Как звезд падучих яркий свет

— Простите, сеньор, но больше я ни слова не скажу, мне и этого — то не следовало говорить, — снова упрямо повторил Алессандро. — Я не прошу тебя выдавать какие — то его тайны, — попробовал зайти с другой стороны доктор, — но сам подумай, у меня здесь пациент уже пару часов без сознания, безо всякой видимой причины, а я даже ничем помочь ему не могу, потому что кто — то решил держать рот на замке! Можешь ты хотя бы сказать, случалось ли такое раньше? Какое — то время Алессандро молчал, сверля хозяина мрачным взглядом, словно взвешивая все за и против, потом ответил: — Случалось. На моей памяти трижды. Не нужна ему никакая помощь, он сам скоро проснется, как ни в чем ни бывало. И точно не обрадуется, если поймет, что я тут с вами разоткровенничался. Я ведь слово ему давал, сеньор. Что буду молчать. Пожалуйста, не заставляйте меня его нарушить. Теперь я могу идти? Иначе вы останетесь без завтрака. — Мне не впервой, — хмыкнул Эдгар, — хорошо, ответь хотя бы еще на один вопрос: ты знаешь, чем он болен? Не могут же такие приступы возникать из ниоткуда. — Я не знаю, сеньор. И не думаю, что это болезнь, — угрюмо выдавил слуга, снова поворачиваясь к двери. — А те три случая, о которых ты упоминал, они связаны с чьей — то смертью, не так ли? — сказал доктор ему в спину. Алессандро замер на месте. — Откуда вы знаете? — спросил он, не поворачивая головы. — Сядь! — рявкнул Эдгар. На этот раз слуга послушался: сел в ближайшее кресло и уставился в пол. — Так вот, — продолжил доктор, — сегодня я видел и слышал нечто, что заставило меня усомниться в собственной нормальности! Все из — за твоего друга Джузеппе! И я… — Он сказал вам свое имя? — потрясено выдохнул Алессандро, — он никому не говорит своего имени! Тем более первому встречному! — И я хочу знать, что за странные ритуалы он проводит над трупами, зачем уличному певцу… — Джузеппе не уличный певец! — внезапно взвился слуга, — он не уличный певец, он — Сеньор Ладола, Жаворонок, величайший голос Венеции, по сравнению с которым меркнет слава Фаринелли, — добавил Алессандро тише. — Что — то он не похож на кастрата, — заметил Эдгар, — я не осматривал настолько тщательно, но по всем внешним признакам, хирург к нему не приближался. — Так в том — то и дело, сеньор, — воскликнул слуга, — он — загадка, которую никто не смог разгадать. Не бывает сопранистов не кастратов, это против законов природы. — Спасибо, что напомнил, — буркнул доктор, — однако. мне и имя «Жаворонок» ни о чем не говорит. Будь он знаменит, я бы о нем слышал. — Его слава гремела недолго, а вас тогда еще в Венеции не было. — Это когда же? — Шесть лет назад. — Шесть лет? — поднял брови Эдгар. Сколько же ему тогда было? Двенадцать? — Девятнадцать. — Подожди, ты хочешь сказать, что сейчас ему двадцать пять? Доктор нахмурился. Стирая засохшую кровь с лица Джузеппе, он его хорошенько рассмотрел при свете и мог побиться об заклад, что мальчишке никак не больше двадцати. — Может быть он тогда обманул тебя с возрастом? — Настоящий возраст можно скрыть, но голос -то не лжет, — возразил Алессандро. — Твоя правда, — пробормотал Эдгар, — у подростка он бы ломался. — Я был Джузеппе вместо отца, сеньор, — добавил слуга, — вряд ли кто — то знал его лучше меня. Он мало изменился, это правда, однако я вижу разницу. Бог знает, где он пропадал все эти годы, но готов поклясться, что его путь не был усыпан розами. — Почему же он уехал от такого успеха? Хотел прославиться в Париже? В Лондоне? Алессандро покачал головой. — Ему не нужна была слава. С самого начала он хотел уйти и больше никогда не возвращаться в театр. Только… Видите ли, сеньор, все эти шесть лет я считал Джузеппе мертвым. И я не понимаю, как он до сих пор жив. У Эдгара загорелись глаза. Хотя всего, что он узнал с избытком хватало, чтобы понять, что ему посчастливилось наткнуться на феномен, последняя фраза взвинтила его любопытство до небес: что если это странное создание еще и умеет восставать из мертвых? Какие открытия сулит тогда его изучение! — Что же с ним такое случилось? — спросил он равнодушно, боясь что Алессандро снова вспомнит про данное Джузеппе слово, — Напился и упал в канал? Слуга огрел его недобрым взглядом: — Его подкараулили двое, ударили ножом в грудь и да, сбросили в канал. С тех пор его и не видели. — А тебе тогда откуда это известно? — Через некоторое время ко мне пришел тот, кто их нанял. Сказал, что его совесть замучила, и принес это. Алессандро вытянул из — за пазухи цепочку на которой висел синий стеклянный перстень. — Джузеппе никогда его не снимал, и не отдал бы добровольно. Если только… — Если только они сняли его, как считали, с трупа в качестве доказательства, — закончил Эдгар, — однако, наш труп все еще дышит. Что ж проверим. — Что? — с испугом спросил слуга, — что вы хотите проверить, сеньор? — Ты сказал, он получил удар в грудь, должен был остаться шрам. Давай взглянем внимательнее. Доктор подошел к дивану и склонился над юношей. Тот по прежнему выглядел глубоко спящим, но уже не таким бледным как раньше. Эдгар снова подумал, что Алессандро все — таки ошибся с возрастом. Он потратил несколько минут чтобы еще раз тщательно проверить пульс, и убедиться, что в ближайшее время его пациент просыпаться не собирается. Доктор распахнул на Джузеппе жилет, заскорузлую от крови рубашку и принялся осматривать его грудь дюйм за дюймом. Все, что он обнаружил — это короткая белая полоска рядом с сердцем, слишком узкая и незаметная, чтобы быть шрамом от кинжала. Доктор бы, скорее, поставил на ланцет или нож для бумаги. Однако, он был вполне уверен, что даже удар тонким лезвием в это место мог оказаться смертельным. — Что там? — тихо спросил Алессандро, наклоняясь к самому уху Эдгара. — Он чудом выжил. На полдюйма вправо и лезвие бы задело сердце, — доктор поднялся, — я не могу точно определить, когда именно шрам появился. Скажу только, что нашему другу встретились не просто заурядные грабители - удар нанесен чем-то вроде стилета, а не ножом или шпагой. Так что лучше бы тебе рассказать мне все. Слуга насупился. — Я должен знать, пойми, — нажимал Эдгар, — я же видел, ты волнуешься, что он так долго не приходит себя, значит, в прошлые разы было по другому. Я тоже хочу понять, что происходит. Но мне нужно больше сведений. Возможно, эта рана так повлияла. Ты слышал когда — нибудь о врачебной тайне? Это как тайна исповеди, все, что я узнаю о пациенте умрет со мной, и я… — Хорошо! — выпалил вдруг Алессандро, — я расскажу все. Не знаю, чем это поможет, вам виднее, только прошу, пожалуйста, сделайте так, чтобы он проснулся. Я — я не смогу во второй раз… не сейчас, н — не так… Старый слуга закрыл лицо руками. Следующие несколько минут, пока Алессандро собирался с духом, Эдгар боролся с угрызениями совести. Не мог же он сознаться, что все что им остается — это ждать, что его рассказ нужен, чтобы тянуть время, пока ситуация как-нибудь не разрешится сама собой. И, конечно, доктор не мог сказать приемному отцу, что он так жаждет услышать подробности о жизни Джузеппе, потому что тайно надеется построить карьеру на изучении его феноменальных способностей. «Боже, я ведь готов препарировать тебя, как лягушку» — подумал Эдгар. Перед глазами вдруг встала картина его последнего вскрытия в анатомическом театре: рассеченное от горла тело шестнадцатилетней утопленницы, длинные русые волосы, свисающие со стола, широко распахнутые темные остекленевшие глаза, которые впоследствии ловко извлек инструментом его ассистент. У доктора к горлу подкатил отвратительный комок. — Лет в восемь я хотел стать певцом, пел в церковном хоре и даже подавал надежды, — внезапно произнес Алессандро, — жили мы довольно бедно. Отец отвел меня к учителю музыки, чтобы узнать, сколько можно будет заработать на мне в будущем. Но тот сказал, что я слишком маленький и слабый, что кастрация меня убьет. Да и голос не стоит того, чтобы так рисковать. Как оказалось потом, он был прав, а мне повезло. — Алессандро, — прохрипел Эдгар, — кажется, мы говорим не о тебе. — Да, да, сеньор, просто я хотел объяснить, что неплохо разбираюсь в музыке. Меня научили основам композиции, игре на клавесине, я мог исполнять некоторые комические арии. Достаточно, чтобы петь на ярмарках, мало, чтобы продвинутся в театре дальше хора. Но там хотя бы, платили больше. Я поработал в трех из них, пока не попал в Театро Новиссимо. Семь лет назад… — Алессандро! — Да, уже почти подошел. Семь лет назад его купили братья Кассани. Я стал у них импресарио. Они пытались возродить славу времен Вивальди и искали молодых певцов и певиц во всех четырех консерваториях, в частных школах пения, у известных учителей. Точнее, искал их я, они прослушивали только претендентов в солисты, в остальном же доверяли выбор мне. Мы нашли тенор, баритон и бас, нам нужен был сопранист. — Джузеппе искать не пришлось, он пришел сам. И с порога заявил, что театр ненавидит, но ему нужны деньги, так что он согласен петь хоть каждый день все, что предложат, лишь бы хорошо платили. Честно признаться, до сих пор не понимаю, почему вместо того, чтобы вышвырнуть наглеца за дверь, я отвел его к сеньорам. Они, естественно сразу спросили, сколько ему лет, где он учился и какой у него голос. Он ответил, что учился сам, слушая других примерно год, лет ему девятнадцать и, пожалуй, учебы с него хватит. Играть умеет только на своей уродливой гитаре. А голос… Басом не может, остальное — как прикажете. Ну сопрано, так сопрано. — От гнева хозяев меня спасло лишь то, что Джузеппе был очень хорош собой, ему предложили место статиста за дукат в неделю, мол, такой красивый мальчик привлечет публику, и не раскрывая рта. Его это, разумеется, не устроило, он начал спорить, объясняя, какую они совершают глупость, отказываясь от такой редкой жемчужины, как его персона. Один из сеньоров аж побелел от ярости, но второго это вопиющее невежество развеселило, и он попросил меня Джузеппе прослушать. Позже оказалось, что ему пришла в голову мысль сделать комическую интермедию о бездарном певце, которого покровитель пытается всеми правдами и неправдами устроить в театр. Мы отправились прямо в зал, где в это время репетировали танцовщики, потому что я не собирался искать ключи от других комнат. Балетные были только рады перерыву и надеялись на зрелище. Надо сказать, Джузеппе их не разочаровал: Выбрав для демонстрации своих способностей простые ученические упражнения, он начал феерически фальшивить: прыгал с октавы на октаву, не попадал в ритм, дребезжал в убогом подобии трели, в общем делал все, чего ждала умирающая со смеху публика. И никто, ни я, ни дирижер, ни музыканты оркестра не заподозрили подвоха. Зато стало понятно, что этот дурачок даже не кастрат. Закончил он раньше музыки под громовой хохот и аплодисменты, которые, впрочем, его не смутили, и сразу попросил сыграть что — нибудь еще. Я хотел отказать, но тут увидел среди зрителей сеньора Бенедетто, который махнул мне рукой, мол давайте продолжать. Сейчас я думаю, что он единственный тогда догадался что к чему. Алессандро на мгновение остановился, будто подбирая слова. — А что к чему? — осторожно спросил Эдгар, в котором любопытство победило страх выставить себя невеждой. — Видите ли сеньор, только по — настоящему виртуозный певец может достоверно имитировать фальшь. И только такой же виртуоз может понять, что это имитация, — улыбнулся слуга и продолжил: — Когда я насмешливо спросил Джузеппе, что же еще он желает спеть, тот ответил: «что — нибудь из Бенедетто Кассани». Тогда сеньор Бенедетто встал и назвал арию из своей оперы «Смерть Адониса», которую, как говорили, практически невозможно исполнить из — за ее невероятной сложности. Представляете, что тут началось? Вдруг Джузеппе с потрясающим высокомерием заявил, что будет петь только для самого автора. То, что случилось дальше удивило всех: сеньор согласился! Лишь попросил меня аккомпанировать на клавесине. Мы отправились в самую дальнюю репетиционную комнату, и он самолично закрыл все двери. Признаться, я не мог понять, чего он добивается, мальчишка совершенно очевидно был не годен ни на что, кроме ролей без слов. Я пребывал в этом заблуждении, пока Джузеппе не взял первую ноту. И что это была за нота! Боже! Он начал с такой нежностью, постепенно усилил звук до потрясающей мощи, снова ослабил к концу. Я едва поспевал за его пассажами. В его голосе были сила, сладость, невероятный диапазон, а в стиле — быстрота и грация… Это сложно объяснить, сеньор, — вздохнул Алессандро, — я могу записать ноты на бумаге или забросать вас терминами, но вы все — равно не поймете, пока не услышите сами. Знаете, это как описывать красоту Елены по ее трупу. Слова настолько жалки. — Я слышал, как он поет, — сказал Эдгар, — кстати, как раз над трупом. — Боже мой, — пробормотал слуга, — он и это вам показал. Я перестаю его понимать… — Тогда рассказывай дальше. — В тот день я впервые увидел, как сеньор Бенедетто плачет. Понимаете, эта ария, ее поет Адонис перед роковой охотой. И я не знаю, как Джузеппе это сделал, но он им был. Был Адонисом. Настоящим, живым человеком, влюбленным в богиню. Он смог так выразить предчувствие гибели, словно действительно видел впереди смерть от клыков вепря. И все — таки приказал его загонять. Мы поверили не только в его голос, но и в каждое слово! Мы… Алессандро глубоко вздохнул и снова замолчал, будто заново переживая тот момент. — И что? — нетерпеливо спросил Эдгар, — его сразу взяли? — Сеньор сказал ему прийти на следующий день в то же время. И только когда за мальчиком закрылась дверь, мы поняли, что он не представился, а мы не спросили его имени. Вечером братья Кассани страшно повздорили из — за него. Старший, Алессандро, считал, что Бенедетто обманули или что ему почудилось, ведь они оба знали, что Джузеппе не кастрат. На следующий день все повторилось, только теперь в зале нас было четверо: Я, Джузеппе и оба сеньора. И еще через неделю. И еще. Только через месяц, Алессандро Кассани признал, что обмана нет, и согласился взять Джузеппе на главную роль в своей новой опере, «будь он хоть переодетой девицей». Никто не понимал, как у него получается так петь. Оба виртуоза разводили руками. Я думал, мальчишка обрадуется, но вместо этого он поставил свои условия, сказав, что будет выступать только в маске, парике и под любым именем, кроме собственного. Тогда только мы трое знали, что его зовут Джузеппе, а свою фамилию он сообщил лишь сеньору Бенедетто. Кроме того, он потребовал грим уборную с отдельным входом, а чтобы его присутствие в театре не вызывало вопросов, начал выходить на сцену в других спектаклях в качестве статиста. С именем проблем не возникло, собственно, так у него и появилось прозвище «Жаворонок». Что до маски, то чтобы вписать ее в сюжет, его пришлось сильно изменить. Премьеру отсрочили. Вряд ли бы это сделали ради любого другого певца. Но сеньоры уже вложили уйму денег в постановку, по всей Венеции висели афиши, так что они оба сидели на крючке. И Джузеппе это знал. Думаю, потребуй он увеличить жалование, они бы и на это согласились. В конце концов, загадочность только сыграла всем на руку, подогрев интерес публики и дав возможность Джузеппе исчезать, когда вздумается. Но про это потом. В последний момент, когда жаждущие зрители уже осаждали вход, премьеру снова пришлось перенести. Потому что в тот вечер с Джузеппе случилось то, о чем вы спрашивали, сеньор.