Этюд в Елисейских тонах

— Господи, знал бы ты, как меня достали люди, считающие, что живопись должна быть исключительно приятной глазу. Искусство может быть красивым, оставаясь в то же время страшным, гротескным или пугающим, — я, униженная, оскорблённая и раздосадованная, разулась и закинула ноги на торпедо припаркованного в тени автомобиля, — но это же не делает его менее значимым! Если люди испуганы или шокированы, они должны спросить себя, почему, а не выдвигать в ответ цензуру. Долговязый мужчина с огненно-рыжей копной кучерявых волос, сидевший на переднем пассажирском сиденье, был одет в жёлтый, почти канареечного цвета костюм и не особо эмоционально закачал головой в ответ на мои сокрушения. — Знаешь, дорогая моя, — месье Феликс Буаселье, мой легендарный коллега-риджионалист и огромный поклонник разномастного арт-хауса, манерным движением откинул с лица пружинку, выбившуюся из мастерски уложенной чёлки, — это всё по той простой причине, что ты совершенно никого не слушаешь. Историческая живопись — удел пенсионеров, никому здесь твои солдафоны не сдалась, народ требует зрелищ и пищи для размышлений, а когда художник всё за них решает — это пресно и неинтересно, время реализма ушло. — Солдафоны? — от такого резкого заявления захотелось плеснуть давнему другу в лицо недопитую колу, да только вот салон арендованной тачки жаль было, — а Берлин кто штурмом во Вторую мировую взял? Американцы? Англичане или, может, вы, господа французы? Красная армия это была, дорогой мой. Русские, белорусы, украинцы, армяне, грузины… Вместе все шли, а сейчас чёрт-те чего в мире происходит. Народ истории своей не знает, а ты мне про абстракцию гнёшь. — Ну, потому что это всё пережитки прошлого, ну взяли они этот твой Берлин, спасибо им больше… Но нельзя ведь жить вчерашним днём, — Феликс громко хлопнул ладонью по собственному колену, едва не уронив недоеденный бургер на свой дорогущий цыплячий костюм, — хочешь продвигать эту духоту — езжай по известному адресу, там тебе будут рады, но много не заплатят, имей ввиду. Я тебе ещё раз говорю, не буди лихо, пока оно тихо! Как бы сильно подобные заявления не драконили мой национальный дух наследника Великой Победы, в некотором смысле Буаселье всё же был прав: нет ничего хуже, чем быть нищей в манящем Париже. Ужасно, как нигде. Париж — это красивый лицемерный город, который улыбается тебе, если ты богат, и брезгливо отворачивается, если беден. — Ой, ну тебя, — я резко отмахнулась и отвернулась к приоткрытому окну, из которого дул едва ощутимый весенний ветерок, — искусство должно быть вне политики, так что не дождётесь — я буду говорить то, что думаю. Заключительную фразу, произнесённую с интонацией Ксюши Собчак, сопроводила язвительная улыбка с огромной долей издёвки. — Ох, Нина… Помянешь ты моё слово. — Всё, завали, — широкий дисплей бортового компьютера заморгал, а по всему салону разнеслись звуки лучшего, по моему скромному мнению, трека Modern Talking, — издашь хоть звук — побежишь до своего Батиньоль-Монсо пешком, весело и в припрыжку. — Ой-ой-ой, какие мы грозные… Господин художник хоть и не упустил возможности подразнить меня, но таки затих, потягивая карамельный фраппе через бумажную трубочку. — Добрый день, Нина, — когда из динамика послышался голос моего недавнего собутыльника из высших политических кругов, сердце ушло куда-то в пятки, — это Эммануэль, звоню с личного номера. Я не отвлекаю Вас? — Здравствуйте, сэр, — попытка сделать невозмутимый голос успехом не увенчалась, поэтому приветствие прозвучало слегка взволнованно, а в ушах громко запульсировала кровь, — не отвлекаете. Что-то случилось? — Нет-нет, что Вы, — говорил он спокойно и уверенно, не маленькая девочка поди, а самое настоящее первое лицо государства, — у нас осталась парочка вопросов, которые следовало бы обсудить перед окончательным подписанием контракта, поэтому хочу пригласить Вас поужинать в Laperouse. По какому адресу и в котором часу прислать автомобиль за Вами? — Да, конечно, — я обернулась в сторону изнемогающего от любопытства товарища и не сдержала привычной гримасы с посылом а-ля «неплохо-неплохо», — 14 Rue Bonaparte, Академия изящных искусств. Очень сильно постараюсь разобраться со своими делами на кафедре до шести вечера. — Договорились, с нетерпением жду встречи! Всего доброго, Нина. Не успела я попрощаться, из трубки послышались короткие гудки, оповещающие о том, что mr. President уже сбросил звонок и, наверное, продолжил заниматься своими самыми важными в стране делам, и не нам, вольным художникам, его за это осуждать. — Женихи звонят? — Феликс издевательски заиграл бровями, а в глазах его безошибочно читалась жажда новых сплетен, — признавайся, персик, с кем это ты так воркуешь? — Чё? — я вскинула брови и в осуждающем жесте покачала головой влево-вправо, — ага, замуж собралась, готовь свои лучшие трусы, будешь почётным гостем. Клиент звонил, как я с ним ещё должна разговаривать? На «fuking slave»? — Ой, ну да, ну да… Я же тебя первый день знаю, в первый раз слышу, как ты с клиентами своими разговариваешь. Ну же, рассказывай, что за гигант мысли тебя покорил? — художник игриво толкнул меня плечом и весело присвистнул, — скажи честно, какой-нибудь красавчик-банкир с собственным мини-Лувром в Восьмом округе? — Спешу тебя разочаровать, я всё также обручена с искусством, — с ядовитой улыбкой я передразнила коллегу жестом «говорящей руки», — как говорят у нас в Беларуси… Тогда женится, когда бык отелится. *** Помню, в детстве не раз задумывалась о том, что было бы здорово, рисуй мы прямо глазами, ведь непозволительное количество деталей пропадает на длинном пути от глаз через руки к кисти. Высшая национальная школа изящных искусств по праву считалась цитаделью французского классицизма. Клод Моне, Эжен Делакруа, Антуан Бурдель — лишь малая часть гениев своего дела, которых в свет выпустил именно этот университет. Абсолютно весь старинный корпус, что в семнадцатом веке был построен на левом берегу Сены, прямо напротив Лувра, вселял не в одно поколение юных творцов восторг, но лично моей любимой частью университета была почти тридцатиметровая настенная картина Поля Делароша с изображением восседающих на тронах скульптора, архитектора и художника. Она символизировала торжество и единство изобразительных искусств, которые соединились в одном из почётнейших учебных заведений страны. Помню, под этой картиной с Феличией Ноа, девчонкой южноамериканской внешности, носившей длинные льняные платья в пол, мы вместе ели бутерброды с сочными листьями выращенного на общажном подоконнике салата и дописывали домашку по истории искусства. — Ох, Нинель, ангел мой, ты уже здесь? — невысокий мужчина с сияющей залысиной и классическими французскими усиками отвлёкся от созерцания, очевидно, чьей-то курсовой и в приветствующем жесте всплеснул руками, — какие новости, дорогая? На днях читал о тебе в «Contemporain», растёшь на глазах, пташка моя! — Здравствуйте, профессор, — я расплылась в мягкой улыбке и сделала шаг навстречу объятиям, которые за столько лет сотрудничества стали почти отеческими, — новости просто ошеломительные, однако я Вам о них не расскажу, сами потом увидите. Я парочку наработок к диссертации принесла, посмотрите? — Ох, вот она, настоящая славянская женщина! С такой и умирать не страшно… Не могу перестать восхищаться твоей самостоятельностью, дитя моё! Что ж, удиви меня своими гениальными задумками и, быть может, я даже одобрю парочку. Худрук весело захохотал, поглаживая жёсткие коричневые усы, уже начинающие седеть по краям. С первой нашей встречи он заметно постарел телом, но уж никак не душой — кажется, с каждым годом доктор изящных искусств становился только задорнее, а в прошлом ноябре и вовсе женился на женщине вдвое младше него самого. — Ой, одобрите хоть один — впаду в радостный припадок, — из расписанного на первом курсе магистратуры органайзера я один за другим вытянула четыре заполненных скетчами листа формата А3, — надеюсь, не внесёте меня обратно в расстрельный список, хе-хе. *** Часа три-четыре мы с профессором провели в стенах дворца знаний, искусства и культуры, в не слишком напряжённом режиме разбирая предоставленные мной работы, а параллельно с этим обсуждали последние светские сплетни из жизни Академии, гоняли на кафедре чаи и бессовестно уничтожали подаренные студентами пирожные с заварным кремом. — В общем, дерзай, душа моя, — профессор звонко чмокнул меня в щёку в лучших традициях пожилых французов, — жду тебя в июне, спишемся. — Всего доброго, сэр, — я подхватила квадратную сумку и закинула её на плечо, а после глянула в ближайшее зеркало и поняла, что профакапилась по полной программе, — мда… Из отражения на меня смотрело растрёпанное, с красными от напряжения глазами и не самым свежим макияжем нечто, в последнюю очередь похожее на человека, которому вот-вот предстоит встреча с первыми лицами государства. В принципе, ничего смертельного в этой небрежности не было, в Беларуси повседневный вид среднестатистической француженки назвали бы «я упала с самосвала, тормозила головой», но, в отличие от меня, выглядело это зачастую органично, красиво и стильно. Французские женщины вообще очень сильно отличаются от наших: они не колют гиалуронку в губы, не набивают татуированные брови, не наращивают волосы, ногти и ресницы… А ещё здесь не принято упаковывать себя в праздничную обертку, выходя в супермаркет за хлебом. В попытках привести себя в более-менее терпимый вид оставшиеся полчаса прошли незаметно, исправить макияж толком не получилось, зато волосы уже выглядели по-божески, потому что в голову вовремя пришло решение заплести их в незамысловатую «корзинку», с которой я все девять классов в школу гоняла. Одежда, конечно, тоже не слишком располагала к деловой встрече, но, раз уж Макрон звонил с личного телефона, ужин вполне мог подразумевать в некотором роде неформальный подход. А ещё на той неделе он нажрался как свинтус и нылся мне в плечо о тяготах своей жизни, так что, как говорится, будут топить — не повесят, а ежели повесят, то не утопят, всё равно ехать домой уже поздно. Ладно, хватит уже философствовать, пора прыгать в припаркованный у главного входа Майбах и катиться по назначенному адресу, а там уже понятно будет, насколько сильно я проштрафилась и проштрафилась ли вообще. — Леди… Латьезкевитз? Громила с блестящей лысиной, больше похожий на среднего бандюгу из девяностых, деловито поправил блестящие на солнце «авиаторы» с таким лицом, будто не мою исковерканную до неузнаваемости фамилию произнес, а, как минимум, на вершине мира выдал главный лозунг французской революции. — Латышкевич, — я натянуто улыбнулась, и левый мой глаз едва заметно задёргался, но не от сиюминутного бешенства, а скорее от накопившегося за последние недели недосыпа вкупе с тонной переживаний на разные темы, — но так тоже можно. — Господин президент отдал приказ сразу отвезти Вас на Quai des Grands Augustins. В дядькином голосе послышались нотки сомнения, будто он этим очевидным фактом пытался предостеречь меня от какого-то величайшего в моей жизни самообмана. — Хорошо… — Без отклонений от маршрута. — Ладно… Мы ещё пару секунд молча похлопали глазами в попытках понять, чё вообще происходит, а потом водила наконец-то удосужился открыть мне левую заднюю дверь. За всю дорогу он не вымолвил ни слова, но периодически, когда автомобиль останавливался на светофорах или в очередной пробке, «незаметно» оглядывался и следил за моими действиями, которых… Не было: я практически солдатиком сидела и сопела в две дырочки, так что поездочка выдалась напряжённая, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят, поэтому, когда надзиратель открыл дверь, чтобы выпустить меня на свет божий, я с такой прытью полезла наружу, что едва не шлёпнулась плашмя на сияющую чистотой набережную. — Господин президент отдал приказ проводить Вас. — Хорошо… — Прямо до столика. — Ладно… От нелепости сего диалога захотелось истерически заржать в голос, но это совсем уж свинством будет, а мы в высшем обществе, всё-таки. Спустя ещё полминуты мы наконец двинулись в сторону парадного входа, но прямо возле порога свернули направо, обошли здание практически полностью и внутрь вошли уже с чёрного входа. Если я ничего не путаю, тогда легендарный Lapérouse буквально на днях открылся после длительной реставрации, которая, ко всеобщему удивлению, исторический дух заведения ни разу не отбила. Тиснёные с золотом кожаные панели на стенах, шёлковые портьеры, расписные потолки, оформленные красными обоями узкие коридоры, ведущие в уютные салоны, названные в честь самых преданных клиентов ресторана. Комната, напротив которой мы остановились, носила имя куртизанки и танцовщицы «Мулен Руж» Каролины Отеро. Она, кстати, приезжала в Россию, тогда Михаил Врубель написал её портрет, а среди её поклонников, если верить слухам, был и последний российский император Николай II… Надеюсь, эта информация поможет вам жить, спасибо за внимание. Когда тяжёлая деревянная дверь с тихим скрипом отворилась, моему взору ненадолго открылась картина того, как в мягком свете настенных бра, закинув ногу на ногу, на расшитом золотом диване расположился сосредоточенный на телефонном разговоре президент. Хмурый и сосредоточенный, в руках он медленно покручивал авторучку, периодически постукивал ей по разложенным на краю стола документам и в том же темпе кивал головой. Созерцание занятого переговорами политика прервал уже новый охранник, чуть поменьше ростом, но уже намного активнее, а его средневосточный акцент я помню и по сей день, настолько ярким он мне показался. — Могу я попросить Вас выложить из карманов всё металлическое? — после того, как просьба была выполнена, мужчина пару раз провел вдоль и поперёк моего бренного тела ручным металлоискателем, — всё в порядке, можете проходить. Когда таможенный контроль завершился, меня наконец пустили в «тайную комнату», и Эммануэль, уже закончивший с делами телефонными, поднялся на ноги и на мгновение смутился от неожиданности — опять же, три мишленовских звезды, а я в трениках. — Здравствуйте, Нина, — Макрон сдержанно, но крайне добродушно заулыбался и, вместо рукопожатия, коснулся моей ладони губами, тем самым рассыпая по коже сотни крупных мурашек, — отлично выглядите, без шуток. — Спасибо, — я сконфуженно гыгыкнула, — это Белорусский трикотаж.