Призраки ночи

      Шли быстро, молча.              Иван уже понимал, что деревом здесь не отделаешься. Винить во всём камень уже даже не хотелось. Словно что-то выключилось в нём. Перегорело. Стало гадко, холодно. Как в ту ночь, на болотной гати.       Немного не дойдя дома, Пекко вырыл носком сапога небольшую ямку, кинул туда клочок чёрной ткани и засыпал землёй. Глянул на Ивана, словно ожидая одобрения, и, дождавшись лёгкого кивка, прошёл во двор.       Староста буквально ввалился в дом, не обращая ни на что внимания. Достал откуда-то стеклянную пепельницу, поставил на стол, сел. Сразу закурил. Иван сел на табурет, напротив него, положив рядом фотоаппарат.       Пару минут сидели в абсолютной тишине.       - Пекко, - начал Иван, - что тут у вас происходит?       Староста глубоко затянулся.       - Что-то, - ответил он, выпуская клубы дыма.       Снова замолчали.       - Я, Иван Николаевич, не просто так просил вас ночью из дома не выходить.       - Это я уже понял. Давайте так. Вы мне секрет, я вам секрет. Не хотите, не рассказывайте. Я же, кажется, говорил, что понимаю, что не просто так люди придумывают байки про домовых и полуденниц.       - Иван Николаевич, тут другое, - откуда-то из-под стола Пекко вытащил початую бутылку и стаканы, - Не против?       - А у вас больше дел нет?       - Да какие уж мне теперь дела…       Староста разлил водку по стаканам. Коротко отсалютовал и выпил. Занюхал рукавом. Иван, немного подумав, тоже выпил. Пекко протянул небольшой портсигар, откуда Лопухин сразу вынул самокрутку. Закурили.       - Начните вы, Иван Николаевич.       - Можно просто Ваня.       Пекко кивнул.       - Что ж, - немного подумав сказал Иван, - В самом начале войны, я служил политруком, в партизанском отряде. Вот мой первый секрет.       - И это секрет? - Пекко недоверчиво покосился на Ивана.       - Ну, надо же с чего-то начать.       Почесав затылок, Пекко снова наполнил стаканы, сразу же выпив спою стопку.       - Я верю в домовых, барабашек и полуденниц, - выпалил он, - И в демонов я тоже верю.       Лопухин немного опешил. Резкая правда. Опасная.       - А я не верю, - Иван покрутил стакан в руках, - ни в полуденниц, ни в демонов. Я в тварей верю.       Пекко поднял взгляд на журналиста.       - Тварей?       - Да. Болотных тварей, например, - Лопухин выпил, - На людей похожих. Утопленников. Верю, потому что видел.       Пекко затушил самокрутку.       Несмотря на то, что за окнами был светлый день, Иван чувствовал, как холодная тьма сгущается в углах комнаты. Ему бы не переживать ту ночь снова, даже в рамках пересказа. Он даже не помнил, рассказывал ли он об этом кому-нибудь. Ивана словно озарило.       - И в призраков я верю, - журналист затянулся, впуская в лёгкие тяжёлый дым, - Меня один от таких тварей спас.       Иван видел, как заблестели глаза старосты. Ему явно было что сказать.       - Друг мой это был. Мы вместе через бомбёжки в Белоруссии прошли.       Лопухин затушил самокрутку. К горлу подступал тошнотворный ком воспоминаний.       - Коля Парховщиков его звали.       - И как это произошло? – спросил Пекко, облокотившись на стол.       Иван выпил свою стопку. Руки совершенно некуда было девать. Хотелось сбежать и никогда больше не говорить об этом.       - Не знаю. Леса эти… Что карельские, что белорусские. Чащоба непроходимая. А болота… Лучше и не соваться. Чёрте что там ещё водится. Я пленного немца тащил, врача. В суматохе в лес ушёл. Пришлось нам на болотах местных ночевать. А ночью… Ночью повылезали эти мрази. И к костру всё лезут и лезут. Люди то были, или не люди… Не знаю. Но глаза у них были бельма сплошные. И не может человек так спокойно по шею в болотной жиже ходить. Не может.       - А друг ваш что же?       - Колька…, - вздохнул Иван, - Колька появился внезапно. Отогнал их очередью автоматной. Может показалось мне тогда, что стрелял, может и нет. Но вывел он нас с того болота. А потом… Потом узнал, что не стало Кольки в тот же день. Иван замолк. Что дальше было Пекко знать совсем не обязательно. Хватит и этого. И про плен знать не обязательно. И про…       Тьма, казалось, подступила со всех сторон. Иван глянул на Пекко, но увидел лишь темный силуэт, сидящий, легко закинув ногу на ногу. В этой тьме светлячком тлел огонёк сигареты. Ивану показалось, будто староста стал выше. Худее стал. И силуэт этот неотрывно смотрел на него, Ивана. Прямо в глаза. Нет, прямо в душу. Огонёк неожиданно вспыхнул ярче. Лопухину померещилось, что в отсвете блеснуло пенсне.       Иван сморгнул. Помотал головой.       Пекко сидел напротив него и курил. В окна бил яркий свет полуденного солнца. Слышалось щебетание птиц и чьё-то перекрикивание. Никакой тьмы. Только камень тянет шею.       Лопухин выдохнул.       - Простите. Наваждение какое-то. Не люблю это вспоминать.       Пекко кивнул.       - Понимаю. Что ж, - староста затушил самокрутку, - Вы мне свой секрет рассказали. Теперь мой.       Мужчина снова наполнил стаканы.       Иван пить не стал. От водки уже подташнивало.       «Померещится же, - думал Лопухин, пока Пекко пил, - От водки всё. От водки. Всё в церкви той осталось. В церкви, под колоколом».       - Я, признаюсь, не хотел говорить, - начал Пекко, - Но вы, вижу понимающий человек. И даже, если статью напишите, против не буду.       Иван приготовился слушать.       - Вы же слышали мой разговор с Маркко? Слышали. У него две собаки было. Про Вербу вы знаете. А первого кобеля Михай звали. С него то всё и началось. Три дня назад. Обе собаки эти чуть ли не со щенячества с Маркко на охоту ходят. Ходили. Умные, проворные, сильные. Преданные главное.       Пекко задумчиво глянул на тлеющий огонёк самокрутки.       - Пропал сначала Михай. Ночью с цепи сорвался, да за забор выскочил. Слышали только лай да визг. Ну Маркко как пошёл искать, нашёл сразу за полеском. То, что от Михая осталось. Ну свалили мы всё это на волков. Стая может и не такого кобеля загрызть. Только вот запах там стоял, будто неделю Михай там пролежал. Ну да кто знает, какую падаль эти волчары жрут. Маркко только всё не унимался. Мол не стал бы Михай за волками гнаться. А мы что? Посочувствовали, да и забыли.       Пекко прервался. Перевёл дух.       - Два дня назад, ночью, сквозь сон слышу я, как скребётся что-то на крыше. Ну да и мало ли. Сплю дальше. Потом что-то резко так бухнуло. Звук такой… Будто что-то тяжёлое с крыши спрыгнуло. Именно спрыгнуло, а не упало. Ну я встал, к окну подхожу. Темно, не видно ничего. А выходить страшно. Сами понимаете. Сразу в голову мысли всякие неприятные лезут. Байки старух про оборотней, да демонов.       Иван кивнул.       - А мало ли ворьё. Вышел в сени, вилы взял. И там я уже почуял. Смрад такой. Животный смрад. Ну всё, думаю. Медведь забрёл. А потом думаю, да как он на крышу то забрался? Да и звук громче был бы, если б он с неё шарахнуся. Тихонько дверь приоткрыл. А там во дворе стоят. Четверо. Чёрные как ночь. И вонь от них такая, аж слезу вышибает. Морозец меня прошиб. Дверь закрыл, да к окну отошёл. От греха подальше. Стоят они да стоят. Ждут будто чего-то. Потом один так дёрнулся резко. На лес остальным показывает. Вот тот лесок, откуда мы с вами прошлым днём пришли. Я вот чего вам сказал ночью не выходить. Дальше знаете. Верба на них, видимо, и накинулась. Рыскают тут они, три дня, получается. А кто, или что, такие, я знать не знаю.       - И вы думаете, - Иван сглотнул, - это такие же болотники, каких я видел?       - Возможно.       Повисла тишина. Каждый думал о своём. Лопухин переваривал историю. Мог Пекко подумать, что он, Иван, знает, как бороться с этими тварями? Что если встречал, и живым ушёл, знает, как прогнать их? Только Иван ничего такого не знал.       - Я даже не знаю что сказать, - нарушил тишину Иван, - А на людей эти твари не нападали?       - Нет, нет! Что вы! – отмахнулся староста, - Тут такой бы бугурт подняли… Может даже милицию прислали бы. Маньяки там, или ещё что. А так, собаки. Я знаете, что ещё заметил, Иван Николаевич…       - Что?       - Они сначала по всей деревне шастали. Искали чего-то. Пройдутся, а под утро обратно в лес уходили.       Неприятный холодок пробежал по затылку Ивана. Очень нехорошее чувство.       - И что же?       - Не знаю. Да только прошлой ночью, один под моим окном так до утра простоял. Я эту ночь не спал. И деревья на дорогу, по вашему мнению, как специально накидали.       Импульсивно, Иван сжал медальон под рубашкой. Не могло такого быть. Опять этот каменюка достаёт его. Подкидывает испытания. Или притягивает? Что притягивает? Неприятности? А может подыскивает себе нового хозяина? Иван знал только одного человека, хотевшего забрать камень себе. Но он сгинул. Давно сгинул.       Сгинул.       - И вонь утром ещё была. Не такая сильная. Не резкая. Но была. До утра стоял, паскуда.       - Пекко, и вы думаете, что твари эти из-за меня пути завалили?       Староста встряхнул руками.       - Нет, Иван Николаевич!       - Ваня. Просто Ваня.       - Ваня! Я ни о чём таком не думал. Клянусь! Просто сам посуди какие совпадения!       - Совпадения, - пробормотал Иван, крепче сжимая медальон, - Случайности не случайны.       Камень снова тянет всю нечисть на него. И что с этой нечистью делать? Парховщикова ждать не приходится. Головнёй отмахиваться, как на болотах?       - Уходить тебе, Вань, нужно. По утру уходить. Сегодня я тебя уж не пущу никуда.       - А как ж они от вас не отвяжутся.       - Вань, я здесь не первый год живу. И никогда ничего подобного не было. Они к тебе идут. Знали они, куда и когда ты едешь. Зуб даю, знали!       - Так они, по-твоему, ещё и мыслить умеют? Вздор! Твари, которых я видел - животные. Не более. Ума у них, как у ёжика!       - А ёжики часто руками места указывают и шеренгой ровной ходят?       Тут Иван опешил.       - Что вы сказали?       Пекко хмыкнул. Встал из-за стола.       - Значит так. Ты, Иван, пока день походи ещё по деревне, а к ночи возвращайся. Я к Маркко схожу пока. И не говори никому о тварях этих. Мы может придумаем что-нибудь. Ночь пересидишь, а утром… Договорюсь я. Мы тебя в другое село на мотоцикле докинем. Оттуда и уедешь.       Староста уже было взялся за ручку двери, когда Лопухин окликнул его.       - Пекко! А вы, когда наблюдали ночью за этим… Ничего странного не увидели?       - Странного? – он рассмеялся, - Всё было странно.       - Я не про это. В твари этой ничего странного не было?       - Чего-то конкретного?       - Усы были?       Пекко нахмурился. Глянул на Ивана.       - Темно было. Ничего не видно.       Хлопнув дверью, староста вышел, оставив Лопухина наедине со своими мыслями.

***

      Выходить из дома не хотелось. Выспрашивать что-то у местных было бесполезно, да и напугать их Иван не хотел. Поискать хоть что-то? Вроде того клочка, что принёс Маркко. Ну и будет он ходить по селу и в прямом смысле вынюхивать каждый забор? Глупость какая.       Голова после водки была туманная. Амулет налился непонятной тяжестью. Как бы Лопухин не гнал от себя воспоминания, мысли возвращались то к болотной гати, то к церквушке в разгромленном селе.       Ивану вспомнились слова Болдина, накануне отъезда из лагеря.       «Если есть такой как вы, то обязательно найдётся и такой, как он. Единство и борьба противоположностей. Но главное тут – единство».       Шесть лет прошло. И с трупом что стало Иван не знал. Не интересовался никогда, да и не положено было. Шесть лет. Что это ещё могло быть как не совпадение. Одно гигантское совпадение.       А чему, собственно, удивляться? Два раза Иван уже видел его мёртвым. Почему он решил, что на третий, немец окончательно умрёт? Но шесть лет. И откуда ещё трое? Почему именно сейчас? И именно здесь?       Лопухин уже знал, что за тварь преследует его и зачем. Но имя, так и не решался произнести. Знал, что не даст уйти. Не теперь. За всё попросит. За всё.       В голове шумело. То ли от выпитого, то ли от рассказанного.       Прав был Воскобойников. Камень этот, как минный тральщик. Находит всякие ненормальности, притягивает их к себе. Активирует. Вот и притянул он к Ивану одну старую аномалию. А может, аномалия сама к нему шла. Только теперь, благодаря камню, дошла, пришла и нашла.       Иван ждал вечера. Периодически проваливался в сон, но просыпался через пару минут. Тело ломило. Голова гудела. Он ждал. Ждал, когда почувствует. Когда Иван снова открыл глаза, в доме царила тьма. Звуки сделались глуше. Тяжело бухала в ушах кровь. Всё тише и медленней…       Как тогда, когда их сознания метались, смешивались, снова разъединялись и сливались.       Волосы на шее встали дыбом.       Вспомнить как на грубой койке походного лазарета в бреду метался Иван, а на соседних носилках кричал Он.       Иван закрыл глаза. Прислушался. Надо было услышать.             Кричал от боли в сломанных суставах.       Услышать хруст листьев под сапогом.             Кричал от собственного бессилия.       Услышать хриплое дыхание.             Кричал, выхватывая мысли из соседней головы.       Услышать, как падает на землю капля крови.       Пекко не придёт. Лопухин знал.       «Ты же никогда не был один. Даже за полумёртвым прихвостни твои притащились».       Услышали его на другом конце или нет – мало волновало Лопухина.       Выйдя из дома, Иван сразу ощутил перемену. Совершенно безветренная погода. На небе ни Луны, ни звёзд. Бесшумно открыл калитку. Здесь уже не было звуков. Звуки остались там. Только кровь в висках стучит барабанным боем.       Камень больше не тянул шею.       Невыносимо яркий свет резанул по глазам. Иван попытался зажмуриться, но здесь у него не было век. Здесь не было ничего.       Он видел. Словно мотыльки они стекались к нему. К Лилленштайну. Погасшие звёзды, влекомые его светом. Десятки тусклых огоньков. Увы, совершенно не интересовавшие его.       Лопухин вернулся в дом, оставив дверь открытой. Генриха фон Лилленштайна никогда бы не остановили пара сантиметров древесины. Особенно сейчас. Пуля в лоб не остановила, когда он был ещё жив.       В голове стучала кровь. Мозг словно сдавили тисками. Всё пульсировало и болело. Иван понимал, что ещё немного, и он провалится в лихорадящий бред. Во тьму. Как тогда, в церкви. Нельзя. Нельзя этого допустить. Он слишком слаб.       Опираясь на стены, Лопухин практически рухнул на диван. Закрыл глаза.       Барабаны начали стихать. Звуки возвращались. Казалось, он различал шелест крыльев мотыльков за окном. Безумно громко. Иван знал, звуки затихнут, придут в норму. А голова ещё долго будет болеть. Иван вспоминал как дышать.       Раздался шорох. Невыносимо громкий шорох.       «Оставь их там, - транслировал Иван, - Это наш разговор.».       Ещё одно усилие, чтобы окончательно вернуться. Сейчас он сам как мотылёк и рискует ослепнуть. А ещё оглохнуть.       Лопухин закрыл лицо ладонями. Его колотила мелкая дрожь. Амулет привычно тянул вниз.       Эти твари специально привлекали внимание. Ведь могут проскользнуть так, что и кошка не услышит. Только кровь останется. Его не трогали. Пока что.       Звуков не было. В голове больше не стучало, а дыхание пришло в норму. Иван нашёл в себе силы сесть.       Да, в последнюю очередь всегда возвращается обоняние. Смрад. Трупный смрад. Пока не сильный. Потом, Иван может и привыкнет, если разговор будет долгим.       «И сколько ж он там стоит?».       Скрипнули старые доски. Раздались уверенные шаги.       Он стоял там. В темноте. Всего в нескольких метрах от Ивана.       «Только сигареты не хватает», - подумал Иван.       Сейчас бы вскинуть автомат, разрядить обойму прямо в эту холёную, осточертевшую харю… Но автомата не было. Да и с дивана встать Иван сейчас явно был не в состоянии. Резкая боль пронзила виски. Лопухин вскрикнул, схватился за голову.       - Ты так со всеми старыми знакомыми контакт налаживаешь? – сквозь зубы прохрипел Иван.       Настраиваюсь.       До тошноты знакомый голос, раздавшийся где-то внутри головы Ивана. Ещё пара мгновений и боль отступила.       Иван переводил дыхание. Лопухин понимал, сейчас не он, Лилленштайн даёт им возможность разговаривать. Плюнуть хотелось от этой подачки. Амулет отзывался на силу мертвеца едва заметной пульсацией. Словно биение второго сердца в груди.       «Чувствует, паскуда. Хочет к нему».       - Ну, - сглотнув начал Иван, - приветствую, барон.       Генрих сделал шаг вперёд. Лунный свет осветил осунувшееся лицо, больше напоминавшее голый череп. Пульсирующие вены. Пенсне не было, но тонкие усики были на месте. Наполовину. Запавшие, но целые глаза. Помутневшие зрачки. Остатки растрёпанных волос. Ужасная рваная рана на шее, из которой сочилась чёрная зловонная жидкость. Разодранная, уже не белая рубашка. На удивление целые китель, штаны и сапоги.       Практически таким же Иван видел барона в последний раз. В церквушке. Перед тем как потерять сознание. Только шея подрана не была. И ведь если бы не амулет, кто знает… Может сейчас на месте Лилленштайна был бы он?       Да.       Спокойный чёткий ответ. Даже акцент не потерял.       Борьба была равна, боролись два… Ну ладно.       Такие игрушки, - мертвец указал на грудь Ивана, - Всегда требуют платы.       Иван вздохнул. Запах трупочины чувствовался сильнее.              - Я думал, герр барон, ты уже разложился в земле.       Ещё пара шагов вперёд и Генрих оказался прямо перед Лопухиным.       Я тоже думал, что умру. Мне так казалось.       Лилленштайн протянул руку к Ивану.       Но есть вещи, хуже смерти.       Лопухин вжался в диван. Бежать уже было поздно. Сам пригласил его, сам и расхлёбывай. Что-то подсказывало, что барон рано или поздно, в Карелии или нет, всё равно настиг бы его.       - А это… - Лопухин провел по горлу указательным пальцем, - Собачки могилку разрыли? Или опять повесили посмертно?       Лилленштайн неопределённо повёл плечом.       Посмертно вы вешали фон Визеля.       Медленно процедил Генрих, растягивая губы в жутковатой ухмылке.       Лопухин вздохнул. Опёрся о спинку дивана, чтобы быть подальше от зловонного трупа.       - И так, мы вернулись к тому, с чего начали при первой встрече, - поморщившись, Иван отвёл руку мертвеца в сторону, - Ты клянчишь у меня камень, я не соглашаюсь.       Разве ты не чувствуешь? Он сам стремится ко мне. Он привёл сюда нас обоих…       - Кстати об этом, - Лопухин отодвинулся ещё дальше от Лилленштайна, - Мне казалось всё закончилось в брошенной белорусской деревне. Шесть лет ты шел из Белоруссии в Карелию?       Лопухин был спокоен. Больше походило на смирение, но его это не волновало. Из дома он скорее всего уже не выйдет. Можно понаглеть.       Лилленштайн дёрнулся. Из его горла донёсся булькающий звук, шейные позвонки опасно хрустнули.       У Ивана не было жалости к немцу, когда он видел его метавшимся в бреду на носилках. Лицо, не выражавшее ничего, кроме боли. Но тогда, он впервые начал чувствовать что-то. Потом он понял, что амулет скакал между ними. То к одному, то к другому. Пока один мечется в Аду, второй ходит по земле. Лилленштайн тогда не выдержал. Тело не выдержало. Слишком много он на себе тащил. Ведь только после «смерти» немца, они смогли выбраться из той деревни. А он, Лопухин, никого за собой не тащил.       И все те приступы, когда Иван покончил с войной, тоже были связаны с немцем. Кто же знал. Прав был Воскобойников, что даже спустя годы после Финской, с пистолетом не расставался и от каждой тени шарахался.       «Если есть такой как вы, то обязательно найдётся и такой, как он».       Вот Воскобойников и ждал «такого же». А Иван, получается, сам к нему пришёл.              Я многого не помню. В этом уже нет смысла.       Иван вздохнул.       - И что ты будешь с ним делать? Ну получишь ты его, а дальше что?       Лилленштайн молчал.              - Не знаешь, - Лопухин медленно, не отрывая глаз от мертвеца, поднялся. - Вот и я не знаю, что мне делать.       Не знаю. Но надеюсь.       Взгляд Генриха был совершенно пустым. С раны на шее капало. Грудь медленно вздымалась под рубашкой. Он дышал.              - Тебе больно?              Лилленштайн повернул голову к Лопухину. Обезображенное лицо ничего не выражало. Разве что оскал, на изодранной челюсти, можно было принять за улыбку.       Нам. Нам больно. Всегда больно. Вюст, и его оккультисты всё бы променяли на мою силу. И на боль им было бы плевать. Вечная жизнь и вечная боль.       - Мы… Это те, кого ты оставил снаружи?              Да. Они привязаны ко мне с того момента… Ещё до того, как ты нашёл меня в машине. С прострелянной головой. Знаешь, умирать больно. Но гораздо больнее возвращаться.       От этих слов Ивану стало ещё холоднее. От того, как они были сказаны. Слишком спокойно, даже для мертвеца. Слишком… Привычно.       И тебя ждёт бесконечная боль.       - Ну, это ещё бабка надвое сказала, - Лопухин расстегнул рубашку, - У меня ещё не так всё запущено. И я не тяну за собой целое кладбище.       Едва в свете луны блеснула гладкая поверхность камня, Лилленштайн оживился.       - Руки не тянуть, - Иван накрыл амулет ладонью.       Генрих коротко кивнул, скрипнув суставами.              - Думаешь, поможет? – журналист снял с шеи камень, покрутил в руках. Отдавать не хотелось.       С одной стороны, если он отдаст камень Лилленштайну, то превратится в живой труп, терзаемый болью. Если не отдаст, немец не отстанет и силой отберёт амулет. Даже если, каким-то чудом, Иван сбежит на другой конец страны… То, как Воскобойников, будет всю жизнь бояться собственной тени.       Он высасывает из тебя жизнь. Понимаешь? И отдаёт мне. Высасывает и из меня, отдаёт тебе. Мы связаны.       - Так может если его разбить, всё прервётся?       А ты пробовал?       - Не даёт.       И не даст. Так и будет переходить. Моя боль уйдёт к тебе. Не сразу. А ты… Сам видишь.       Иван хмыкнул. Знал же, что всё не просто так.       - Почему бы тебе не убить меня прямо сейчас? И от боли избавишься и от меня.       Иван никак не мог понять, почему Лилленштайн не напал на него ещё на ж/д путях. Тогда, в 41-м, его каратели прекрасно передвигались днём. Да и бессмертие камня ему не нужно. Он и так бессмертен. Может, он надеется наконец умереть?              - Зачем тебе камень, если ты и так воскресаешь?       Воскресал. Меня воскрешали. Цена мой жизни – триста смертей в Дахау.       «Твою-то мать…»       Теперь нет ни Дахау, ни других лагерей. Ни людей, кто мог бы это сделать.       Триста жизней. Триста смертей. И чёрт знает, сколько таких воскрешений перенёс немец. Иван застал только два из них.       Лопухин неосознанно сделал шаг в сторону. Лилленштайн мгновенно оказался рядом.       Я не понимал на что подписываюсь. Меня обманули, так же, как и тебя. Я слишком поздно понял это…       - Где ты был после того, как мы бросили тебя в церкви? – Иван крепче сжал медальон, - Что ты делал шесть лет?       Я не помню.       - Помнишь!       Нет!       Голову пронзила боль. В ушах звенело, сердце бешено колотилось. Ивана будто выворачивало наизнанку. Казалось, что невидимая рука сдавливает внутренности, выламывает кости.       Он не мог закрыть глаза. Их больше не было. Свет, исходящий от Лилленштайна сжигал их.       Смотри!       Немец горел. Горел нестерпимо ярким, прекрасным, золотым светом. В этом свете терялось обезображенное тело. От Генриха паутиной раскинулись сотни чёрных нитей. Чернее самой тьмы. И несколько золотых. Три из них, как заметил Иван, шли сквозь стену, во двор.       Лилленштайн казался ангелом, посреди чёрной бездны. Хотелось коснуться и сгореть вместе с ним. Как сотни других ярких душ, крутившихся рядом. Но, всё естество Лопухина противилось этому.       Ты слишком слаб, чтобы находиться на этом уровне. Так что смотри, пока не стало слишком поздно. Я не могу помочь, ты не выдержишь моего света!       Внутри всё горело. Пульсировало. Рвалось. Ждать нельзя. Нельзя. Хотелось взвыть. Амулет больно впивался в руку.       Сделав над собой усилие, Иван опустил голову, уставившись в деревянный пол, через щели которого просачивалась зеленоватая дымка.       Теперь он понял, на что смотреть. Откуда-то в районе солнечного сплетения, от Лопухина тянулась тонкая золотая нить. Тянулась к Лилленштайну. Или от него? В центре она расщеплялась, направляясь к руке, в которой Иван сжимал медальон. Если бы журналист мог закричать или издать хоть какой-то звук…       От камня в стороны расходились тусклые, едва заметные, линии. Множество линий. Они уходили во тьму. Гораздо дальше, чем Иван мог видеть.       Резко что-то бухнуло. Ноги стали ватными. Свет исчез, оставляя Ивана в полной темноте. Гул в голове замолк. Комната зашаталась. Воздуха не хватало. Амулет выпал из ослабевших рук.       Когда в последний раз Иван чувствовал подобное, он провалялся в беспамятстве три дня. Три дня, которые в горячке не метался Лилленштайн.       В нос ударил запах мертвечины, когда костлявые руки Генриха подхватили обмякшее тело. Усадив Лопухина на диван, немец остался стоять рядом.       Хватит с тебя.       В глазах всё ещё было темно. В какой-то момент Иван подумал, что они действительно сгорели. Но постепенно зрение возвращалось. Он начинал различать очертания комнаты, залитую лунным светом. Из отрытой входной двери тянуло прохладой.       - Это, - пробормотал Лопухин, пытаясь собрать мысли в одну кучу.       Эти нити – прошлые владельцы камня. И ты носишь их вместе с ним. Такие же как ты, такие же как я. За тобой тоже ходит кладбище.       - А юмор всё такой же, - Лопухин усмехнулся, - Те нити… Они были тусклые. Почти прозрачные.       О, если ты их не видел, не значит, что их нет. Ты не смог бы продержаться на этом уровне, без моей помощи.       - Сама скромность.        Фон Лилленштайн опасно зашипел.       Они обитают совершенно в других местах. Но каждый! Абсолютно каждый наблюдает за тобой. Кто-то может и помогает. Как-то же ты прошёл мимо моего десанта… Лопухин смотрел на амулет, валяющийся на дощатом полу.       - Я не совсем понимаю, чего ты от меня хочешь, - Иван развернулся, посмотрел на Лилленштайна, - Убивать ты меня не хочешь, камень забирать тоже не очень стремишься. Что тебе тогда надо? Ты его искал намеренно, а я вообще случайно попал во всю эту историю. Так и забирай. Вот он лежит.       Помнишь, я говорил тебе, что связь с камнем прервётся, если ты умрёшь или подаришь его?       - Добровольный дар и лагерь для военнопленных или виселица.       Иван не был уверен, но звук, который издал Лилленштайн, напоминал вздох.       Да, да. Лично мне этот камень был без надобности. Он нужен был верхушке.       - Этому… Вюсту, так?       Генрих скривился.       Да, ему. Но мне кажется, не Вюст был бы окончательным хозяином. Но, не об этом. Прошлым владельцем камня был сильный колдун. Старый. Очень старый.       - Ну, это я знаю.              Хорошо. Камень продлевал ему жизнь. Те прозрачные нити такие, потому что он высосал из них всё, что только можно. Обезвредил. Камень просто привлекает к себе мёртвых. Он не притянул к тебе ничего по-настоящему плохого.       - Только тебя, - не удержался Иван.       Снова вздох, но с нотками раздражения.       А теперь представь, что таких, как я, было бы значительно больше. Их связь с камнем не была прервана, потому что его отняли. Как я хотел забрать его, убив тебя.       - Так к чему ты ведёшь?       Ты, в конце концов, сделаешь это и со мной. А я этого не хочу. Там Ад, Иван.       - А ты что, в Рай хотел?       Это хуже боли, которую я испытываю сейчас. Хуже, чем рождаться заново. Бесконечно умирать, гореть, возрождаться и снова умирать.       Лилленштайн склонился над Лопухиным. Во взгляде подёрнутых пеленой, когда-то льдинисто-голубых, глаз читалось нетерпение.       Ты спрашивал, где я был шесть лет. Я не знал, что прошло так много времени. Меня совсем недавно откопали мои… Подопечные, скажем так. Тот поп похоронил меня. И их тоже. Рядом со мной. Он думал, что всё закончилось.       - Я тоже так думал.       Камень не отпустил меня. И не отпустит. На это ушло больше времени, но он вытащил меня оттуда. Если ты умрёшь, моей энергии не хватит, чтобы поддерживать в тебе жизнь. Посмотри на меня. Я давно должен был разложиться!       - То есть, - Лопухин нашёл в себе силы встать, - Ты хочешь, чтобы я таскался с этим камнем и не давал тебе умереть. Даже если так, я всё равно умру, рано или поздно, - журналист присел на корточки, склонился над амулетом, - Зная сколько пиявок ко мне присосалось, рано.       Ты тоже привязан к камню. Он тасует карты. Даже если ты зароешь его в землю в пустыне, череда случайностей приведёт к нему нового владельца. И одной из этих случайностей можешь быть ты. Начнёшь подстраивать реальность под него. Камень сводит нас уже трижды.       В этом Генрих тоже был прав. Его отправляли искать амулет намеренно, а вот Иван нашёл случайно. Впервые Лопухин увидел Лилленштайна с прострелянной головой в конвое подбитых машин. Партизаны искали карту – она была у барона. Второй раз - в плену после болота. Удивительное совпадение, что Генрих оказался там же, куда вышел Иван. И третий раз. Шли за языком и взяли именно Лилленштайна. Совершенно в другую сторону же шли.       - По мне так больше похоже, что каменюка просто хочет, чтобы ты был его хозяином.       Такое тоже возможно.       Ивану показалось, или это прозвучало… Самодовольно?       Но сейчас я не способен выдержать. Он требует слишком многого.       Иван нахмурился. Немец не отстанет – это раз. Камень он не возьмёт – это два. И превращаться непонятно во что в посмертии он тоже не хочет – это три. Самого его, Ваню, после смерти ждёт такая же судьба.       - И ты хочешь предложить мне какую-то сделку?       Умный политрук.       Лилленштайн подошёл к Лопухину практически вплотную. Ивана окатило волной тухлятины.       Извини за прямоту, но долго ты не протянешь. В последний раз я умер не в лучшем состоянии, ты знаешь. Поэтому камню потребовалось больше времени, чтобы воскресить меня… Всех нас. Но, если я смогу восстановиться полностью….       - Покороче, пожалуйста.       Немец скрестил руки на груди.       Я прошу тебя позволить мне восстановиться от твоей жизненной энергии.       Эти слова давались горделивому немцу с большим трудом.       «Прошу тебя». Он! Полусгнивший штандартенфюрер СС просит бывшего политрука помочь ему. Анекдот.       Потом ты передашь камень мне и освободишься от участи стать живым трупом.       Лопухин поднялся. Он был ниже Лилленштайна и сейчас ему пришлось задрать голову, чтобы поддерживать зрительный контакт.       - Ничего лучше замены аккумулятора не придумал?       Я знаю, как использовать его по-другому. Чтобы не менять… Источник энергии.       - Может лучше меня научишь?       Генрих смутился.       Я могу посвятить тебя в некоторые тайны… Но, разве ты хочешь жить вечно? Вечно отбиваться от новых «случайностей»? Рунные камни не любят слишком долго задерживаться у одного хозяина. Он может просто уйти от тебя.       - Но пока не ушёл. Ты выставляешь те же условия: плен или виселица.       Хм… В таком случае, мне придётся постоянно находиться рядом с тобой. С одной стороны, у тебя будет отличная охрана…       - С другой вонь на всю Ивановскую и четыре трупа в маленькой квартирке, - скривился Лопухин, - Там же ещё трое стоят?       Ты… Согласен?       Иван подобрал амулет, повертел в руках.       - То, через что я прошёл… Не хочу, чтобы это повторилось ещё с кем-то.       Есть ещё такие. Много.       - Даже если так, этот камень больше никому не причинит вреда. Между пленом и виселицей я выберу побег.       Иван взял со стола фотоаппарат. Повертел в руках.       «Хрен с тобой».       Лопухин поудобнее перехватил аппарат, настраивая фокус. Фриц непонимающе склонил голову вбок.       «Как пёс, ей Богу».       Мигнула вспышка. Камера полетела в рюкзак.       - Если бояться, с твоих слов, мне больше нечего, предлагаю выдвигаться на станцию, в соседний колхоз.       Генрих смотрел на Ивана как на умалишённого.       - Ну, я на поезд, а вы потом пешочком до Петрозаводска. А там… Придумаем что-нибудь.       Лопухин надел на шею медальон. Камень отозвался приятной прохладой под рубашкой. Но тут же вспыхнул, прижатый костлявой рукой Лилленштайна, обжигая грудь.       Мы будем двигаться ночью. Но будь уверен – от меня ты не спрячешься.       - И в мыслях не было, - огрызнулся бывший политрук, скидывая с себя руку немца. Иван взглянул на наручные часы. До рассвета оставалось три часа.       Выйдя во двор, вслед за Лилленштайном, Лопухин сразу заметил три фигуры, стоящие неподалёку. Выглядели они ничуть не лучше барона.       «Эдак мы всех мух в округе соберём».       Опасливо оглядевшись, Иван приблизился к барону.       - А имена у них есть?       Если это можно назвать именами. Лично я привык. Вот этот, с тремя дырками в черепе, Двенадцатый…