По зову памяти былой

Порой, даже будучи очень близкими с человеком, не всегда замечаешь вещи, которые оказываются до боли очевидными. Как правило, выясняется этот довольно печальный факт при таких обстоятельствах, которые заведомо исключают возможность всё исправить. К примеру, когда человек уже мёртв, а утешения и соболезнования ему ни к чему. Остаётся лишь неприглядный холмик, увешанный венками от тех и этих, от которого пахнет сыростью и скорбью, а деревянный крест разрывает небесную вуаль цвета мокрого асфальта. Осознание, подобно наковальне из пресловутых комедийных мультфильмов, с силой бьёт по голове всех подряд. В роли звёздочек, кружащих над головой, выступают навязчивые мысли: то, что воспринималось как должное, становится высокой, но непостижимой и безвозвратно утраченной ценностью. Люди почему-то имеют свойства задумываться о том, как много упустили и не успели лишь в тот момент, когда время на исправление вышло. Кто-то жалеет о том, что редко навещал дорогого ему человека, кто-то о том, что многого не сказал. Кто-то боится вспоминать, а кто-то – забыть, но все так или иначе имеют смешанные черты скорби. В памяти Эдвина отчётливо проскользнул день похорон: холодный зал с убийственно-ослепительным белым светом, аккуратно стоящий рядочек разноцветных венков, опутанных ленточками, – они опирались на болезненно-бирюзовую стену помещения, а ещё скопище теней с платками, нависающее над бархатистым бордовым гробом. Долоре не знал и половины из тех, кто пришёл попрощаться. Джереон лежал в объятиях белой ткани, и лицо его почти сливалось с ней. И отчего-то оно казалось неуместно спокойным, несмотря на то, что повешение – не самая приятная смерть. Эдвина посетила пугающая мысль: Твайс даже сейчас, лёжа в гробу, казался слишком правильным. Идея эта трудно поддавалась объяснению, но сводилась к тому, что, по мнению Долоре, ни разу не столкнувшегося доселе со смертью, покойники так выглядеть не должны. Одевали покойного наспех и, не найдя ничего более подходящего, нарядили его в костюм, висевший нетронутым со дня свадьбы. Такие вещи, – думалось ему, – идут даже мёртвому. Его жутко трясло в тот день. Сложнее всего пришлось в похоронном бюро, когда те, что не едут на кладбище, решались сказать пару слов об усопшем. У самого Долоре язык не поворачивался: его захлестнуло странное ощущение удушья, будто бы на нём самом только что затянулась петля. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком, едва стоя на ногах и еле сдерживаясь, чтобы пулей не вылететь из зала. Мир виделся ему сырым и холодным подвалом, где его заперли совсем одного, без возможности вдохнуть и лишний раз двинуться. Наверняка что-то подобное ощущали и остальные, но те хотя бы имели силы плакать, сокрушаться и неразборчиво бормотать извинения. Эдвин был нем, как рыба. Кажется, продержаться в бюро все три часа оказалось выше его сил, и ему пришлось уйти, чтобы успокоиться и затем присоединиться к процессии уже на кладбище. В сени грузных старых деревьев возвышался лакированный крест цвета жухлой листвы, а четверо крепких мужчин несли гроб к уже готовой яме. Перед глазами, стоило появиться могильному холму, поплыли надписи: «любимому сыну», «любимому мужу и отцу», «от Анхеля и Эрны», «от семьи Долоре». Позади поставили один из самых пышных с лаконичной подписью «единственному другу». Настало время прощаться. Стоило губам коснуться ледяного трупного лба, как ощущение первобытного ужаса вернулось вновь. Тогда Анхель взял его за руку и отвёл в сторону. Затем повтыкали цветы везде, где было место. С живыми цветами пришла лишь Хеди и неприятная фигура в чёрном – Корбл. Они не выказывали друг другу взаимной неприязни, слаженно пытаясь втиснуть стебли обоих букетов в принесённую вдовой вазу. Эдвин резко мотнул головой от испуга. Вспоминать события того дня не хотелось совсем. Впрочем, как и углубляться в те странности, что описывал Джереон в своём дневнике: создавалось ощущение, будто бы записи делали два совершенно разных человека, и ни в одном из них никто из читающих не узнавал Твайса. Каждая мысль, касающаяся окружающих, больно била где-то внутри и заставляла с силой сжиматься сердце. Тогда и пришёл в голову один-единственный вопрос, эхом раздававшийся раз за разом, строчка за строчкой: «Почему мы раньше не поняли и не заметили, что что-то не так?». «17 марта 19** Наконец-то приехал Корбл. Поблагодарил меня за заботу о его матушке, сказал, что больше моя помощь не требуется: дальше он справится сам. Но почему-то я не могу оставить всё так и продолжаю приходить. Всё-таки вдвоём ухаживать за лежачим куда проще, чем в одиночку. Всегда есть возможность подтянуть её повыше, когда она соскальзывает со своей горы подушек. Без них тоже никак, потому что она жалуется на удушье. При совместных усилиях стало намного легче мыть её, делать перевязки и обрабатывать пролежни (зрелище не из приятных). Тётушка Лора уже даже не сопротивляется: лишь плачет и благодарит за то, что не оставили её. В такие моменты у Корбла дрожат руки, а сам он садится рядом с ней, целует в холоднющий лоб и повторяет, что очень её любит и сделает всё, чтобы она поправилась. Мы решили не говорить ей, что она скоро умрёт. Хотя, я думаю, это и так очевидно, но ей хочется делать вид, что она верит нам. С неделю назад была надежда на улучшение: Лора была полностью вменяема, улыбалась, смеялась и даже согласилась поесть. Расспрашивала меня о семье, давала советы и желала здоровья мне, Хеди и Каисе. Потом смотрели старые фотографии, и было отрадно видеть, что хоть что-то смогло поднять ей настроение. Затем всё стало только хуже. Корбл изменился с нашей последней встречи. По-моему, он стал ещё белее и на лицо выглядит нездоровым. Следы недосыпа и усталости слишком заметны. Я стараюсь поддерживать его, а потому иногда задерживаюсь после работы. Хеди, правда, не очень это нравится, но и бросить друга в такой ситуации я не могу. Обычно мы сидим на кухне, чтобы слышать, если вдруг Лора позовёт нас. Мало ли, нужно будет воды подать или поменять пелёнки. Но пока она спит, мы разговариваем обо всём подряд: о работе, о семье, а ещё Корбл часто рассказывает о своих друзьях и их идеях. В такие моменты я вижу воодушевление в его глазах, и создаётся впечатление, будто бы он на время забывает о боли от мысли о скорой смерти матери. Я очень хочу помочь и быть рядом.» «19 марта 19** Она умерла. Отмучившись последние два дня, полностью лишившись осознания, что происходит, она покинула этот мир сегодня утром. Меня такая дрожь пробрала при виде этого: человек лежит, тянет руки вверх и кричит. Причём кричит надрывно, долго и громко, смотрит с просьбой в глазах, а ты не понимаешь, чего от тебя хотят. А она всё давай да давай. Затем, со слов Корбла, она и вовсе всю ночь звала всех подряд, плакала, кричала и о чём-то пыталась просить. Ближе к утру начала слабеть и опустила руки, вся холодная и белая, как снег. Тонометр даже давление замерить не смог, а пульс едва прощупывался. Так она пролежала ещё пару часов, недвижно и молча, пока не отошла в мир иной. Тётушка Лора заменила мне бабушку, которой у меня никогда не было: к ней всегда можно было прийти с любой проблемой и просьбой, зная, что она поддержит. Человек невиданной щедрости, отзывчивый и добрый, как бы её не обижали другие. Нужно иметь поистине большое сердце, чтобы с такой теплотой относиться даже к чужим детям, чего уж тут говорить о любимом и долгожданном сыне. Я не забуду те песни и сказки, что услышал от неё, не забуду специфический запах её старых духов, её бесцветные добрые глаза и хриплый смех. Но почему-то внутри становится больно от того, что дом опустел: никто не слушает радио, не шьёт на машинке и не ругает соседа-алкоголика. Честно говоря, я ни за что не хотел бы умирать вот так, лёжа в кровати и потеряв разум. Это ужасная смерть, когда ты сначала мучаешься с несколько месяцев, потом впадаешь в беспамятство и умираешь. Лучше умереть быстро и безболезненно, чем вот так. Корбл должен уехать после похорон: говорит, что ему нужно отвлечься и заняться работой.» Эмпатии и отзывчивости Джереона Твайса можно было позавидовать, потому как при жизни он никого и никогда не оставлял в беде. Кому советами поможет, кому – делом, кому – деньгами, всегда зная, что добро к нему вернётся. Силы находились всегда, как бы плохо не было ему самому, хотя вряд ли кто-то мог припомнить его в подобном состоянии. Осознание того, насколько ошибочным оказалось это суждение, пришло, к сожалению, слишком поздно. И Эдвину стало оттого противно и стыдно, что он годами этого не замечал, и уже хотелось опустить руки, вздохнуть и признать, что из ниоткуда взявшийся Корбл Уэнделл был прав. Джереон Твайс действительно страдал, причём страдал от собственной доброты и безотказности. «29 марта 19** Иногда у меня опускаются руки. Мне очень тяжело это признавать, но в какие-то моменты мне хочется всё бросить. И дело не в том, что со мной происходят разные травмирующие вещи, а скорее в том, что иногда мои старания кажутся мне напрасными. Непросто жить с установкой на то, что сдаваться нельзя, потому как ты кому-то нужен. Даже не так, когда ты всем нужен. Обычно, насколько я знаю, это наоборот помогает найти выход и новую причину идти дальше, но не в моём случае. Мама всегда учила меня, что нужно быть добрым и отзывчивым по отношению к другим. И чем больше добра делаешь, тем больше получаешь. Я до сих пор следую этому принципу: это как такое личное кредо или путь, как у самураев. Никогда не прохожу мимо нуждающихся, утешаю страдающих, защищаю слабых, но за всем этим как будто бы нет меня самого. Я люблю этот мир, я люблю свою семью и друзей, только отчего-то где-то внутри всё равно пусто и холодно. Я чувствую себя ужасно одиноко. Загонять самого себя в какие-то рамки – худшее, что можно с собой сделать, особенно когда эти самые рамки негативно влияют на твоё внутреннее состояние. Тешить себя ожиданиями, что кто-то заметит и поможет тебе, – лёгкий путь к разочарованию. Мне ужасно обидно, грустно и больно, что никто из моих близких не понимает и не замечает этого. Я полностью теряюсь и растворяюсь в проблемах других людей, что не так давно справедливо подметил Корбл. Я не хочу и не пытаюсь просить у них помощи, потому что это не сработает. Во-первых, у некоторых и так полно своих проблем, как, например, у Анхеля. Ему ужасно тяжело тащить на себе старика Уотана, которого ненавидят все. Даже мне не под силу по-доброму относиться к нему, зато получается делать вид. Во-вторых, есть люди, которые в принципе не обладают достаточным уровнем эмпатии, чтобы выразить как-то свою поддержку. Особенно печально это тогда, когда таким человеком является твоя жена. Да, на словах она что-то пытается делать, но этого так мало, господи. Она такой человек сама по себе, и не хочу заставлять её делать что-то через «не могу». Неправильно это. В-третьих, есть те, кого в принципе расстраивает и в некоторой степени разочаровывают ситуации, в которых я уже не кажусь таким из себя сильным и независимым. В этом плане тётушка Лора была исключением из всех трёх правил: она всегда интересовалась моими делами и видела меня насквозь. Но теперь всё выглядит не очень весело. Анхель – он добрый малый по натуре, и он всё прекрасно понимает. Наверное, он первый и единственный, кто заметил во мне «поломку» и даже предлагал свою помощь. По началу я даже хотел рассказать ему то, что у меня на душе, выразить ему всю боль, что накопилась внутри, но внутри что-то сказало: «нет». Хотя, признаться честно, мне нравится болтать с ним, потому что ненавязчиво он таки как-то распутывает этот сложный клубок всего подряд. Только у него не так много времени, чтобы заниматься этим. Ему отца с лихвой хватает. Эрна – не видит ничего, кроме себя и своих проблем, пусть и осознаёт и стыдится этого. Одному богу известно, что там у неё на уме: она у нас тихоня и молчунья. Для неё поддержание диалога и оказание хоть какой-то помощи всегда было нечеловеческим усилием, которое она далеко не всегда готова приложить. Я не виню её на самом деле. Ну, такой вот она человек: закрытый и не знающий, как себя вести в самых обычных ситуациях. Эрна любит жаловаться, унижать себя и привлекать этим внимание, чтобы хоть кто-то заметил её. Каждый из нас знает все её проблемы, касающиеся отца. Как будто бы само их проговаривание и раскрытие другому человеку приносит ей недолгое удовлетворение. С такими людьми тяжело говорить о своих проблемах, потому что они в силу характера не могут прочувствовать и понять всё в полной мере. Они не знают, что сделать и сказать, чтобы стало легче. Хеди – человек, который больше принимает, чем отдаёт. Она любит, когда я её обнимаю, целую, глажу по голове во время просмотра фильма – проявляю инициативу, в общем. На самом деле я до сих пор удивлён, что она смогла подпустить кого-то настолько близко, ведь в детстве она всячески избегала любого тактильного контакта. По началу это радовало: вау, я избранный, мне можно. Но потом, когда хочется отдачи, а получаешь её не всегда, внутри закрадывается странное чувство… Как-то пусто и холодно становится. Мы даже встречаем друг друга по-разному: я сразу иду в прихожую, целую её и обнимаю, в то время как она в принципе может продолжить смотреть телевизор и ждать, пока я сам приду. Объятия в стрессовые моменты – очень ценная и приятная редкость в отношениях с ней. Раньше, когда она нуждалась во мне, это происходило чаще, но теперь… Изменилась и она сама, и её отношения к этому, и временами я чувствую себя брошенным. Появляется такое чувство, что мы друзья, а не муж и жена. Но в такие моменты я вспоминаю о том, что она любит меня. Она каждый раз возвращается ко мне, а значит, я нужен ей. Мне ужасно не хватает тепла с её стороны, но она лишь пожимает плечами и говорит, что такой вот она человек и ей нужно себя заставлять. Я не люблю говорить ей о своих проблемах. Потому что мне хочется чего-то большего, чем просто слова. Эдвин и Корбл ужасно друг на друга похожи, хотя сначала может показаться, что они абсолютно антагонистичны. Оба появляются спонтанно, когда этого особо не ждёшь и в принципе не вспоминаешь о них так часто, потому что вы всегда на расстоянии друг от друга. Корбл работает в столице, хотя я до сих пор понятия не имею, чем именно он занят. Мы иногда созваниваемся, болтаем обо всём подряд, и мне нравится его слушать, хотя некоторые вещи вызывают опасения. Чего стоит одно лишь увлечение сомнительными оккультными практиками. А Эдвин… От него редко бывают вести: его каким-то ветром занесло вообще в другой конец страны – в Арденн. Он всё ещё мечтает стать художником, часто рассказывает о своей жизни и впечатлениях от путешествий по югу. Вообще, они оба себе на уме: слишком погружены в свои миры, чтобы взаимодействовать с реальностью. Что Корбл, что Эдвин – оба самые настоящие домоседы, а иногда и вовсе – затворники. С ними никто особо сначала не хотел дружить. Разительное их отличие, как по мне, заключается лишь в том, насколько они социальны. Эдвин избегает общения и проблем, особенно чужих. У него абсолютно та же проблема, что и у Эрны, но он пытается пересилить себя. А Корбл… Он настойчивый и прямолинейный, а не пытается зайти издалека. Для него вполне нормально высказать всё вот так, в лоб, и даже придумать уйму решений. Временами он чересчур лезет вглубь, и это отталкивает. Я совсем не знаю, зачем я вообще пишу это, но временами ко мне приходит понимание, что все они не совсем такие, какими я их описываю. Они все интересные люди, которые любят меня и дорожат мной, но просто они не могут дать мне того, в чём я нуждаюсь, и это очень грустно. Потому что даже в такой огромной компании я чувствую себя одиноко. Корбл как-то посоветовал мне обратиться к психотерапевту и даже всучил мне визитку своего знакомого, придя к каким-то своим совершенно неясным мне выводам». К последней страницы записи Джереон скрепкой приделал визитку, видимо, данную Уэнделлом. Небольшой кусочек картона цвета сепии содержал лишь написанное каллиграфическим шрифтом имя доктора Рабана Тота, стационарный номер телефона и адрес. На обратной стороне значилось следующее: «парапсихолог, дипломированный клинический психолог и психотерапевт». «14 мая, 19** Едва отпросился у Хеди на недельку в гости к Корблу. Обид и негодования было много, но я лишь объяснил, что ему сейчас нужна моя помощь в некоторых делах, и она сдалась. Потом, правда, добавила, что он ей не нравится, и попросила меня особо не задерживаться. Тяжелее всего было вымолить разрешение у Каисы: она настолько ко мне привязана, что не захотела расставаться даже на неделю. Думаю, надо будет купить ей какой-нибудь подарок, чтобы порадовать по приезде. Запись к врачу: доктор Р. Тот, 13:00, каб. 11.»