рутина, убивать людей — необходимость, от которой невозможно избавиться. Восседать на троне в ореоле святости, все равно, что лепить себя заново по кусочкам. Выносить приговоры, все равно, что бросить камень в лужу, разбрызгать воду, но терпимо. Нетерпима только боль пожизненная внутри. Забыла Огнева, какого это, обывателем быть. Тем, кто готовит детям своим блинчики по выходным, в праздники водит на ярмарки, а по понедельникам и пятницам рассказывает сказки. Ведь она сыта по горло этими сказками. А в душе птицы кричат, выцарапывают себе глаза. Золотые блёстки рассвета тонут в брезгливо-мутной воде бытия, покрываются трещинами новыми деревья-старожилы. Звери беду кличут, спать по ночам не дают, в уши шепчут о несбывшемся, давно забытом. Огнева уши закрывает, засыпать боится, потому что на той стороне мира людского ее смертники поджидают, глотку хотят перегрызть, шею перерезать, живот вспороть, кишки выдернуть. Чтобы капала кровь на мертвецки бледный свет, чтобы утонула она в собственной мгле, чтобы крик никогда глотки не коснулся, заблудившись где-то по дороге. Да и надо ли ей теперь все это? Не умеет она более по законам жить. Ведь Богиня она, с книжек сошедшая, венец себе вогрузившая и на трон по воле собственной севшая. И не знают прячущиеся за масками чудища на трибунах Радосвета, с жезлами золотыми да улыбками ехидными, что стена это огромная, каменная, а за ней ребенок прячется, что сворачивает клубком собственную тьму, лепит глиной собственные маски и плачет в темноте. И больно ему, и муторно жить уже столько лет, чудовища скукоживаются, стареют, а она издалека только и может, что наблюдать, как в пыль превращаются их бренные тела. Она и рада отдать себя в их когти, пока они молоды, сильны, а их когти остры и способны ее разорвать. Но кожа самим Временем оплетена, из скорлупы часовой сделана, ни одна сила, кроме собственной убить ее не может, да и та против хозяйки пойти не готова. Нужна ли она этому миру? … А нужен ли он ей?

***

— Твоя роль будет предельно проста, Маркус, — «Василиса» переставляет белую Королеву совсем близко с черным Королем. Ляхтич с дрожью внутренностей осознает, что это почти мат. — Убеди нашего Короля, что тебе пора отправляться в прошлое… А затем… ты должен подвести Огневу к мысли об убийстве. — Убийстве? — Маркус ощущает острую ноющую боль в созвездии под ребрами, но и не переходящую в острую фазу. Как напоминание, о том, что может случится. — Кого? — Кандидатура уже есть, — Безвременье оценивающе смотрит на доску, хотя Марк ещё не сделал ход. — Тот, кто готов застрелить Огневу при первой же возможности. И тот, кого наша Королева первого отправит на эшафот. — Кандидатура хотя бы знает, что он пойдет на убой? — Ляхтич скорее автоматически язвит, потому что его мозги — каша, в которой все течет и плавится под градусом кипения. — Не говори ерунды. Наши пташки слишком самоуверенны и преисполнены гордыней, чтобы думать, что в этой игре они всего лишь пешки, — «Огнева» хитро жмуриться, Маркус жмуриться в ответ, потому что боль короткой пульсацией отдает в ноги. В следующую минуту догадывается — наказание за проступок и длинный едкий язык. — В этом они отличаются от тебя. Ты знаешь свое место. И знаешь, что всегда для всех останешься чужим. Мудаком Ляхтичем, который предавал ради собственной выгоды. Но не волнуйся. Женщина встала, перья в воздухе разом вспыхнули и осели пеплом на доске. Марк завороженно смотрит на них, одновременно просчитывает все возможные варианты развития событий схватки. Своей или черного Короля,он пока не решил. — Я подарю тебе свободу, — Огнева огибает стол, улыбается, кладет руки на плечи и жарко шепчет в ухо, безоговорочно опаляя сердце Марка очевидной правдой. — Ту, которую ты заслуживаешь. Безвременье не знает, что он заслуживает единственную свободу — смерть. Эта партия изначально была построена для него. Это шах и мат.

***

— Может быть уже хватит, отец?! Есть ли предел твоей наглости? — Огнева ловит в глазах Нортона хотя бы крупицы понимания и раскаяния. И не может найти, потому что в этих бесстыжих радужках их нет. — Василиса, ты не понимаешь, ты должна… — Я никому из вас ничего не должна. Если и составлять список должников, то все вы с Зодчим Кругом мои вечные слуги, — отсекает, режет без сожаления. Потому что они не семья. И никогда ею не были. Она была девчонкой, без фамилии, чистым листом, галочкой в чьих-то отчётах где-то далеко-далеко, написанных давным-давно и забытых всеми навсегда. Василисы Огневы не существует. — Но ты же Королева! Ты не можешь убивать просто от того, что тебе хочется, — Нортон сжимает ногтями подлокотники, опустошено смотрит в безучастные глаза дочери и гадает, в какой момент он довел все это до такого финала. — А ты значит можешь, — злые слова срываются с языка, уже Драгоций об этом ничуть не жалеет. — Не все жертвы в Черноводе были достойны на смерть от твоей руки. — Я делал это ради Лиссы! Ради семьи, ради тебя! — голос постаревшего Нортона дрожит, он вообще ничего не понимает. Почему они тут, почему ссорятся и почему обсуждают его ошибки молодости. — Хватит! — Василиса ударяет кулаком по столешнице, боль коротким тупым импульсом всколачивает синусы нервных клеток. Хочется выть от себя, да некому. — Ты думал о себе, о своем статусе и о своем благе! Как и вы все всегда! Я сыта по горло вашей ложью. Вы с самого начала знали, на что меня склоняет! — Василиса, мы… — Не смей перебивать свою Королеву, отец, — Драгоций орет, в груди становится пусто. Просто потому что все, что было, уже сгорело в камине за спиной, вместе с фотографиями счастливой Лиссы с новой семьёй. — Вы все знали! Совершенно все! Вы знали, что обрекаете меня на вечные страдания. И все равно повели нас в это чёртово зеркало! Сами застегнула на нас наручники! Это так ты называешь проявление отцовской любви? В мире рождаются миллионы звёзд. И погибают тысячи миров. И Нортон не верит, что его дочь отсюда. В ней что-то другое. Бесконечное. Вне системы, она всегда была такой. Всегда молода, и всегда справедлива. И сейчас эта справедливость настигла его, сжигает все людское в дочери до тла. Потому что звёзды мерцают просто так. — Понятно. Всегда, все было понятно, — Василиса сухо сжимает свое нутро и оборачивается к окну. Там горы поедали солнце своим скалистыми пастями, выжимали все его алые соки в небо, словно разводные чернила. Лес купался в этом бесконечном празднике цветов. Как будто в последний раз. — Что касается Алистера… Он должен умереть. Приговор звучит набатом в ушах Нортона. Потому что ради того, чтобы сотня счастье обрела, нужно тысячу убить.

***

Огнева просыпается от резкой врезающей боли в голову. Вмиг оживает комок тихих переговоров, кто-то решил заскочить сюда до начала рабочего дня. Часы отбивали семь утра. Цокает, потому что таксист уже наверное уехал и придётся снова кого-то вызывать. Их четверка неплохо наелась на кругленькую сумму, и Юсупов как-то слишком быстро поймал волну Огневой, что хотела побыть одна, и испарился вместе с мальчишками, которые все так же подозрительно смотрели то на него, то на Василису. Девушку хватило только на обнадёживающий кивок, после чего Феликс железной хваткой вцепился в плечи пацанов и с силой затащил их на выход под веселое напускное щебетание. Их столик находился наверху, в вип зоне вместе с диванами и мягкими креслами, столик был чист после их пира, а заказать новое что-то Огнева не удосужилась, так что Василиса не заметила, как задремала. Ее часто видели в этом ресторане, а время было не час пик, так что официанты видимо не стали будить ее и просить выйти. К чему этот короткий сон? Да ещё и воспоминание? Время частенько перед очередной бедой подкидывал ей какие-то подсказки. От отсутствия прямоты их с Василисой диалога последняя иногда бесилась. Огнева шарит в карманах, быстро находит шиммер и движением, отлаженным до автоматизма, опрокидывает порцию. В горле печет, всасывание дряни происходит быстро. Василиса отсчитывает от точки бытия две тысячи одиннадцать лет, телу горячо. Лихорадка в мыслях, в ощущениях — отсутствие самой себя. Вороны кружат над ее могилой, тянут за куски мяса, прогрызают короткими толчками клювов путь к самому вкусному, внутреннему. А Огнева смеётся, потому что боль для нее старая подруга, а ее тело для них — бесконечная кормушка. Отрастет вновь, такое же мягкое и приятное на вкус. Василиса включает телефон, трёт заплывшие от застывшей жидкости глаза, свет бьёт на поражение. Уведомление на телефоне гласит о тысячи пустых сообщений и об одном от избранного контакта. Огнева конечно же открывает последнее. Лоткович предатель, теперь в этом нет сомнений. Флетчер сообщил мне о недостатках в поставках. От сектора Лотковича ничего не пришло совсем. Феликс весьма красноречив, Василиса шипит от тупой головной боли. Господи, когда же она пройдет.

Ты знаешь, что мы делаем с предателями. Я разберусь лично, позаботься об мальчиках. Свяжись с моим отцом, скажи что все идёт по плану, они могут не беспокоиться.

В душе пустота. И духота. Хочется выйти на улицу. Огнева отсчитывает пару купюр и оставляет на столе, чаевые как компенсация за ее внезапный сон. Не замечая ее, проносятся официанты, которые сервируют столы, а Огнева твердо шагает, не замечая их. Все честно и обоюдно. Девушка-администратор приветливо улыбается и желает ей прийти к ним ещё. Огнева сразу понимает, новенькая, старые сотрудники знают ее и знают, как ее раздражает навязчивость. Огнева фыркает в ответ и толкает дверь на выход под недоуменный девчачий взгляд. На улице по-прежнему пахнет свежестью утра. Тротуар выдыхает пары воды, заполняя кварталы едва заметным туманом. Хмурые тучи закрыли небо на тяжелые грузонеподъемные ставни, отстраняя людей от чистой голубизны. Недостойные не могу к ней коснуться, а Огнева так тем более. Слишком много ошибок было совершено и слишком много смертей допущено. Слишком много вспышек пустых звезд и слишком много неоправданного пафоса. Слишком много незначительного, и слишком мало ценного. Взгляд охватывает Храм Христа Спасителя, его флигель, кажется, навострился в сторону покрывала пуховых облаков и готов был разорвать их, протаранить путь к чистоте, ты только выше его подними. Огнева рассматривает образы преподобных, что покрыты ореолом святости и позоло́том, и по инерции крестится, сама того не понимая зачем. Она в чужих божеств не верит. Она сама такая, а других таких не видела.Пришествие на землю грешную второй раз после смерти она совершить не сможет, да и не нужно ей это, сама бы себя проткнула ножом, коли бессмертия и обязательств не было. А они, сволочи такие, не заканчиваются даже после ее ошибки. Было в этом жесте что-то свое, не королевское. Что не связывало ее с титулом, но связывало именно с собой, с эти миром и этими людьми. Что-то, что принадлежало не Василисе Огневой, но Василиске из соседнего подъезда. Былое и давно забытое. Огнева в молитвы не верит. Потому что пусты они и беспочвенны. Потому что сама их не слышит от своих подданных. А ежели божества не слышат, чего их просить, слова на воздух, надежду на ветер. Взгляд цепляется сначала за расцветку машины, затем на номера, а уж потом — на лицо, находящееся на месте водителя. Брови девушки невольно поднялись вверх, Валуев сидел с закрытыми глазами, накрыв половину лица кепкой. Спит, проносится в сонном разуме, Огнева срывается с места, фурией проносится по мостовой прямиком к припаркованной в неположенном месте автомобиле, стучит остервенело в окно. В замедленной съёмке она наблюдает, как водитель возвращается с семимильных грез на землю, осознает ситуацию, осоловело смотрит на источник шума, на ее лицо, анализирует, а затем запоздало поднимает окно, когда Огнева уже закатывает глаза от его нерасторопности, огибает машину и молча садиться на заднее сидение. Валуев неловко снова поднимает стекло, молча заводит мотор поворотом ключа, машина издает недовольный рык, в салоне пахнет каким-то средством для обуви и типичным дешёвым ароматизатором воздуха. — Почему остались? Вы же сказали, что будете до семи. — Вы не заплатили мне, — мотает счётчик, сухо передвигает языком. Вся их магия разговора испарилась, под действием язвительности Огневы. — К тому же ваш друг убедителен и дал мне нехилые чаевые. Не знаю, откуда у вас столько денег, но раз вы так оплачиваете мое время, как-то один день в универе пропустить могу. Огнева хмыкает, достает сигарету и совершенно безнаказанно открывает окно. За такие деньги будем считать, что у нее бизнес класс. — Куда едем? Пары дыма растворяются в утренней спешке, Василиса с равнодушием наблюдает, как они трогаются с места, унося картины улиц куда-то далеко. — Рогожий вал 7. Клуб Paradise.