Золотое Руно

      Ключ провернулся абсолютно бесшумно.       Квартира показалась чужой, угрожающе пустой. Виктор положил связку на ковер, прислушиваясь: телевизор не шумит, музыка не играет. Но куда больше он боялся услышать тишь воды. Только бы успел.       Виктор дернул ручку двери в ванную — заперто. — Джейс. Открой дверь. Джейс. Ты меня слышишь? Джейс! — Нет ответа. — Если ты не ответишь мне прямо сейчас, я выломаю засов. Я его просто вынесу. Сломаю ногу, но вынесу. — Уходи, — голос звучал глухо. — Мне нехорошо. — Я знаю, поэтому я здесь. — Пряча вздох облегчения, Виктор ударил ладонью по стене так, что кожу зажгло. — Что ты там с собой сделал? — Ничего. — Лжец. Так. У нас есть долото, молоток, пила. Газовая горелка. Ты, блять, думаешь, что я с задвижкой не справлюсь? — Не надо. Только… я не выйду. Прости.       Виктор прижался лбом к двери. Он не был психологом, он никогда не умел общаться с людьми. А ведь ситуация критическая — Джейса нужно вытаскивать. Виктор был уверен, что не найдет на своем столе скальпеля. Где-то Джейса задело, перебило в основании. Он просит прощения. Дурной знак.       Виктор уселся напротив двери и нарочито громко уронил рядом с собой трость.       Он же знает Джейса. Он должен найти брешь. — Хорошо. Давай начнем сначала. Я знаю, что произошло сегодня. Ты в этом не виноват — и мне надоело тебе об этом сообщать. — Слишком грубо, надо перестать злиться на ситуацию и успокоиться. — Я просто… нам надо было поговорить об этом раньше. О прошлом. А то я только и делаю, что ругаюсь, когда ты себе вред наносишь. Но ведь… Джейс, я не злюсь на тебя. Я беспокоюсь за тебя. Мне и сейчас страшно. До одури страшно, но я стараюсь… сдерживаться. Послушай. Ведь я никогда не пытался узнать, почему ты так делаешь. Вдруг, это тебе необходимо? Если да, то я приму это. Но обсудить надо. У меня ведь тоже есть эгоистичные причины беситься из-за сраного подарка. Во-первых, этот парень охуел, дарить моему мужу ошейник. Это должен был быть я. Во-вторых, мы… я…       Виктор запнулся: пытаясь достучаться до Джейса, он начал выговаривать вслух собственное, личное, запутанное. Эти мысли тлели внутри давно, но он никогда не позволял их себе формулировать, не давал им воли. Сформулировал — значит, признался. А признание — первый шаг в неизвестность. — Я прихожу в ужас от мысли, что мне нужно надеть на тебя ошейник, чтобы удержать.       Дверь молчала, и глаза зажгло от горечи обиды и страха оказаться правым. — Если ты не хочешь… нет, это невозможно. Ладно. Ладно. Я буду угадывать, попутно делая тебе только хуже. Тебя била мать? — Нет, — Джейс не мог не ответить, он сделал это торопливо, цепляясь за острый выпад. — Никогда не била.       Акцент на «не била». Это конкретный вид насилия. Но ведь бывает иначе, верно? — Верно. Верно, твоя мать — очень добрая, заботливая женщина. Даже слишком заботливая. В этом ты в нее, разве что… помнишь, я однажды заходил? Конечно, она от меня не в восторге, но мне на это плевать, честно. Зато я запомнил, как назвал тебя дураком при ней. Сказал, что ты иногда глупости делаешь. Как и каждый из нас. Сказал беззлобно. Даже… ласково. Но она согласилась. Не с моим тоном, а просто начала: «да, Виктор, знаете, мой сын дурак, ему бы поумнеть, взять пример с Вас, он такой со школы…». Я так удивился, что промолчал. Не сразу понял. Джейс. Она тебя никогда не защищала, верно? Не потому, что она плохой человек. Она просто боялась. Ну как, я угадал — и сделал тебе хуже?       Тишина держалась минуту, прежде чем звук засова утвердительно щелкнул. — Только… не заходи пока, — попросил Джейс тихо. — Хорошо, — сказал Виктор. — Хорошо. Ответь только на вопросы: задел ли ты крупные вены, на руках, шее, большую подкожную? — Нет. — Обработал ли ты скальпель, прежде чем нанести порезы? — Да. — Не задел ли ты сухожилия на руках? Соединение с большим пальцем? — Нет. — Спасибо, — Виктор еле слышно выдохнул и осторожно вытянул ноги; сидеть на полу казалось правильным, но организм твердил о своем, бытовом и практичном. — Ты обо мне плохого мнения, — заметил Джейс, Виктор готов был поклясться, что он тоже сидит на полу, напротив. — Если бы я хотел… — Я не считаю тебя дураком. Как бы не обзывался. Просто разговаривать не умею. — Ты прекрасный рассказчик и хороший лектор. — Ты знаешь, откуда у тебя такая реакция на ошейник? — Мне… это прозвучит глупо всё. Всё это очень глупо. — Спрятал лицо в локоть. — Не нужен тебе ошейник, чтобы меня удержать. Куда я от тебя? Но… не знаю, как объяснить. Я ведь с матерью сюда с севера приехал. — Помню, — спокойно сказал Виктор. В солнечном сплетении стянуло комом. Некоторые вещи ты никогда не захочешь услышать, но, видимо, через это придется пройти. — Мы сбежали. Мама искала для меня лучшей жизни, хотела, чтобы я вырос образованным. Жил в большом городе. Но она ничего не знала о Пилтовере, мы приехали сюда без всего. Жить было не на что и негде, так что она устроилась на работу прислугой у какой-то семейной пары. Я даже не помню их имен. Они разрешили нам жить у них в комнате — так мама всегда была на работе. А что касается меня, то… мне было семь или восемь. Женщина, хозяйка, — голос у Джейса вздрогнул, будто слово больно задело зубы, — она не любила детей. Но любила собак.       У Виктора похолодели кончики пальцев, а по позвоночнику прошла волна тока. — Только не говори, что… — Нет, нет. То есть… она не надевала на меня ошейник или что ты там себе представил. Но она меня терпеть не могла. Своих мопсов обожала, а меня или игнорировала, или объясняла мне, насколько я хуже собаки. Что я непослушный, бегаю, шумлю… — Как и все дети. — Как и все дети, — задумчиво произнес Джейс. — Я очень боялся, что из-за меня нас с мамой выкинут, и мы окажемся на улице. Она у меня слабая, понимаешь? Я, конечно, помогал, старался ей помогать, но все делал только хуже. Всегда все портил. И хозяйка дома меня выговаривала, выговаривала, выговаривала… а мама соглашалась. Соглашалась, что я у нее идиот. Что мог бы быть и потише. И со всем остальным. И тогда хозяйка успокаивалась. Малой кровью…       Виктор подтянулся чуть ближе к двери, дотронулся до ручки, но тотчас вспомнил о просьбе и отдернул руку, ладонь сжалась в кулак. Нельзя. — Ее мужа я почти не видел, но помню, что он был чем-то похож на одного из мопсов — нос приплюснутый, дыхание тяжелое. Верный пес своей жены. Слушался ее неукоснительно. Выдрессировала. И раз она не любила меня, то и он — тоже. Я долго думал, что он… немой. Он молчал за столом, за чтением газет. Исчезал где-то там, на своей работе, изредка появлялся. Курил в доме, в большой комнате. Однажды я не выдержал и нагрубил хозяйке. Отказался делать то, что она приказала. Он встал из-за стола, сказал «не смей огрызаться» и ударил меня чем-то по щеке — то ли ремень, то ли газета. Удар был не такой уж сильный. Но мама была рядом и она… — Не защитила. — Она сказала: «Ты просто потерпи немного».       Виктор представил как маленький мальчик оседает на пол от неожиданного удара. У него на глазах слезы, на щеке — розовый след. Ему страшно, он никогда не сталкивался с подобным. Он оглядывается, видит маму, зовет ее на помощь, а она, не поднимая взгляд, сгорая от стыда и собственного страха, бормочет: «ты только потерпи».       Мужчина замахивается еще раз. — Конечно, я терпел. Сколько мог. Я стал думать, как нам оттуда съехать, на что жить. Маму надо было оттуда вытаскивать — у нее руки все время были морщинистыми от мытья посуды. И вот мой первый приз за творческую работу, за проект. Это был класс второй или третий. Я хожу по учителям и спрашиваю: можно ли мне продать мою работу? Смешно. Конечно, никому и даром не нужны были детские поделки. Но мне вдруг странно повезло. На школьную выставку приехала женщина, чтобы выступить спонсором школы, этакая показная благотворительность. Ну, я к ней и подошел. Показал, что сделал. Она искренне рассмеялась. И люди вокруг рассмеялись. А я взял и заревел. Прямо посреди зала. Толпа растроганно и умилительно заохала. Женщина взяла мое лицо в ладони, сказала, что плакать мальчикам не стоит и что у меня замечательная работа. И что она готова стать моим спонсором. Аплодисменты. — Мама Кейтлин. — Мама Кейтлин. — Джейс усмехнулся. — Ты же знаешь — ни один мой проект не выстрелил. Но в Академию меня взяли благодаря ей. И до сих пор терпят. И я до сих пор совершаю ошибки. — В этом суть нашей работы. Гипотезы нужно не доказывать. А опровергать, ошибаясь раз за разом, — сказал Виктор, глядя куда-то в потолок. — Что же. Видимо, я идеально подхожу для этой работы.       Виктор потянулся за тростью и попытался встать — получилось не сразу. Нога онемела, пришлось опереться о стену, чтобы подняться. Она казалась непривычно холодной и шершавой, тело дрожало, как от озноба. Почему-то кружилась голова. Виктор смахнул невесомую, единственную слезу и шумно вдохнул. Джейса сломало не сегодня, а уже очень давно. — Значит… вы прожили у них два года? — Где-то так. Семьсот семьдесят восемь дней. — Хочешь, я найду их и убью? — Спросил Виктор. — Нет. — Ответил Джейс. — Я не хочу, чтобы ты пачкал руки в крови. Если ты серьезно.       «Тогда почему свои руки ты пачкаешь?» — хотел спросить Виктор, но вместо этого сказал: — В холодильнике есть пара бутылок вина. Как ты смотришь на то, чтобы открыть одну? — Ты же сражаешься с моим алкоголизмом, вроде бы. И мы их откладывали. — Да похуй. Я отменяю все наказания, сражения и что-то там еще на сегодня. Только не думай, что в честь твоего акта мазохизма. Нет тут связи. Мне просто хочется вина. Сколько тебе нужно пластырей? — Тридцать семь. — Да ты… шутишь. Давай, выходи уже, и я тебе уши откручу, — буркнул Виктор и направился на кухню, где без сил опустился на стул. В носу предательски защипало.       Виктор слышал, как дверь в ванную, наконец, скрипнула, слышал осторожные шаги. На спину опустилась горячая, широкая ладонь, и Виктор прикрыл глаза.       Человек со стороны сказал бы: эй, да что такого, ну, ударили мальчонку разок. Нашел из-за чего трагедию ломать, у людей бывают травмы и похуже. Не изнасиловали, не убили. Вот только когда человек, который должен тебя защищать, опускает руки из-за собственной слабости, когда ребенок в свои восемь лет думает о том как заработать, чтобы спасти и себя, и маму, разве это нормально? Джейс рассказал не все. За одним ударом следует второй, за шрамами на коже стоит не история, а предыстория — длинный рассказ из эмоций и спутанных мыслей. Если человек годами слышит, что он ничтожество, и не чувствует при этом никакой поддержки, не знает о другой чаше весов, то он начинает верить в эту чудовищную ложь. Странно, что Джейс не сдался. Обычно люди сдаются. Но он, видимо, слишком любит допускать ошибки, раз за разом опровергать гипотезы и теории, пробираясь сквозь отсутствие веры.       Джейс мечтает опровергнуть одну единственную, чтобы доказать самому себе, что он не хуже собаки.       По крайней мере, теперь у него есть кому его защитить. — А что ты там говорил про «это я должен был подарить»? — Сказал Джейс, разливая вино по кружкам.       Виктор оторвал ладони от висков и поднял взгляд — судя по тому, как изменилось лицо Джейса, не все эмоции он сумел удержать при виде порезов. Тонкие линии неровными штрихами покрывали руки: тыльные стороны ладоней, предплечья, плечи, забегая на грудь, дотягиваясь до основания шеи.       Тридцать семь. — По крайней мере, ты сберег форму, — сказал Виктор, делая глоток. — А ты свою так и не снял. Я все помню, отмена наказаний. На сегодня. — Джейс отсалютовал стаканом. — У тебя глаза красные. — А у тебя глаза щенячьи, — Виктор прищурился. — И знаешь что? Это хорошо. Я тебе еще объясню, чем именно и почему та женщина куда больше похожа на собаку, чем ты. — Это как? — Да сука она, — фыркнул Виктор. — Тащи перекись, пока я не напился. — А что потом? — А потом… будем снимать с тебя ошейник. — Но ведь… — Да. Придется, для начала, его купить. Не волнуйся, все будет хорошо. Верь мне. — Я верю, — Джейс бесхитростно пожал плечами.       Наверное, за это Виктор его и любил.