Пожалуйста, хватит

Холодно. Снег скрипит под ногами. Точно. Уже ведь наступила зима. Ещё не вечер, но город такой серый и мрачный, и в этот раз не кажется пустым. Прохожие, спешащие по делам, хохот детей, но мне по-прежнему одиноко. Куда идти? Как найти? Как тебе удавалось всегда находить меня? Ты ведь не могла и правда, круглосуточно следить. Как ты понимала, куда нужно идти? Точно. Ты просто знаешь меня слишком хорошо. Мне казалось, что я за эти годы невольно выучил тебя. Отчасти понимаю, что в твоей безумной голове происходит, но сейчас — кажешься незнакомкой. Ни черта я не знаю. Не знаю, где ты можешь быть, не знаю, о чём думаешь, не знаю, жива ли вообще. О чем ты мечтаешь, мечта Ноя? Я всё брожу по улицам, чувствуя, что продрог до костей, но так и не нашёл тебя. Чем ты любишь заниматься, кроме преследования? «Леденцы», — проносится в сознании. Ты ведь любишь сладкое? Первый, второй, десятый магазин со сладостями, но тебя нигде нет. Сколько бы ни бродил, сколько бы бесстыдно ни кричал «Роад!» — толку нет. Нужно успокоиться и возвращаться в гостиницу, но я чувствую нарастающую панику, не позволяющую сделать и шага назад. Всё повторяю себе, что ты не могла умереть, но всё сильнее хочется просто разрыдаться. Исчезнуть. Просто исчезнуть и ничего не чувствовать. Бессердечная. Я так обижен на тебя, злюсь, но отпустить не могу. Нужно сходить в то место, которое я отчаянно избегал. Переулок. Тот чёртов переулок, который меня пугает до сих пор: боюсь увидеть разлагающееся тело. Проклятие. Если бы ты умерла там — исчезла, не оставив после себя и следа. Я прекрасно это знаю, но беспричинно продолжаю думать об обратном — прямо как в тех снах, что преследуют меня. Сердце пропускает удары, когда я подхожу к знакомому месту. Руки трясутся то ли от холода, то ли от безумно пугающих кадров, что рисует разум. Не хочу заглядывать за угол. Не хочу видеть ту самую стену, о которую ударил тебя. Страшусь поворачивать, но и уйти не могу. Зачем я вообще пришёл сюда? Если ты и жива, тебя не может быть там, так ведь? Но я просто не знаю, куда мне ещё идти. Нужно взять себя в руки. «Держись, Аллен, держись», — командую, встряхивая головой. Снег, смешанный с грязью на асфальте. Мусорный бак. Знакомая стена. Тебя здесь нет. Облегчение. Чувство безысходности. Ха. Меня так трясёт. Наверное, я просто замёрз. Сердце так громко колотится, что глушит звуки с шумной улицы. Не хочу больше двигаться. Вот бы мир рухнул. Я прислоняюсь спиной к той самой кирпичной кладке и сползаю вниз, пачкая в грязном мокром снегу пальто. Плевать. Моя душа — помои. Грязный асфальт — мелочь. Я просто хочу остаться здесь и более не двигаться. Холодные кирпичи заставляют зубы ходить ходуном. Запрокинув голову, вглядываюсь в темно-серое небо. Кажется, будто весь город потерял краски. Тебе бы здесь понравилось. Было бы неплохо исчезнуть точно так же, как и ты. Никакой борьбы добра и зла, никаких переживаний. Я, правда, так хотел защитить этот мир, или это желание мне навязали близкие? Не помню. Почему я так отчаянно сопротивлялся, не желая поддаваться тебе? Я совсем забыл. Стоило просто сказать: «Я пойду с тобой». Если бы так поступил, всем было бы лучше. И мне, наверное, тоже. Кажется, я просто отчаянно трепыхался из гордости: не хотел выполнять указы капризной девчонки с искусственным сердцем. Сам, как ребёнок, из вредности толкал тебя, надеясь доказать свою правоту: «Ты — плохая! Папа сказал не общаться с такими девочками, отстань!» — думаю, как-то так это выглядело. Вёл себя как упёртый мальчишка, не желая признавать проигрыш. Или я не уходил, потому что у меня есть семья? Что за бред. В Чёрном Ордене часто умирают люди, что с того, если бы я умер для них? Не думаю, что ты заставила бы меня сражаться против друзей, скорее, посадила в какую-нибудь комнату, не разрешая ни Ноям, ни Ордену глазеть на меня. А может, наоборот хвасталась перед семьёй, что подчинила экзорциста? Ха… Я ведь даже не спрашивал, что ты от меня хочешь. Сам захотел жить в аду, вот и всё. Дурак. Мысли в голове так спутались, что я не могу понять, правда ли, что я так сильно ненавижу тебя? Почему не могу отпустить? Не понимаю, зачем вообще сижу здесь, промокший и продрогший. Пальцы так замёрзли, что вовсе их не чувствую. Было бы хорошо, замёрзни и сердце. — Какого цвета эта чёртова скамейка, — закрыв глаза, чуть слышно шепчу, надеясь услышать правду. Твои слова и правда, заразны: я не помню правильного ответа. Это какое-то безумие. — Аллен, — из потока бессвязных размышлений меня вырывает твой голос. Очередная галлюцинация? Я открываю глаза и вижу перед собой тебя: совсем рядом сидишь на корточках, обняв колени и, как всегда, толком не одета. Лёгкая куртка нараспашку, она слишком велика тебе, часть лежит на снегу, рукава настолько длинные, что руки потерялись в недрах ткани. — Ты испачкалась. — Но ты ведь тоже грязный, глупый Аллен, — тихо-тихо хихикаешь, глядя на то, как я сижу на снегу. Улыбаешься так странно, что чувствую себя идиотом. — Ха-а-а… это ты? — с некоторой безнадёжностью интересуюсь я. Так хотел тебя увидеть, что снова разум шутит. Но спасибо. Мне стало немного легче. — Конечно. Не верю. Я устал блуждать в иллюзиях, устал переживать, устал сомневаться. — Докажи, — слабо улыбаюсь, наблюдая, как летящие снежинки липнут к твоим волосам. — Как? — глупо смотришь на меня, чуть склонив голову. Совсем не меняешься. — Как ты делала всегда, — делаю паузу, пытаясь прекратить стучать зубами, — пожалуйста, докажи, что ты жива, — слишком откровенен, но нет сил натягивать на себя прежний образ равнодушия. Холодно. — А можно? — Твоё лицо кажется взволнованным. Как непривычно видеть тебя такой. Я киваю в ответ и лишь тогда ты, как когда-то давно, тянешься ко мне. Не задумываясь, меняешь позу на более удобную, погружая колени в грязный снег, обнимаешь меня. Все гетры испачкала, юбку, куртку, но тебе, кажется, плевать и на грязь, и на холод. Жмёшься как раньше, и я чувствую, как горячее дыхание обжигает кожу. Ты всё-таки жива. Или же я просто сплю? Мне казалось, если я смогу тебя встретить — разрыдаюсь, но сейчас не хочу ничего. Ни злиться, ни радоваться, ни сомневаться. Просто посидеть вот так, прислушиваясь к твоему дыханию, мне будет достаточно. — Спасибо, — тихо бормочу, чувствуя лицом ткань твоей одежды. Почему ты такая тёплая? Куртка может уберечь тебя лишь от ветра. Совсем не замёрзла? Точно. Куклы ведь не чувствуют холод. — Прости, — крепче прижимаешься ко мне, что я слышу биение игрушечного сердца, — я… погорячилась. Я не хотела тебя пугать, — торопливо произносишь ты, запинаясь. Я тихо усмехаюсь — твои речи всегда такие лживые, но, кажется, я привык. Почему я раньше так злился? Сейчас не раздражают даже объятия. Хочется обнять в ответ и согреться, и не важно, если ты окажешься лишь сном. Я осторожно касаюсь твоей куртки, сжимая ткань в руке, но даже от такого мне не по себе. Похоже, я совсем с ума сошёл. Хочется обнять такую, как ты? Безумие. — Ты всё еще злишься на меня? Аллен. Знаю, виновата, знаю, прости, — тараторишь ты, требуя от меня какого-то ответа. Мысли так спутались. — Не хочу слушать эти бессмысленные оправдания. Лгунья. Ледышка без чувств. Ты ведь не чувствуешь никакой вины. Извиняешься сейчас? Где ты была, когда я так нуж… — резко прерываюсь. Господи, что я несу? Я ведь хотел просто попросить посидеть со мной немного в тишине. — Но ты ведь сказал не подходить, — слышу твой обиженный голос. — Тебя когда-то такое останавливало? — усмехаюсь я, чувствуя, как ты гладишь меня по спине. Прости, но как бы ты не прижималась, меня всё равно колотит. От холода? От встречи? Не знаю. Я уже ничего не знаю. Не желаю ни о чём думать, но обида лезет наружу, всё то, что копилось годами, хочет вырваться. Не притворяться, не подбирать слова. Не придумывать способы отпугнуть, не осторожничать. Можно мне хоть раз говорить всё, что вертится в голове? — Ты так испугался, что я подумала, если подойду — ты будешь сильно злиться. Я ведь люблю тебя, Аллен. Я думала, ты отреагируешь, как всегда… а … а когда поняла, что переборщила… я виновата. Простишь меня? — чуть отстраняешься от меня, сидишь на коленях в этом чёртовом снегу и не спешишь вставать. Совсем рядом, смотришь прямо в глаза, а твоё лицо кажется грустным. — Пха. Вот как. Ты впервые решила прислушаться к моим словам именно тогда, когда я так хотел увидеть тебя. Не находишь странным? Ты ведь желала поиздеваться надо мной. Хотела напугать. Чтобы я мучился в догадках, жива ли ты. Чтобы окончательно съехал с катушек. Я уже не могу отличить реальность от вымысла. Может, я сейчас всё ещё сижу один? — Плохой. Из-за тебя я переживаю ещё больше, — по-детски дуешь щёки, — говорила же, я никогда тебя не брошу, глупый Аллен. Ты нужен мне, а я нужна тебе, — корчишь недовольную гримасу, словно мои слова тебя задевают. — Ненавижу тебя. Ты же чокнутая, сумасшедшая. Почему ты так поступаешь? Встань, почему сидишь в снегу? Не сиди так, я не хочу наблюдать за твоим наплевательским отношением к себе. Прекрати, пожалуйста, — так давно хотел это сказать, боялся, но сейчас смотрю на тебя и понимаю, что ты словно не слышишь меня. Так и сидишь в этой грязи. — Какая же ты… жестокая. Твоё сердце сшито из тряпок? Ничего тебя не тревожит, плевать на мои переживания. И после ты будешь говорить, что чувствуешь вину? Говорить, что любишь? Ложь. Ты не знаешь, что такое быть человеком. Зачем вообще пришла? Чтобы добить меня? Ты мне отвратительна. Каждое твоё движение, каждая улыбка, каждая фраза заставляет меня чувствовать себя ничтожеством. Мне так неловко от собственных слов. Стыдно. Не по себе говорить вслух то, что переживал изо дня в день молча. Зачем я вообще говорю это? Несу чушь. Я же сам мечтал увидеть тебя. Так сильно, что искал, а сейчас говорю так, словно этого не было. Идиот. Я ведь не хочу, чтобы ты ушла. Думал же сказать вслух: «Не уходи», но словно на мне проклятие, не позволяющее говорить подобное. Чёрт. Каким бы опустошённым я ни был, стоит заговорить с тобой — превращаюсь в озлобленное чудовище. Ты всё смотришь на меня, даже кажешься серьёзной, будто тебе интересно слушать меня. Хмуришься, а после протягиваешь ко мне руку и хватаешь за шею, силой притягивая меня к себе, так, что я носом упираюсь в шею. Обняла после услышанного? Видимо ты и правда, умеешь читать мои глупые противоречивые мысли. Ты молчишь какое-то время, я тоже. Боюсь шелохнуться — не хочу остаться один. Когда чувствую твои объятия, вспоминаю что всё ещё живой. И ты кажешься такой. — Глупый. Я человек, тёплая ведь, а ты — холодный. Называешь мои слова ложью, когда здесь врёшь только ты. Аллен. Скажи, если я так отвратительна тебе, почему ты хранишь оставленные мною леденцы? Ты даже забрал их с собой в эту захудалую гостиницу. Почему так прячешь их от чужих глаз? Почему ты не выбросил все до единого? Они ведь принадлежат отвратительной мне. Скажешь, побоялся? Не ври. Понравились? Тогда ты мог их съесть, я ведь оставила те, что в твоём вкусе, — резко замолкаешь, не закончив мысль. Проклятие. Следила за мной? Я не выбросил, потому что боялся, что кто-то заметит. Я просто в какой-то момент засомневался, существуешь ли ты вообще, поэтому забрал их как напоминание или… я не знаю. Совсем чокнулся. Зачем я их таскал? Идиот. Я всё подбираю слова, не зная, что ответить тебе, но ты, не дождавшись ответа, продолжаешь: — Почему ты решил, что я ничего не чувствую? Я просто не злюсь на тебя. Не веришь моим извинениям. Я знаю, что такое «винить себя», Аллен, — всё прижимаешь меня к себе, гладишь по голове, пока я холодным носом касаюсь твоей кожи. Пахнешь конфетами. — Ложь. Лживая кукла, которой не ведомы чувства людей. Говоришь чепуху каждый раз при встрече. Я не люблю тебя. Не люблю. Не люблю, просто ты силой влезла в сердце и душу, заставив меня привыкнуть к тебе. Не нужна мне. Просто… просто я… — запинаюсь, понимая, что и сам несу полный вздор. Твои слова так давят на меня, заставляют сомневаться в себе, и выносить их не реагируя — невозможно. Хочется снова сбежать. Ха. Однако ты крепко прижимаешь к себе, такая тёплая, что я, кажется, перестал дрожать. Когда сижу вот так, то я даже сомневаюсь в таких вещах, как погода. Больше не холодно. Смешно. Меня согрела девочка-ледышка. Ты недовольно что-то бубнишь себе под нос, периодически тяжело вздыхая, делаешь паузу, но после я вновь слышу твой голос: — Ты столько раз сказал, что не любишь меня, хотя я даже не спрашивала, — усмехнувшись, комментируешь ты. — Забавный. Ты ведь и сам больше не веришь себе. Невыносимая. — Хватит. Роад, хватит. Прекрати издеваться надо мной, пожалуйста. Тебе так нравится заставлять меня страдать? Словами, действиями, чем угодно. Причиняешь себе вред, даже сейчас, при каждом удобном случае хочешь видеть ужас в моих глазах? Я не могу. Не могу больше, не могу, не могу, не могу, — слышу, как постыдно дрожит мой голос, ещё хоть слово и я просто расплачусь. Замолчать. Не произносить больше ни слова. Не хочу рыдать тебе в плечо. Только не при тебе. Господи, что ты со мной сделала? — Прости. Не могу удержаться. До дрожи приятно видеть твою реакцию. Наркотик. Да. Он. Знать, что до сих пор небезразлична — так пьянит, что… — резко замолкаешь, видимо, что-то обдумываешь в своей свихнувшейся голове, — что мне так и хочется сломать себе пару костей, — слышу, как ты совсем тихо усмехаешься. Нет. Вся твоя речь пропитана безумием. Я уверен, ты улыбалась всё то время, пока собирала буквы в слова. Совсем не так должны говорить Нои, нет, это речь принадлежит душевнобольному, сбежавшему с лечебницы. Это твой способ извиняться? Нет, это совсем не извинения, Роад. От твоих слов мне хочется просто застрелиться. Бездушная. Довела до истерики, и до сих пор не останавливаешься. Смешно тебе. Хватит, я же сдался, прекрати мучить меня. Точно. Я же так и не сказал этого вслух. — Забирай, Роад. Я последую за тобой. Мне не нужны фальшивые извинения и оправдания, просто прекрати издеваться надо мной, хватит, пожалуйста. Не надо больше, — стоило сказать хоть слово и, как бы не сдерживал эмоции, раз за разом всхлипываю. Ха. Какое жалкое зрелище. Да. С такого только и смеяться. Вот бы провалиться сквозь землю. Оттолкнуть тебя и сбежать, чтобы никто не видел меня. Однако стоит двинуться — ты увидишь отвратную картину, изображённую на моём лице. Увидев мокрые глаза — рассмеёшься? Нет, совсем не это так тревожит. Кому я вру? Себе, да и только. Я знал это всегда: ты улыбаешься каждый раз, когда мне больно. Меня страшит остаться снова в кромешном одиночестве. Вот причина, почему я не двигаюсь с места. Всё то время, пока не было тебя — мне казалось, словно я под водой, без звуков, без света, нет ничего и никого, только дикий холод. Сейчас же мне кажется, словно ты силой выдернула меня из толщи воды, и я вновь чувствую, что дышу. Я не хочу обратно. — Аллен, хочешь, я расскажу тебе историю? — вырывает меня из глупых рассуждений твой тихий голос. Я успеваю лишь рот открыть, но ты не даёшь и слова вставить, продолжая говорить: — Когда-то очень давно… ах, кажется, мне было восемь. Или девять. Не помню. В школу ходила, но там было так скучно. Дурацкие задания, строгие учителя, ограничивающие свободу — так раздражали, что я постоянно сбегала при любой возможности. Неподалёку был дом, то ли заброшенный, то ли сгоревший. А может, вовсе новый строили. Не помню. Туда частенько ребята постарше бегали. И мне там нравилось. Так весело. Было. Я там котёнка встретила. Грязный, страшный, но мне он понравился. Особенный. Другие бездомные коты, которых я видела, так раздражали. О ноги трутся, мяукают, а стоит погладить — следуют попятам. Брр. А этот сидел, словно он хозяин этих развалин. Шипел и так злобно смотрел на меня. Глаза горят, черная шерсть дыбом. Такой милый. Мне он так понравился, что мне захотелось забрать его домой. Он всё шипел на меня, когти выпустил, но я не испугалась: хотела взять его на руки. А он просто сбежал, когда понял, что его угрозы не сработали. Мне так обидно стало. Вот глупый, если бы дался в руки, я бы его обязательно накормила в новом доме. Но я не сдалась, если получалось сбежать с уроков — шла к нему, прихватив с собой что-нибудь съедобное. Я нравилась поварихе, она мне постоянно хлеб давала. Наверное, она думала, что меня дома не кормят. Наивная. Я его таскала тому котёнку. Он тоже упёртый был, не подходил ко мне, сколько бы я в руках хлеб ни держала. Трясётся весь, худой такой. И высокомерный. Когда он сидел в дальнем углу и смотрел на меня, мне казалось, будто он говорит мне: «Жалкий человечишка, убирайся! Мне не нужна ничья помощь!» Забавный. Никогда таких не встречала. И чем дольше он не давался, тем сильнее жаждала приручить. Мечтала забрать домой, накормить самой вкусной едой, отмыть от грязи и сильно-сильно любить. Особенный. Такого больше нигде нет, и я обязательно заберу его себе. Так я думала. Не сдавалась. Все свои завтраки прятала в пакет и тащила ему. По вечерам приходила. Со временем он привык ко мне и стал подходить всё ближе. Но брал мою еду только тогда, когда я, положив её на землю, отходила. Я так злилась. Вот ведь упёртый. Такой характер у маленького слабого существа — редкость. Каким бы беспомощным ни был — не прогибается под людей. Как я могла такого отпустить? В один день он подошёл так близко, всего в паре шагов от меня был и ждал, видимо, когда я еды ему кину. Я положила пару корок хлеба прямо перед собой. Хотела, чтобы он сделал ещё несколько шагов ко мне — тогда я смогу его погладить. Он больше не шипел на меня, но и подходить не спешил. Так мы и сидели в паре метров друг от друга, ожидая кто первый сдастся. А после он встал, злобно глядя на меня, недовольно заурчал — видимо надеялся, что я испугаюсь. Осторожно, с опаской, подошёл к еде. А я застыла на месте. Боялась шелохнуться: убежит ведь. Всё смотрела на него, как он жадно ест хлеб и рычит, будто я у него корку забрать хочу. Так близко. Вот бы домой унести. Я была слишком нетерпелива. Не выдержала. Когда он увлекся едой и перестал на меня обращать внимание — резко схватила его. Конечно, он испугался. Вырываться начал. Не хотела его отпускать. Мой милый котик наконец у меня в руках — как я могу выпустить его? Такой маленький, но столько силы. Все руки мне разодрал. Так больно. Слишком. Когда я увидела не только царапины, но и кровь — не смогла больше терпеть. Заплакала. Бесит. Я так разозлилась и на себя и на котёнка, что просто со всей силы швырнула его в стену, крикнув: «Ну и вали! Ненавижу тебя!» Ненавижу слёзы. Я из-за них, наверное, разозлилась так. Из-за ран руки так дрожали, и злилась лишь сильнее. Хотелось вдогонку кинуть что-нибудь. Чтобы ему тоже было больно, как мне. Кажется, я даже успела схватить кирпич, валяющийся на земле и замахнуться в ту сторону, куда предположительно убежал кот. Или я только подумала об этом. Забыла. Но помню, как глянула в ту сторону, где он должен быть. Тогда и поняла, что никуда он не убежал. Твой тихий голос кажется таким равнодушным, пока я слушаю тебя, но что-то в нём не так. Тихая, рассказываешь такое, что я не знаю, как реагировать. Эта история ещё из тех дней, когда ты была обычным человеком? Я заслушался тебя, не думал, что буду так внимательно прислушиваться к каждому слову. Кажется, если я сделаю слишком громкий вдох — не смогу услышать тебя. Такой бессмысленный рассказ, но кажется удивительным: ты казалась лишь роботом, умеющим говорить абсурдные короткие фразы, не более. Было ли когда-нибудь такое или это впервые, когда ты что-то говоришь о себе, а не обо мне? Не помню. Я так внимательно прислушивался, сам не зная почему, что даже забыл, как несколько минут назад был в истерике. Так странно. Хотел бы я знать продолжение. Это же не конец истории, я уверен. Что случилось с котёнком? Он сильно ударился? Или так испугался тебя, прямо как я, и стал послушным? Расскажи хоть что-то о себе. Даже если это очередная лживая история, мне почему-то становится легче, когда слушаю тебя. Я молчу, не зная, стоит ли говорить хоть слово. Может, сказать, что сидеть на улице — нехорошо? Отвлечь, предложив погреться где-нибудь? Ха. Мне всё ещё неловко от собственных мыслей. Однако стоило мне задуматься о таких глупостях, как вновь слышу тебя: — Я… знаешь, Аллен, я посмотрела в сторону и увидела его. Я была так зла. Сильно. Но увидела его на земле, мой любимый котёнок так странно двигался. Лежит такой худой и страшненький, а лапы двигаются так, будто он бежит куда-то. Я захохотала сквозь слёзы и даже забыла, что так злилась мгновенье назад. Это выглядело так смешно. Мне даже показалось, что глупый малыш понял, что сделал мне больно и поэтому сейчас смешит меня. Я села рядом, наблюдая за странными дёрганьями, но он никак не прекращал. И в какой-то момент мне стало не по себе. Я смотрела на него, как он всё дёргается, дёргается, дёргается, и уже совсем не бежит, а так, странно-странно, что мне вспомнились кролики, которых мать на праздники забивала. Она ударяла их по голове палкой, а после они дёргались точно так же, прямо как мой котик. У них тоже так кровь текла из носа. И так же выглядели по смешному нелепо, — вновь затихаешь, а меня пробирают мурашки. Я знаю, чем закончится история. И мне тоже сейчас стало не по себе. Совсем не от слов, нет, лишь от твоего голоса. Ты всё прижимаешь меня к себе, трогаешь за волосы, а вся твоя речь пропитана равнодушием. Нет, даже не равнодушием, нет, мне кажется, ты и сейчас улыбаешься. Не вздрагиваешь, не прерываешься, не плачешь, но слушая тебя, мне беспричинно кажется, что тебе сейчас больно. Может, я накрутил себя? Или просто хочу, чтобы тебе было больно? Знаю, что этого не случится, но так по-идиотски боюсь почувствовать, что ты дрожишь. Ха. Я и правда, ненормальный. Придумываю оправдания твоему равнодушию, видя здесь глубокий смысл, будто ты просто скрываешь чувства, но вот сейчас, сейчас точно вздрогнешь и выдашь себя. Нет. Ты лишь тихо хихикаешь после непродолжительной паузы, а после продолжаешь говорить: — Испугалась. Я взяла его на руки. Котёнка. Так крепко-крепко прижимала его, надеясь, что он перестанет так делать. Мне больше не было смешно, я лишь повторяла: «Пожалуйста, пожалуйста, прекрати, не делай так, я больше не буду, правда-правда, прекрати, пожалуйста, не делай так больше, я никогда тебя не ударю, только прекрати меня пугать». Я так прижимала его, думала, если по крепче прижать, то он перестанет биться в судорогах. И плакала. Не помню, как долго так просидела. Я всё повторяла: «Пожалуйста, не надо» и много-много всего, а потом… потом знаешь, он больше не дёргался, и мне даже показалось, что всё сейчас наладится. Я даже начала, кажется, говорить с облегчением: «Спасибо, спасибо», но он так лапы странно тянул и прямо у меня в руках, будто твёрдый становился. И такой холодный. Больше совсем не шевелится. Я ему лапки подгибала, а они как каменные, обратно… прямо так. Прямо как те кролики. Они так же делали. Я так долго плакала, всё повторяла: «Прости меня, прости», но мой котик так и не простил меня. А когда я поняла, что он больше никогда не пошевелится, я положила его на землю и ушла. Домой. Я всё тёрла лицо руками, не хотела, чтобы кто-то видел меня такой. Даже руки больше не болели, хотя из-за ран я лицо кровью перемазала и меня так мать испугалась, когда увидела. Она что-то говорила, кричала, а я всё плакала и злилась на себя. Я соврала ей. Мне хотелось, чтобы меня успокоили. Не хотела слышать от неё плохих слов. Сказала, что нашла моего любимого котика избитым. Что это хулиганы издевались над ним, а я нашла его таким. Всё рыдала и говорила, какие они все жестокие, что это они убили моего котика, говорила, какой он особенный был и что таких больше нет во всём мире. Что это плохие люди забрали его у меня. Злилась и кричала, чтобы они вернули его мне. И мать, в поддержку, говорила, какие те люди ужасные. Что так с животными поступают только уроды. Бессердечные. Что они будут гореть в аду. Я всё слушала её, слушала, и каждое её слово било так больно. Я пожалела, что соврала. Может, знай она, что это сделала я, не называла бы свою дочь тварью? Я так злилась. На себя. На неё. На любимого котика. Я винила всех. Себя винила, что разозлилась так. Мать, что не сказала: «Не плачь, всё будет хорошо». Злилась на котёнка. Если бы он не сделал мне больно, я бы никогда его не обидела. Это он виноват, он вывел меня. Мне хотелось винить всех. И всех хотелось наказать. Я визжала на мать, что она ужасная, что я ненавижу её. Когда видела на улице животных — кричала на них, называя тупыми. Я полезла к старшим детям, приставала и доставала их — мне хотелось, чтобы они меня ударили, так же, как я котика. А когда они меня игнорировали и не хотели бить, я так злилась, сильно-сильно, что делала матери гадости, чтобы та наказала меня. А эта дура только в угол ставила. И я злилась лишь сильнее. Я ночами спать не могла. Снился мой котик. А когда снился, я снова плакала. А когда плакала, злилась ещё сильнее. Я даже сказала матери: «Это я его убила, это я тварь!», когда она в очередной раз видела мои истерики. Я надеялась, что теперь она поймёт, кого вырастила и побьёт меня так сильно, что я не смогу сидеть. А она не поверила мне. Знаешь, Аллен, что эта дура сделала? — тихо хихикаешь, сделав паузу в этом безумном рассказе. А я молчу, не зная, что должен говорить. Каждое твоё слово въедается в мозг так сильно, что мне кажется, будто я смотрю какой-то странный спектакль, который отображается в голове. Слышу твою рваную речь — и словно вижу этого кота, тебя, и от каждых кадров, что возникают в голове — холодеет в сердце. Может, ты на самом деле снова играешь со мной, добавляя к своим словам силу Ноя? Вздрогни же. Я ловлю каждое твоё слово, всё жду, как сорвётся твой голос, как заплачешь или хотя бы как-то выдашь в себе человека, но, чёрт возьми, почему ты такая спокойная? Лишь тело стало холодным. Больше не кажешься тёплой. А может, это я слишком согрелся? Теперь вечер кажется таким тёплым. Я в пальто, в тёплых штанах и свитере, а ты в летнем наряде и огромной, но такой тонкой, куртке. Почему ты такая холодная, но пытаешься греть меня? — Аллен, — продолжаешь ты, не давая мне толком думать, — знаешь, что она сделала? На следующий день притащила домой чёрного кота. Улыбнулась мне и сказала: «Смотри, твой котик выжил, он тебя искал и сидел прямо у нас под дверью!» Она держала в руках какую-то жирную чёрную тварь, врала мне в лицо, называя это моим котёнком. А когда она поняла, что я злюсь лишь от одного его вида, она протянула эту мерзкую подделку ко мне. Что-то говорила в духе: «Ну возьми его, он соскучился по тебе, ты глянь как смотрит!» Как жаль, что у меня тогда не было под рукой того самого кирпича. Мой котёнок единственный во всём мире такой был. Это я его убила, нет таких же, нет. Только он был особенным, только его я любила. Она решила, я не смогу отличить других от моего любимого котика? Решила, что я должна любить всех чёрных котов? Аллен. Знаешь, что я тогда сделала? — тихо хохочешь, так мерзко и странно, что у меня сжимается всё нутро. Я не хочу знать, что ты сделала. Не хочу, но я, сам не понимая почему — не могу открыть рот. Замер, словно моё тело не принадлежит мне, а ты продолжаешь: — Я влетела на кухню, схватила нож и выставила его перед собой, закричав так громко, что с лица матери улыбка быстро исчезла. «Ненавижу тебя, ненавижу вас двоих! Это не мой кот, я убью его прямо здесь, если ты не выкинешь его! Дура! Дура! Ненавижу! Моего котёнка больше нет, мне не нужны другие! Я ненавижу этих тварей, выкини!» — орала я. Всё подряд. Что приходило в голову, то и кричала. Всё махалась ножом, пытаясь запугать мерзкую чёрную тварь и мать. А потом меня впервые ударили. Зарядили пощёчину такую, что я улетела в тумбочку, и пока я приходила в себя от удара, мать схватила какую-то половую тряпку и избила меня ею. Я так этого хотела, но, когда на меня правда подняли руку — мне совсем не понравилось. Я плакала, кричала и снова злилась. «Не трогай меня! Не трогай! Больно! Я убью тебя! Я уйду с дома и не вернусь!» — визжала я, а меня лишь сильнее хлестали мокрой вонючей тряпкой. Она всё кричала на меня, говорила, что не знает, за что ей такое наказание, что она не могла такую дочь вырастить, я — «тварь такая малолетняя». Требовала, чтобы я прощение просила, иначе выкинет меня на улицу, раз я её так ненавижу. Повторяла: «Извиняйся быстро, иначе синей ходить будешь!» Я должна извиниться, чтобы меня перестали бить? С чего бы? Знаешь, Аллен, я сделала ей на зло: зажала себе рот, как только могла, чтобы она не услышала от меня ни единого слова. А ещё злилась на себя, что не могу перестать вскрикивать от каждого удара. Но я так и не попросила прощения. А она заплакала. Всё плакала навзрыд и проклинала тот день, когда родила меня. А потом забрала куда-то кота. У меня тогда в голове вертелся ответ для мамы, но я слишком сильно плакала, поэтому не могла его сказать. Но мне так хотелось ей закричать вслед: «Я тварь, потому что убила того, кого любила! Не называй меня тварью только потому, что я не хочу любить тех, кто мне не нравится!» Мне было обидно. Я просто хотела напугать мать, чтобы она мне больше не смела подсовывать подделок. Я не хотела никого ранить. Только напугать, чтобы она унесла кота подальше, и я никогда его не видела. Но, знаешь, благодаря тому дню я задумалась: почему я смогла сдержаться перед ней, но так разозлилась на моего малыша? Я могла потерпеть, и тогда было бы всё хорошо. Разве поцарапанные руки болят сильнее сердца? Больше никогда не ударю того, кого так люблю. Мой малыш был лишь слабым запуганным котёнком, я должна была простить его агрессию. Я не должна срываться на тех, кто так дорог мне. Я больше никогда не потеряю того, кто мне так нужен. Так долго и много думала о нём, о себе, перебирала столько вариантов в голове, как более не допустить такого, — тяжело вдыхаешь, но, так и не выдав в себе ни одной эмоции, обращаешься ко мне: — Аллен. Я знаю, что такое винить себя. Аллен. Я знаю, что такое плакать из-за удара. Но знаешь, Аллен, ты так похож на того котёнка. Но я больше не та глупая девочка. Больше не пытаюсь унести домой дикого кота силой. Буду приходить к нему изо дня в день и брать его на руки, позволять раздирать мне руки в клочья, пока он не привыкнет ко мне. Аллен, ты можешь кусаться и царапаться, но я не сделаю тебе больно, когда ты мне так нужен. Тебе можно делать всё, что захочешь, ведь я люблю тебя. Сумасшедшая. Какая же это чушь. Не делала мне больно? Это даже не смешно. Ты уничтожила меня, как человека. Для тебя я бездомная зверушка? Господи, ты такая мерзкая. — У меня есть семья. У меня есть родные, которых я люблю. Я не бездомный кот, Роад, — наконец отвечаю я. — И кто твоя семья? Свора диких псов, которые сожрут тебя, стоит сделать что-то не так? — слышу, как ты весело хохочешь. — Если бы «он» был ещё в тебе, как думаешь, когда бы твоя «семья» обнажила на тебя клыки? — Ты не… — хотел тебе ответить, но ты перебиваешь меня снова, не давая высказаться. — Не волнуйся, глупый Аллен. Я присмотрю за тобой. Они не посмеют укусить тебя. Честно-честно, никогда не тронут. Никогда не посмеют прикасаться к тому, кто такой ценный. А потом, потом когда-нибудь котёнок сам всё поймёт, а если не поймёт, то не страшно, правда-правда. Я не злюсь на глупого малыша, что не смотрит правде в глаза. Если ему нравятся собаки, я не стану забирать силой. Я просто буду и дальше его любить, ждать и оберегать, — слышу, как ты снова хихикаешь. Насколько же ты безумна, Роад? Оберегаешь меня? Какая чушь. Это ты убиваешь меня, не они. Но ты веришь только в собственную правду. Стоит ли мне и дальше пытаться образумить тебя, доказать, что ты не права? Абсолютно точно: в этом нет никакого смысла. Я ведь уже сдался. Но, даже зная, что это бесполезно, я зачем-то говорю: — Ты совсем забыла наше знакомство? — Мне хочется припомнить тебе хотя бы что-то. Если ты не понимаешь, что твои поступки бьют меня сильнее реальных ударов, то я надеюсь, ты вспомнишь о том, как ранила меня в глаз. Кажется, я даже дыхание более не слышу. Застыла? Ха. Я уличил тебя во лжи и ты теперь, как сломанный робот, не знаешь что сказать? Но не прошло и минуты, как ты отстраняешься от меня, хватаешь за плечи и так пугающе смотришь. Никогда не видел тебя такой. Чёрт, кажется, я должен был молчать. Я всё перебираю слова в голове, думая, что сказать и нужно ли, но ты ещё крепче сжимаешь мои плечи, произнося: — Я… я не хотела. Попутала. Не узнала, не узнала котёнка. Изменился. Я… Я не… Это всё он виноват, всё виноват он, я не узнала из-за него, не думала, не думала, не думала встретить, — когда слышу, как ты запинаешься, повторяешься в словах — мне становится по-настоящему страшно. Нет. Это даже не страх, это нечто другое. Твой голос так тих и спокоен, но почему же я думаю, что ты держишься из последних сил? Не надо. Не притворяйся человеком, не делай так, будто сейчас заплачешь, пожалуйста, не надо. Я ошибся, не хочу видеть твоих слёз. Второпях что-то пытаюсь бормотать, но ты совсем не слышишь, не смотришь на меня, хотя сидишь напротив, всё продолжаешь говорить: — Это всё он виноват, он. Обещал, что никогда не тронет, обещал, обещал, обещал и тронул. Тронул моё. Забрал. Урод. Убью. Только вернись. Обещал и нарушил слово. Забрал. Предатель. Ненавижу. Из-за него всё забыл. Из-за него. Как жестоко. Жестоко, жестоко, жестоко! — срывается твой голос, так громко и странно, глотаешь окончания слов и рвано дышишь. Я совсем не понимаю, о чём ты. Не понимаю, но мне так не по себе видеть, как ты дрожишь, хоть и, наверное, это лишь от холода. Хочется извиниться. Я не хотел этого. Что-то бормочу, в попытках извиниться, но ты всё ещё не слышишь меня. Сидишь совсем рядом, но смотришь совсем не на меня, будто здесь есть кто-то ещё, и эти слова адресованы ему. — Сама виновата, сама. Жалкое насекомое. Была. Зря поверила. Дура. Какой глупый котёнок, жестокий глупый котёнок… нет. Я не злюсь на котят, это только он виноват. И я. Я тоже виновата. Сама. Нельзя было доверять. Нельзя. Теперь не заберут. Всё возьму в свои руки, не позволю умирать, не… — Роад, — тихо произношу я в очередной раз, застыв. Я видел такое лицо, как у тебя. Я помню схожие эмоции у мальчика, что потерял семью. Он сидел, смотрел в пустоту и лицо его было так похоже на твоё. Пугает. Ни черта не понимаю, но из-за твоего вида я вспоминаю то жуткое, неприятное чувство. Как смотрел тот мальчик, чьи родители превратились в акума, а я убил их у него на глазах. На его лице тоже не было слёз, но я так боялся их увидеть. Он просто сидел. Сидел и смотрел непонятно куда, а я чувствовал отчаяние. От него исходила дикая горечь, которая не рвётся наружу, а, словно чёрная дыра, поглощает всё, что окружает. Мне тогда казалось, что та дыра сожрёт и меня, если я подойду к мальчику. Почему ты выглядишь как он? Что значат твои слова? Почему ты так напоминаешь мне его? Пока я пытаюсь взять себя в руки, вижу, как твоё лицо меняется за доли секунды. Ты вдруг обращаешь на меня внимание, смотришь так странно. — Ах, мой Аллен. Тебе холодно? Я совсем забыла, тебе нельзя болеть, — улыбаешься, а я совершенно перестал понимать тебя. Встаёшь со снега, отряхивая куртку, протягиваешь ко мне руку, хихикая. — Прости! Ты пойдёшь со мной? Пойдём, не мёрзни, тут так холодно, если заболеешь, мне будет грустно, — тараторишь ты как прежде. Погоди. Не переводи тему, я хочу знать, что означали твои слова, хочу знать, что заставило тебя так измениться в лице. — Эй, о чём ты, чёрт возьми, говорила? — М? Ты о чём? Аллен, пойдём уже, тут грязно, фи! — улыбаешься и тянешь меня за руку. Нет, не делай вид, словно не было этой странной и пугающей речи. — Что это значит? Объясни, — не замолкаю я, пока ты продолжаешь тянуть меня, заставляя подняться на ноги. — Аллен, ты передумал идти со мной? — наигранно дуешь щёки, совершенно игнорируя мои слова. Нет же. Почему ты делаешь вид, будто не слышишь меня? Зачем ты вообще тогда рассказывала эти странные вещи, если не собиралась объяснять? Я снова и снова пытаюсь разговорить тебя, но ты пропускаешь мимо ушей все мои слова, продолжая повторять: «Пойдём». Ха. Из-за твоей истории о прошлом, я совсем забыл, кто ты такая. С чего бы вдруг тебе отвечать? Ты ведь всегда была такой: тараторишь чушь, отвечаешь лишь на то, что тебе хочется и как захочется. Из-за твоей внезапной откровенности, я слишком расслабился, позабыв обо всём. Я поддаюсь тебе, когда ты упорно тянешь меня за руку, вспоминая, что решил более не противиться. Да, Роад. Делай, что хочешь. Видимо, я выглядел слишком жалким, поэтому ты и решила что-то рассказать о себе: чтобы я отвлёкся.