Этюд в Елисейских тонах

— Пожалуй, на сегодня всё, — затёкшая спина громко хрустнула, стоило мне наконец выпрямиться, — тут дело за малым осталось, чисто технические аспекты, которыми я Вам не особо хочу забивать голову. — Ох, ну и работа у тебя, дорогуша, — Бриджит с трудом поднялась со своего импровизированного трона и поспешила к мольберту, — нельзя юной леди так сильно сутулиться, это очень вредно для здоровья. Знаешь что? Я запишу тебя к своему остеопату, возражений не принимаю. — Я не сутулилась, мадам, — да уж, вот бы госпожа Макрон диву далась, увидь она меня в по-настоящему скрюченном положении, — волей-неволей приходится изгибаться, дабы выполнить работу по-настоящему качественно. К слову, в художественных университетах в рамках «академического рисунка» крайне критично относятся к осанке, но мне, как видите, не помогло. Мы обе весело захохотали, а стоявший чуть поодаль Эммануэль лишь заулыбался одним уголком губ, разглядывая портрет, как мне всегда казалось, горячо любимой супруги. Как же я, чёрт возьми, ошибалась, когда тешила себя надеждами о том, что люди действительно могут любить друг друга настолько долго и крепко… Но это уже лирическое отступление. — Милая моя, это настоящее произведение искусства, — первая леди с детским восторгом рассматривала свой ещё не дописанный портрет и, казалось, из глаз её от восхищения готовы были полететь искры, — как же мне повезло, что я тогда таки заглянула в твою галерею… Я ведь действительно была в том бизнес-центре по деловым вопросам, Эммануэль не даст мне соврать. Мадам Макрон продолжала заваливать меня комплиментами, прямо как в первую нашу встречу, а я только рада была: слова её грели душу и бальзамом обволакивали потрёпанное творческое сердечко, а всё потому что были воистину искренними. — Что думаете, господин президент? — я глянула в сторону сложившего на груди руки руководителя Французской республики, что всё также молча с прищуром рассматривал картину, будто пытался найти к чему бы придраться, — я прошла кастинг в Ваш предвыборный «генштаб»? — Подписываюсь под каждым словом Бриджит, — президент наконец растворился в свойственной ему мягкой улыбке, — я не столь многословен в отношении искусства, потому что иной раз не хочу ляпнуть нечто неуместное, не принимайте на свой счёт. Как говорится: «и глупец, когда молчит, может показаться мудрым, и затворяющий уста свои — благоразумным». Ага, если переводить с философского на житейский — «молчи — за умного сойдёшь», но вслух этого произносить мы, конечно же, не станем. Помню то странное чувство сомнения, разливавшееся внутри огромным нефтяным пятном: а хочу ли я работать с настолько серьёзными людьми? Признаться честно, я совсем не так представляла себе Эммануэля, а вот Бриджит превзошла тогда все мои ожидания. Впрочем, я и сегодня придерживаюсь той же позиции, ведь я всё ещё неодушевлённый объект, а он в последнюю нашу встречу смотрел немного сквозь. — С огромной радостью приглашаю Вас в свою команду, а пока предлагаю, милые дамы, отвлечься за ужином от дел государственных и творческих. Кухня обещала обеспечить нас улитками в чесночном соусе, лично я от этой перспективы в восторге. — Нина, милая, ты ведь не откажешь нам в ужине? А завтра утром завершишь наше с тобой детище со свежей головой, сегодня тебе точно не помешает еда и здоровый сон. Знаю я, как вы, молодые и творческие, к режиму относитесь. — Ох, ну, — отказывать было бы полным бескультурьем в отношении президентской четы, — я с радостью составлю Вам компанию за ужином, но на ночь, пожалуй, остаться не смогу, нужно решить парочку вопросов по части предстоящей выставки… Сами понимаете, там бумажной волокиты больше, чем непосредственно творческой части подготовки. — Я всё же настаиваю, тебе в любом случае придётся мчаться сюда сломя голову завтра утром. Но, если дела такие уж срочные… — А мы её никуда не отпустим, — Макрон прервал супругу на полуслове и весело подмигнул мне, — можем себе позволить. *** Спустя n-ое количество часов, проведённых за длинным обеденным столом, чета Макрон таки окончательно убедила меня в том, что положение моё безвыходно и, хочу я того или нет, придётся остаться на ночь. Будем честными, я не особо сопротивлялась, больше для вида решила покозлиться, чтобы уж совсем пустословной тютей в глазах сильных мира сего не показаться. — Нина, а что-то мы всё о делах, да о делах… Расскажите о себе, — Эммануэль, порядком выпивший, откинулся на спинку стула во главе стола, — фамилия такая у Вас интересная… Чёрт язык сломит, пока выговаривать будет. — Ну, — я приложилась губами к очередному фужеру «Кристалла», который мне весь вечер радостно подливала первая леди, — я из Беларуси, окончила девять классов школы, художественное училище, потом Репинский институт Санкт-Петербурге, а за ним поступила в здешнюю Академию изящных искусств… Вот, в прошлом году получила долгожданное гражданство. В принципе, обычная история всеми нелюбимых мигрантов. — Ах, Беларусь… Лёгкие Европы, чудесный край. Мигранты… Ну, а что поделаешь, — Эммануэль задумчиво покрутил свой бокал, наблюдая, как плещется искристая жидкость внутри него, — мигрирующие товарищи сами создали себе не самый лучший бэкграунд своим поведением… Однако, это ни в коем случае не делает абсолютно всех плохими, просто так работают стереотипы — судят по большинству. — Ну, вопреки стереотипам, в России не ездят на медведях, а в Беларуси не питаются одной картошкой. Только вот разница в том, что на медведях никто никогда и не ездил, насколько мне известно, а вот с картошкой вопрос спорный… — Ну ладно Вам, увольте. Подобного рода стереотипы во всех странах есть, мы же с Вами не питаемся одними лишь круассанами? А в Италии нет поголовного алкоголизма и далее по списку. — Ладно-ладно, — я подняла руки в капитулирующем жесте, — Ваша правда, господин президент, не буду спорить. Бриджит в это время подняла вверх очередной бокал. — А у меня родился тост, — женщина горделиво вскинула подбородок, — за медведей, картошку и круассаны! — За медведей, картошку и круассаны! Все мы весело захохотали и звонко чокнулись тонким стеклом, очевидно, дорогущих фужеров с полупрозрачными золотистыми узорами, а после Первая леди неспешно отчалила в свои покои, оставив нас наедине. Вновь повисло слегка напряжённое молчание, я тогда на Макрона косилась изредка, а сам он в это время всё сверлил взглядом бегущие вверх пузырьки. Красивый… Особенно, когда молчит и не смотрит в твою сторону так, будто тебя и нет здесь вообще. — Хочу немного пройтись по улице. Составишь мне компанию, юный гений? — Составлю, но только если, — я подпёрла щёки ладонями, ощущая, как обстановка постепенно переходит в разряд менее напряжённой, — если Вы меня в лес не утащите. *** — Нина, Вы ведь такая красавица, — окончательно захмелевший президент накинул на наши плечи один на двоих плед, и мне от такого панибратского жеста как-то неловко стало, — мало кто из моего окружения сможет похвастаться столь очаровательной натуральной внешностью… Только вот ангелам не место в здешней грязи. Мы живем в отвратительное время… Подобное заявление слегка из колеи меня выбило, потому что затуманенный дорогим алкоголем разум уже подготовился к нелепым попыткам соблазнения, которые так любили применять к хорошеньким мигранткам французы абсолютно любой масти и сословия. — Знаешь, я, кажется, понял, что такое быть на самом дне. Там нет ничего, кроме грязи, вони и самобичевания. Когда сотни взглядов направлены в твою сторону, но ни один из тебя не замечает, некому помочь, не на кого рассчитывать… Хотя, по-моему, ещё год назад всё было замечательно, — с темы ангелов Макрон удивительно прытко переключился на изливание мне в плечо собственных переживаний, видимо, настолько тяготящих, что у него даже голос изменился, — каждое утро, каким бы тёплым и солнечным оно не было, мне хочется уйти в поле, где никого нет, потому что заранее знаю, что люди, как всегда, этот самый светлый день испортят. Представляешь, Бриджит недавно выдала, что устала от всего и хочет развестись… Глаза полезли на лоб, потому что сказанное Эммануэлем в пьяном угаре никак не хотело в голове укладываться. «Устала и хочет развестись» Серьёзно что ли? По-моему, даже несчастные французские желтушники уже смирились с тем фактом, что супруги Макрон абсолютно без ума друг от друга и уж кому-кому, а их браку точно ничего не грозит. — Оу, — я с трудом выдавила из себя неловкое сожаление, когда президент нежданно-негаданно опустил голову в район моей груди, бешено пульсировавшей от всего происходящего, — мне очень жаль, правда… Никогда бы не подумала… — А я ведь тоже не молодею, — Эммануэль тяжко вздохнул, — в самом начале мы растём и развиваемся, у нас нет никаких опасений, что «жизнь идёт под гору, и скоро мы все умрём»… Дети полны надежд и уверенности, что многое будет ещё достигнуто, пережито, прочувствовано. Затем наступает юность — мы горячо стремимся что-то реализовать, воплотить в жизнь свои амбиции, начинаем самостоятельную жизнь, в процессе которой проверяем свои планы, цели, чего-то достигаем, чего-то — нет, но всё лучшее ещё впереди. Но потом в какой-то момент наступают эти пресловутые тридцать, за ними сорок, и тогда часть целей, увы, может оказаться не достигнутой… Наряду с «достиг» и «не достиг» появляется «уже никогда не достигну»… Чем старше мы становимся, тем меньше перспектив. Страдательная тирада самого, мать его, президента Франции о том, что он ничего в своей жизни не добился, окончательно меня добила, поэтому некоторое время я глупо хлопала глазами, медленно поглаживая терзаемого душевными переживаниями политика по растрёпанным волосам. — Даже и не знаю, что сказать, — я сглотнула подступивший к горлу ком и наконец заговорила, — признаться честно, сэр, мне очень сложно понять Ваши переживания… Всё-таки Вы явно поболее моего добились и говорить о собственной «нереализованности», как минимум, необычно, когда вполне успешно руководишь крупнейшим государством Евросоюза… Господи, как же я в тот момент боялась что-то лишнее ляпнуть, потому что чисто с человеческой точки зрения совсем раскисшего француза было искренне жаль: несмотря на все почести, он оставался обычным мужчиной, которому просто не хватало ласки и общения. — Нет, ты меня не понимаешь, — Макрон выпрямился, всплеснул руками в попытках подобрать нужные слова, а после плюхнулся в прежнее положение, — а вообще, оно тебе и не нужно, ты ведь совсем молоденькая ещё… Кстати, формальности можно опустить, какой уж из меня «господин президент» в таком состоянии. — А, ну… Как скажете, с… Эммануэль. — Ты, самое главное, не потеряйся в этих отвратительных кругах парижской псевдо-аристократии, здесь никому верить нельзя, уж я-то в этом вопросе осведомлён, как никто другой. Чем дольше ты в этом прогнившем мире живёшь, тем грязнее становишься сам… Париж — это предмет зависти для тех, кто никогда его не видел; счастье или несчастье (смотря как повезёт) для тех, кто в нём живёт… Но, как оказалось, абсолютно всегда — огорчение для тех, кого жизнь вынуждает покинуть его. — Нужно жить с чистой совестью, вот и всё, — на душе постепенно становилось чуточку спокойнее от ощущения размеренного теплого дыхания чуть ниже шеи, — если идти по прямому пути, то рано или поздно попадёшь в грязь, это неизбежно. Но если не сдаваться и идти дальше, то однажды грязь высохнет и отвалится. Может, конечно, для этого придётся хорошенько разбежаться и удариться о стенку, но это уже детали. — Такая ты славная, — Эммануэль в очередной раз выпрямился, и, готова поклясться, в тот момент в моей голове впервые промелькнула мысль о том, что президент французской республики вот такой вот растрёпанный, в серой толстовке и с безнадёжно испорченной причёской, был намного красивее, чем тот, что в дорогих костюмах от «Westwood» вещал с политической арены, — спасибо, что слушаешь сейчас все эти бредни. Мне иной раз так не хватает этой духовной близости. Я всё ещё безмерно уважаю женщину, которую любил столько лет, но… Сама понимаешь, чувствам свойственно угасать со временем. Я зарабатывала на жизнь искусством, а он в тот вечер разглядел искусство во мне. Я восхищалась их браком, но добила его собственными же руками. Ошибка молодости? Пускай так, но ведь об ошибках, как правило, жалеют, а я по сей день вспоминаю свою первую любовь с теплотой, от которой в душе могли бы зацвести персиковые деревья. Могли бы, не останься в питающей их почве пуд соли, лежавший на сердце мёртвым грузом боли и разочарования.