Пожалуйста, хватит

Мрачная комната, наполненная дымом. Я слегка кривлюсь — этот дым слишком знаком, мерзок и в какой-то степени привычен. Но, удивительно, на самом деле веет совсем не сигаретами. Всё кажется таким знакомым, и внутреннее чутьё говорит: нужно уйти. Где-то под кожей, под рёбрами, тугой бинт наматывает круги вокруг органов — с каждым витком вдох даётся сложнее, сердцу тяжело отбивать ритм. Тело отказывается подчиняться, от нехватки кислорода перед глазами плывут размытые фигуры. Холодная плитка под ногами, чёрные и белые квадраты будто выползают из-под меня, движутся медленно, до чувства тошноты, мешаются между собой, создавая серую рябь. Ноги будто утопают в ней, как в зыбучем песке: не могу сделать и шага. Кое-как дотягиваюсь рукой до груди, сжимая в пальцах ткань рубашки. «Мне жаль», — навязчиво вертится в голове, отдаваясь в пальцах дрожью. Где ты сейчас? Мне нужно извиниться. — Ты — тот, через кого Неа вернётся в этот мир. Ты же это понимаешь? У тебя его воспоминания, ты уже не тот Аллен, — слышится прокуренный голос учителя. Снова о Неа? Мне нет до него дела, как же надоело выслушивать переживания Чёрного Ордена. Или это не переживания, а их попытка запугать, напомнить, кем я могу стать? Чтобы, когда я почувствовал, что больше не могу сопротивляться, не попытался сбежать, а честно сказал им о своём состоянии? Чтобы добровольно позволил себя посадить на цепь? Мне хочется засмеяться, но невидимый бинт, обмотанный вокруг меня, не даёт возможности даже пискнуть. Кажется, я понимаю, почему ты издеваешься над экзорцистами. Мне сейчас чертовски хочется подраться с учителем. Корчит из себя невесть что, будто я ему хоть как-то важен. Враньё. Он никогда обо мне не думал. Научил сражаться — и на том спасибо. Не оставил подыхать на кладбище, перед могилой Маны. То, что Кросс видел во мне лишь мальчишку, которому суждено быть поглощённым — меня перестало волновать ещё много лет назад, когда я впервые осознал это. Какое лицемерие. Чтобы не привязаться ко мне, обращался со мной немногим лучше работников цирка, а сейчас, наверняка по просьбе остальных в Чёрном Ордене, говорит так, будто в коем-то веке переживает за меня. Последний раз такой сочувственный тон слышал от него в детстве, когда тот боялся, что из-за пережитого стресса я сдохну раньше, чем Четырнадцатый проснётся во мне. А сейчас что? Решил нерадивому ученику объяснить, что его ждёт в будущем? Он опоздал. Мне даже немного жаль, что я больше не чувствую в своём теле присутствия Неа. Если бы ты не убила его, пытка, организованная им, была бы подобна раю, по сравнению с тем, с чем приходится сталкиваться из-за тебя. «Я сожалею», — вновь из ниоткуда появившаяся мысль заставляет вздрагивать. Может, это просто предсмертные конвульсии? Где ты? — Эй, — тяжёлые шаги где-то рядом со мной. Ни черта не вижу, только непроглядный дым и чёрно-белые квадраты, уползающие из-под ног. Голова раскалывается. Поперёк горла встрял ком, будто сейчас заплачу. Без причины. Или я просто забыл что-то важное? Роад. Пожалуйста, забери меня отсюда. Я сдаюсь. Затащи учителя в мир мечты. Или меня. Хоть кого-нибудь. Не хочу слышать его. Но, кажется, здесь есть только я и он. Я хочу, чтобы ты была здесь. Представлять, что на его месте — ты. Как стоишь и, конечно, снова улыбаешься. И говоришь как всегда непонятно. Иногда кажется, будто мы вовсе из разных миров: в твоём — читают мысли других по щелчку, в моём — не понимают даже собственных чувств. Что бы ты сделала, если бы вдруг оказалась в этой комнате, наблюдая за мной и Марианом Кроссом? Он исчезает меньше, чем за секунду. А я — не вижу ничего, кроме тебя. «Это он затянут в мир иллюзий или я?» — это всё, что остаётся в уме. Будто ты правда здесь. Может и вовсе эта комната — та самая иллюзия. А учитель — на самом деле — ты, просто в этом мире вижу лишь то, что мне захотели показать. Если окончательно расфокусировать и так потерянный взгляд — я увижу тебя. Как те странные картинки со сложным названием, из мешанины палочек, чёрточек и чего-то там ещё. Те самые, что кажутся бессмысленной ерундой, но стоит расслабить взгляд, не рассматривать — и перед глазами появится чёткий, живой образ. Он существует. Правда, он есть на самом деле, главное не отвлекаться. Он — не иллюзия, даже если другие не видят. Они просто не знают, куда нужно смотреть, чтобы увидеть. Вот, я вижу тебя: это больше не просто дым и летающая перед глазами плитка. Но ты другая. Не такая, как всегда. Похожа на фарфоровую куклу, которой сломали шею. Куклу, которая пролежала на дне болота пару лет. Куклу, которую пытались сожрать жабы. Будто в одном образе собрались все те ужасные иллюзии суицида, которые я видел с тобой. Платье пропиталось смесью грязи и крови. А там, где должна быть грудь — пустота. Нет, не так: сквозная дыра. От тысячи, а может миллиардов раз, когда ты вонзала в грудь заострённые свечи. Мокрая и грязная. Будто вылезла со дна болота только потому, что я очень просил появиться передо мной. «Нельзя утопить утопленника», — ловлю себя на мысли, припомнив, как когда-то хотел утащить тебя вслед за собой: в то самое болото, в котором захлёбываюсь я. — Я люблю тебя, — кажется, будто этот мертвец, которого нарисовал разум, говорит со мной. Не мёртвый, но и не живой. С длинной-длинной шеей, которая напоминает сломанную пополам ветку, часть которой продолжает висеть, прилипшая к коре. Голова просто свисает вниз, до той самой дыры, улыбается и говорит со мной. Но не смотрит: к его векам пришили пуговицы. И кровь — совсем не кровь. Будто это дёготь. Наверное, ты и есть то болото. Не часть его, не утонувший, а ты сама. Ещё чуть-чуть, и мертвец передо мной расползётся, как тающий снеговик, обратившись в топь. И я окажусь на дне. «Нет, хватит», — встряхиваю головой, желая выбить этот ужасный образ. Сердце будто сжимают железными пластинами. Больно даже дышать. Почему я не могу тебя представить живой? — Но я жива, — мертвец снова шевелит губами. «Нет, ты — не она», — произношу в мыслях. Но, конечно, мертвец, которого нарисовал — знает, о чём я думаю: — Это моё настоящее лицо, сладкий, — шепчут в ответ. «Нет, она не такая». — Просто ты попросил больше не пугать тебя. Поэтому я натянула на себя новую кожу. Ту, что нравится тебе больше. Я жмурюсь — не хочу больше видеть эту ужасную, искажённую фантазию. Ты не такая. И говоришь не так. То, что слышу — придумал я, ты бы ответила иначе. Но нет. Образ отказывается исчезать. — Тебе не нравлюсь такая я? — Мертвец пытается протянуть ко мне руку, что, словно деревянная, никак не сгибается. Трясётся, трясётся, трясётся, но согнуть даже палец не может. «Нет». Зачем я продолжаю сам себе отвечать? Мне нужно очнуться. — Тебе не нравится то, что сделал со мной ты? — голос, похожий на шум сломанного радио. Я этого не делал. Ничего не делал. Я не убивал тебя. Не ломал, не издевался, не… Это всё ты. Ты сделала это с собой. — Лишь для того, чтобы напомнить тебе. «Нет, заткнись». — Ты убиваешь меня. Знаешь? — тихо хохочет. Мерзко и грязно. Захлёбываясь то ли дёгтем, то ли кровью. «Ты жива. Жива. Жива, жива, жива, жива», — повторяю я, стуча ладонью по вискам: нужно избавиться от этой фантазии. — Да. Жива. И что? — Мертвец пытается подойти ко мне, но его ноги не слушаются. — Посмотри на то, что ты сделал со мной. Красивое тело куклы, которое я себе придумала — это всё, что у меня есть. Я пустая, — просовывает трясущуюся руку в дыру, где должны быть органы. «Я ничего не делал, не делал, не делал», — сильнее жмурюсь и бью по вискам. — Ты мой, мой, мой! Не уходи, останься! — этот голос совсем не похож на твой. — Ты… не смей бросать меня! Ты обещал! Пожалуйста, я… останься. Не убивал. Не тронул. Ты жива. Это нечто — искалеченная галлюцинация на почве чувства вины. — Только посмей… и я, я… да я тебе жизни не дам даже на том свете! Откопаю тебя, понял?! — хриплый голос, точно не твой. Всхлипывает. Пытается кричать, но на деле — шепчет, глотая слёзы. — Пожалуйста. Пожалуйста, останься. Останься, останься, останься! «Не плачь. Я останусь с тобой», — проносится в голове, стоит услышать искажённый, но чем-то похожий на твой, голос. Не знаю, почему так мысленно ответил. Просто не мог слышать эти ужасные всхлипы. Не хочу. Я готов сказать всё, что угодно, лишь бы больше не слышать твой голос таким. Удар. Резкий и колючий. Заставляющий чувствовать под задницей холодную плитку. Щека печёт — прижимаю ледяную ладонь, надеясь унять боль. В ушах всё ещё стоит звон, будто мне дали не пощёчину, а в ухо. Оглядываюсь по сторонам — мертвеца здесь больше нет, только учитель. Несколько раз крепко жмурюсь — лишь бы убедиться, что тебя здесь нет и не было. Знал, что сам вообразил ужасный образ, но менее ужасающим он от этого не стал. Даже зная, что это просто картинка, порождённая больной головой — тяжело сдерживать эмоции. Колотит, будто окунули в ледяную прорубь, и как бы сильно я не жмурился — остаточный образ всё ещё мелькает перед глазами. Эхом отдаётся в сознании и лишь спустя несколько секунд окончательно проходит. Хотел увидеть тебя, но снова поплатился. Но почему я нарисовал тебя такой? Почему? Ты бы никогда не стала плакать и говорить так странно. Неправдоподобно. Да, даже если бы я увидел это с твоей подачи — я бы сразу усомнился в реальности. То, что ты сказала… я это где-то слышал. Это… Это уже было. Точно. Сказка. Мой разум придумал речь для тебя на основе сказки, вот и всё. Это не грязь, не кровь и не дёготь текли по телу. Это фантазия, как бы могла выглядеть ты, если бы была тем вороном из сказки. То, как будучи вороном говорила и выглядела бы ты. Ха. Так и знал, что чёртова сказочка мне ещё аукнется. О ней лучше вовсе забыть. Видеть подобное — хуже ночных кошмаров. — Слушай меня, чёрт тебя дери! — мне прилетает очередной удар — подзатыльник, а голос учителя напоминает, что он всё ещё пытается поговорить со мной. — Да за что?! — рычу я. Второй раз бить было совсем не обязательно. Вечно он так. Как же бесит. — Будь внимательнее, нам нужно поговорить. Для разговора нужно говорить, а не бить. — Весь во внимании, — с сарказмом шиплю, усаживаясь поудобнее. Думаю, лучше не вставать — хотя бы падать больше не придётся. — У Четырнадцатого был кровный родственник, — начинает он. Мне не интересно — встряхиваю головой, надеясь, что от этого звуки извне перестанут быть слышны. Странное ощущение. Кажется, есть какое-то слово, которое люди называют, чувствуя то, что сейчас я, но никак не могу вспомнить его. Всё такое знакомое, будто знаю, что должен сказать учитель. Будто уже был здесь. И будет больно. Снова. Снова? Нет, наверное, я так думаю, потому что учитель никогда не приносил мне хороших вестей. «Уходи, отродье. Больше никогда не приближайся к Мане. И запомни. Во всём виноват ты», — голос учителя холоднее, чем дуло пистолета у моего лба. Нет, это в прошлом. В очередной раз трясу головой, но мозг продолжает рисовать кадры из детства. «Прости, что втянул вас двоих в это… Тебя и Ману, — перед глазами стоят слёзы. Я копаю могилу в промёрзшей земле для пса. — Я ничего не понимаю… я… простите меня, пожалуйста! — пальцы так замёрзли, что я их давно перестал чувствовать. — Чудовище. Я чудовище. Поэтому меня бросили родители. Я причиняю людям боль. Я сделал больно Мане». Не хватает сил разрыть ледяную землю. Голова пса так и торчит из-под земли. «Спи спокойно, Аллен. И прости меня, — шепчу я, упираясь носом в могилу. — Мне… некуда идти. Потому что я не заслужил иметь семью. Мне жаль, что я остался жив». — Эй! Ты слушаешь меня, или треснуть ещё разок?! — зло рычит учитель. В этот раз мне хочется его поблагодарить: он отвлёк меня от того, о чём я не люблю думать. — Слушаю, слушаю, — бормочу в ответ. — У Четырнадцатого был старший брат. Они поддерживали друг друга до тех пор, пока Неа не предал Ноев. До того самого момента, пока его не убил Тысячелетний Граф. Этим братом и был Мана Уолкер, — раздражённо повторяет он, а после медленно затягивается сигаретой. Мана? При чём тут он? Лучше пусть болтает о своём Неа, не хочу, чтобы он упоминал о… И что он несёт? Всё ради привлечения внимания? Он мёртв, не надо его упоминать. И никак не связан с Четырнадцатым. — Не несите чушь, — шиплю сквозь зубы. — Мана Уолкер был кровным братом Н… — Чушь! — перебиваю. Ничего не хочу слышать. Он несёт какую-то хрень. — Мана и Неа… Один брат вырастил тебя, а другой — поглотит. Память Ноя будет разрушать носителя постепенно, пока в конечном результате ты полностью не обратишься в Четырнадцатого. Ужасная судьба. Не повезло тебе, малыш, — будто не слышит меня, продолжает. Ложь. Мана тут ни при чём. Нет. «Пацан! Эй, Краснорукий! Быстрее неси еду актёрам!» Я тащу подносы. «Ну, наконец-то! Она ж не остыла?» — раздражённо бубнят мужчины, разбирая тарелки. «Эй, где жратва, Краснорукий?!» — с издёвкой в голосе кричит Казимо. Ненавижу. Стиснув зубы, чуть не швыряю ему тарелку. Мана сидит вдали от всех. И улыбается мне, когда я, зло скрипя зубами, протягиваю тарелку и ему. Мана никогда не знал Неа. Учитель просто врёт. Хочет, чтобы я перестал сопротивляться Четырнадцатому? Как раздражает. И откуда этот долбанный сладкий запах? Будто вместо табака он курит сахар. «Эй, полируй усерднее! Или я разозлюсь, если продолжишь в том же духе». Хочется швырнуть блядский обруч в лицо и сказать, чтобы Казимо сам его натирал. «Эй, почисти и отполируй это к утру», — очередная тележка, наполненная всякой хренью фокусников. Ненавижу. Сжимая зубы, чтобы не проронить бранных слов, я сильнее натираю обруч. «Разве ты не должен сказать мне «хорошая работа»? Ты должен уважать актёров, Краснорукий!» — продолжает донимать меня Казимо. Уйди, ублюдок. «Ах, стоит на тебя посмотреть — и настроение портится. Разве так должно быть? Давай же, попробуй сказать «хорошая работа»! Ты должен поднять мне настроение», — хихикает он. Да пошёл ты. Не сдержавшись, я швыряю тряпку в него. «И что это было?!» — хватает меня за плечи. Я хочу, чтобы он сдох самой страшной смертью. И тогда я обязательно отполирую его надгробную плиту и с самой счастливой улыбкой скажу сраное «хорошая работа». Но не сейчас. «Отвали! Отпусти меня!» — пытаюсь отбиться, но в ответ прилетает пощёчина, а после я лечу к ящику с игрушками. Хочется накинуться на него и перегрызть глотку зубами, но боль от удара не даёт подняться на ноги. «Хоть и нахлебник, ни на что не способный, а всё дерзишь. Тебя продали в цирк уродов! Кто рыдал и молил, говоря, что сделает что угодно, лишь бы его забрали? Кто измазал всю морду в соплях, упрашивая, чтобы здесь остаться? Не подскажешь, кто это был? И после ты смеешь показывать зубы?!» — хватает меня за волосы, когда не слышит ответ. Хочется плюнуть ему в морду. Когда-нибудь, я обязательно убью его. Чтоб он подавился собственной слюной, придурок. Сдохни. Сдохни, сдохни, сдохни! «Что ты делаешь, Казимо? — Директор заходит в комнату. — Ещё не все зрители ушли. Что, если тебя кто-то услышит?» «Директор… простите! Краснорукий ленился, поэтому я давал ему дружеский совет…» — Казимо, ухмыляясь, косится на меня. Сегодня ночью я обоссу ему палатку. «Ты! Может, мне отправить тебя обратно в цирк уродов?! Там, с помощью своей уродливой руки, сможешь отработать деньги, которые тут успел набездельничать. Ты должен быть благодарен, что очутился здесь! Среди нормальных людей! И ты смеешь снова ничего не делать?! Ты умолял меня забрать тебя! И это твоя благодарность?!» — Директор, стараясь сдержать голос и не орать слишком громко, стоит надо мной. Чувствую себя шавкой у его ног. Его я тоже когда-нибудь убью. «Извините…» — отвечаю я. «Жалкий уродец, который не помнит даже собственных родителей. Кто выкупил тебя? Кто дал тебе, нахальному пацану, крышу над головой? Кто кормит тебя?!» — не останавливается он. Казимо стоит рядом с ним. Вам весело? Не на долго. Обещаю. Ваши растянутые в улыбке рожи я когда-нибудь подпорчу. «Вы… директор», — мой тихий ответ. Он подходит ближе. Слишком близко. Схватив меня за плечо, заставляет встать на ноги. «Ты — моя собственность. Понял, Краснорукий?» — с улыбкой шепчет он рядом с ухом, проводя большим пальцем по моим губам. Медленно. Ухмыляясь. С нажимом и каким отвратительным наслаждением в глазах. Тело немеет. От страха, что переворачивает внутренности. От предчувствия чего-то ещё более ужасного, чем насмешки или избиения. «В следующий раз так просто не отделаешься», — долетает сквозь пелену ледяного ужаса. Директор и Казимо уходят, и лишь когда их не видно в поле зрения — меня отпускает. Резко, больно, задыхаясь. Ноги не держат. Подкашиваются. Хочется заплакать — сжимаю руки в кулаки. Я его собственность?.. Не правда. Не правда! И что с того, если не помню родителей?! Тем, кто продал меня... тем, кто купил... Я им всем обязательно отплачу! — Эй, ты снова меня прослушал? — отвлекает от воспоминаний голос учителя. Болезненно хмурюсь, стараясь выбросить из головы не самый радужный промежуток жизни. — Когда умер Неа, Мана утратил здравый рассудок, — продолжает он. Нет, хватит. Мана никогда не знал, кто такой Неа. Посреди ночи Мана напевает песню, пока я, наконец закончив с уборкой, иду подремать пару часов. Он улыбается, глядя на луну. Рядом с ним носится собака. Отвлёкшись на пса, Мана бежит куда-то, а тот за ним. Кажется, они играют в догонялки. Вот же странный мужик. Завидно… «Мы оба товарищи по несчастью, которых купили. — Утром, отвлекая меня от работы, другой парнишка, старше меня на пару лет, пьёт украденный у актёров алкоголь. — Тебе ещё повезло. Ты ничего не потерял. Не помнишь родных, даже имени своего не знаешь. Ты не скучаешь по прошлому, как я. Во мне, знаешь ли, течёт благородная кровь. Чёрт, я не должен быть здесь!» В тебе течёт разве что алкоголь, придурок. Бесит. Он ни чем не отличается от меня. Он тоже никому не нужен. Судя по тому, сколько он выпил — вряд ли выполнит всё, что было поручено. Чёрт, орать будут теперь на нас двоих. Спрятавшись за угол, я быстро наполняю желудок хлебом, который стащил у спящего повара. Всё оглядываюсь по сторонам, боясь, что встречу придурка-Казимо. Пёс, словно призрак, подкрадывается слишком тихо. Чуть не подавился. «Чёртова псина, верни!» — кричу я, когда замечаю, что тот украл один из мячей, которые мне поручили отмыть от грязи. Как бы ни пытался его догнать — сил не хватает. Сколько дней я нормально не ел? Кажется, неделю. «Мелкий паразит, ты не заработал на жратву», — сказал мне повар. Наверное, это просто Казимо разозлился из-за обоссаной палатки и сказал директору, что я не работаю. Пёс подбегает ко мне, когда я лежу на снегу, пытаясь отдышаться: видимо, ему не понравилось, что я так быстро отстал, вот он и прибежал. Подрываюсь, надеясь вырвать у него мяч, но тот снова мчит чёрт знает куда. Сколько бы раз я ни поднимался, сколько бы раз он ни подбегал ко мне вновь — никак не успеваю за ним. Он лижет меня в щеку, когда я, окончательно потеряв все силы, лежу на снегу. В другой день, когда я мою пол после выступления актёров, пёс вновь достаёт меня. Кусает швабру и громко лает. Бесит. Я что-то кричу, пытаясь его отогнать, но тот думает, что с ним играют. «Да что тебе надо?!» — конечно, пёс не отвечает. Ха… Наверное, Мана не всегда мог поиграть с ним, вот он и стал бегать за мной. В те годы, я так старался отпугнуть его, но тот лишь сильнее лип. Швырял в него палки, кричал всё то, что хотел сказать работникам цирка. Мне хотелось, хоть перед кем-то полноценно выругаться. Казимо был на хорошем счету у директора, и если бы я слишком сильно огрызался — меня бы точно выкинули на улицу. Учитель всё ещё что-то говорит о Мане, но я старательно игнорирую его. У него не получится задеть меня. То, что он говорит — ложь. Мана не мог быть знаком с Неа. Так ведь?.. «Его зовут Аллен», — обращается Мана ко мне. Я так устал отгонять пса, он никуда не уходит. На улице так холодно. Он просто тёплый, я хотел погреться, вот и обнял его. «А… а мне всё равно!» — моментально отлипаю от пса, убегая подальше. «Оу… усердно трудишься?» — Казимо недовольно хмыкает, видя, как вокруг меня вьётся пёс и добавляет: «Ты подружился с ним? Это так мило». «Ты… Что тебе надо?» — шиплю я сквозь зубы. «Мана всё ещё пьёт с директором, а пёс голодный. Ему скоро выходить на сцену. Не могу же я позволить пёсику выступать на голодный желудок?» — протягивает миску с едой собаке. Нет, ему нельзя доверять. «Не… не ешь, Аллен!» — лишь успеваю крикнуть и потянуться. «Свалил», — меня швыряют в сторону. Казимо, схватив мясо из миски, пытается его затолкать в глотку пса. «Отвали от него! Отвали!» — Я кусаю его за руку. Он зол. Душит меня. Аллен пытается меня защитить. Жалобный скулёж собаки стоит в ушах противным звоном, пока я пытаюсь не отключаться. Хватаю губами, зубами воздух, но так и не могу вздохнуть. «Жаль, что я не смог отгрызть ему руку», — последняя мысль перед тем, как окончательно отключиться. «Аллен! Аллен!» — кричу. Бегу, пытаясь найти его, и молюсь богу, которого ненавижу, чтобы пёс был в порядке. С каждой секундой волнение растёт как снежный ком. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пусть он будет жив. Мне так жаль. Нужно было расцарапать ублюдку руки, тогда бы он отцепился от моей шеи. Я задыхаюсь. Наверное, от холодного зимнего воздуха. Или от того, что ору как ненормальный «Аллен!» Он носится вокруг палаток, как ни в чём не бывало, а я чувствую, словно нервный ком разлетается на снежинки. «Спасибо, что ты жив, — крепко прижимаю пса к себе, стараясь отдышаться. — Мана лишь временный артист, вы скоро уедете, Казимо не сможет к тебе притронуться, — бормочу, поглаживая собаку, но после резко отстраняюсь: — Иди к Мане. Тебе лучше больше никогда не подходить ко мне». — Я улыбаюсь, и Аллен, будто понял все мои слова — убегает. Нет. Хватит. Лучше перестать копаться в воспоминаниях. Эта история о тех, кто давно умер. Тут нет места для Четырнадцатого. Учитель просто хочет доломать меня. —… спи, — звучит рядом с ухом, заставляя меня дёрнуться. — А? Вы что-то сказали? — смотрю на учителя, но тот лишь недовольно хмыкает. — Я знал Ману. Ещё очень давно, до того, как тот чокнулся. Он очень любил Неа и… — Хватит! Нет-нет-нет. Это неправда. «Краснорукий! Как закончишь стирку, можешь поесть. Только быстро!» — кричит мне один из работников. Я держу корзину с одеждой, замечая Ману. Он сидит перед собакой. Та совершенно не шевелится. Корзина летит на землю. «Он мёртв?» — мой тихий голос. Мана дёргается, оборачиваясь ко мне. И снова тепло улыбается. Молчит. «Пёс. Он мёртв? — повторяю я. И снова тишина в ответ. — Его точно убил ублюдок-Казимо. Потому что зрителям ты нравишься больше, чем он». «Ну, Аллен всё равно был стар. Он бы не прожил долго. Так что всё в порядке», — снова улыбается он. «То есть, ты не хочешь за него отомстить? Почему ты не плачешь? Ты потерял друга!» — Я со всей силы сжимаю руки в кулаки. «Мне нельзя плакать». — Он гладит мёртвого пса по голове, продолжая дарить улыбку. «Почему ты улыбаешься?! Ты… идиот. Ты должен отомстить!!!» — дёргаю его за руку, надеясь, что он поднимется с земли. «Если отомщу — меня уволят. И тогда я останусь без зарплаты». «Ценишь деньги больше, чем друга?! Ты… ты такой же, как все». — Мне хочется накинуться на него. «Кстати, а ты кто?» — проигнорировав всё услышанное, обращается он ко мне. «Э… Ну так, просто мальчик на побегушках. И эй! Я же тебе тоже еду приносил! И ты не смог меня запомнить?!» — огрызаюсь я, на секунду потеряв настрой ударить его. «О? У тебя тоже синяки на лице. Или это грязь? Дай проверю!» — Мана слюнявит палец, поднося его к моему лицу. «Не слюнявь меня, придурок!» — кричу изо всех сил, а тот весело гогочет, пока я пытаюсь выбраться из его хватки и удрать. «Спасибо, что оплакиваешь Аллена». — Он прижимает меня к себе. «Что? Я не… Да мне… Мне всё равно! Аллен… я обязательно отомщу за него», — задыхаюсь, пытаясь выговорить слова. Я больше ничего не слышу, кроме собственного плача. Я плакал так долго, что так и заснул в объятьях Маны. А потом снова грозился отомстить Казимо, но Мана всякий раз меня отговаривал. Он улыбался и, будто я занял место Аллена, заставлял меня выступать вместе с ним. Несмотря на мои крики о том, что я ничего не умею делать, он так и не отставал от меня. «А теперь улыбнись, маленький клоун. Эта наша сцена, созданная трагедией», — сказал он мне в день, когда мы впервые вышли на сцену вместе. «Мой… мой брат. Мой любимый брат, — тихо шепчет Мана. — Ты видел его?» Нет. Это, наверное, я сам придумал. Он такого не говорил. «Мне нужно найти моего брата. Поэтому я стал артистом и путешествую. Я должен его найти». «Может, он просто бросил тебя и сбежал?» — бормочу в ответ, а Мана наигранно хватается за сердце, изображая на лице вселенскую печаль. «Погоди! Я не… — опомнившись, добавляю я. — Это… я не подумал. Твой брат — не мои родители, так что, наверное, я ошибся. Просто… поэтому… ну… у меня нет семьи, которая бы стала искать меня. Я… просто, наверное, мне завидно. Прости». Нет, я это точно придумал. «Прости! Прости меня, Мана! Очнись… пожалуйста… я… просто… увидев, что Аллена достали из могилы я… я сильно разозлился и что-то произошло, — продолжаю к нему прикасаться, но он не шевелится. — Чудовище. Я чудовище». Снег такой грязный. Будто зима окрасилась в тёмно-красные тона. Хочется взять швабру и отмыть. «Мана… прости меня. Прости, прости, прости, пожалуйста, прости», — пальцы не слушаются. Будто вместо них — палки. Дефектный веник, что не может даже подмести. «Во всём виноват только я», — шепчу я, засыпая в мокром снегу. Надеюсь, я никогда не проснусь. Наверное, учитель не убил меня в тот день только потому, что знал о существовании Неа в моём теле. Откуда он узнал об этом? В те годы он крепко спал и я даже не подозревал о подобном. «Мана!!! Мана, ты жив?!» — кричу я, увидев его вдалеке. «О? — он оборачивается, а после на его лице отображается неподдельное волнение. — Аллен!» — Он бежит ко мне, а после обнимает крепко-крепко. «Что? Я не Аллен. Ты… тебе плохо? У тебя что-то болит?» — взволнованно рассматриваю его, но на нём нет и следа от тех ран. «Аллен! Я так скучал по тебе… не бросай больше меня!» — Он кажется другим. Эмоциональнее. Теперь он не дарит тёплую улыбку, а еле сдерживает слёзы. «Нет… ты же говорил, тебе нельзя плакать… Мана, не плачь!» — стараюсь успокоить его. «Как это нельзя? Но… но я ведь наконец-то нашёл тебя, Аллен», — шмыгает он носом, будто передо мной мальчишка лет пятнадцати, а не шестидесятилетний мужчина. «Я не Аллен! Не Аллен! Мана… пожалуйста, приди в себя. Ты же помнишь, ты хотел найти брата. Помнишь? Прости… я… я не знаю, что произошло и…» — Я всё толкаю его в плечо, а он смотрит недоумевающим взглядом на меня. «Знаешь, Аллен, кажется, когда-то я искал нечто важное… и совсем не заметил, что уже нашёл», — он гладит меня по голове. «Цирка больше нет, и ты из-за меня… — начинаю я. — Прости. Я закопал его. Теперь никто не тронет его могилу». «Почему ты грустишь? Мне становится от этого тоже грустно», — будто не слышит меня, снова шмыгая носом. Это всё из-за меня. Только из-за меня. Мана, с ним что-то не так. Я же не Аллен. Аллен… он умер из-за меня. Если бы я не подружился с ним, Казимо не стал бы убивать лишь из зависти. Почему он продолжает звать меня Алленом? Нет, это не важно. Я могу помнить его за нас двоих. Если Мана будет называть меня так — он не будет грустить. Я должен загладить вину, должен притвориться и быть Алленом для него. «Меня… забери меня с собой. Я буду помнить всё за тебя. Я стану Алленом для тебя». Может, я ошибся, посчитав, что он не в своём уме?.. Что, если… Если Неа — его брат? Что, если… в тот день он почувствовал его во мне? — Учитель. — А? — Когда Мана сказал: «Я люблю тебя», он говорил это мне? Или Неа? Он молчит. — Кому именно он говорил эти слова? Кого он любил? Меня или того, кто был во мне? Кого он растил? Когда… когда я ранил его, он почувствовал, что его брат рядом? Что когда-то он вернётся в этот мир, и Мана воссоединится с Неа? — продолжаю я. — Я не знаю, Аллен. Тебе нужно поспать, — тихий голос в ответ. Что? Поспать? Нет, я… зачем нужно было говорить всё это, зачем, зачем он так хотел мне доказать, что Мана и Неа — братья? Зачем? Чтобы после сказать «тебе нужно поспать»?! Ненавижу. Я вас всех просто… ненавижу. Нет. Разве я имею право ненавидеть? Это нормально. Я не заслужил хорошего отношения. Я должен был быть хорошим с самого начала, мне нужно было стараться лучше. Если я буду улыбаться, если буду больше помогать другим, кто-нибудь обязательно полюбит меня по-настоящему. Нет. Нет, нет, нет. О чём я? Хватит. Мне надоело притворство. Я не хочу больше изображать из себя добродушного идиота. Я не хочу никого спасать. Я хочу, чтобы они все сдохли. Учитель. Экзорцисты. И все те идиоты, которые сами призывают акум, а потом другие должны рисковать жизнью, пытаясь защитить их. Я устал надеяться, что буду кому-то нужен. Какой в этом смысл, если даже Мана… Если даже он видел во мне другого человека? Я всё время так старался, чтобы стать как он. Если буду добрым, если буду улыбаться как он — меня обязательно полюбят, я обязательно найду своё место в этой жизни. Но моё место — это болото, сотканное из чувств. Слишком много, слишком больно — они душат меня. Заполняют рот, нос, уши, даже лёгкие. «Я задыхаюсь», — говорю раз за разом, но на самом деле — я всё ещё жив. Это мой дом, который отказываюсь принимать. Дом, который приобрёл, когда в моей жизни появилась ты. Я больше не хочу стараться быть Маной. Притворство, притворство, притворство. Я, казалось, нашёл друзей, близких в Чёрном Ордене. Меня полюбили. Я столько раз слышал от них фразу «ты такой добрый», что хочется блевать. Разве это и есть любовь? — Спи. — Хватит! Хватит, просто скажите! Я представляю Ману перед собой. Будто он стоит за спиной учителя. Он в строгом костюме, но на лице клоунский макияж. Клоунская улыбка на белом лице. Застывшая во времени. Макияж настолько яркий и реалистичный, что я не могу рассмотреть, что там скрыто за слоем косметики. — Мана. Ты плачешь? Скажи мне, тебе грустно? — Я жду ответа, рассматривая лицо позади учителя. Но он молчит. — Аллену нужно отдохнуть, — Не узнаю голос учителя. Чувствую объятия. Когда учитель подошёл так близко? Почему он обнимает меня? — Пожалуйста, скажи мне. Кого ты любил? Я просто хочу знать. Ты всегда видел перед собой не меня, а его? Не переживай, я не стану к тебе хуже относиться. Я всё равно тебя люблю. Поэтому, ты можешь просто сказать? Пожалуйста. Конечно, в ответ тишина. Клоун просто стоит и смотрит на меня, но видя его глаза — кажется, будто Мана — вовсе не Мана. Настоящий он никогда не молчит. Он всегда отвечал на мои вопросы, пусть и странно. Пусть лепетал полную чушь, но он делал так лишь для того, чтобы я не грустил. Но клоун — молчит. Ни один мускул на его лице не движется. Будто клоунское лицо — это настоящая маска, а не слой яркого макияжа. — Ты уже потерял того, кого любил. Да? Точно. Это… это Роад его… Я… я не хотел. Прости, он умер из-за неё, я не… не хотел. Я могу как-то вернуть Неа? — всё ещё надеюсь услышать ответ. — Тише, Аллен. — Пожалуйста. Скажи мне. Я… я виноват перед тобой, знаю. Я не заслужил твоей любви, но… но старался быть похожим на тебя. Я правда старался. Ты всё ещё злишься? Понимаю. И мне очень жаль. Если бы ты сказал мне, я бы сделал всё, что в моих силах, чтобы Неа жил вместо меня. Честно-честно. Мана. Пожалуйста. Скажи мне. Ты не разговариваешь со мной, потому что его больше нет? Ман… — Хватит. Пожалуйста. Тебе нужно забыть об этом, ладно? — Чужое дыхание щекочет ухо. Этот голос совсем не похож на его. Забыть. Как я мог забыть? Точно. Учитель уже рассказывал мне это. В который раз он говорит со мной? Кажется, будто я сижу на полу, в этой комнате, наполненной дымом — вечность. Просто каждый раз забываю. И учитель вновь рассказывает об этом, а после я забываю. Снова и снова. Бесконечно долго. В этот раз не забуду. — Я запомню. Обещаю. Просто хочу знать. Ты когда-нибудь думал обо мне? Клоун, как мне всего на секунду кажется — отрицательно мотает головой. Но, наверное, мне просто показалось. — Аллен, отдохни, — шёпотом, рядом с ухом. Кажется, меня гладят по голове. — Нет, я… я просто хочу знать. Мана, пожалуйста. Ты любишь меня? Па… папа, — делаю паузу, и пропускаю какой-то нервный смешок. Забавно. Мне совсем не хочется плакать. Мне хочется безудержно рассмеяться. Громко-громко, а потом вернуться в детство и спровоцировать учителя, чтобы он тогда всё-таки нажал на спусковой крючок. — Ха, — мои губы расплываются в какой-то безнадёжной улыбке, — меня хоть кто-нибудь любил? Клоуну не нравятся мои слова: он отворачивается, исчезая в дыму. — Нет, Мана, постой! Пожалуйста, ответь мне! — кричу я вслед ему. Хочется сорваться с места и побежать за ним, но меня держат, не давая встать. — Мана! Папа, не уходи, — мне всегда неловко было называть его так, но сейчас, почему-то, показалось, что это может заставить его хотя бы обернуться. Но нет, он даже на секунду не замирает. — Папа, папа, папа!!! Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста. Ответь мне! — Аллен, тебе нужно прекратить думать о прошлом, — голос такой тихий, что кажется, он вовсе звучит в голове. Учитель бы не стал так со мной говорить. — Нет, я… я помню, помню. Я просто забыл. Мана искал брата, у него же был… Пытаюсь высмотреть образ отца в тумане, но его больше нет. — Прекрати, — Чужое дыхание щекочет шею. — Кто-нибудь… Я хоть кому-нибудь в этом сраном мире нужен? — слышу свой смех, и он звучит так странно, что мне хочется прикрыть рот, но руки такие тяжёлые — я просто не в состоянии шевельнуться. — Я. Не Четырнадцатый, а я. Мана… он бы оплакивал меня? Я просто хочу знать. Пожалуйста. Кто-нибудь будет плакать, если я умру? Папа, ответь мне, пожалуйста. Вернись, я не обижусь, какой бы ответ ни получил. Не заставляй меня делать выводы самому. Ты же помнишь, да? Ты раньше говорил, что я вижу только тех, кто меня ненавидит, но совсем не замечаю тех, кто любит. Ты смеялся и говорил, что в моих глазах мир выглядит серым и мрачным. Вернись, ответь мне всего раз, пожалуйста. — Тише, Аллен, — шепчут мне на ухо. — Знаешь, это просто плохая шутка. Тебе не нужно думать о таком. Шутка. Иллюзия. Я виновата. Только я. Помнишь? — Что? С каких пор учитель так странно разговаривает? Прямо как… — Я пошутила, глупый. Я показала тебе иллюзию. Запах конфет витает в комнате. — Что происходит? — пытаюсь осмотреться, но меня так крепко прижимают, что перед глазами лишь тьма, даже дым пропал. — Прости. Аллен. Это я виновата. — Нет, что за бред? Мана. Пап, скажи, пожалуйста, кого ты видел перед соб… — Хватит. Подумай лучше обо мне, — рядом с ухом звучит женский голос. Кажется, я знаю, чей он. Нет, тут же был учитель, почему этот голос похож на твой? Это ты меня обнимаешь? Вот, откуда этот приторный запах конфет. Я просто всё это время касался носом твоей шеи. — О тебе? — Кажется, я запутался. — Да. Я Роад. Помнишь? — Ты что-то сделала? — Я не хотела. Так получилось, — чувствую ладонь на затылке. — Из-за тебя. Из-за тебя я… — Да. Ты простишь меня? — Что? Я, кажется… о чём мы говорили? Мне… мне грустно. — Наверное, из-за сказки. — Какой? — Я рассказала плохую сказку. — Какую? Я забыл. — Про рыцаря и птичку. Помнишь? Я чуть дёргаю головой, в попытках осмотреться, но ни черта не выходит. Стараюсь шевельнуть рукой, одеревеневшими пальцами нащупать, на чём сижу — кажется, на ощупь, это ковёр. Я сижу на полу? Сказка про рыцаря? Да, помню. Жуткая сказка. Но, но нет же, ты рассказывала об этом точно не сегодня. — Нет, нет, подожди, это, это же было раньше, не сейчас. — А. Точно, — запинаешься, — эта была другая. — Какая? — Она тебе не понравилась, так что неважно. — Но я хочу знать, — снова дёргаюсь, надеясь выбраться из объятий. Не понимаю, где я. Мне нужно срочно осмотреться. Почему твои объятия такие… реальные? — Если я расскажу, то тебе снова приснятся кошмары. — Чувствую, как твои пальцы касаются моих волос. Кошмары. Точно. Я спал. Да, как я мог забыть? Мы же остановились в гостинице. Я так неожиданно отключился, что, наверное, не успел запомнить, что ты здесь со мной. Что мне снилось? Точно. Мёртвая ты. И что-то связанное со сказкой. А я надеялся, что кошмары в мою жизнь не вернутся. — Из-за тебя мне они постоянно снятся. Ненавижу тебя и твои ужасные сказки. Если бы не твоя сказочка, я бы не чувствовал такой ком в горле. Такое чувство, будто моё сердце выклевали вороны. Я пытаюсь ухватиться за образы в голове, но чем больше стараюсь, тем быстрее они ускользают. Кажется, несколько минут назад мне было так больно, но никак не могу вспомнить, почему. Ещё минуту назад я хотел что-то спросить, но снова не могу вспомнить, о чём. Обычно от кошмаров я просыпаюсь в холодном поту, но сейчас мне не страшно. Меня душат совсем другие чувства. Не пойму. То ли расплакаться, то ли рассмеяться охота. Как же я устал от кошмаров. Устал просыпаться в поту, задыхаясь от страха. Устал бояться. Устал просыпаться с желанием сдохнуть или с ощущением дыры вместо сердца. Не знаю, хорошо или плохо, но я редко запоминаю сны. Почему мы сидим на полу? Засыпали, вроде, на кровати. Кое-как, через затуманенный взгляд, замечаю тускло горящую гирлянду. — Я… да. Мне приснился жуткий сон. Про ворона. — Вот как? — трёшься носом о мою шею. — Мне жаль, Аллен. — Не ври. Слышу, как ты тихо хихикаешь, а после, ещё тише, отвечаешь: — Когда-нибудь я расскажу тебе другую сказку. — О нет, спасибо, не надо, — нервно усмехаюсь. Хотя зачем я отказываюсь? Всё же, мне нравилось в тот день слушать тебя. — Ну, если она будет не такой жуткой, как прошлая — то ладно, — стараюсь как-то смягчить прошлое высказывание. — Я поняла тебя, Аллен. — Чёрт, я запутался. О чём вообще мы говорим? — Аллен. — А? — Тебе нужно отдохнуть. Ладно? Так странно. Твои прикосновения почему-то действуют успокаивающе. Разве мне не стоит оттолкнуть тебя? Или хотя бы просто как-то отмазаться. В конце концов, подняться. Почему я вообще сижу на полу? Ха. И чему только удивляюсь? Будто впервые нахожу себя в странных местах. Будто впервые не помню, как в них оказался. Ну и ладно. Нужно подняться, но двигаться совсем не хочется. Будто если дёрнусь — не смогу так спокойно касаться носом твоей шеи. Не смогу сидеть так спокойно, представив, что это всё ещё какой-то сон, поэтому можно, поэтому не так уж стыдно. Поэтому ты никогда не узнаешь, что я сидел вот так вот, крепче прижимаясь к тебе. Всего лишь разок. Чуть-чуть. Если я посижу вот так, а после сделаю вид, что этого не было — не буду ненавидеть себя. Я касаюсь твоей спины, обнимаю — не хочу отпускать. И рад, что ты молчишь и никак не комментируешь это. — Аллен, ляжешь на кровать? Нет, не хочу двигаться. Если двинусь — точно не осмелюсь так прижиматься. Сейчас я всё ещё могу оправдаться, что всё ещё в каком-то сонном бреду и делаю это на автомате. Это вовсе не я, просто… просто обнял во сне. — Не хочу. — Почему? — Замолчи. Пожалуйста. Посиди молча, — шепчу совсем тихо. Не уверен, что хочу быть услышанным. В ответ ты тяжело вздыхаешь, но всё-таки молчишь. Просто останься вот так, сидеть молча. Мне почему-то так грустно. Нет, скорее больно. Наверное, я снова видел, как ты умираешь. Когда прислушиваюсь к биению твоего сердца, когда чувствую дыхание рядом с шеей — понимаю, что всё в порядке. Ты рядом. И остальное сейчас совершенно не важно. — Спасибо, — шепчу я одними губами. Но мне хочется сказать иначе. «Спасибо, что осталась со мной», — произношу в мыслях, надеясь, что ты услышишь меня.