***
Любовь моя, Фридрих, Ты не представляешь, как я жалею, на какой ноте мы с тобой были вынуждены расстаться! Нет, прости мою глупость, ты-то как раз представляешь! Знай: мне очень тоскливо из-за этого, я люблю тебя больше жизни, и мне бы ужасно хотелось, чтобы все сложилось иначе. Если бы была возможность оставить тебя подле меня, я бы, не раздумывая, ею воспользовалась! Но твое дальнейшее пребывание в Льеже могло закончиться для тебя плохо, и я приняла решение, пускай оно эгоистичное, пускай оно тебя не устраивает. Главное — ты будешь жив! Я не переживу, если потеряю еще и тебя! Пойми, милый, у меня ничего нет: ни дома, ни семьи, ни места, куда бы я могла возвратиться. Родители никогда не простят мне моего выбора. Если я вернусь к ним, то вечно буду чувствовать пренебрежение и высокомерие, которых, как ты знаешь, терпеть не могу. То же касается и Джорджа. Мы начались с ним более-менее ладить, только когда повзрослели, но между нами уже непреодолимая пропасть длиной в мою жизнь в Америке. Есть и другие причины, по которым двери отчего дома навсегда закрыты для меня. Единственный человек, с которым я могу быть счастлива, — это ты, Фридрих! Мой дом там, где ты, даже если речь про оккупированный Льеж или дремучий Химворд! Но в Бельгии нам оставаться небезопасно. Вернее, тебе. Возможно, ты уже видел, что в конверте лежит кое-что, помимо письма. Эта справка позволит тебе вернуться на Родину, вновь увидеть мать и зажить нормальной жизнью. Ты сможешь, как и мечтал, преподавать музыку в гимназии или заняться чем-то другим. Пока ты живой, перед тобой открыты все дороги! Молю, не пренебрегай этой справкой и поступи так, как я прошу. Хотя бы раз в жизни! Если ты читаешь это письмо, то значит, мы больше никогда не встретимся. Можешь считать эту просьбу моей последней волей. Исполни ее, если любишь меня. Заруби себе на носу, мой свет: все твои предчувствия были ошибочны. Тебе не за что платить, как и не за что платить было Курту. Ему просто не повезло, и я хочу уберечь тебя от такого же невезения, пока не стало слишком поздно. Выбрать мир — не значит быть трусом. Будь обстоятельства на нашей стороне, я бы поехала с тобой в Германию. Представь, даже успела вообразить, каково нам будет житься в месте! Ты говорил, что твой Чопау похож на Химворд. Должно быть, это очень уютный и маленький городок. Я соскучилась по доброй тишине и была бы счастлива провести жизнь или ее часть в месте вроде Химворда. Боюсь, правда, не понравиться твоей матери. Причин для этого множество. Хватит уже того, что я старше тебя на пять лет. Знаешь, почему еще я не вышла замуж? Наслушалась историй про сварливых свекровей. Думала, зачем мне такое счастье, в жизни и так достаточно бед. Но, по твоим рассказам, Хелена Блумхаген — обладательница доброго сердца. Если бы мне довелось поехать в Германию вместе с тобой, я бы костьми легла, но сделала все, чтобы ей понравиться. Хочу предостеречь тебя еще от одной ошибки. Тебе могут сказать много дурного про меня. Во-первых, не пытайся узнать, что со мной: тогда все мои старания окажутся напрасны. Во-вторых: не верь никому. Я была честной лишь с тобой, остальным навешала на уши столько чуши, сколько за всю жизнь не вешала. Не люблю лгать, но из ряда соображений пришлось пойти на это, и я не испытываю ни капли раскаяния. Мне грустно только от мысли, что в попытке уберечь тебя я сделала тебе больно! К сожалению, иногда нам приходится выбирать между меньшей и большей болью. Я выбрала большую для себя и меньшую — для тебя. Прости, что не спросила твоего мнения, но ты бы сам не смог поступить иначе. Так пойми же меня и отпусти! Советую сжечь это письмо после того, как прочтешь. Так будет безопаснее, и, кроме того, так ты быстрее избавишься от меня. Вывожу последние строки и становлюсь все сентиментальнее. Ночью перечитывала твое письмо — то, в котором ты признаешься мне в любви. Я не писала по-немецки с тех самых пор. Надеюсь, обошлось без кучи глупых ошибок! Живи, мой свет, моя радость, мое солнце! Твоя навеки, Теодора Анна Эйвери***
Джону не спалось: всю ночь донимала боль в спине — следствие многочасовой работы на ногах. Когда из кухни донесся грохот посуды, Джон отворил окаменевшие веки, а стоило грохоту стихнуть, поднялся и отодвинул верхний ящик комода, в котором хранил чистое белье. Теодора повторно спустилась в столовую через полчаса. Джон уже сидел, потягивая чай, над «Происхождением видов», и кивнул в качестве приветствия, на секунду приподняв глубокий, пронзающий взгляд-лезвие. Лицо Теодоры было повернуто в сторону, поэтому он не сразу заметил, что глаза у нее на мокром месте. — Могу попросить еще об одолжении? Передай Фридриху, если что-то пойдет не по плану, — Теодора вытащила из рукава смятый конверт. Джон поставил чашку и, не став ничего уточнять, молча забрал письмо. — Ты плакала? — впрочем, кое-что он не мог не спросить. — Выглядишь плохо. Тебе стоит поесть и поспать. До встречи еще много времени. Ты лишь изведешь себя ожиданием. — Не могу я ни спать, ни есть, — Теодора отодвинула соседний стул и рухнула на него, уперев локти в поверхность стола, а пальцы положив себе на голову. — Пока все не кончилось, не могу… Ладони у нее были бледные, синие полосы вен проступали сквозь кожу слишком отчетливо. Джон осторожно коснулся правой ладони, вздрогнув от того, какая она холодная. — На тебя страшно смотреть. Ты уверена, что готова сделать это? — Конечно, Джон. У меня просто нет выбора! Я плакала не из-за этого. Мне тяжело от мысли, что я больше… Если буду говорить об этом вслух, то опять заплачу. Теодора отвела руки. Ее глаза выглядели ярче из-за собравшихся в них слез; ресницы были мокрыми. — Тогда поплачь. Это должно помочь. Джон деликатно отвернулся. Его лицо сделалось непроницаемо спокойным, и лишь один бог ведал, что творится у него на душе. За месяцы совместной жизни Теодора научилась различать чувства Джона. Сейчас он искренне скорбел о ней. Именно эту чуткость Теодора ценила в Джоне. Редко в чье плечо можно выплакаться, не сообщая причины и не получая в ответ десятки вопросов. Дорогого стоит просто выпустить весь гнев, всю печаль, все отчаяние, ощущая немую солидарность ближнего, вне необходимости что-то объяснять и доказывать. Будь на месте Джона Лоуренс, он бы не угомонился, не добравшись до сути. Но это не дает его плохим; это делает его таким, какой он есть. Глупо сравнивать диаметрально противоположных людей и ждать, что при одних и те же обстоятельствах, несмотря на различия в темпераменте, они поступят одинаково. У Лоуренса были свои достоинства: смелость, порой переходящая в безрассудство; упорство и упрямство; верность себе, своими принципам и людям, которых зовет друзьями; не стоит забывать и про огромный талант, благодаря которому в свои тридцать с небольшим Лоуренс печатался на первой полосе ведущей английской газеты. Теодора уважала все эти качества, но опека со стороны Лоуренса была похожа на клеть для птицы, привыкшей к свободному полету. Наверное, поэтому они не сошлись: Теодора предпочитала волю любому заточению, даже если в роли решеток — крепкие объятия приятного мужчины. Она не чувствовала себя запертой лишь с Фридрихом и, пожалуй что, с Джоном, но он — отдельный разговор. Слезы иссякли на десятой минуте. Оставшиеся полчаса до прихода Лоуренса прошли в уютном молчании. Когда в гостевой спальне на втором этаже кто-то зашаркал, Теодора встала и добрела до кухни, разведя огонь на плите при помощи спичек. — Доброе утро. Ох, уже половина седьмого, — Лоуренс выглядел невыспавшимся, волосы у него стояли дыбом, на щеках проступала щетина. — Джон, будь другом, одолжи бритву, я уехал из Химворда совсем налегке. — А зубную щетку не забыл? — мрачно спросила Теодора, войдя в гостиную с чайником и тремя кружками на подносе. — Не злорадствуй, Тео, у меня башка дырявая. — Твоя-то? С трудом верится. Ладно, садись, подкрепись. Времени ждать завтрак нет. Я поставила яйца, остался хлеб. Будешь? Лоуренс кивнул, но садиться не стал. — Не суетись, я сам все сделаю. Вечно вы с Йоке суетитесь. Давай сюда, я не выспался, но вполне в состоянии налить себе чашку. Лучше позволь за тобой поухаживать. У тебя видок, как у мертвеца. — Перед смертью не надышишься, — сказала Теодора. Но поднос на стол поставила и села на стул, который Лоуренс для нее отодвинул. — Джон, может, тебе ее осмотреть? Не нравится мне ее бледность… — Я все еще здесь, мистер Баркли, и прекрасно слышу все, что вы говорите! Не беспокойтесь: я здорова, просто утомлена Нойманном, Бланжем и его идиотскими бомбами. — Ну-ну, Тео, не кипятись, иначе, зная тебя, весь дом взлетит на воздух. Я вот что думаю: может, мне пойти с тобой? — И думать не смей. Я обещала Нойманну, что приду одна, и поклялась, что ты не имеешь никакого отношения к французской разведке. Он мне и так не верит, а если убедится, что я хоть в чем-то лгала, то весь план полетит в тартарары. — Страшно оставлять тебя с ним, особенно в твоем нынешнем состоянии. — Не беспокойся, наша прошлая встреча закончилась моим триумфом. Я больше не позволю Нойманну взять над собой верх. Скоро мы с ним расстанемся, как в море корабли. Как потопленный испанский и английский флагман, разумеется. Не надо, не наливай больше. Лоуренс с удивлением приподнял носик чайника. Чашка не успела наполниться даже наполовину. — Тогда попрошу без глупостей. Джон, проследи за ней, пока я буду занят месье Бланжем. — Ты неисправим, — смиренно, уже без раздражения процедила Теодора. Лоуренс ушел в кухню, вернувшись с четырьмя сваренными вкрутую яйцами на плоской тарелке и доской, на которой нес половину буханки подсохшего белого хлеба. Вместе со звуком разбившейся скорлупы пришел запах, а вслед за ним вспомнилось самодовольное лицо Нойманна — огромного любителя есть яйца на завтрак. Теодоре стало плохо: ей привиделась сырая земля, полная человеческого, заживо гниющего мяса, копошащихся в нем личинок и взрослых, склизких червей. Звон стекла заставил мужчин вздернуть головы. Теодора резким движением поставила чашку обратно на блюдце и бессильно откинулась на спинку стула, настолько хлипкого, что он тут же накренился. — Что с тобой, Тео? — испугался Лоуренс. Джон оказался быстрее. Через минуту к носу Теодоры поднесли вату, смоченную нашатырным спиртом. Теодора часто заморгала, выпустив в воздух писклявый, прерывистый стон. — Обморок, — равнодушно констатировал Джон. — Похоже, что от недоедания и общего стресса. Так долго продолжаться не может, — он серьезно взглянул на Теодору, не обращая никакого внимания на Лоуренса, напряженно расхаживающего по столовой. — Если не хочешь серьезных последствий, о которых потом будешь жалеть, тебе лучше начать отдыхать. Подобное пренебрежение здоровьем может стоить очень дорого. Подумай об этом на досуге. — Бесполезно ей что-то говорить. Она не угомонится, пока не загонит себя в могилу! — Не будем о могилах, Лоуренс, пожалуйста… — слабым голосом попросила Теодора. — Пожалуй, вы правы, я немного передохну у себя. Нойманн не должен знать, что я не совсем здорова. — Я тебя провожу, — Лоуренс как будто ждал этих слов и бросился обратно к столу. — Не стоит, сама дойду. — Ну уж нет! Не хочу, чтобы ты свалилась с лестницы! Это самая бездарная смерть! Даже некролог заказывать стыдно! — Лоуренс прав, одна ты вряд ли справишься, — вмешался Джон. — Лишнее упрямство пойдет лишь во вред. Будь мудрее. — Ладно, спасибо, мистер Баркли, — строптивости в голосе Теодоры не убавилось ни на толику. — Сопроводите меня в мою спальню, коль вам нетрудно. — С превеликим удовольствием, мисс Эйвери. Можете корчить рожи сколько угодно, этим вы меня не оттолкнете. — А кто сказал, что я хочу вас оттолкнуть? Пререкаясь через слово, Теодора с Лоуренсом кое-как забрались по лестнице. Джон остался внизу, но в один момент ему показалось, что кто-то рассмеялся. Лоуренс спустился через две минуты, на нем не было лица. — Это серьезно? Я про то, что с Тео. Она выглядит очень бледной и чуть не упала, когда мы входили в комнату. — Серьезно, но не смертельно. Нервное истощение на фоне травмирующих событий. Вспомни себя, когда приехал в Мексику и в первый раз столкнулся со смертью. Сейчас у тебя уже есть опыт, но для Теодоры все происходящее в новинку. Нервная система начала сдавать, — Джон пожал плечами, впрочем, будучи не до конца честным. — Бритва в ванной — в верхнем ящике тумбы. — Премного благодарен. Если бы не ты… — Лоуренс хотел пошутить, но настроение к шуткам не располагало, поэтому осекся на половине фразы. — Что ж, надеюсь, ты прав. Теодора легла и сразу провалилась в беспокойный сон — квинтэссенцию своих страхов. Вначале она видела мертвого Фридриха, на носу которого сидела белокрылая бабочка. Вокруг была высокая бледно-желтая трава, покрытая грязью и ошметками внутренностей. Дальше начиналась глубокая общая могила, на краю которой Теодора стояла. Дно, сколько бы она ни вглядывалась, не показывалось, поэтому пришлось подойти еще ближе, и тогда в ногу вцепилась чья-то полуразложившаяся рука. Это была рука Шарля Сева, в бороде которого, как и на площади, роились насекомые. С обеих сторон Сева обступали другие мертвецы: мальчик-подрывник, старик, Катарина, Курт. У повешенных были уродливые синяки на шее, протянутые ладони испещряли следы трупного закоченения. Верхняя часть платья Катарины была разорвана. От лица старика осталось одно название: его выклевали птицы. Курт был похож на себя обычного, за парой исключений: желтизна, не свойственная живому человеку, и след от пули на виске. Остальные протягивали смердящие конечности, что-то бормотали, а он просто смотрел. Дальше появлялся Бланж с тикающей бомбой в руках, а поля начинал сотрясать дьявольский смех Нойманна. «Фридрих! Фридрих!» — кричала Теодора, держась за какую-то корягу рядом с могилой, но ответом ей служила пустота, равнодушная и безучастная, как одиночество, на которое она себя обрекла. Заканчивался кошмар на том, что Теодора проваливалась в могилу, где ее оплетали, вгрызаясь в плоть, ненасытные черви. Сон обрывался и начинался заново. Кровать постоянно скрипела из-за того, что Теодора металась. Проснувшись, она почувствовала себя только хуже и не стала смыкать глаза по новой, а пролежала еще полчаса, уставившись в потолок. Тошнота и слабость до конца не ушли, но время перевалило за девять часов: до встречи с Нойманном оставалось немного. Пришлось встать и кое-как привести себя в порядок. Следуя к лестнице, Теодора заметила, что дверь, ведущая в спальню Джона, отворена. — Как самочувствие? — поинтересовался бесстрастный, ровный голос. Встретив холодный взгляд, Теодора поежилась. Глаза Джона, сохраняя внешнюю отчужденность, умели смотреть по-разному. Сейчас они выражали неодобрение. — Лучше. Лоуренс ушел к Бланжу? Джон молча перевернул страницу. — Почему ты не в госпитале? — Ждал, когда ты проснешься. — Я давно проснулась. — Я провожу тебя до площади. Послышался хлопок книги. Теодора протяжно вздохнула, наблюдая, как Джон встает и берет с комода свой пиджак. — Ты этого у Лоуренса нахватался? Не надо меня опекать, я не маленькая девочка. — Это не опека, Теодора. Ты не в лучшей форме, и я как врач должен обязать тебя соблюдать постельный режим. Раз я не могу этого сделать, — пока — то хотя бы прослежу, чтобы ты добралась до места встречи. — Я обязалась прийти одна. — Госпиталь по дороге. Нет ничего странного в том, что мы выйдем из дома вместе. — А генерал? — Нет нужды посещать его до вечера. Пока ты спала, я уже сходил. Ему лучше в последние дни. — Ладно, чья-то компания мне и правда не повредит. — Хлеба? — спросил Джон, когда они спустились на первый этаж. Бельгийка, занимавшаяся готовкой в доме, была отослана, но принесла хлеб только что из печи. Вся кухня им пропахла. — Воздержусь. Теодора сглотнула: ей опять сделалось не по себе от обилия запахов. — Прости, что влезаю, — Джон положил румяный ломоть обратно на тарелку. — Но тебе не стоило играть во всем этом первую роль. Сейчас ты слишком уязвима. — Ты прав, я не выдерживаю… Но пути назад нет. На улице так и не распогодилось. Над головой нависали тучи, поглощая бледный свет солнца. Подошва уходила под землю, размякшую от дождя. Ветер задувал настолько сильно, что приходилось останавливаться, пока он не стихнет. Город никогда не казался таким мертвым и холодным, как в этот день. Ни немецких солдат, ни бельгийцев — лишь хаос и разруха, привнесенные войной. Вспомнилась собачонка, сидящая на цепи у дома детей. Не продрогла ли она до смерти? А что Бланж, запертый в промерзлом доме и привязанный веревками к стулу? Этой ночью он был лишен простой возможности растереть закоченевшие пальцы. Чем она лучше Нойманна, если обрекает на мучения живого человека? Бланж сам виноват, какие бы цели ни преследовал, — не стоит об этом забывать. Но она правда намерена это сделать? Боже, она правда намерена это сделать?..Несколько дней назад
Феличе, качая младенца, стояла у дверей, пока другие бельгийцы — четыре человека, трое мужчин и одна женщина, — недоверчиво оглядывали гостей. Американская журналистка и незнакомец из-за океана не внушали доверия. Да и о каком доверии может идти речь, когда из-под пиджака незваного гостя выпирает рукоять пистолета? — Эти господа попросили привести их к вам. У меня не было выбора, у них Эмиль, — спокойно пояснила Феличе, а после вытянула губы трубочкой, пробормотав: «Тише, тише…» — То есть у них?! — низкий, коренастый бельгиец с красным лицом порывисто сорвал кепку с головы. — Как это Эмиль у них?! — Похоже, что-то пошло не по плану. Скорее всего, вот это, — другой, долговязый, но с широкими плечами, ткнул головой на напряженного Лоуренса. Говорили бельгийцы по-французски, рассчитывая, что их не понимают. — Эмиль должен был заставить ее пронести бомбу, а теперь, похоже, они знают больше, чем должны. Что будем делать, Отес? Головы собравшихся обратились к мужчине, который стоял у окна и, придерживая занавеску, выглядывал во двор. По всей видимости, он был главным среди мятежников. Среднего роста, худощавый, с серо-голубыми глазами и невыразительными чертами лица — Отес отличался заурядной, непримечательной внешностью, если не брать в расчет обширный ожог на правой кисти. — Придется выслушать, что наши гости хотят, и только потом станет понятно, что нам делать. Да, Эмиль облажался, но я надеюсь, что он еще жив, Феличе, — Отес посмотрел на женщину, убаюкивающую дитя. — Не сомневайтесь в этом. Расправа над ним нам невыгодна, — сказала Теодора на безукоризненном французском, мгновенно обратив на себя внимание бельгийцев. Даже третья женщина в комнате, никак себя не проявлявшая, подняла взгляд. У нее были иссиня-черные кудри и белая кожа. Красивая, но дикая, как пантера, — казалось, хватит неосторожного вздоха, чтобы показались когти и навострились зубы. — Он рассказал не все, из него еще можно вытрясти информацию. Да и нужно же чем-то вас шантажировать. — Надо было догадаться, что вы владеете не только немецким, мадмуазель Эйвери, — Отес самокритично улыбнулся. — Расска́жите, как так вышло, что Эмиль попал в ваши руки? — С удовольствием. Бланж следил за мной, не подозревая, что следят на самом деле за ним. Пока он был занят мистером Баркли, — Теодора похлопала Лоуренса по плечу. — Я огрела его камнем. Прежде чем прикладывать нож к чьему-то горлу, стоит убедиться, что тебе самому ничего не угрожает. Феличе вздрогнула, ее большие карие глаза наполнились болью вперемешку с отчаянием. — Не переживайте, в остальном обращение было самым деликатным. Скажу прямо: мне не нравится использовать подобные методы, я всей душой против насилия. Черноволосая женщина рассмеялась, да так громко, что Теодора осеклась. — Я понимаю, что, придя сюда, мы подвергли себя смертельной опасности. Вы не отпустите нас, потому что мы знаем слишком много, но и среди вас будут жертвы. В опасности невинная женщина с грудным ребенком. — Феличе одна из нас, — со злостью прошипела черноволосая. — Помолчи, Констанс, — Отес раздраженно махнул ошпаренной рукой. — Продолжайте, мадмуазель. — Благодарю. В общем, я здесь, чтобы договориться, а не переубивать друг друга. Будем разумны. Я не террористка и никогда ею не была. Мои убеждения не позволяют мне вести с вами переговоры, но вы поставили меня в безвыходное положение. Кроме того, я уважаю вашу цель. Вы стоите за родную землю, хотя ваши методы и бесчестны. — А методы Германии не бесчестны? Бельгия — нейтральное государство! — дерзко усмехнулась Констанс, шагнув вперед — к гостям. — Но Германия почему-то решила, что мы можем стать разменной монетой в ее плане! Плевать на все международные соглашения! Плевать на то, что мы не заинтересованы в войне! Это все интрижки Франции и России, а платим почему-то мы! — Констанс! Довольно, я сказал! — Хватит затыкать меня, Отес! Почему мы вообще должны говорить с этой!.. Она утверждает, что уважает наши идеалы, но отказывается сделать то, что может сделать лишь она! Это же чистой воды лицемерие! Подстилка! Шипя, как змея, Констанс плюнула Теодоре в ноги, хотя хотела плюнуть ей в лицо. Самодовольный смех стал истеричным, когда Лоуренс, не стерпев, вцепился в локоть Констанс. — Извинись. Сейчас же. Тео такая же подстилка, как и ты. — Да я скорее умру, чем лягу с немцем! — сравнение заставило Констанс уязвленно взвизгнуть. — Убери свои изнеженные руки, не то заляпаешься! — Мистер Баркли, не нужно. Мистер Баркли! Лоуренс! Требовательный тон Теодоры отрезвил. Констанс вырвала руку и покрыла «американских мразей» кучей отборных ругательств, непонятно откуда ей, женщине явно образованной, известных. А потом на пол брызнула кровь; она же заляпала белую рубашку Констанс и серую вязаную юбку. — Закрой рот. Я начинаю жалеть, что принял тебя. Если ты можешь только истерить, — Отес потер ладонь, след от которой остался на щеке Констанс, — сиди дома, как и все женщины. Феличе ведет себя достойнее, хотя ее муж может умереть. — Как хорошо, что мой не может, не так ли? — Иди вытри нос и больше не суй его куда не просят. Прошу прощения за поведение Констанс, господа, она не в себе. Вы остановились на том, что вы не террористка, но уважаете наши цели, — Отес значительно посмотрел на Теодору. — Продолжайте. — Я не буду проносить бомбу. И Фридрих тоже. — Фридрих — это тот немецкий солдат, которого Эмиль должен был заставить взорвать склад? — спросил бельгиец с кепкой. Констанс, присевшая на подоконник, горько хихикнула, прижав платок к носу. — Фридрих не будет ничего взрывать. Отныне он не участвует в ваших планах. Молчи, Лоуренс, — зная, что сейчас посыплются вопросы, Теодора их упредила. — Я приведу Нойманна к вам, а там вы можете делать что угодно. У меня несколько условий. Во-первых, вы не станете мешать Фридриху уехать из Льежа и вообще забудете его имя. Констанс снова засмеялась. — Во-вторых, я буду лишь посредником, но участвовать в вашей расправе не стану. У вас день на подготовку. Послезавтра в десять утра я приведу Нойманна туда, куда вы укажите. Больше времени нет: со дня на день он уезжает, как и большая часть солдат. Остается лишь ландштурм. Я обставлю все так, будто веду его к месту сбора террористов, тем самым не греша против истины. Он будет не один. Скорее всего, возьмет с собой нескольких солдат, но вряд ли очень много: побоится спугнуть. Нойманн не идиот, будет ждать подвоха. У нас с ним не такие радостные отношения, как вы думаете, поэтому вам нужен очень хороший план. Я не просто так заметила, что уважаю ваши идеалы, — Теодора украдкой взглянула на Констанс, а затем — на Отеса. — Вам я говорю чистую правду, а Нойманну планирую лгать от и до. На вашей стороне будет преимущество, воспользуйтесь им. — Откуда уверенность, что Нойманн придет? — осведомился Отес. — Я знаю, на что надавить. Он мне поверит, но не вполне. Я в ситуации, из которой нельзя выпутаться самой. Нойманн подумает, что в таких обстоятельствах лгать во всем невозможно. — Тогда почему я должен верить вам, мадмуазель Эйвери? Может, вы и мне бессовестно лжете? — У меня ваш человек. Если вам хоть немного дорога его жизнь, то вы поверите мне. Не думайте, что, избавившись от нас, решите проблему. Наш сообщник сделает все, чтобы семейство Бланж лишилось кормильца. А вот если вы поверите мне, то сразу после того, как все кончится, я отпущу Бланжа. В этом я вас не обманываю. Рассудите здраво: зачем мне Бланж, если уже нет нужды вас шантажировать? — Эмиль причинил вам массу неудобств, мадмуазель Эйвери. Он зачитывал нам ваши письма. — Знаю. Вы думаете, я из тех, кто способен на кровавую месть? Это всего лишь письма. — Но ведь из-за этих писем случилось много нехорошего. — И все-таки это просто клочки бумаги. Да, мне неприятно, да, я возмущена, но половина написанного так или иначе предназначалась для массового чтения. И то, что вы пропустили мои письма в Англию, говорит о том, что вы мне симпатизируете. — Вы талантливая журналистка, и нам выгодно, чтобы все знали, что на самом деле происходит в Бельгии. Так уж и быть, — Отес подошел к Теодоре, протянув обожженную руку. — Я вам верю. — Приятно слышать, — Теодора пожала руку, не изменившись в лице. — Теперь, если позволите, обсудим детали. Вам нужна легенда, я уже потрудилась ее придумать. Надо согласовать некоторые вопросы. Обсуждение продлилось около часа. Отес и другие мужчины из сопротивления принимали в нем активное участие. Констанс молчала, как и Лоуренс, затравленно озиравшийся на Феличе с ребенком. На прощание все еще раз пожали друг другу руки. Констанс воздержалась, отвернув кудрявую голову. — Не держите на Констанс зла, мадмуазель Эйвери, — сказала Феличе на обратном пути. — Ее без пяти минут муж погиб в первые дни войны. Герберт был совсем молодым, они познакомились в университете. В начале августа должны были венчаться. Теперь ей на все наплевать: записалась в террористки, говорит, что жить больше не для чего, а умирать нестрашно. Ну, Лео, не плачь… Феличе прошла вперед, качая младенца. Теодора замерла на месте. — Что случилось? — Лоуренс обернулся. — Зачем вы говорите мне это? — Теодора даже глазком на него не взглянула. — Я держу вашего мужа в плену. Ему угрожает смертельная опасность. — Я верю вам, мадмуазель Эйвери, — остановившись, но не обернувшись, ответила Феличе. — Вы защищаете того немецкого солдата, которого шантажировал Эмиль. Думаю, я могу понять ваши чувства… Мы проходим через одно и то же. Эмиль поплатился за свои поступки, и я могу лишь надеяться, что увижу его живым… — Но в том-то и дело: Фридрих — немецкий солдат. Вы должны… — А разве для вас это что-то значит? Вы с ним не женаты, и у вас нет общих детей, но вы настолько его любите, что пойдете на все. Я тоже люблю Эмиля и хочу, чтобы он вернулся к нам. Мы на одной стороне. В отличие от Констанс, у меня еще есть надежда… А вот и наш дом. Буду молиться, чтобы все прошло успешно. Мадмуазель Эйвери, месье Баркли. Лоуренс рассеянно кивнул, Теодора слабо улыбнулась. Калитка за спиной Феличе захлопнулась. — Вот и все… — Что это значит, Тео? Теперь я вообще не понимаю, что ты задумала. Хочешь натравить их друг на друга и ждать в сторонке, пока все не полягут? Это и есть твой компромисс? — Это не компромисс, а сделка с совестью. Я не могу рисковать, выбрав кого-то одного. Отес, как и Нойманн, слишком ненадежен. — Но он верит тебе. — Чушь. — Это может кончиться кровью. — Это кончится кровью, Лоуренс. Хорошо, что Фридрих этого не увидит… Возвращайся один, у меня есть неотложное дело. Встретимся вечером. Теодора бросилась вперед, не дожидаясь ответа, а Лоуренс, окончательно сбитый с толку, остался на пустой улице. На душе у него было неспокойно. Не такой он видел свою поездку в Льеж, не такой помнил Теодору Анну Эйвери, но планы меняются так же кардинально, как меняются люди.