По зову памяти былой

Эдвин Долоре никогда не отличался какими бы то ни было выдающимися качествами, но обладал поистине большим сердцем, болевшим за всех, кто сколько-нибудь дорог ему. А потому самоубийство Джереона Твайса не давало покоя ему ни наяву, ни во сне, попытка побега в который тщетно предпринималась им каждый вечер. Снилось разное, но столь же отвратительное и пугающее, как и в предыдущие разы. Иногда господину Долоре казалось, будто бы та грань, что проистекает из глубин подсознания, очерчивающая территорию сна и реальности, и вовсе поблёкла и подстёрлась в свете последних событий. Иной раз, стремясь заглушить боль от утраты и собственного бессилия, Эдвин опускался до излюбленного метода мистера Лире и начинал выпивать. Бывало, что после разумом его завладевали чары Морфея, унося дальше от насущных проблем и навязчивых мыслей. Случалось и наоборот, когда образы становились сильнее, грубее и явственнее, и пробуждение сопровождалось сбитым дыханием, жаром и дрожью. Уснуть получалось лишь ближе к рассвету, после долгих скитаний по омуту собственных воспоминаний и распутывания огромного клубка самых разных эмоций. В комнате было холодно: свист бушевавшего на улице ветра аккомпанировал постукиванию деревянной створки форточки, металлическая ручка которой слегка гремела от подобных движений. На улице надрывно выли собаки, коих, кажется, за последние шесть лет стало куда больше, чем во времена безоблачного детства господина Долоре. Покатые острые плечи едва выглядывали из-под толстого старого пледа, от которого веяло ароматом ушедшего, но приятного прошлого. Пальцы упрямо цеплялись за подушку, напряжённо жмурились веки, увенчанные густыми ресницами. Эдвин тяжело дышал и недовольно сопел, то и дела переворачиваясь с боку на бок, не утрачивая надежд на скорое засыпание. Сон, к величайшему сожалению, так и не шёл. Бывало, на господина Долоре таки находило ощущение, что он вот-вот провалится в манящую его пустоту бессознательного, однако нечто резко выдёргивало его сознание и возвращало обратно. Молодой человек был готов взвыть. Казалось, каждая минута соразмерна вечности, ибо другого объяснения занимавшегося ярко-алого рассвета не находилось. Как оказалось, прошло уже несколько часов. Эдвин жалобно посмотрел на циферблат: стрелки указывали на пять тридцать. Да уж, – подумалось ему, – сон явно отменяется. Молодой человек встал. Решив, что лучше всего будет устроить утреннюю прогулку, покончив со всеми сопутствующими ритуалами, Долоре вышел на улицу. Свежий утренний воздух коснулся лица, и на несколько мгновений художнику полегчало. Небо пестрило оттенками самых разных красок: оранжевой, розовой, красной и – вдали – сиреневой. Облака, необычно тонкие, закрывали солнечный диск полупрозрачной вуалью, и Эдвину это зрелище казалось поистине прекрасным. Город застыл в удивительном умиротворении. Шёл Эдвин неразборчиво – куда глаза глядят. Он и сам не заметил, как пересёк мост, прошёл вокзал, отель и магазины и очутился очень близко к центру. Здесь следует отметить одно необычное обстоятельства этого необыкновенно тихого утра: вдали виднелась знакомая фигура. Человек впереди казался таким же беззаботным и бесцельным, идя неторопливо и размеренно, сполна наслаждаясь одиночеством. Голову его венчала рыжая кучерявая шевелюра, на худом угловатом теле как влитое сидело старое серое пальто, в которое хозяин прятал руки. Долоре не мог даже подумать, что мог забыть Анхель здесь, да ещё и в такую рань. Но почему-то он счёл необходимым проследовать за другом. Путь вёл их на кладбище. В это время суток здесь, в уединённом храме смерти, было пусто и тихо. Сторожи не водились здесь ещё с прошлого века, а потому обычно собирались здесь самые разные люди. Причём целью этих самых людей далеко не всегда было посещение могил. Иной раз попадалась городская шпана – пьяная, прокуренная и на удивление дикая, с осатанелым взглядом, готовая тотчас же кинуться в рассыпную, лишь бы никто не поволок их в полицию. Эдвин явственно помнил тянущееся за ними амбре перегара и сигарет, которое слышно едва ли не за километр от них. Впрочем, утром здесь витала свежесть мокрой травы и земли. Художник вдохнул полной грудью. Из-за огромного листвяного купола рассветное солнце едва проникало своими лучами, едва касаясь старых могильных плит. Из таких бугорков неряшливо торчали цветы, обесцвеченные временем, грязные и некрасивые. С надгробий отовсюду глядели лица. Эдвин только сейчас обнаружил в руках у Анхеля цветы. Но к кому он идёт? Почему так рано? Хант пробирался через поваленные пни, сухие ветки кустов и хвойные ограды к концу. К груди он прижимал скромный букетик нарциссов. Скрипнула створка железной калитки, и Анхель подошёл ближе, оглаживая уголок могильной плиты в приветственном жесте. Затем – крещение и поклон, после чего присел на ещё слегка мокрую скамью. Эдвин выглядывал из-за деревьев, тщетно пытаясь разглядеть имя на надгробии. Вдруг что-то под его ногами громко хрустнуло, заставив друга боязливо обернуться (а господин Хант всегда славился особой пугливостью и суеверием). Лесок оглушило громкое оханье, и, стоило неожиданному утреннему гостю прийти в себя, как он направился к Долоре. – Эдвин? Что такое? Почему ты здесь в такое время? – Анхель переминался с ноги на ногу, опуская голову вниз, чтобы не смотреть другу в глаза. По правде говоря, он прекрасно понимал, что точно такой же вопрос резонно задать и ему самому, и опасался этого. – То же самое я хочу спросить у тебя, – недовольно поджал губы Эдвин, – Что ты делаешь на кладбище в такую рань? – Я… Ну… Мне не спалось, и я решил, что схожу сюда с утра, пока никого нет. Скоро праздник, вот я и подумал, что было бы неплохо уважить некоторых покойников. Цветов купил на всех, вот, разношу, – Хант нервно моргал и опускал взгляд вниз, куда-то под ноги, перебирая в руках нарциссы. – Анхель, а посмотри-ка на меня, а? – ненавязчиво продолжил Долоре, вводя друга в ступор. Тот явно был напряжён, но вот в чём причина, Эдвин не знал, – Что ты делаешь у могилы… – тут он осёкся, поглядывая на надгробие, с которого на него смотрела до боли знакомая пожилая женщина. Взгляд опустился ниже, на имя – Лорелай Уэнделл. – Она доброй женщиной была, пусть и странной, и мама моя с ней дружила, вот и ухаживаю за могилой, пока её сына нет в городе. Да и Джереон к ней привязался, пока помогал. Сейчас, когда он умер, сюда некому приходить. – В последнее время в моей жизни стало слишком много Уэнделлов, – художник устало приложил ладонь ко лбу, – Боже, Боже, откуда вы все лезете? – Анхель, осмелев, усмехнулся. – Ну, матушка была куда приятнее, чем сынок, – Хант отвесил Эдвину приглашающий жест рукой, – Посиди со мной. Я хочу потом ещё к своей маме зайти. – Какой она была, эта Лора Уэнделл? Джереон с таким теплом писал о ней в своём дневнике. – Насколько ты и сам знаешь, тётушка Лора слыла городской сумасшедшей. Говорят, она чем-то болела, вроде, даже как-то лежала в психиатрической лечебнице, оттого и вела себя странно. Одинокая по жизни женщина, никого не было: выросла в детском доме, и друзей не заводила, пока не познакомилась с моей мамой. А так долгое время лишь две вещи радовали её – антикварная лавка да игрушки, что она продавала. Иной раз появится в городе с вереницей воздушных шариков, да и задаром отдаёт. Ты ведь помнишь эту лавку, да? Туда никто не заходил особо, зато вывеска всегда внимание привлекала. А потом как-то связалась Лорелай с мужчиной, красивым, моложе её лет на пять-десять, недурным таким. И, стало быть, некоторое время жили они вместе, а потом разошлись так же быстро, как и когда-то начали встречаться. Ей к тому моменту лет сорок пять точно было. Корбла она поздно родила, но детей безумно любила, а потому очень его ждала и души не чаяла. Он для неё последней радостью в жизни стал. А два года назад Лора заболела тяжело: сил не было, разум помутился, да ещё и парализовало полностью, вот как отца моего сейчас. Сына ждала очень, а тот и приезжать стал чаще. То с ней сидит, то с Джереоном водится. Жаль мне её, – по веснушчатым румяным щекам покатились слёзы, – Она хорошей была, отзывчивой и доброй. Ни на кого обид не держала, как бы над ней не смеялись, понимаешь? А тут… Болезнь победила, и она угасла так быстро. Ужасная участь: моргнуть не успеешь, как тебя уже вперёд ногами выносят, измученного предсмертной агонией. Джер после её смерти был сам не свой: Лора ему бабушку заменила, как родного принимала. – Так вот почему он за ней ухаживал, – тихонько прошептал Эдвин, – А Корбл что? Неужели не мог на совсем приехать, раз мать больна? – Кто ж его знает… Ты скажи мне вот что: удалось узнать что-то ещё? – Почти ничего: никаких зацепок, кроме этого доктора. Думаю позвонить и попасть к нему на приём, посмотреть, что он из себя представляет. И ещё кое-что: Каиса подбросила мне записку, пока я говорил с Хеди. Если верить ей, то ключи от ящика Джереона сейчас находятся у Корбла. – Каиса знает, где они? Но почему она ничего не сказала самой Хеди? Хотя… Знаешь, она очень близка с Корблом, и, я так подозреваю, именно он попросил её указать тебе на того, кто держит ключи. Но вопрос в другом: зачем? И что он скрывает в этом ящике? Видимо, Уэнделл хочет, чтобы первым узнал именно ты. Как-то слишком запутанно всё становится. – Бедный ребёнок: этот поганец использует и без того страдающую девочку в каких-то своих целях. Урод, – отрезал Эдвин, крепко сжав кулаки. Отвращение к Корблу росло с каждым его шагом к разгадке, а тот факт, что назойливая фигура в белом впутывает в это ещё и дочь Джереона, вызывал в нём неистовый гнев. Хотелось со всей силы ударить по его слишком идеальной заносчивой физиономии. – И не говори, – устало выдохнул Анхель, и отчего-то взгляд его зацепился за могилу. В сени искусственных цветов из земляной насыпи едва проглядывалось нечто странное, на что Хант счёл нужным указать другу. Правда, от того, что тот ринулся посмотреть, что же там закопано, пришёл в ужас: уж что-что, а покойника тревожить – дело последнее, – Эдвин! Эдвин, ты чего? Нельзя же, неправильно так! Боже, зачем я вообще об этом сказал? – парень простёр руки к нему в вопрошающем жесте. – Да подожди ты, – Долоре отмахнулся от друга, как от назойливого насекомого, – Мало ли, что это. Мне интересно, – под ногтями в считанные минуты скопилась грязь, но молодой человек, несмотря на возмущения Анхеля и просьбы немедленно прекратить осквернение могилы, продолжал копать. Хант быстро смирился и утих, немой послушной тенью нависая над Эдвином. Вскоре Эдвин, сияя ликующей улыбкой, извлёк небольшую книжицу в простой чёрной обложке, несколько потрёпанной и отсыревшей, с обесцвеченными наклейками и кривой спиралью. Любопытство взяло верх, и, немного очистив первую страницу от грязи, Долоре смог отыскать имя владельца, коим являлся не кто иной, как покойный Джереон Твайс. Вопросов стало больше: что эта записная книжка здесь делает? Кто её оставил? Прочтение содержимого, однако, решили оставить на потом, для начала – навестить мать Анхеля. Её могила находилась неподалёку, под хвойной крышей огромной изумрудно-зелёной ели, и выглядела очень умиротворённо и тихо. Из земли скромно выглядывал искусственный симпатичный букетик лаванды. Рядом встали нарциссы. Жёсткая ткань пальто коснулась худого бледного лица, стоило им подойти ближе. Эдвин окинул друга сочувствующим взглядом: он знал, что Хант всегда плакал, приходя сюда, но снова и снова возвращался, будто бы именно здесь он чувствовал особенную связь с покойной. Бывало, Анхель и вовсе мог часами просиживать подле могилы матери и говорить, тихо и спокойно, с некой детской надеждой в голосе: быть может, он верил, что она слышит его оттуда, свыше. Рассказывал обо всём подряд, старательно избегая упоминаний об отце, и лишь иногда касаясь их, добавлял почти шёпотом: «Ты уж прости его». Долоре слегка приобнял друга, крепко прижимая к себе, давая возможность беззвучно плакать в плечо. Он чувствовал, как тонкие юношеские пальцы цепляются за тёплую ткань рубашки, и сочувственно глядел на памятник, с которого так счастливо улыбалась Агнет Хант. Такая добрая, почти святая, и так рано умерла, – думалось ему, – а этот скот, Уотан, до сих пор живёт себе, а Анхель ещё и ухаживает за ним, как будто бы он заслужил. На этом их пути и разошлись: Эдвин решил вернуться домой и, наконец, позвонить в клинику, где работает не менее подозрительный, чем его друг, Рабан Тот. Анхель же, утвердительно кивая по поводу и без, удалился вглубь кладбища, сказав лишь, что ему нужно навестить ещё некоторых людей. Долоре устало брёл домой, нервно потирая обложку своей находки. Прошлый дневник он прошерстил вдоль и поперёк, оставлял пометки на страницах, перечитывал снова и снова, но ничего нового узнать так и не смог. Где-то внутри закралась надежда, что, быть может, вторая записная книжка позволит ему получить ответ на те вопросы, ответа на которые никто не знал. Ясно, впрочем, было вот что. Во-первых, Корбл и Рабан знают куда больше остальных. Уэнделл, потому что с ним своими переживаниями делился сам Джереон, а Тот в какой-то момент сделался его лечащим врачом, что вызывало немало подозрений. Поэтому первостепенной задачей Эдвина стало знакомство с этим таинственным доктором. Быть может, даже приехать на приём и расспросить его обо всём лично. Во-вторых, Джереон явно страдал, причём страдал от себя самого и собственных принципов. Это сродни синдрому спасателя, и исключать тот факт, что у Джера он вполне мог быть, не представлялось Эдвину возможным. Причём те, от кого бедолага хотел получить поддержку, столько лет в упор не замечали, что с ним что-то не так. И всех, абсолютно всех, пронзило своим клинком сильное чувство стыда. В-третьих, в смерти Джереона отчасти были виноваты все, и признавать это по-настоящему больно. Эрна слишком ослеплена собственным горем, Хеди – просто сама по себе далеко не образец эмпатии и поддержки, Анхель – слишком нерешительный, а сам Эдвин – самый настоящий трус, худший на свете друг, потому как его не было рядом, когда в нём нуждались. В груди неприятно закололо. По возвращении домой художник рванул к телефону, сходу снимая трубку и набирая стационарный номер клиники. По ту сторону провода тянулись скрипучие, прерываемые помехами, гудки, звук которых казался Эдвину поистине невыносимым и отвратительным. Предательски задрожали руки: уж что-что, а вот говорить с кем-то что вживую, что так, Долоре терпеть не мог. А потому ёкнуло и сердце, стоило человеку из клиники ответить на звонок. – Здравствуйте, это клиника доктора Рабана Тота? – слегка заикаясь, поинтересовался Эдвин: он обладал удивительным свойством сомневаться в правильности набранных номеров, написанных адресов и индексов и даже купленных билетов. – Да. Господин Эдвин Долоре? – послышался неприятный женский голос, сперва показавшийся весьма мелодичным. – Да-да, это я. Подскажите, пожалуйста, можно ли доктора Тота к телефону? Я хотел бы лично поговорить с ним, а ещё лучше – записаться на приём, – факт того, что незнакомые люди знали, кто он, несколько напугал его. Но, быть может, Джереон давал номер его стационарного телефона? Тоже вряд ли. – Я сожалею, – проскрипела администратор, немного закашлявшись, – Но мы вынуждены вам отказать: ваше место уже занято, – послышались гудки, и Эдвин понял, что женщина повесила трубку. Слова, произнесённые ею оставляли его в глубоком недоумении и обещали ему ещё одну долгую и бессонную ночь.