Пожалуйста, хватит

Крохотная столовая при гостинице. Здесь совсем не так, как в Чёрном Ордене. Лишь несколько деревянных пошарпанных столов, ни одного посетителя. В меню рис и пара напитков, но как-то плевать. Я давно не чувствую вкуса еды. Один-единственный повар, и тот занят своим делом. По лицу заметно, что он не рад — я помешал его отдыху. Ему пришлось подняться с полуразвалившегося кресла и лениво переместиться за стойку выдачи, а после — ещё и на кассу. Видимо, работает здесь за троих. Но тут неплохо. Даже если я усну лицом в тарелке — вряд ли меня кто-то потревожит. Думаю, повар чувствует себя здесь так же, а я нарушил его прекрасное одиночество, заставив работать. Жую безвкусную рисовую кашу, на столе чашка остывшего чая. Аппетита совсем нет. Всё ещё хочется напиться. — Мой Аллен скучал по мне? — слышу голос позади и невольно замираю, когда чувствую твои объятия. Чуть не подавился. Думаю обернуться, но вновь страшно, что это всё мне кажется. С какой-то надеждой смотрю в сторону повара, развалившегося за стойкой, но тот совершенно не обращает на меня внимания. Нужно взять себя в руки. — Снова в свои игры играешь? — Хотелось сказать это с напускным равнодушием, но слышу свой голос и понимаю, что звучит он совсем не так. — Но ты же хотел побыть один, разве нет? — хихикнув, крепче прижимаешься, и я чувствую твои губы на шее. — Нужно было решить некоторые семейные дела, — шепчешь мне на ухо. Щекотно. Невольно дергаю головой. Не дыши мне в шею. Руки трясутся. Так и знал, что это лишь твои игры, но не могу успокоиться: хочется развернуться, встряхнуть тебя за плечи и орать. Громко орать, выплёвывая оскорбления: «За что? За что ты так со мной поступаешь?! Я сдался, сука! Сдался, но ты продолжаешь издеваться?! Я не знал, куда себя деть и что думать… Дрянь! Какая же ты дрянь! Хватит играть со мной, просто забирай!», но я сдерживаюсь. — Пха. У чокнутой суки бывают дела? — шиплю сквозь зубы, не отрывая взгляда от повара. Это всё не ложь. Ты настоящая. Твоя кожа такая тёплая. — Кажется, мой Аллен выспался, — мягким голосом шепчешь на ухо, крепче обнимая за шею. — Ты волновался обо мне? Это так мило. Как же бесишь. В голове вертятся лишь оскорбления. Не хочу ничего отвечать. А ты лишь мерзопакостно хихикаешь, радуешься, что я молчу. Радуешься, что я сходил с ума, оставшись в одиночестве. Липнешь ко мне, трёшься об меня, и от твоего горячего дыхания по телу бегут мурашки. Не могу терпеть. Сука. Какая же ты сука. Со злости отталкиваю от себя стол так, что с него чуть не слетает тарелка, а повар от громкого звука дёргается, перепугано смотрит в мою сторону. Проклятие. Не смотри на меня. Не обращая внимания на объятия, встаю с места, хватаю тебя за запястье. Как же хочется раскрошить твои кости прямо здесь, но взгляд постороннего так раздражает, что руки чешутся избавиться и от него тоже. До скрипа зубов сжимаю челюсть, сдерживаясь, чтобы не разбить твоё лицо сейчас же и, сдавливая кисть, тащу за собой. Слышу, как ты что-то там бормочешь и путаешься в ногах, спотыкаешься, но я не сбавляю шаг — веду тебя в номер. Мразь. Я буду рад, если ты рухнешь, и мне придётся волочить тебя по полу. Ну же, свались. Я ускоряю шаг, но ты не падаешь. Слышу лишь звук каблуков — ты, не поспевая за мной, чуть ли не бежишь. Влетаю в номер, втаскиваю тебя следом за собой, а после со всей силы толкаю к стене — ты сдавленно пищишь. Хлопаю дверью так сильно, что грохот бьёт по перепонкам, а после хватаю тебя за плечи и прижимаю к стене. Хочется размазать по ней, но я лишь впиваюсь пальцами в оголённые плечи. Пха. Сменила одежду? Я даже не обратил на это внимания. Теперь на тебе платье — что же, так даже удобнее. Содрать бы кожу. Но, как бы сильно ни держал, в ответ ты лишь недовольно хмуришься — страха на лице совсем нет. — Сука, — рычу, не узнавая собственного голоса, — весело играть со мной? Весело?! Я убью тебя, убью, — встряхиваю за плечи, несколько раз прикладывая к стене как можно сильнее. От каждого удара ты жмуришься и тихо хрипишь. Блядство. Будь громче. Хочу, чтобы ты закричала, чтобы тебе было больно. — Ну же! — Голос дрожит. — Сколько ты ещё будешь издеваться?! — Не могу замолчать. Когда я вновь встряхиваю тебя, прижимая к стене, ты, наконец, открываешь глаза, смотришь на меня снизу вверх. Ну же, испугайся. Я хочу, чтобы тебе тоже было страшно, не смотри так. Замахиваюсь с желанием вмазать по твоему непонимающему личику, но замираю. Нельзя. Нельзя. Нельзя. Что я творю?.. Проклятие. До трясучки хочется увидеть боль в твоих глазах. Придушить. «Нельзя, Аллен! Ты уже забыл, чем это закончилось в прошлый раз?» — Разум напоминает, и я вздрагиваю. Вдох-выдох. Успокойся, чокнутый идиот. Но как же хочется, чтобы ты захлёбывалась в крови. Это ты должна дрожать, не я. Это у тебя должен голос срываться. — Алл… — Сука, — перебиваю, кое-как сдержавшись от желания ударить по лицу. Вместо этого хватаю тебя за челюсть, сдавливая пальцы. — Отвечай! Вот бы кости хрустнули. Ты смотришь на меня, не отрывая взгляда. Снова не сопротивляешься. Как же раздражает. — Мразь, — вновь кричу, но голос совсем не кажется громким. Скорее, напоминает жалкий скулёж. Рвано дышу, слишком громко. Чёрт. Колотит. Не хочу, чтобы ты видела это. Расслабляю пальцы. — Тише, Аллен, — на выдохе, протягивая ко мне руку, говоришь ты, но я перехватываю и сжимаю запястье. Такое тонкое, кажется слабым и хрупким, но, как ни сдавливай, не слышу треска костей. Чёртова магия: на вид — маленькая невинная девочка, а на деле — волк в овечьей шкуре. Стоит посмотреть в глаза — бездонная тьма, в которой живёт тысяча чертей. Нет. Больше, хуже, ужаснее. Страшнее. Противнее. Демоны, всё зло этого мира не сравнится с тобой. У каждого, каждого Ноя есть эмоции. Свои боль и переживания. Но не у тебя. Все твои чувства — фальшивка. Обман. Ложь. Точно так же, как внешность — всё создано твоими руками и напрочь фальшиво. Обёртка, как у леденцов. Кажешься невинной, но размажешь под подошвой туфель любого неугодного. Кажешься слабой, но, не пошевелив и пальцем, уничтожишь сильнейших. — Не трожь меня. — Голос срывается. Я должен молчать, должен заткнуться. Закусываю губу до боли, лишь бы заткнуть себя. Обязан взять себя в руки. Нельзя трогать тебя, нельзя. Отпускаю твою руку, а свои убираю за спину, сжимая пальцы в кулаки. — Тише, — повторяешь чуть слышно. Будто ничего не было, снова тянешься ко мне, но я делаю шаг назад. — Не трожь. Сожалей. Сука, сожалей. Плачь. Злись. Хотя бы что-то. Дай мне повод прекратить считать себя, тебя мразью. Я не хочу снова ненавидеть нас двоих. Не могу, я не могу больше. Мне хочется просто орать, разбить твоё лицо, вбить в тебя мои собственные эмоции, чтобы ты захлебнулась в них. В тех, что разъедают меня, словно кислота. Раздражает. Бесит. Злит. До невозможности выводит из себя тот факт, что я один тону, растворяюсь в болоте, когда ты, словно неприкосновенная, стоишь на поверхности. Вся эта грязь убивает только меня, а ты смеешься, наблюдая за моими жалкими попытками вырваться. Как же сильно хочется утащить тебя следом. Схватить за ногу, чтобы ты упала. Вляпалась своим милым личиком в грязь, захлёбывалась, страдала точно так же. Я не хочу, не хочу, не хочу мучиться один. От этих мыслей ещё сильнее хочется вмазать. — Мой Аллен такой странный. — Улыбаешься, как всегда, ни капли боли. На лице отпечатались мои пальцы — потираешь щёки. — Злится, когда я прихожу, и злится, когда я ухожу. — Усмехаешься, стоишь на месте, не подходишь. Весь твой вид равнодушно-слащавый, приторный, как твои любимые конфеты. Как бы ни старался, тебя не утопить в грязи. Сколько раз ни ударь — снова больно лишь мне. Как всегда. Невыносимая. — Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя. Чокнутая сука! — Понимаю, что должен молчать, но просто не могу взять себя в руки. — Я сдался! Сдался! Тебе мало? Что? Что ещё ты хочешь? Дрянь! Ни одно зло в мире не сравнится с тобой! — надрывно кричу, срываясь в хрип, не в силах остановиться. А ты всё продолжаешь давить улыбку и, видя это, меня разрывает от желания вцепиться в тебя, силой содрать это глупое, непробиваемое выражение лица. Удерживает лишь капля здравого смысла, что чуть слышно повторяет: «Не трогай, не трогай, не трогай её». — Я зло? Чокнутая сука? Худшая из худших? — тихо-тихо хихикаешь. — А ты, Аллен, кто? Добро? Герой? Праведник? Как интересно. — Резко замолкаешь, стирая с лица следы улыбки. Твоя резкая смена настроения сбивает с толку. Молчу, не зная, что должен сказать. — Знаешь, милый, ты прав, — равнодушно смотришь на меня. — Я злодей. А ты такой добрый и хороший. Для всех. Да? Нет. Я не такой. Я чувствую себя ничтожеством, Роад. Я такой же. Нет, хуже. Я ничем не лучше тебя, знаю. Но почему, почему, почему больно лишь мне? Почему? Почему я снова и снова переживаю, переживаю за двоих? Ты пустая, пустая оболочка, в которой не задерживается ни-че-го. Стекает, словно вода, не оставив на тебе ни пятнышка. Почему, почему мне так тяжело, а тебе всё нипочём? Я просто не могу. Ты сводишь меня с ума, пугаешь, заставляешь сомневаться в себе, переживать. Не находить себе места, когда остаюсь один, и умирать от ненависти, когда ты рядом. В твоей истории я не тот кот. Я чувствую себя тобой: хочу, чтобы тебе было больно точно так же, как и мне. Пха. Я тоже хочу швырнуть тебя в стену, крикнув: «Ненавижу!» Нет. Я это сделал. Но ты не умерла от удара. Будь ты такой же слабой, как тот кот, я бы сейчас тоже плакал? Монстр. Подбираю слова, чтобы озвучить мысли, но ты, тихо усмехнувшись, продолжаешь: — Тех, кто готов пожертвовать собой ради мира, всегда считают хорошими. Ты у нас лучший, — вновь натягиваешь на лицо улыбку, но голос такой холодный и равнодушный. — Ты ни разу не ошибся. Мы очень разные. Я готова пожертвовать всем миром, а ты — пожертвуешь собой ради мира. Все вы, добродетели, такие. Жертвуете собой ради великой цели. Каждого хороните с почестями и ненавидите тех, кто хочет сбежать. Сожрёте каждого, кто не готов пожертвовать собственным счастьем ради «мира». Ты хочешь, чтобы я была хорошей? Правильной, да? Только тогда твоя совесть позволит притронуться ко мне? Я должна быть той дурочкой, что будет лишь громко плакать над твоей могилой — вот тогда я стану хорошей. Я стану героем в глазах вашего сраного Ордена только тогда, когда встану против семьи, пожертвую собой, чтобы другие людишки жили в мире. Забавно. Я не стала хорошей в твоих глазах, бросив всё ради тебя, но стану таковой, если сделаю это для других, да? — Смотришь на меня с неким несвойственным тебе презрением, ухмыляешься так злостно, что у меня бегут мурашки от твоего вида. Нет. Нет-нет-нет. Я не такой. Мы не такие разные. Ты монстр, который не знает, что такое боль, а я — монстр, что соткан из чёртовой боли. Я… я давно не думаю о защите мира. Мне плевать. Плевать на эту чушь. Пусть этот долбанный мир рухнет. Всё, чего я хочу — покоя. Я не хочу страдать, я устал, устал, устал. Я… я разозлился не потому, что ты — зло. Я злюсь на тебя, потому что ты снова и снова играешь с моими чувствами. Пха. Моя совесть не позволяет прикоснуться к тебе? Нет. Нет. Нет. На твоих плечах и лице отпечатки от моих рук. Почему ты называешь меня праведником? Это совсем не так. Я ударил. Снова. И снова жалею, что сорвался. Стоило немного остыть, и я виню себя, но после снова бью. Так не поступают хорошие люди. Я не «добро», и мне плевать, зло ты или нет. Уже плевать, правда. Я просто хочу, чтобы ты прекратила издеваться надо мной. И ты не станешь хорошей в моих глазах. К чему ты говоришь эту чушь о моей могиле? О слезах? Боже, ты сама меня в эту долбанную могилу сводишь. Хочется возразить, сказать всё это вслух, но мои мысли кажутся такой глупостью, что я продолжаю стоять, молча слушая тебя. — Вы, праведники, — продолжаешь ты, — когда-нибудь задумывались, что чувствуют те, кто вас любит? Те, кто ждёт вас дома, надеясь увидеть живыми? Что чувствует ваша названная половина, что потеряла вас? Вы, чёртовы добродетели, думали о ком угодно, но не о них. Я презираю вас, герои. Я презираю бесполезных влюблённых дур, что могут лишь рыдать, боясь нарушить нормы морали, добра и зла. Все такие правильные. Вас любят, хвалят за «верные» поступки, но вы, правда, счастливы от этого? Счастливы, что поступили в угоду чужим желаниям, но теперь рыдаете, потеряв самое драгоценное, что имели сами? Какая же чушь. Знаешь, Аллен, я презираю не человечество, не всех людей. Я презираю тех, что жертвуют собой ради мира. Слабых людей, что прогнутся под других, боясь стать плохими в глазах большинства. Зачем вам всё это? Зачем? Хотите спасти мир, когда сами несчастны? Вам станет легче, что страдаете только вы, а остальные живут счастливо? Но так ведь не бывает. У каждого сраного героя есть человек, который переживает за него, и он страдает точно так же. Ваше долбанное самопожертвование убивает не только вас. Дерьмо. Какая же это чушь. Скажешь, ваша цель — защита других, и это делает вас счастливыми? Пха-ха-ха-ха-ха! У вас нет ваших личных желаний? Не верю. Просто вы считаете их менее ценными. Делая приоритет в сторону мира, вы просто боитесь в глазах общества прослыть ублюдками. Вы — жертвенные овцы в угоду другим. И те, другие, чтобы запудрить вам мозги, называют это добром. Чтобы такие неокрепшие умы, что обладают силой защитить других, сами шли на поле боя и верили, что поступают правильно. Правильно для других. Стадо, что подхватывает идеи слабых и верит в чушь, но гордится, что их называют хорошими людьми, что их могилу усыплют цветами. Они даже не понимают, что через пару лет о них забудут, и единственный, кто будет приносить цветы и рыдать — тот, кто любил этих идиотов всем сердцем. Смех да и только. Если не сдох ради других, если думаешь о себе — ты «зло». Если мешаешь «герою» выполнить его долг и сдохнуть — ты тоже «зло». Глупый Аллен, добро — это лишь выгода для большинства, когда зло — выгода меньшинства. — Тяжело вздыхаешь, закатывая глаза, а после тихо добавляешь: — Ненавижу этот долбанный мир с вашими взглядами. Бред. Чёртов бред. Я ни разу не счастлив. Чувствую себя живым трупом. Причём здесь ближние? Не понимаю, ни черта не понимаю. Столько мыслей в голове, но стоит открыть рот — теряюсь. Совершенно не понимаю, к чему ты всё это говоришь. Не помню, был ли вообще когда-либо хорошим. Ты самолично вытравила всю доброту из меня, я не собираюсь жертвовать собой. Добро, зло… Боже, я совсем не из-за этого завёлся. Я не в состоянии сейчас размышлять, что это такое и есть ли в твоих словах хоть доля истины. Всё, чего хотел — что бы ты закончила играть со мной. Просто забрала и делала, что тебе вздумается, но не заставляла снова и снова погружаться в созданный тобою кошмар. Хочу хотя бы одну ночь не переживать. Покой. Я хочу долбанного спокойствия. Не видеть, не сталкиваться с твоими способами заполучить меня. Всё, хватит, я сдался, не надо, не надо, не надо больше, пожалуйста. И всё. Всё. Да, я думал о том, чтобы как-то разговорить тебя, хоть что-то узнать, но я совершенно не понимаю, от каких фраз тебя пробивает на подобное. Сейчас я не готов, чёрт возьми, вникать в сказанное. За два дня слышу от тебя больше, чем за шесть лет, и в эти два дня я не в том состоянии, чтобы адекватно говорить или слушать, но, не смотря на это, молчу, не желая прерывать. Не думаю, что это как-то связано с тем, что ты говорила в переулке — твоё лицо не выглядит таким пугающим, как тогда. Нет, сейчас на нём читается лишь презрение, холод, ненависть, которые я никогда от тебя не ощущал, но даже если это не связано с тем, что говорила тогда — я должен выслушать, если хочу узнать, что творится в твоей голове. Мне это нужно, правда. Хватаюсь за слова, как за спасательный круг, пытаюсь понять, но моя голова отказывается воспринимать информацию. Ха. Прямо как тогда. В прошлый раз я был на грани истерики, и ты меня отвлекла историей из детства. В этот раз меня пожирала злость, но слушаю рваную, нелогичную, непонятную речь — и снова забываю обо всём. Совсем не осталось гнева. Чего я вообще так разозлился? Псих. Сорвался из-за того, что ты ушла… это даже звучит абсурдно. Но сколько бы ни слушал, я совершенно не понимаю тебя. То, что ты говоришь, никак не вяжется со мной. — Вздор, — на автомате выпаливаю, только после этого понимая, что сказал это вслух. Чёрт, я не хотел тебя прерывать. — Вздор? Моё мнение неправильное, да? — продолжаешь ты. — Я зло? Гореть мне в аду? Заслуживаю смерти? Пха-ха-ха-ха! — Всё хихикаешь, так странно, заикаясь, глотая воздух, что мне кажется, будто плачешь. — Я знаю! Думаешь, ты первый, от кого я это слышу? Мне просто плевать! Пусть весь чёртов мир считает меня монстром, считает, что я поступаю неправильно. Считайте, если так угодно, что я не знаю, что такое любовь. Верьте, жалкие слабые люди, что я забочусь лишь о себе, что я ничего не чувствую — мне плевать. Привыкла. Нет, не правильно: мне просто насрать на ваше мнение. Видьте во мне зло, ведь я такая. Я не буду той, кто переживает за любимого, но не делает ничего. Эти слабые, бесполезные создания даже хуже вас, героев. Долбанные дуры, что рыдают над телами погибших любимых. Да что они сделали, чтобы спасти вас? Молились сраному богу в своих теплых постелях? А сами, сами, что сделали? Встали перед пулей? Пожертвовали собой? Миром? Убедили героя отказаться от сражений? Нет! Они, тупые двуличные мрази, лишь могут рыдать, приговаривая, как жизнь несправедлива. Плачут, говорят, как хотят вернуть время назад и изменить судьбу, но, вернись обратно — не сделают ни черта. Эти ничтожества, неспособные ни на что, заслужили такой исход. Я не буду одной из них. Я не буду тихо стоять в сторонке, молясь вашему богу, чтобы любимый не пострадал, чтобы любимого не убили поганые псы, что гордо зовут себя «спасителями», борцами со злом. Не буду. Да, Аллен, я буду заботиться о тех, кем дорожу, любой ценой. Буду заботиться против их воли, Аллен. Плевать я хотела на мнение забывшего обо всём котёнка, что слишком горд и слеп, не понимая, где он и кто перед ним. Плевать. Бей, кусайся, давай, давай же! Но я не брошу тебя. Никогда. Больше никогда не буду стоять в стороне, надеясь на лучший исход. Считаешь себя несчастным? Страдаешь из-за меня? Это лишь то, что ты желаешь видеть. Скажи мне, Аллен, что же я сделала настолько невыносимо ужасного? Я не убила ни одного из твоих так называемых друзей. Ранила? Но они получали травмы куда страшнее на заданиях, я лишь немного поигралась, припугнув жалких дворняг. А тебе? Тебе, Аллен? Прости за первую встречу, но разве после этого я хоть раз пролила твою кровь? Пха! Мой Аллен видит лишь то, что хочет, и я не против. Зови меня чокнутой сукой, но жертвовать собой ради других, страдать от рук так называемой «семьи» — я не позволю. Ты будешь жить. Упирайся, царапайся, беги к другим — я всё равно продолжу присматривать за тобой, продолжу любить и желать забрать тебя домой. Делай всё, что пожелаешь, но я тоже буду делать всё, чтобы забрать тебя. Ты от этого несчастен? И ладно. Зато счастлива я, пока ты рядом. Да, дорогой мой Аллен. Я — чокнутая сука. Я злодей, но что же поделать? Злодей тебя любит, и ему плевать на всё остальное. Кажется, я и вовсе потерял нить разговора. Ты всё говоришь, говоришь, а я не успеваю думать, просто слушаю тебя и внутренне отрицаю всё, сказанное тобой. — Думаешь, я такая, потому что во мне проснулась мечта Ноя? — наигранно усмехаешься, не дожидаясь какого-либо ответа от меня. Кажется, будто он и вовсе тебе не нужен. — Аллен, будь я обычным человеком, я бы так же использовала все возможные методы, чтобы получить то, чего желаю. Разница лишь в том, что, имея силу, у меня стало больше возможностей, но даже самый слабый физически человек имеет способы для борьбы, защиты, достижения поставленной цели. Ложь, предательство, двуличность, подстрекательство и все те методы, что вы считаете чем-то ужасным — я бы использовала их, если бы это мне помогло. Стать изгоем, позволить издевательства, сожрать дерьмо, прогнуться под сильнейшего, вылизывая его зад — если это в конечном счёте поможет мне добиться целей, я стала бы такой. Быть доброй, помогать всем, изображать любовь к человеку, который может помочь тебе добиться цели, секс, в конце концов — это всего лишь методы. Я не буду чувствовать себя униженной, изнасилованной, мразью, ничтожеством, если в конце я получу то, чего желаю. То, что у меня есть сила — лишь облегчает немного задачу, и мне не приходится изображать перед тобой серую беспомощную мышь. Знаешь, я думала об этом когда-то. Если бы во мне не было памяти Ноя — как бы я добилась желаемого? Мне даже казалось когда-то, что это бы облегчило задачу, позволило использовать подходы, которые вы не считаете злом — тогда бы мой Аллен видел меня глупой идиоткой, доброй-доброй, хотел защитить. Но нет. Мой Аллен так боится взглядов окружающих, что даже будь я таковой — испугался бы проявить настоящего себя. На милого Аллена воздействуют лишь самые извращённые подходы. Что ж, я не против проявить фантазию, ведь это так забавно. Хочешь убить меня за это? Так давай, убей. Если я умру, так и не достигнув желаемого — я приму свою судьбу со спокойным сердцем, ведь буду знать, что я делала всё, что в моих силах. Но мой Аллен не может убить меня, ведь я дорога ему. Ты любишь меня, но так боишься признаться себе… ах. Ты всё ещё сомневаешься? Хочешь, я вновь продемонстрирую то, что ты будешь чувствовать, когда я умру? Я… — Нет, — мигом перебиваю тебя, понимая, что ты задумала. Не хочу, не хочу этого видеть, я больше не выдержу смотреть на это. Плевать, как я выгляжу со стороны, плевать. Я прокричал те слова лишь от злости. Я не желаю тебе смерти, и не выдержу снова смотреть на те ужасные иллюзии. — Не надо, пожалуйста, — чуть слышно добавляю я. — Но тебе же хотелось разозлить меня, Аллен. — С натянуто-фальшивой улыбкой ты глухо припадаешь спиной к стене и от удара громко выдыхаешь. — Тебе даже сложно вообразить, насколько мне тяжело сейчас сдержаться, — почти шёпотом, сквозь зубы, добавляешь ты, а после вновь выпрямляешься, переставая касаться спиной стены. Тихо хихикаешь, так противно, словно это не смех, а скрип несмазанных дверных петель, что я на автомате морщусь. Смотришь на меня, не перестаёшь смеяться, а после снова отшатываешься назад, чуть слышно ударяясь о стену лопатками и головой, вновь шумно выдыхая. А после вновь выпрямляешься и снова повторяешь действие, снова и снова, и от каждого тихого удара я нервно дёргаюсь, и кажется, что моё сердце вот-вот упадёт на пол, ударившись о доски с таким же звуком. — Прекрати, — на выдохе, совсем тихо, прошу тебя. Не хочу, нет, не могу смотреть на это. Я всё понял, понял, я виноват. Сорвался. Я не буду. Только прекрати. Ты прижимаешься к стене, трёшься о неё, от чего твои короткие волосы липнут к обоям, и нервно, надрывно, сумасшедше хохочешь, не отрывая от меня взгляда. — Пожалуйста, хватит, — дрожащим голосом вновь говорю тебе. Страшно. Я делаю несколько шагов назад, подальше от тебя, будто это спасёт меня. — Сбегаешь? — прекратив смеяться, но, так и не отлипая от стены, обращаешься ко мне. — Давай, беги же, милый Аллен. Ты ведь так боишься. Боишься, когда я раню себя, но так стремишься ударить меня сам. Какой же ты сложный. Хотел побыть в одиночестве, но разозлился, когда тебя оставили одного. Хотел разозлить меня — у тебя получилось, но вновь боишься и просишь прекратить. Аллен. Моё терпение не столь бездонно, каким ты его воображаешь, но ты ведь понимаешь, что ударю я совсем не тебя? — Умоляю, хватит, я… Я виноват, — выдавливаю через силу. Совсем не хочу извиняться перед тобой, но твоё поведение пугает до чёртиков. Я просто обязан хоть что-то сказать. Сам виноват. Хотел быть послушной марионеткой, не сопротивляться и никогда больше не пытаться ударить, но из-за дикой тревоги накрутил себя и сорвался. Сорвался и поступил так, как привык поступать. Ха. Видимо, я совсем не успел принять тот факт, что сдался. Сказал это лишь на словах, но на деле… Я тоже никак не изменился. Точно так же, как и ты. Мы оба поступаем совершенно одинаково. Так, как привыкли. — Хватит? Почему? Ты же хотел увидеть, как я злюсь, — смотришь на меня, и по голосу слышу, что моё признание вины тебя никак не успокоило. Чёрт. — Я сдался, помнишь? Сдался. Давай прекратим это. — Прекрасно знаю, какую чушь говорю, сам ведь поступил с тобой как прежде, но тебя прошу остановиться. Унизительно. Молчишь, ничего не предпринимаешь, но я уверен, что ты совсем не остыла от моих слов. Весь твой вид говорит о том, что сказанного недостаточно. Но, раз я всё ещё не вижу жутких картин перед глазами, это единственный компромисс, на который ты готова пойти. Мне кажется, будто я слышу твой голос в голове, что кричит мне: «Будь послушной игрушкой в моих руках. Игрушка должна знать своё место, ты больше не можешь быть высокомерным ребёнком. Унижайся. Прогнись. Моли о прощении. Прекрати вести себя так, как привык, и я, возможно, прощу тебя». Ха. Я разбит в дребезги, но до сих пор не хочу прогибаться. «Сдайся. Просто сдайся не только на словах, Аллен, иначе она не остановится», — напоминаю себе, но всё ещё чувствую дикое нежелание говорить хоть слово. — Я… Мы привыкли так поступать, раз за разом. Мы оба виноваты. Ты решила поиграть, как всегда, а я, как всегда, сорвался. Мы не можем измениться за один вечер. Я не могу измениться так сразу. Но, пожалуйста, прекрати, — вновь обращаюсь к тебе, чувствуя, будто каждое слово из себя вытягиваю силой. — Давай остановимся на этом. Ты ведь сама сказала, что я — твоя цель. Вот, я сдаюсь, правда. Всё. Взамен просил не издеваться больше надо мной. Если ты поступишь, как прежде — я уйду. Ты ведь тоже устала от этого. Остановись, если хочешь, чтобы я остался. — Слышу себя, и мне дико хочется заткнуть собственный рот. Это совсем не то, что хотел сказать. Хотел произнести: «Я виноват, больше не буду», но угрожаю тебе уходом. Господи, я, правда, сумасшедший. Нашёл, кому угрожать. Слышу, как ты тихо усмехаешься, молчишь, видимо, всё ещё размышляя, как поступить, но после всё-таки отвечаешь мне: — Мы? Привыкли? Привыкли врать себе? Нет, милый, это ты привык так жить. Всё зовёшь меня лгуньей, но сам и слова правды сказать не можешь. Ты даже не можешь признаться себе, насколько я дорога тебе. Тебе приятнее верить в ненависть, чем признать обратное. Мой Аллен настолько заврался, что уже и сам не знает, какие из его чувств настоящие. Твоя привычка — это противоречить себе? — хихикаешь ты, но от твоего смеха мне не легче. Сложно понять, почему, но я просто чувствую в каждом слове, в каждом твоём движении злость. Кажется, если я скажу хоть одно неверное слово — эта гостиница исчезнет с лица земли. Я молчу, не зная, что должен сказать, чувствуя себя завравшимся идиотом. Сколько раз я противоречил? Господи. Я так хотел почувствовать от тебя хоть какие-то переживания, когда ты рассказывала о детстве, но после думал: «Я не хочу видеть твои слёзы». Я бил тебя, надеясь увидеть эмоции, но, заметив их — умолял остановиться, а после сбегал прочь. Я думал убить тебя, но стоило потерять тебя из виду — понял, что ты… нужна мне. Так почему я тебя называю лгуньей? Почему раньше считал, что прав? Чего хочу на самом деле? Я не знаю. Ни черта не знаю. — Я… запутался, — тихо бормочу в ответ, понимая, что должен хоть что-то сказать. Лишь бы не молчать, лишь бы не чувствовать, будто мой мир, в который я верил, рушится, словно карточный домик. Хочется возразить, что твои слова — просто яд, который добрался не только до сердца, но и до мозга. Просто отравлен. Твоя ложь настолько пропитала меня, что я поверил тебе. Что нужно трезво мыслить, ни в коем случае не сомневаться в себе, не забываться, но, чёрт возьми, как это сделать? Как, если я вижу собственную ложь? Проклятие. Нужно просто перестать накручивать себя. Да. Просто отключить мозг на время, пока я вновь не приду в себя. Какого чёрта я думаю об этом в такой момент? Плевать на нелогичность собственных мыслей — я это давно знал, просто не хотел признавать. — Знаешь, ты совсем не умеешь успокаивать. — Да, — тихо отвечаю тебе, чувствуя себя отвратно. Ха… Вот, что такое «прогнуться». Я стою, но чувствую, будто лежу у тебя под ногами, вымаливая прощение. Я должен извиняться и успокаивать тебя, когда это ты всю душу мне вымотала. Но… теперь почему-то даже больше не страшно. Стоило сказать эти простые слова — стало легче.