— Зачем люди засыпают?
***
Мысли по ночам покоя не дают. Бьются яркими светлячками в черепной коробке. Артур вырывает их раз за разом, словно сорняки, что отравляли разум. А они снова появляются. Вспыхивают ярко, звёздами рассыпаясь в сонном мозгу, и шебуршат, поют свои песни, Шестоковский только и успевает их различать. Он снова на том же балконе, встречает то же самый рассвет, упоенно вздыхает, напряжённо смотрит вдаль. Змиулан спит, двое его властителя вымотали мужчину своими планами насчёт Огневой. Вернее спорили они, двое отражения прошлого, а он, как представитель безрадужного будущего, что не должно влезать в дела настоящего, стоял в стороне, и покуривал сигарету с шиммером. Он никогда не думал, что придет к этому. С самого детства он знал, кем является его отец, и что за дела он творил, за спиной у матери. И думал, что никогда не встанет на ту же скользкую дорожку. Просто потому что знал последствия. Возможно, он бы преодолел со временем свой юношеский максимализм, вступил в какую-то академию, выучился, завел семью и стал бы добропорядочным гражданином. Возможно, он бы сейчас не стоял здесь, в ветряном чужеродном замке, не строил бы стратегии, и не пытался… Убить? Тварь ли я дрожащая или право имеющая? Артур не знал. Остальская культура со временем влилась в эфларскую, поэтому книгами классиков зачитывался и растворялся, исчезая из реальности. Только вот он не чувствует себя антагонистом. Он — Раскольников, мелкий человек, запутывшийся в себе и других, но четко знающий свою цель, оправданную, хоть и полностью противоречившей всей его сущности.***
Маленький Артур сжимает одеяло до побеления пальцев. Под ним другая вселенная, душная, с недостатком кислорода, но все же — своя, родная. В нем нет криков, слез матери и наставлений отца о ничтожности устройства мира. Нет постоянных разговоров о преемственности в Ордене и о будущей ответственности. Отца он любил до ужаса. А потому старался всякий раз доказать, ему и себе, что достоин его веры. Алистер Шестоковский сыном гордился и грезил, что тот однажды займет его место и исполнит заветную мечту. Что флаги с юрким огнежаром и хитрым треуглом однажды сгорят в ярком пламени, а над планетами развеется новый герб, остроконусовые копья Духов. Маленький Артур с воодушевлением сначала истории о величии рода Драгоций воспринимал, они все глубже и глубже в его сердце проникали: о том, как могучий Астрагор одним своим духом мог Эфлару стереть, и о том, что о самых глубоких тайнах мира знал, и о том, как ничтожны по сравнению с ними были нынешние властители Времени. Алистер много всякой дряни в него вложил. Вливал, безжалостно и расчётливо, с оглядкой на будущее, когда его сын будет готов его идеалы нести в мир. Не рассчитал только, что Артур вечно маленьким мальчиком быть не сможет, что покорно своего отца будет слушать. Ему уже десять, и теперь детское сердце иное просит, человеческое. Место, где не существует Астрагора и рассказов о величии, но есть любовь и воспитание отца. Алистер этого сыну дать не мог. Отцом он и правда был никудышным, мать это с взрослением сына все чаще замечала, и поэтому устраивала скандалы, моля того отойти от дел или хотя бы перестать мучить ее мальчика глупой пропагандой. Отец, как видел Артур из-за угла кухни, глаза закатывал, кричал о крепкой вере в свои идеи и о неспособности его жены понять его, а затем уходил, громко хлопнув дверью. Куда конкретно, Артур не знал, ведь они жили на отшибе, вдали от людей, потому что Алистера разыскивала вся эфларская полиция. А между тем все громче блистали заголовками плакаты и газеты с заголовками о нападениях и терактах. Алистер свое причастие к этим ужасам отрекал, но его сыну уже тринадцать, и он знает, что значит лгать. И знает, что лжет отец. Догадывается постепенно, по слезам матери глубокими ночами, по непонятным мужчинам, что в их дом отец водит, с кем о своих идеях говорит с рюмками коньяка, а те только поддакивают, да треплют Артура за макушку своими потными ручищами. Только вот догадки в факты превращаются, и Артур не знал, что эти метаморфозы бывают такими болезненными. Потому выскакивает с постели, собственный пододеяльный мир ру́ша, ступает голыми пятками по холодным доскам пола, чуть услышав мамин плач на улице. Он в окно, во внешний мир заглядывает, что в эту ночь сбрасывает маску и голую правду оголяет. Грозно блестят пики в лунном свете и отголосками свечи на подоконнике окна. Стражники, один на другого похож, возвышаются, безучастно смотрят из-под своих касок, пока другие трое Алистера прижимают к карете, больше на клетку похожую. Мама на земле сидит, вся измазанная в грязи, будто ее только что швырнули туда. Она рыдает, воет волком, за стеклом плохо слышно, Артур застывает от страха. — Молю, пощадите, Ваше Высочество! Молю… — мать как мантру повторяет, завороженно с пеленой глаз и раскрасневшемся лицом. — У нас же сын, что я ему скажу?! Как он сможет расти без отца?! Она уже даже не смотрит, словно загипнотизированная, повторяет, в сторону ещё одной, второй, кареты, куда более богаче украшенной и по всем нормам построенной. В какой-то момент дверь ее отворяется, и оттуда выходит фигура. Тонкая, изящная, в черной накидке. Артур прищуривается, лицо незнакомки пытается увидеть, но в этой темноте он едва мать мог разглядеть, потому что тысячу раз видел ее. Родительница застывает, прекращая даже реветь, затихая и ожидая ответа. — Не надо строить из себя дуру, мадам Шестаковская, — из-под капюшона голос раздается железный, прутьями натяжными перерезывающий все слова матери. Словно ему дела нет до всего раньше сказанного, потому что это ложь. — И не надо прикрываться сыном. Вы и сами прекрасно знаете, в чем повинен ваш муж и какие преступления он совершил. Маленький Артур не понимает, почему все именно так. Не понимает, за что отца за решетку хотят упечь, и почему мать его так истошно воет, хотя проклинала его за какую-то работу каждый день. Не понимает, потому что он ребенок. Чувствует лишь, как злость по венам вспыхивает, током по позвоночнику рисует узоры от вида материнских слез, от темноты ночи и, почему-то, от этих рыжих волос, выглядывающих на свет луны. — Его действия непростительны, и, я думаю, вы даже сейчас понимаете это не меньше моего, — голос режет на сухую мать, Артур чувствует это нутром, всем своим человеческим сердцем. — И вы знаете, что Время справедливо ко всем, будь то выходец из богатой семьи или же простой мастер. У Артура что-то щелкает внутри, будто таймер на часах. Невиданная ныне сила выталкивает его в коридор, а оттуда на лестницу. Он стремглав перепрыгивает ступени с одной единственной мыслью — защитить. Дверь буквально выбивает, та с громким стуком отворяется, он бежит прямо на фигуру с темным капюшоном. — Не трожьте! Верните отца, немедленно! — стражники в форме его подхватывают за руки, он вырваться пытается, сам не понимая что крича, пока его за шею не хватают и к земле не прикладывают. — Заткнись, паршивец! За проявленное неуважение тебя и твою мать положено вместе с папашей бросить в темницу, — из-под щитка наверху доносится тяжёлый бас рычащего волка. Шею рука тяжёлая схватывает ещё сильнее, будто сломать собирается. — Нет! Ваше Высочество, молю не надо! — Артур, насколько позволяют возможности, поворачивает голову, зрачки запечатывают на сетчатке глаза матери, наполненные страхом. — Он ведь еще ребенок! Хотите, я возьму ответственность за его проступок?! Только не губите! — Мама! — Довольно! — Артур застывает, исподлобья смотря на фигуру. Теперь, снизу наверх, он видит черты лица незнакомки, острые, упрямые, сошедшие со страниц сказок. Но то были не черты принцесс, скорее королев. От женщины веяло силой, способной долину создать, раздвинув горы и протянув реки через них. Артур обездвижен, потому что перед этим могуществом вся его наивная мальчишечья решимость растаяла, стоило холодным васильковым глазам ополоснуть его. — Отпустите его. Её голос уже глух, не так грозен, без разрядов грома. Скорее какой-то… Усмиренный. Женщина устало выдыхает, когда офицер с волчьей душой недовольно цокает, но приказу подчиняется и шею мальчишки опускает, грубо пройдясь по ней ещё раз. Фигура склоняется перед ним, васильковые глаза теперь наравне с его собственными, пестрят каким-то извращенным пониманием. — Артур, верно? — рыжеволосая оглядывает его лицо, будто хочет найти в нем ответ на какой-то свой, внутренний вопрос. — Разбудили мы тебя, прости пожалуйста за это. Она выдает грустную усмешку. Артур моргает, пытаясь понять, где его сон слился с реальностью и теперь выдавал все это за чистую монету. Потому что не могла та, кто ещё секунду назад валяла его мать в грязи, сейчас смеяться и с сочувствием смотреть на него. — Отпустите отца. П-пожалуйста, — голос дрогнул, стоило в глазах рыжеволосой промелькнул раздражение, однако и оно скоро спряталось за радужку, оставив после себя мыльные разводы на склере. — Артур, понимаешь… — руки у женщины холодные, ледянные, будто не из мира сего, она ими его собственные берет, отдает этот мороз, будто спастись от него пытается. — Твой отец… Совершил очень плохие поступки. Непозволительные. Наверняка твоя мама скрывала от тебя все это. По крайней мере, на ее месте я бы сделала именно так. Женщина смотрит мягко, обволакивающе, назидательно. И Артур бы поверил. Действительно поверил бы, полностью и совершенно точно. Но слезы матери глубже сидят в душе, а железный голос намертво застыл в памяти. Сейчас никто, даже сам дьявол не имеет и понятия, лжет она или говорит истинно правду. — Не вини ее в этом. Как и не вини меня. Я ведь… — Рыжеволосая отсекается, в ее выражении лица на мгновение проскальзывает что-то ещё, какое-то отчаяние. — Я не хочу ведь зла. Никому из вас. Но… Твой отец преступник. И как всякий преступник… Он должен быть наказан. Она фалангами пальцев сжимает его, вызывая лёгкое онемение. Артур ошарашенно смотрит на эти печальные, но стойкие глаза, пытаясь хоть как-то загнать все это в свой невинный ребяческий мир. — Я не могу отпустить твоего отца. Это мой долг, как правителя и как защитника, прежде всего твоего. Она замолкает, сцепляя губы и прикрывая глаза, словно снова пытается собрать себя. Словно каждое слово впилось в нее и пробралось глубоко под кожу. Маленький Артур, наверное, только не понял этого. Но этот взгляд, полный сожаления, но твердой решимости лишить его отца он запомнил на всю жизнь. — Не забивай голову моему сыну своей брехней, тварь! — голос Алистера послышался, казалось из другого, незнакомому Артуру мира. Его мир был лишенным тепла, но с хотя бы частичками любви. Этот же был покрыт пеплом и холодным воском. Совершенно чужой. — Вы со своими выродками скоро сдохните и сгниете в погребных ямах! Один из стражников молниеносно развернулся, просунул руку сквозь решетку и за грудки куртки припечатал лицо пленника к ней. Шестаковский-старший взревел, в свете луну брызнула кровь на его пальцы, губы и пол. Артур онемел. Не мог пошевелиться. Он знал лишь, что это не его отец. Его отец не был зверем. Не был таким… злым. Кто-то другой сейчас сверкал яростными суженными зрачками, кто-то другой за решетку хватался пальцами с мозолями и вопил о чужой смерти. Кто угодно, но не Алистер. В женщине что-то изменилось. В ее взгляде снова полыхнуло раздражение, чистые глаза заполонились мрачностью и серостью. Она сжала безмолвно плечо Артура, словно напоследок, выдавила из себя последние капли искреннего сочувствия, а затем покрылась чем-то. До ужаса величавым, королевским, но мальчик чувствовал, что все это не более чем спектакль, фальшивка, маска, мантия, подобно той, что сейчас была надета на нее и приглушала лунные лучи. Зашуршал подол, женщина встала, больше не смотря и не притрагиваясь к мальчику, посмотрела в сторону осуждённого. Они встретились глазами, Артур понял это по искривленным губам отца. В Алистере горела жгучая ненависть, от чего Артур невольно окончательно сник в руках стражи, больше не пытаясь вырваться из лапищ. — Оставьте мальчишку. И его мать тоже, — рыжеволосая незнакомка поправила капюшон, все больше натягивая его на свое лицо. — Преступника отправьте в подземную тюрьму Ратуши с повышенной защитой. Никто в радиусе километра не должен находиться рядом с ним, кроме времени приема пищи. До суда запрещены любые разговоры, а также попытки что-либо передавать о процессе вынесения приговора суда. Алистер что-то ещё визжал, но Артур этого не помнит. Все в его восприятии покрылось дымкой, вязкой тиной, весь мир как будто сбросил себя четкость и краски разом. Он помнил только трепетные материнские объятия, ее дрожащие руки и тело, ее слезы, капающие на макушку, ее нежный рванный шепот о том, как все будет хорошо, удаляющуюся процессию карет и сверкнувшие напоследок голубые глаза, что обожгли своим лунным отливом…***
Такси остановилось. Огнева проигнорировала какой-то жаркий монолог Валуева одним громким хлопком дверью, снова постучав в окно и подождав, пока оно опустится: — Вернусь через час, может полтора. Никуда не уезжайте, иначе цена снизится вплоть до вашего обычного гонорара, — сказала угрожающе, точно распоряжение. Василиса была прежде всего Королевой и не терпела, когда ее приказы не выполнялись. Дальнейшую тираду она пропустила мимо ушей, громко цокая каблуками, поправляя перья на своем боа, а затем потушив сигарету на подоконнике здания. Возле входа стояли два весьма крепких парня, их грубые лица плавились в неоновой подсветке, огни скакали на кожаных куртках. От них тянулась не такая увесистая, как в вечерние часы, но все же приличная очередь из пьянчуг и весьма отрывных людей несосточтельного вида. От каждого чувствовался шлейф часодейства, причем, не из этого времени. Василиса знала, что «Paradise» был хорошо всем известным местом и сюда частенько забредали души из разных времён, клуб работал буквально всегда и для всех, но чтобы настолько… Лоткович похоже намеренно умолчал, предпочитая рассказывать сказки о проблемах в бизнесе. Огнева снова проигнорировала очередное препятствие, и под гул недовольной толпы встала прямо перед стражниками этого царства эйфории, которые сразу же перекрыли ей, малолетке со стажем, путь. — Пришла Василиса Огнева, передайте своему управляющему, — без предисловий и не слишком любезно, даже не пытаясь сойти за очередного клиента. — Живо. Мужчины удивлённо улыбнулись, а затем вдвоека издали унизительный гогот. — Проваливай, малявка, — гаркнул один из них, натужно хмуря брови, в неоновых бликах сверкнул золотой зуб от его оскала. — Иначе выгоним за шкирку, долго плакать будешь над прикидом. Огнева холодно оглянула его взглядом, с ног до головы, затем второго, походившего на первого, точно брат близнец. Слишком взросло для девчонки, слишком властно для ничего не значащего человека. — Если не передадите, — она прошипела, буквально выдрала свой голос из глубин, вываливая наружу все свое высокомерие. — Я прямо сейчас позвоню вашему боссу, вытащу его наружу, и у него будут серьезные проблемы. А у вас тем более. Не создавайте ситуацию, пока я не потеряла терпение, и просто, блять, доложите обо мне. Казалось, даже шумевшая толпа затихла от дерзости маленькой рыжеволосой бестии. Лица охранников ошалело оглядели ее, словно не веря, что она сейчас это сказала. Первый из очнувшихся что-то прошептал напарнику и скрылся в дверях, второй же хмуро продолжил принимать билеты, иногда посматривая на причину его новой головной боли. Пять минут тянулись долго, нескладно. Огнева от скуки начала крутить сигарету в пальцах, без какого либо намерения поджечь, прислонившись к стене рядом. Она скривилась, когда из клуба вытащилась пьяная компания и, пройдя пару метров за углом, начала вывалить остатки своего веселья и еды на тротуар, судя по звукам. Мигрень больше не бесилась, иногда лишь подмигивая словно в назидание и напоминание очередного злодея: «Я ещё вернусь!». Она ловила пару раз взгляд охранника, но отвечала на него безмолвно и совершенно упорно, стреляя иглам бессовестности буквально в упор. Роль жертвы для нее уже давно пройденный период и возвращаться к нему у нее не было ровно никакого желания. Финал вышел до ужаса неожиданным для угрожающих ей расправой: на улицу выбежал, чуть сверкая пятками молодой человек, худощавый, но приятно и подходяще одетый: зелёный костюм с черной водолазкой, остроносыми туфлями и до ужаса дорогими часами. В его изумрудных глазах блестела тревога, даже какая-то паника, казалось, дунь на него, и он тут же упадет навзничь от какого-то несвойственного ему страха. Управляющий обеспокоенно оглядел гостью и расплылся в кривой улыбке: — Госпожа Огнева! Какая честь лично встретить вас спустя столько времени в нашем скромном заведении! Ваш визит был крайне неожиданным! В его голосе сквозила сонная, но тем не менее взбудораженная хрипотца, наигранное добродушие и совсем немного панических ноток. Никто не мог сомневаться, по ее душу пришел Евгений Некрасов, вечный сподвижник и сторонник Лотковича, человек без часового дара, осталец по происхождению, но знающий больше всех часовщиков вместе взятых. — Не стоит распылятся, Некрасов, вам это не к лицу, — Огнева не без удовольствия глянула на вытянутые лица охранников, ублажая каких-то своих внутренних демонов. — У меня очень мало времени и ровно никакого желания выслушивать очередную порцию лести. Мы с вами взрослые люди, и должны понимать, что вопросы можно решить по другому. Кстати про это, как продвигается бизнес? Господин Лоткович жаловался на это, и мы были весьма опечалены этим… Огнева щебетала, входя уже в привычную роль лисы. Этому она научилась у Феликса, тот всегда решал проблемы с широким оскалом превосходящего хищника. Теперь лес знаком, перед ней всего лишь зайчик, несмотря на заострённые зубы, так, мышей попугать и только. Выглядело весьма комично, когда она открывала дверь перед ошарашенными лицами толпы, ведя вперёд управляющего навстречу своей же территории. Неон пробил сетчатку сразу, стоило двери закрыться. Ресепшн охраняла весьма умело девушка азиатской внешности, худая и не совсем обычного типажа для московского жителя. В ней как будто бы было олицетворение всего юношеского бунтарства: татуировка дракона на шее, уходящая на руку, кожаная куртка, пирсинг на носу и ушах, а так же до ужаса интересная черная сережка креста. Та хотела окликнуть маленькую девочку, что проникла в взрослый клуб, но была ловко одернута одним жестом Некрасова. Тот построил очень раздраженную мину, после за предплечье потянул на себя и что-то яро зашептал, от чего девушка мгновенно замолкла и резко посерьёзнела. — Прошу прощения за грубость, — уже почтительно склонила голову, даже слегка присев в излюбленном китайском традиционном жесте. Язык ее был слишком мягок для русского, просвечивал акцент. — Я относительно новый человек в этом месте и не разу вас не видела. Надеюсь, вы не держите зла. — Ты часовщица? — вместо прелюдий с любопытством произнесла Василиса, облизывая иссохшие губы. — Я чувствую ауру силы от тебя. — Да, третья степень, госпожа, — смиренно и спокойно, как Василиса любит, от чего повелительница хитро подарила той улыбку. Наверняка все из персонала проинструктированы и выдрессированы на ее имя и титул. — У моей сестры такая же. Тем не менее, она далеко зашла. Не сказать, что без влияния родственных связей, что обгоняли ее славу, и все же, — Огнева говорит это напоследок, не прощаясь и не трудясь даже бросить взгляд на прощание. Иной бы раз она сдержалась, повела бы себя куда более сострадательно и учтиво, однако сейчас все это казалось неважным. Впереди, за литыми дверями, раздавалась чарующая музыка. «Я уебываю в джаз» взрывало танцпол наповал, Василиса вдохнула этот запах адреналина, пота и первородности с ностальгической улыбкой. Частенько в молодости она развлекалась в таких местах, забывая в приглушённом синем о своем бремени быть правителем. За спиной раздавались торопливые шаги, Василиса тут же остановилась, запуская расшалившиеся пальцы в перья и накручивая их на окончания. — Господин Некрасов, вы мне больше не нужны. Дорогу к вашему начальнику я помню, можете сами ему доложить, что я скоро подойду, только поговорю со старой знакомой, — несмотря на громкие басы, она говорила тихо, зная, что у собеседника такая работа — слышать все, что говорят. Она повернула слегка голову, словив его растерянный взгляд, а после продолжила свой путь по лестнице, заметив до боли знакомую макушку у стойки бара.***
Вечер был суров. Прохладен, без отзвуков сверчков и трели светлячков. Это место не дышало. Безвременье всегда высокомерно глядела на жизнь и с неохотой пускала ту к себе. Если она и была, то с искусственной скудостью и только при поддержании Повелителей, потому что они без нее существовать не могли. Уставший Николас Лазарев ввалился на балкон Расколотого Замка, действуя на раздраженную тишину скрипом петель. Вдалеке, в лесу проревели недовольно аскары. Мужчина был уставшим, это было видно по растрепанной шевелюре, залёгшим под глазами синяками и мутному взгляду, что сейчас сонно метался по пейзажу. Духота кабинета сменилась свежестью ночного бриза, и лёгкие расправились словно после долгого застоя. В голову стукнула кровь, тело окутывала прохлада, и такое чувство, будто даже существовать стало чуточку легче. Словно бы это спасало Ника от чего-то страшного в глубине замка. Он обречённо оперся на загорождения балкона, всматриваясь в тишину безмолвия. Будто бы оно могло ответить, что-то подсказать. Открыть глаза Королям и указать другой путь решения проблемы. Он уже давно перестал понимать их. Что Василису, что Фэша. Время сгладило их буйные характеры, смыло с их взгляда детское мировоззрение и наивный восторг. На их место явилось что-то до одури равнодушное, стирающее человеческое, словно корень зла, вплетающееся в саму душу. С каждым годом все яснее ощущалась их исполинская сила и все меньше он видел в них своих старых друзей, с кем он встречался когда-то на берегу моря на Эфларе, с кем путешествовал в Зелёный ларец, спасал Эфлару и разделял прочие горести и радости. Словно по повелению чьей-то высшей силы, Василиса все жёстче расправлялась с врагами, а Фэш все равнодушнее придумывал новые изощрённые пытки для противников королевской воли. Для них это была рутина, ничего не стоящая и не значащая. На любой вопрос они отвечали: «Так надо.»; на любое осуждение их деяний: «Не тебе насудить.» Когда-то крепкая детская дружба теперь трещала по швам, и Ник едва ли теперь мог понять, когда все это началось. Когда его близкие превратились в того, с кем они когда-то боролись. Ставни скрипнули повторно. Лазарев не обернулся. Знал, кто пришел, по тихому шуршанию подола и осторожным шагам лисицы. Огневская кровь была буквально пропитана повадками этого животного. — Ты злишься? — голос Огневой сух, Ник в воображении рисует ее расправленные брови и сжатые в тонкую ленту губы. Чтобы обернуться и увидеть это в живую у него сейчас нет сил, ни физических, ни моральных. — Только говори правду. — Нет, — ответ ёмкий, но по сердцу бьёт своей очевидностью. Иного просто не дано. — Я в ужасе, Василиса. Он зажмуривается, словно в детстве, когда одеяло могло спасти от монстров под кроватью и страшных образов в ночной темноте. Словно это могло стереть все случившееся, чтобы он мог заново хоть что-то сделать. Сделать правильно. — Ты знал, что так будет. Алистер должен умереть, нравится нам это или нет, — вот, опять. Огнева меняла личину сейчас как и тогда, на совете, говорила твердо, не терпя возражений. — Должен, или потому что так решили вы?! — раздражённо оскалился Ник, тря переносицу. Голова болела слегка, словно в назидание за долгую работу в пыльных лабораториях. — Что за тон, Ник? — Соответстветствующий! — все же не сдержался, бросил раздражённо, не думая о последствиях, хотя бы потому что знал, что чета Королей не причинит вреда своим близким. Надеялся на это. — Неужели вы сами не видите что творите?! В кого превращаетесь?! Гримаса высокомерия на миг полоснула лицо женщины. И тут же скрылось, как только Василиса поняла, что с ним это не сработает. Он не тупицы Радосвета. Он знал ее ещё маленькой девчонкой, что боялась взрослый мир. Знал, что она хотела на день рождения, и почему так часто боялась засыпать. Он уже под кожей знал всю ее подноготную грешную жизнь. — Т-трон… Трон требует этого, — голос ее дрогнул, впервые за долгое время опыта переговоров. — Ради мира нужно всегда точить клинки и тренировать отточенность движений. Ради покоя граждан нужно жестоко пресекать несогласных, иначе рано или поздно те захотят убить нас. Они уже пытаются сделать это, и даже этого не отрицают. Если не убьем их, они убьют нас. — Насилие порождает насилие, и ничего больше, Василиса. Уж ты как никто другой должен это понимать, — голос обоих скрипел в отчаянии, заранее зная что для обоих это пустое выяснение отношений. — У Алистера семья, Василиса. Ребенок в конце концов! Он обернулся и стремительно шагнул к ней, холодный ветер мазнул его по щекам. Драгоций стояла растерянной, от образа прежнего величия не осталось и следа. Треснула, покрылась пылью и рушилась у него глазах, стоило лишь надавить. — Не можешь пощадить его как правитель, так пощади его хотя бы как мать, — карие глаза полыхали, затапливает керосином, впервые за долгое время Василиса дала слабину, сделав шаг назад, будто пытаясь скрыться. То была секундная слабость. Секунда, и она замерла статуей, с стеклянным суровым взглядом неестественно выпрямилась, подобно величавой птице и сузила глаза, вновь превращаясь в безжалостную справедливость.Н А П Р А С Н О
У них теперь свои крылья. Обмотанные железной проводкой, и царапающие окружающих. Его друзья мертвы. Похоронены в той разрушенной часовне Эфларуса. Они молниеносно умерли, стоило Астрагору надеть корону, а затем раствориться пеплом по ветру. На их месте кто-то другой, с мертвецки холодным взглядом и до ужаса тяжёлым макетом сердца.Их не вернуть.
— Я многое готов был простить вам, Василиса. Но не это, — Драгоций тонет в его уставшем взгляде. Тысячи Солнц сейчас вспыхнуло в нем, она это чувствует. Что-то сейчас произошло. Необратимое. — Я долго терпел это. Мы долго это терпели. От отстраняется от перил, его походка задевает едва пол, шурша в ночной темноте. У Василисы образы палача, самой Смерти рисует фантазия, сжимая за горло и не давая дышать. Гильотина снова занесла свое острие, и в этот раз наверняка. Беги. Беги без оглядки, ведь он сейчас же подойдёт, ещё чуть-чуть, сейчас схватит, уложит на плитку прямо тут и раздерет горло, окрасит все в кровью, сейчас… Ник ничего не сделал. Карие глаза отражали лишь собственную усталость и изнеможение. От Ника там ничего не осталось. Только от Николаса Лазарева, члена Зодчего Круга. Он остановился, поравнявшись с ней, прикасаясь едва ладонью к плечу и смотря в проем, в темноту, что создала вселенская ночь. — Я надеюсь, когда-нибудь вы с Фэшем в конце концов обретёте внутренний покой, — и в этом все заключение великой драмы. — И я надеюсь, что застану тот момент. А до тех пор, наши пути расходятся. Он уходил в темноту, а руки Драгоций дрожали, выдавая тремор. Что-то капнуло на пол. Соленое, до ужаса безобразное, оно едва смочило кафель. А потом пошел дождь, тарабаня каплями и принося первый осенний холод в этом году. Впервые за десять лет, что они провели в Безвременье, небеса заплакали. Нет, дорогой Фэшиар, рассвет здесь никогда не настанет. Не для нас… Гильотина опустила острие.***
— Боже мой, надеюсь мои глаза меня не обманывают! Сколько лет, сколько зим, чтоб вас! — глаза Ольги восторженно блеснули, стоило рыжеволосой выплыть из общего потока пьяного народа и ехидно улыбнуться. — С две тысячи четвертого такое чувство, — уже женщина рванула Огневу на себя и крепко сжала в объятиях, Василиса ответила ей тем же. — Да уж, только я стала взрослее, а ты… Моложе, — озорные нотки прыгали на ее языке и задиристо вылетали, однако Огнева не злилась. Ничуть. С Глушко это было просто невозможно. — Искупалась в водах Луны, попила крови девственниц, только и всего, — ехидно крикнула ей Василиса в ответ прямо в ухо, перекрикивая жёсткие биты исполнителя. — С тебя станется, королевна, — крикнула ещё громче, заходя за барную стойку и поправляя бейджик. — Что будем пить? Алкоголь детям не продаю, так что простите, Вашество. Неон тонул в перьях, поглощая вместе с тем и игривый недовольный взгляд Королевы, что плюхнулась на барный стул, подпирая подбородок рукой. — А если вип-персона очень сильно попросит? — уже менее громко, наклоняясь ближе. Здесь место было потише, барная стойка специально располагалась подальше от танцпола. — Насколько сильно? — Двойная цена. — Маловато. — Вымогательница! Не боишься, что нос откушу и начальству нажалуюсь? — Василиса по-лисьи ухмыльнулась и по- волчьи из кармана достала стопку красных купюр, начиная отсчитывать. — У вас, Величество, денег завались, а мы, простые смертные, довольствуется той наглостью, которая дана, — Зрачки Глушко затрепетали, когда Василисин счёт перевалило за «5». — Да и к тому же, Лоткович уже не в том положении чтобы что-то решать. — А вот это интересно, — Василиса закончила на цифре «8», и положила стопку денег прямо перед барменшой. Та уже хотела схватить, однако Огнева предупреждающе накрыла ее ладонью. — Вомьмизначная, и все слухи про Лотковича мои. — С вами приятно иметь дело, коллега, — купюры скрылись в кармане Глушко так же быстро, как и были отсчитаны. — Так что будем? Как обычно? — Виски с колой. — Боже мой, — театрально взвела глаза к потолку женщина, отстраняясь от стойки. — Что за пошлость! Мое барменское сердце не выдержит такого издевательства. — Шутка. Текила Санрайз. — Иной разговор, детка. Девушка деловито взяла стакан, добавляя туда кубики льда, аж под завязку. Неон плясал, отражаясь тысячу и миллионы раз в их неоформленных гранях. — Лоткович нервный ходит, говорят, — Василиса недоверчиво смотрит на молчаливого соседа рядом, что попивал свой напиток с грязными разводами розового через трубочку. Минута, и рядом с ним появляется купюра с четким приказом прямо в ухо покинуть общество прекрасных дам. Мужчина удивлённо смотрит на очевидно юную для таких мест и денег девчонку, но купюру рассеянно убирает в карман и покорно удаляется, слегка пошатываясь и стараясь не пролить единственное утешение этого утра. — У него совсем крыша поехала. Все его дружки и подхалимы в перерывах жалуются. Мрачный, злой ходит, словно загнанный, орет за всех. Представляешь, даже на меня полезть хотел, сволочь! — А ты что? — равнодушно спросила девушка, смотря как текила заполняет половину рюмки и примеряет, насколько ее хватит, чтобы запеленать сознание, уже предугадывая ответ. — А что я? Напомнила ему, что я не на него работаю, а на тебя, — усмехнулась Ольга, щедро вливая четверть апельсиного сока. Она ищет что-то, а потом, будто вспоминая, поворачивается спиной и ищет это что-то в шкафах. — Он конечно поскалился, но от меня отстал. Все же, не охота ему иметь с тобой дело. «Если бы не хотел, не имел бы», — отстраненно думает рыжеволосая, когда «что-то» оказывается свежей цедрой, которую Ольга, скручивая, насаживает на палочку и кладет в стакан вместе с листком мяты, не забыв напоследок добавить сладкий тягучий сироп. Василиса подвигает к себе напиток, и через трубочку делает пару глотков. Приятная кислота не стреляет, алкоголь не греет. Где-то на периферии Василиса ещё помнит первый за последние лет так шестьдесят точно глоток пива. Ее не несло, мозг не подал даже малейших признаков опьянения. Только холодную пустоту разочарования от несбывшегося. Музыка по-прежнему орала, лазерные лучи стреляли в глаза на поражение, перья лазили в лицо от положения тела, искусственные чешуйки топа отражали неон и слепили и без того уставшие глаза. Это все слилось в какой-то непонятный комок, вязкий и липкий настолько, что Василиса поняла: это ее отдых. Передышка перед чем-то серьезным.***
***
Киркоров поет как не в себя, хит две тысячи восемнадцатого орет из всех колонок. Люди пьяные в стельку, хотя время уже явно перевалило за полдевятого, не разбирают ни дороги, ни с кем танцуют. Синие лучи света слепят глаза, но Василисе уже после третьей рюмки текилы как-то всё равно. Алкоголь рассасываться мгновенно, не отдавая ни капли желанного забытья. Ей хотелось просто заснуть, и не проснуться. Или проснуться на плече у Юсупова, чтобы он решил все эти проблемы, а не она. Слишком много она на себя взяла ненужной суеты, как обычно, наступает на те же грабли — На тебя пацан смотрит, — Глушко подходит к ней снова, перекрикивает музыку, наливая девчонке вторую. Она ритмично двигается, однако это не от души, скорее на автомате, профессиональные издержки, чтобы не выделяться. Василиса удивлённо смотрит на нее, точно на призрака, и пытается уловить кромку мыслей. Те, как назло, расползались лужицей по пальцам и тягучей дрянью на языке. — Какой? Где? Ах да, информация. — Да вон, за шестым стулом, — показывает головой куда-то не ориентировочно, в пустоту. Видимо на другую барную стойку. — Красавчик, но молодой для меня. С пепельными волосами. Огнева сжимает руки в кулаки, сдерживая слабый по ее меркам огонек агрессии. Сообщение отрезвляет и без того слишком трезвая для этого утра сознание, выбивая всю дурь на вылет. Выпивает стакан залпом, вытаскивая трубочку, цедра заслоняет нос. Алкоголь вливается, обжигает горло и тут же сцеживает его. Дышать становится легче только после настоятельного глубокого вдыхания запаха дольки апельсина.***
— Чтобы однажды проснуться.