Право на молчание

Большинство людей проживает жизнь, полную тихого отчаяния, проводя большую часть времени на работе, которую они ненавидят, чтобы иметь вещи, которые им не нужны, чтобы произвести впечатление на людей, которые им несимпатичны. Оноре де Бальзак, "Утраченные иллюзии"

[POV Клейтон] Дом Гибсонов встречает меня непривычной тишиной, окутывающей и неприятной. Не слышно привычного шума на кухне, где колдует над ужином хозяйка, вечно работающий телевизор молчит, не крича на разные голоса обо всем на свете. Должно быть, я настолько привык за три месяца к шумному быту этого семейства, что теперь покой кажется странным. Осторожно прохожу внутрь, с ужасом взирая на погром устроенный в доме. Пол блестит осколками, мелькает яркими пятнами разбросанных тут и там вещей. Становится жутко от мыслей, лезущих в голову. Я готов ко всему, от кражи с взломом до нашествия пришельцев, но только не к тому, что вижу, заглянув в гостиную. Посреди всеобщего разгрома, опираясь на перевернутое дорогое кресло с розовой обивкой, царственно восседает мой опекун, любовно обнимая бутылку. Стойкий запах перегара не оставляет сомнений в содержимом. Не могу припомнить, чтобы мистер Гибсон при мне пил что-то крепче томатного сока. Увлекшись этой странной картиной, не замечаю на своем пути кофейный столик и с грохотом роняю его на землю. Мужчина вздрагивает и поднимает голову, изучая меня мутными пьяными глазами, а потом, кажется, узнает и радушно улыбается. - О, Клейтон. Ты пришел? Иди сюда, - заплетающимся языком произносит он, хлопая по полу рядом с собой, будто приглашая. Нерешительно подхожу ближе и останавливаюсь в двух шагах от фривольно развалившегося на полу опекуна, не решаясь приблизиться и сесть рядом. Я, должно быть, выгляжу в высшей степени удивленным, потому что мистер Гибсон смеется и, отхлебнув из бутылки, произносит: - Да, не слишком прибрано у нас здесь, - «Не слишком прибрано? Здесь же настоящий погром!» - Это всё моя жена-шизофреничка! Он вдруг замолкает, как будто сказал что-то лишнее. Что-то непредназначенное для того, чтобы я знал. Впрочем, почти сразу лицо опекуна светлеет, словно он вспомнил нечто важное, и расплывается в пьяной улыбке: - А, ты всё равно никому ничего не расскажешь? Правда? – он громко икает, потирая затылок, - Достала меня уже эта дура. В печенках сидит со своими срывами, сколько я её не лечил. Я ведь для неё всё делал, что мог, и напрасно. Устал я, понимаешь. Устал от порядка этого, чистоты кругом, от поцелуя дежурного утром, от совместного ужина по вечерам. К чёрту всё! Как была больная, так и осталась! Не понимаю ни слова, но думаю, что для пьяного подобная речь слишком хороша и витиевата. Видимо, преподавание в университете оставляет свой отпечаток. Мистер Гибсон даже сейчас говорит жутко складно и громко, будто для целой аудитории. Однако мне кажется, что он и вовсе позабыл, что в комнате кто-то есть, общаясь с самим собой. Почему именно я должен слушать непрекращающиеся исповеди? Наверное, люди просто жаждут отыскать человека, который точно никому не расскажет о чужих секретах. - Я её подобрал беременной оборванкой, одел, обогрел, сына за своего принял. А зачем вот? Любил так, что мочи не было. Всей душой любил, веришь ли?! Мирился и с диагнозом её, и с этой тягой к порядку постоянной. Шизофрения у женщин не лечится, надо было её сразу сдать в психушку. Только вот я надеялся, ребенка не хотел без матери оставлять. Вот и доигрался. Надоело мне это. Всё, чтобы только ей спокойно было, никаких встрясок. Семнадцать лет жил как пенсионер, а ведь мне всего сорок. Я пожить хочу! Сумасшествия хочу, безумия! Думал ли тогда, в юности, что буду существовать в этом тихом помешательстве. Я и в Сьюзан влюбился, потому что не такая она, как все, была, странная, интересная, - я вижу, как глаза мистера Гибсона загораются, будто ему снова чуть больше двадцати, - Всегда меня тянуло к чему-то необычному. Помню, панковал, наркотиками баловался, альпинизмом занимался, с парашютом прыгал, начал изучать квантовую физику да забросил всё это. Постоянно бежал за чем-то новым, искал чего-то, торопился жить. Мистер Гибсон торопливо дышит, перебирая пальцами свои рано начавшие седеть волосы. Оказывается, он еще вовсе не вырос, какой-то мальчиковатый, угловатый, не обладающий обыкновенной человеческой мудростью. Лишь кажется поумневшим и всезнающим. Меня парализует от странного понимания, что годы ничего не меняют. Опекун кажется мне таким слабым, уставшим, не разобравшимся в жизни и себе до сих пор. Кто-то с детства глухой старик, рано открывающий для себя простые истины, а кто-то так никогда не повзрослеет. Мистер Гибсон открывается в совершенно новом свете. Я больше не вижу перед собой образованного интеллигентного взрослого мужчину, который привез меня в этот дом. - А где теперь всё это? Нету ничего, совершенно ничего осталось, - он разводит руки в стороны, проливая на дорогой ковер недешевый коньяк, но не замечает этого, - Всегда боялся вот так проснуться в сорок лет и понять, что превратился в лысеющего интеллигента, отца семейства и неплохого парня. Чёрт знает что сотворил со своей жизнью! Аж сердце болит, - мистер Гибсон бьет себя свободной рукой по груди, а после тянется, чтобы ослабить узел галстука, - Сегодня утром встал и понял всё про себя. Бесполезный кусок дерьма и офисный планктон, вот кто я теперь. Вот кто… Его слова пронизаны горечью и разочарованием, будто у ребенка узнавшего, что под бородой Санты Клауса все эти годы скрывался отец. Мне не понять этих чувств, должно быть, я еще слишком молод. Опекун кажется таким убитым посреди хаоса разбросанных, перевернутых вещей, словно и сам был чем-то вроде уроненного мной ранее столика. Дверь гостиной поскрипывает под властью сквозняка, проникающего сквозь неплотно закрытое окно. Темные тяжелые шторы не пропускают в комнату лишнего солнечного света, погружая её в полумрак. Всё это настолько не похоже на обычно столь чистый светлый дом, что контраст невольно давит на сердце. Обстановка настолько сюрреалистична, что кажется дурным сном, но на самом деле именно сейчас жизнь как никогда реальна. Будто кто-то невидимой рукой сорвал цветную ткань и мишуру, показывая самые неприглядные уголки. Между тем мистер Гибсон продолжает, а я с трудом подавляю желание рухнуть на пол от удивления. Он долго рассказывает о миссис Гибсон, которая, как оказалось, страдает от шизофрении, о Закари, не являющемся его родным сыном, о несбывшихся мечтах, о загубленной жизни. По телу пробегает дрожь, но не от холода. Мне жутко видеть эту изнанку мира, где строгая мать семейства оказывается сумасшедшей, а её уважаемый муж – недовольным своей жизнь неудачником. Привычная система мира рушится, как карточный домик. Мне неприятно находиться рядом с этим человеком, которого недавно уважал. Он слаб и беспомощен, как раздавленный каблуком жучок. Когда Закари возвращается домой после тренировки футбольной команды, он не кажется удивленным устроенным погромом. Должно быть, это случалось в их доме не редко, а я здесь всего три месяца, поэтому и не был посвящен во все тонкости мира Гибсонов. Мой названый сводный брат лишь вздыхает, окидывая взором возбужденно говорящего отца, и небрежно отталкивает меня плечом, подходя ближе. Я удерживаюсь на ногах с трудом, чуть не споткнувшись об перевернутый диван за своей спиной, но не отвожу взгляда от такого незнакомого сейчас мистера Гибсона. - Куда мать дел? – спрашивает Закари, вздергивая опекуна за ворот рубашки. Тот беспомощно взмахивает руками, не делая попыток вырваться из стальной хватки. - К бабке твоей её отвез, истеричку чертову, - тихонько произносит он, потупив взор, как пристыженный школьник. Пасынок злобно встряхивает его за шкирку, как котенка, и презрительно произносит: - Не смей так говорить о матери, старый извращенец. Опять привел в дом какую-то шлюху, а мама увидела? Мистер Гибсон кивает, не произнося ни слова. Обо мне никто не вспоминает, ведь я что-то на подобии кресла или шкафа, безмолвная часть интерьера. - Ты же знаешь, что ей нельзя волноваться! – Закари почти рычит, стискивая зубы, - Она всё для тебя делает, а ты бухаешь постоянно, жалея себя. Сам виноват. Он словно выплевывает последнюю фразу и не слишком аккуратно поднимает отчима на ноги. Тот стоит неуверенно, пошатываясь, и добирается до своей комнаты, держась за стены, цепляясь за косяки. Закари провожает его ненавидящим взглядом, а после поворачивается ко мне: - Чего уставился? Не нравится? Я не реагирую. Что я могу сделать? - Помогай. От этого алкаша всё равно никакого толку. Через два часа мы вместе кое-как привели разгромленные комнаты первого этажа в порядок, выбросив стекло и порванные вещи. Пятно от коньяка на ковре пришлось закрыть диваном, дорогой плазменный телевизор не подлежал ремонту, треснув от удара об пол. В моей голове не укладывалось, что всему виной хрупкая женщина, которую я привык видеть каждое утро у плиты. В тот вечер мы все остались без ужина, а мистер Гибсон так не вышел из комнаты. *** На следующее утро миссис Гибсон приветливо улыбается, когда я спускаюсь вниз к завтраку. Она приехала домой ранним утром. Её муж читает утреннюю газету, изредка поднося к губам чашку ароматного кофе и делая небольшие глотки. По давней традиции Закари называет меня непроходимым тупицей и жалуется матери на огромное количество домашней работы, которую необходимо было выполнять, чтобы не потерять место в футбольной команде. Утренняя картина выглядит настолько утопично, что все произошедшее вчера кажется страшным сном. Если бы не пустота на том месте, где прежде висел телевизор, и пластиковые тарелочки, которые заменяют разбитую хозяйкой посуду. Мистер Гибсон периодически морщится от головной боли, явно не до конца отойдя от вчерашнего. Теперь я знаю, что скрывается за конфетной оболочкой идеального мира. Все эти люди упорно делают вид, что ничего не случилось, повторяя ежедневный сценарий. От их притворства мне становится тошно и жутко, поэтому я стараюсь быстрее разделаться со своей яичницей и уйти в школу. Осознание, что все равно придется снова вернуться сюда, неприятно сдавливает грудную клетку. Осознание того, что мне придется так жить еще два года, заставляет сердце болезненно сжиматься.