Хороший солдат

      Нойманн не удивился, когда в качестве закуски к утреннему кофе ему подали конверт с сургучной печатью. Завтракать Нойманн привык за рабочим столом, поэтому сразу вскрыл конверт канцелярским ножом и спокойно прочел строки, выведенным умелой рукой секретаря. Удивления снова не последовало: Нойманн знал, что статья Эйвери в лучшем случае приведет к спешному отправлению на фронт, в худшем — к незамедлительной отставке. Судя по размеренному глотку кофе, который Нойманн сделал, бросив письмо на стол, лишение чина ему не грозило, а вот возвращение на передовую — еще как.       Перспектива оказаться в гуще событий Нойманна не пугала. Он жил армией, войной, кровопролитием и, хотя план Шлиффена с треском провалился, верил, что Германской империи удастся вернуть прежние позиции, оттеснив страны Антанты. Сидеть в оккупированном городке, ввергая в ужас местных жителей, порядком надоело; это работа ландштурма. Другое дело — завоевывать новые территории, медали и шрамы вроде того, что рассекал левую бровь.       Сказать начистоту, это был не единственный шрам на теле Нойманна. В самых сладких мечтах Дора-Дора тысячу раз обвела каждую шероховатость языком, восхищаясь силой, заключенной в руках, до хруста сжимающих ее хрупкие плечи. Нойманн представлял, как волосы Доры щекочут лицо, — и его бросало в жар от одной мысли; представлял ее запах, смех — и с ног до головы покрывался мурашками. Потягивая кофе и косясь на конверт с гербом имперской армии, Нойманн не только радовался, но и сетовал на скорую разлуку. Пожалуй, существовала причина, по которой он не вполне хотел покидать Льеж, — Теодора Эйвери, американская журналистка, по иронии судьбы принадлежащая рядовому ландсеру.       Нойманн все так же ненавидел Блумхагена, но держал данное слово. Время шло, и ни один волос не упал с головы Фридриха по велению Нойманна. Сперва он вынашивал план расквитаться с соперником, тем более Теодора не выполнила свою часть уговора. Но не выполнила по той простой причине, что он сам не дал выполнить. Строго говоря, они были в расчете.       Стук в дверь раздался внезапно. Часы внутри серванта показывали около девяти. Нойманн только доел яйцо и собирался допить кофе, как понурая голова дежурного проникла в кабинет:       — Генерал-лейтенант, к вам мисс Эйвери.       Нойманн поставил чашку, не имея ни малейшего представления о цели визита. Впрочем, заявилась Теодора кстати: перед отъездом Нойманн хотел попрощаться с ней.       Нойманн кивнул, разрешив дежурному пропустить гостью. Она вошла, как всегда, гордо задрав голову, правда бледнее обычного и страшно осунувшаяся. Причесана Теодора была гладко, одета чисто, но под ее глазами, похожими на осеннее море, лежали мешки не первой свежести.       — Что вас привело ко мне, многоуважаемая мисс Эйвери? Я думал, вы больше не появитесь здесь по доброй воле, — Нойманн потянулся за кофе и отхлебнул, наблюдая так пристально, что любой другой давно бы поежился.       Разумеется, Теодора даже не повела плечами, хотя в кабинете было зябко из-за приоткрытой форточки.       — Присаживайтесь. Чего вы как неродная?       — Я по делу, — строго заметила Теодора, однако опустилась на стул. — У меня есть информация, которая может вас заинтересовать, но я не уверена, что вы имеете право на мою помощь после множества ваших прегрешений. Возможно, мне стоит выбрать другую сторону.       — Вы немного опоздали, мисс Эйвери. Видите ли, меня и тринадцатый полк отправляют на фронт через три дня.       — Вот именно: только через три дня. До этого момента вы все еще несете ответственность за город. Три дня — немалый срок. Кто знает, что случится за это время? Я знаю и могу с вами поделиться, если вы не хотите быть разжалованы.       — Так не ходите вокруг да около. Просветите меня.       — Сначала мне нужно знать, зачем вы отпустили Эмиля Бланжа. Это принципиальный вопрос.       — Как зачем? — казалось, Нойманн искренне удивился. — Вы же сами попросили об этом, когда наставили на меня пистолет. Или уже забыли?       — Допустим, вы действительно выполнили обещание, во что я почти верю, так как Фридрих все еще на свободе. Но разве вы настолько глупы, чтобы отпускать потенциального нарушителя режима? Мало того, что он помогал поставлять мои письма, так еще приходится родственником одной из повешенных и состоит в сопротивлении. Не говорите, что не знали!       — Догадывался, — Нойманн беспечно повел плечами. — Но кто из льежцев не состоит в сопротивлении? Они все «сопротивляются», только вот страх оказывается сильнее. Не волнуйтесь, все под контролем, сентябрьского погрома не повторится.       — Будет теракт, — от голоса Теодоры повеяло холодом. Не дав опомниться, она продолжила: — Планируют подорвать резиденцию генерал-оберста и ваш кабинет. Да-да, тот самый, в котором мы сейчас говорим. Все случится раньше, чем вы отправитесь на фронт, и вам придется нести за это ответственность. Естественно, если вы не погибнете.       — Откуда информация, мисс Эйвери? Считаете, я могу вам доверять?       — Да, потому что в ваших руках мое слабое место. Я говорю про Фридриха. Скрывать нужды больше нет, вы правы: я работаю на французскую разведку. Моя профессия — журналист, но в Бельгию я отправилась не только из честолюбия. Помимо карьерного роста мне пообещали большие деньги, которые я бы за жизнь не заработала, строча статьи для «Секретов домохозяйки». Деньги никогда не были для меня главным, но они стали приятным дополнением. Если вдруг я умру, то мои близкие получат достойную компенсацию. А если выживу, смогу безбедно существовать, занимаясь любимым делом.       — Тогда зачем вы раскрыли мне свою личность?       — Я передумала возвращаться в Штаты, и теперь мне не очень-то нужны эти деньги. Я встретила Фридриха и поняла, что хочу провести жизнь с ним, а значит, мне нужно стать подданной Германской империи. Бежать в Европу Фридрих отказался, другого выхода я не вижу.       — Выходит, вы предали людей, которые отправили вас сюда, ради того, чтобы поселиться в какой-нибудь деревеньке вместе с сопливым заикой?       — Прошу воздержаться от оскорблений, — Теодора ни на миг не теряла мужества. — Фридрих обо мне ничего не знает. Убежден, что я действительно простая журналистка. Он хороший солдат, верный идеалам Второго рейха, не дезертир и не трус, в чем вы могли убедиться, когда он отказался покинуть кабинет, хотя знал, что его все равно выволокут и затем изобьют. Думаю, своим признанием я его огорчу и, вероятно, даже разочарую, но он не откажется от меня, даже узнав правду. В общем, мои условия таковы: я рассказываю вам все, что знаю, а вы в обмен обеспечиваете нам с Фридрихом полную неприкосновенность. Это не все: доктор Робертс подготовит поддельное заключение о негодности Фридриха нести воинскую службу. Вы не станете этому препятствовать, как и нашему отъезду в Германию. На меньшее я не согласна.       — Как много условий, мисс Эйвери. Вам не кажется, что сделка неравнозначна?       — Ничуть. Речь о вашей жизни.       — А что насчет Лоуренса Баркли? Мне доложили, что прошлым утром он въехал в город на автомобиле с бельгийскими номерами. Вы не встречались?       — Встречались. Лоуренс отыскал меня в первую очередь. Хотите знать, не связан ли он с французской разведкой? Не связан, мы по чистой случайности пересеклись на борту лайнера, сблизились, у нас даже был непродолжительный роман. Теперь мы добрые друзья, и поэтому Лоуренс приехал: переживал из-за отсутствия вестей. Вы же не пропускали никакие письма. Считаете, я лгу?       Нойманн иронично усмехнулся, наконец поставив чашку обратно на стол. С минуту он изучал Теодору взглядом, как будто верил, что сумеет пробуравить дыру в ее голове и тем самым добраться до правды.       — Что вам известно о теракте, meine süße Verräterin?       — Ich kenne das Gesicht der Organisatoren und sogar einige Namen. Sie wissen es auch. Ich meine Emil Blanche, den Sie vorschnell freigelassen haben.       — Ist das seine Sache? — спросил Нойманн, в открытую наслаждаясь бойкостью, с которой Теодора шпарила на незнакомом языке.       Все американские журналистки знают по два языка? Теодора говорила с акцентом, но в остальном не уступала урожденной немке. В ее облике была гордость, не свойственная француженкам и американкам. Так ведут себя лишь немцы и чопорные англичане. Какое, интересно, образование получила Теодора Анна Эйвери, прежде чем пересекла океан и оказалась в Бельгии? Нойманн попытался вспомнить, что стояло в ее документах напротив графы «место рождения», но в этот раз память подвела его.       А вот чутье нет: Нойманн не поверил в рассказанную ему байку. Несомненно, зерно истины в ней имелось, но все складывалось слишком гладко: в жизни так не бывает. Кроме того, гордость. Да, гордость! После всего случившегося чувство собственного достоинства не позволило бы Теодоре обратиться за помощью именно к нему. Конечно, она могла бессовестно лгать все время, пока находилась в Льеже, строя из себя ту, кем не является, как и любая гадина, но чутье, опять же, твердило, что это не так и Теодора не из тех людей, кого можно согнуть.       Вывод напрашивался следующий: Теодора воспользовалась его опасениями и раздула теорию о связи с французской разведкой. Причина, по которой она на это пошла, была не так очевидна, что, в свою очередь, порождало некоторые сомнения. Когда Теодора произносила слово «теракт», она не выглядела лживой дрянью. Похоже, некая бомба все же существовала, но взорвать ее планировали в другом месте, а не в одном из тех, которые Теодора назвала. Странно наводить прицел на резиденцию генерал-оберста после неудачной попытки поднять ее на воздух: охрану увеличили вдвое, улицу патрулируют денно и нощно — даже крысе не пробежать незамеченной. С другой стороны, человек, прижатый к стенке, может пойти на откровенное безрассудство, а льежцы после сентябрьской казни были загнаны в угол.       — Blanche ist nicht der einzige, der sich mit dem Anschlag befasst, aber ich habe aus seinem Mund von der Vorbereitung auf ihn erfahren, — продолжила Теодора. — Und mir wurde klar, dass das meine Chance war.       — Warum hat Blanche Sie in ihre Pläne eingeweiht?       — У него не осталось выбора, — перехватив вопросительный взгляд, Теодора пояснила, вновь перейдя на немецкий: — Er hat mich erpresst. Er schwor, dass er mich vor Ihnen aussetzen würde. Er wusste von meiner Verbindung zum Geheimdienst. Er wurde zu meinem Kontaktbeamten ernannt, als ich in Lüttich ankam. Lawrence kam pünktlich an. Er hat mir geholfen, Blange zu neutralisieren.       — Месье Бланжа больше нет среди нас? — Нойманн почти воскликнул, нацепив на лицо гримасу изумления.       — В каком-то смысле да, — Теодора поморщилась. — Скажем так, сейчас он в наших руках. Но он не единственное и отнюдь не главное препятствие. Теракт состоится, даже если Бланжа не будет среди живых.       — Хорошо, сколько людей в этом замешано?       — Все сопротивление, Нойманн. Мне не настолько доверяют, чтобы я знала точные цифры. Я видела семерых, исполнять будут другие. С ними встретиться мне не довелось, но я знаю, кто они. В резиденцию генерал-оберста бомбу доставит медсестра под предлогом того, что доктор Робертс велел ей проконтролировать состояние больного. Бомба будет замаскирована под манометр.       — Так доктор тоже причастен? — интонацию Нойманна переполнило неуместное восхищение.       — Нет, он в Бельгии по собственной воле и в таком же неведении, как Лоуренс и Фридрих. Просто более-менее беспрепятственно в резиденцию может попасть лишь медперсонал.       — И все-таки доктор прибыл вместе с вами. Странное совпадение, не думаете?       — Отнюдь. Мне просто повезло оказаться в нужное время в нужном месте. В Химворде я бы не узнала ничего полезного, мне нужно было найти способ проникнуть в один из крупных оккупированных городов.       — То есть я и генерал-оберст подвернулись очень кстати?       — Именно. Возвращаясь к теракту, — Теодора настойчиво заглянула в глаза Нойманна. — Ваш кабинет взлетит на воздух в то же время, что и резиденция генерала. Бомбу пронесет смертница — одна из уборщиц.       — Вы знаете ее в лицо?       — К сожалению, я знаю многое, но не все. Мне неизвестны лица медсестры и смертницы. Но я знаю, на какой день и час назначен теракт. Morgen Mittag.       — А они не медлят, — Нойманн нахмурился, опустив взгляд в стол.       — Вас отправляют на фронт — конечно, они не медлят.       — Выходит, я — главная цель?       — А как вы хотели? Вы — виновник сентябрьской казни. Для них вы — зло, угрожающее родной земле.       — В той казни виноваты сами бельгийцы. Не надо было нарушать порядок. Скажите, мисс Эйвери, а как бы вы поступили на моем месте? Хотите сказать, что спустили бы погром с рук? Да вы бы сами, — Нойманн гадко ухмыльнулся, — казнили тех четверых. Ладно, не четверых — двоих: мальчишку-подрывника и старика. Признаюсь, что Шарля Сева и шлюшку Катарину я отправил на эшафот, только чтобы преподать бельгийцам урок. Два трупа не так показательны, как четыре. Постойте, вы что, побледнели? Не согласны со мной? Считаете меня извергом?       — Вы чудовище… — процедила Теодора сквозь желтизну лица, впервые изменив хладнокровию.       — Но разве вы лучше меня? Вы предали тех, кто вам доверился, чтобы и дальше быть со своим любовником. Вы пошли к тому, кто, — стул Нойманна скрипнул, а сам он поднялся, — почти заставил вас спать с ним, отринув гордость. Да ты еще хуже, Дора-Дора, — Нойманн встал за спиной, положив руку на плечо Теодоры. — Ты абсолютно беспринципная эгоистка и распоследняя предательница. Готов поспорить ты сделаешь что угодно, лишь бы…       — Я озвучила вам свои условия. С моей стороны — информация, с вашей — неприкосновенность для нас с Фридрихом. Ни больше, ни меньше. Уберите руку, Нойманн.       — Вернула былое спокойствие, а ведь на миг мне показалось, — Нойманн наклонился, замерев в нескольких сантиметрах от уха, — что я сумел согнуть то, что не гнется. Человек, разломивший алмаз…       — Не понимаю, о чем вы говорите.       — Да так, мысли вслух, — Нойманн выпрямился и направился обратно к стулу. — Хорошо, wenn wir einen Terroranschlag wirklich verhindern, werde ich Ihre Forderungen erfüllen.       — Мне нужны гарантии. Я рассказала вам многое, но не все. Я знаю, где собираются террористы, но скажу лишь тогда, когда получу от доктора заключение о негодности, а Фридриха отправят обратно в Химворд. Вы должны его отправить. Террористы могут передумать насчет места и времени теракта, так что в ваших интересах их арестовать.       — А у вас все продуманно, не без козырей в рукаве, mein schatz.       — Теодора Анна Эйвери, — не колеблясь, поправила она. — Обращайтесь ко мне по имени и никак иначе. Вы могли получить меня в тот раз, но сами велели мне убираться, поэтому мы квиты — не разговаривайте со мной так фамильярно.       — Я вас оскорбил?       — Нет, мне противно.       Нойманну, в сущности, было плевать, какого мнения о нем окружающие, но «противно», брошенное Теодорой, сорвало с лица ухмылку. Теодора заметила это и на долю секунды усмехнулась, кажется, нащупав брешь в обороне противника.       — Нельзя оскорбить кого-то. Каждый отвечает за себя сам. Своими действиями вы оскорбляете лишь себя. Впрочем, на вашей репутации и так ни единого светлого пятнышка. Знаете, что я думаю? Мужчина, который берет женщину насилием или шантажом, ничего из себя не представляет. Гораздо проще запугать, чем внушить восхищение и уважение.       — Вы сами себя предложили, смею напомнить, — Нойманн ядовито улыбнулся.       — Я оказалась в безвыходной ситуации, и вы этим воспользовались. Бесспорно, вы считаете, что все женщины от природы блудницы и что мы, как звери, укротить которых можно лишь силой. Так знайте: это не так. Такие, как вы, не укрощают, а внушают ненависть на всю жизнь. Если бы я была на месте вашей жены, я бы ненавидела вас всеми фибрами души и, поверьте, нашла бы способ от вас избавиться.       — Вы бы убили мужа-тирана, чтобы быть со своим любовником?       — Под «избавиться» люди не всегда имеют в виду убийство, Нойманн.       — Что же тогда? Вы, женщины, любопытнейшие создания! Когда дело касается любви, оправдываете любое прелюбодеяние.       — О нет, вы не правы! Любовь — да, прелюбодеяние — нет. Но говорить с вами об этом я не собираюсь. Вы ничего не знаете о любви.       — Считаете, мне чуждо все человеческое?       — Я поняла это в день нашего знакомства, когда мы ехали в Льеж. Только чудовище могло отзываться о трупах так, как это делали вы! До сих пор помню, что вы назвали тех несчастных напутствием для крыс, которые не дают раздавить себя. Еще вам очень нравилось, как они болтаются. Вы так мерзко усмехнулись. Можете не прощать мне мою прямоту, но вы больной садист.       — Всякий, кто прослужил в армии столько, сколько я, больной садист, мисс Эйвери.       — Это вас не оправдывает. Недавно застрелился офицер, — продолжила Теодора ровным голосом. — Курт Вернер. Возможно, вы слышали это имя. А может, и нет, учитывая особенности вашего темперамента. Если нет, то запомните его хорошенько: этот офицер умер по вашей вине. На сентябрьской казни ему пришлось вешать не только виновных, то есть мальчика-террориста и того старика, расстрелявшего ваших солдат, но и невинных — Катарину с Севом. Думаете, после такого можно спокойно жить? Нет, вы-то сможете, но не у всех людей дыра вместо сердца. Я плохо знала Курта, но даже так видела в его глазах смерть. Он умер вместе с теми, кого вы казнили его руками, и просто завершил начатое у эшафота. Нойманн, вы не только убиваете мирных жителей, но и калечите жизни своих солдат. Если честно, я удивлена, что вас всего лишь отправляют на фронт. На месте вашего начальства я бы инициировала судебный процесс, чтобы установить, насколько правомочными были ваши действия на взятых территориях…       — Ты всерьез думаешь, что другие поступают иначе? Что, к примеру, в Брюсселе никого не казнят?       — Понятия не имею. Если у вас такое практикуется повсеместно, во что я не верю, то Германия должна быть освобождена от этой кровожадности, от насилия…       — И как же это должно произойти, милая?       — Это уже происходит. Рано или поздно вы будете вытеснены за пределы Бельгии и подпишите капитуляцию, если не захотите, чтобы вошли уже в вашу столицу.       — Ты так говоришь, как будто знаешь наверняка.       — Я знаю, Нойманн. Несправедливые войны заканчиваются справедливо. Вы ответите за все, что сделали, но чуть позже. Сейчас, — Теодора встала с места, — я помогу вам сохранить жизнь.       — Не лучше ли позволить умереть такому монстру, как я?       — Смерть от бомбы слишком легкая для вас, вы ничего не почувствуете. Так что, вы пошлете кого-то за Фридрихом, чтобы сообщить ему об отправке в Химворд?       Нойманн поднял голову, его глаза заелозили по решительному лицу Теодоры, лишь на секунду скользнув ниже.       — Будь по-вашему, — он вновь перешел на «вы». — Я велю подготовить приказ. Но что, если вы меня обманываете?       — Уверена, у вас хватит фантазии, чтобы придумать мне подходящее наказание. Все же я остаюсь в Льеже полностью в вашей власти, не забывайте об этом.       — Ох, и еще, мисс Эйвери, — Теодора уже приоткрыла дверь, когда неприлично веселый голос заставил ее притормозить. — Я не стал вас принуждать в тот раз, потому что мне и самому не нравилось, как все складывается. Как видите, кое-что человеческое мне не чуждо.       — Спорный вопрос.       Дверь хлопнула. Нойманн кивнул, то ли соглашаясь, то ли просто так, без какого-либо умысла. Теодора Эйвери и прежде была непостижимой тайной, но теперь особенно, и Нойманн желал разгадать ее, безумно жалея, что у него почти не осталось времени. Что-то в Теодоре заставило даже его, твердого и неподъемного, будто каменная глыба, задуматься. Помимо похоти, саднящей в паху, Теодора пробуждала любопытство: с одной стороны, как заморская диковинка — все же она прибыла из-за океана; с другой — как предмет какого-нибудь серьезного научного исследования. Нойманн хотел знать больше, в идеале — все, но мог лишь гадать, какие мысли на самом деле прячутся в умных глазах Теодоры. Он ни капли не верил ей, и ему это даже нравилось: играть в кошки-мышки, строить гипотезы, оставлять главное недосказанным.       Размышляя над разговором пятиминутной давности, Нойманн поднялся на ноги и медленно подошел к серванту. В зеркале он увидел светловолосого мужчину с легкой проседью, мощной челюстью и шрамом на левой брови. Не красавец, внешность скорее отталкивающая, взгляд опасный, как у хищной птицы — полная противоположность Блумхагена: смазливого, щуплого, с неуверенным, вечно бегающим взглядом. Однако такая женщина, как Теодора, просто не могла полюбить кого-то вроде Блумхагена. Она создана для страсти, для неистовства, как океан, обманчиво прозванный Тихим. Блумхаген и страсть — даже звучит смешно! Нет, этот никогда не трогал ее, с силой сжимая грудь, не тянул за волосы, не впивался в губы диким поцелуем, не оставлял на стиснутых запястьях синяки. Нойманн с трудом представлял, чем они вообще занимаются в постели при таком-то раскладе, и тем более не представлял, за что Теодора борется. Блумхаген не мог ни вдохновлять ее, ни внушать пиетет. В ее глазах этого не было, но была странная, необъяснимая нежность. Откуда Теодора ее черпает? Где прячется источник? Нойманн пристальнее рассмотрел свое отражение, но понял, что дело вовсе не в лице. В чем же тогда?       — Блумхагена ко мне, и срочно. У вас десять минут. И пусть унесут завтрак.       Дежурный кивнул и вышел. Вскоре зашла пожилая бельгийка и молча забрала скорлупу из-под яиц вместе с опустевшей чашкой. На бельгийку Нойманн даже не взглянул: под конец разговора он казался веселым, но это была защитная реакция, и по прошествии пары минут его накрыла глубокая задумчивость, смешанная с угрюмостью. Странно, но Нойманн почти не думал про теракт, хотя бомба угрожала его жизни. Думал он лишь о том, почему слова Теодоры не дают ему покоя. Она и раньше говорила нечто в этом духе, но он оставался глух. Что же изменилось?       — Рядовой Б-блумхаген, — Фридрих поприветствовал Нойманна, как полагалось по уставу, хотя предпочел бы плюнуть ему в лицо.       — Можешь расслабиться, разговор будет коротким и приятным для нас обоих. Для тебя уж точно.       Фридрих устало поднял глаза. По его лицу расползись синяки. Выглядел Фридрих грустным, похудел даже сильнее Теодоры и смотрел абсолютно бесцветно, будто его ничто не волнует, в том числе собственная жизнь.       Нойманн был близок к истине: Фридриху стало плевать на все после размолвки с Теодорой. С той самой ссоры они не разговаривали и не встречались. Фридрих предпринимал попытки все исправить, но Теодоры с доктором Робертсом всякий раз не оказывалось дома. Так, по крайней мере, говорил дежурный солдат. Лоуренс Баркли тоже отсутствовал или прятался вместе с доктором и Теодорой за плотно зашторенными окнами. Кто знает. Стоя у крыльца или обходя дом, Фридрих чувствовал на себе взгляд Теодоры, но она ни разу не выдала своего присутствия. Хороший солдат должен оставаться сильным в любой ситуации, и Фридрих утешал себя надеждой, но помогало мало, точнее, совсем не помогало.       — Думаю, тебе уже известно, что я и мой полк отправляемся на фронт через три дня. В таком случае, и тебе в Льеже делать больше нечего. Возвращайся в тот городок… Химворд, кажется.       «В Химворд?» — переспросил Фридрих одними глазами. Вслух сказал следующее:       — Я могу остаться в Льеже и нести службу в местной ад-дминистрации?       — Не пойму, Блумхаген, вот что с тобой не так? С каких пор солдатам позволено обсуждать приказы начальства? Если я сказал в Химворд, то значит, в Химворд. Других вариантов для тебя нет.       — Вы говорили, что от-тправите меня на восточный…       — Ты так хочешь на войну, что ли? Имей в виду, там у тебя не будет женщины, за юбкой которой можно спрятаться.       — Это Т-теодора вас попросила?..       — Мисс Эйвери здесь ни при чем, это мое решение. Ты едешь в Химворд и точка. Вздумаешь перечить — пойдешь под трибунал за неподчинение вышестоящему лицу.       — Что она вам п-предложила? — не унимался Фридрих. — Она говорила про б-бомбу?       — Меньше слов, больше действий, Блумхаген. Шагом марш собирать вещи.       — От-твечайте.       — А ты на редкость оборзел. Думаешь, если я вот-вот уеду, можешь мне дерзить?       — Мне все р-равно на в-ваши уг-грозы. От-тветьте.       — Какой же ты все-таки странный субъект, Блумхаген, — Нойманн подпер щеку рукой, внимательно, даже с хитрецой уставившись на болезненно-желтое лицо Фридриха. — Напоминаю, что полк, к которому ты принадлежишь, находится в Химворде, а ландштурм остается на оккупированной территории. Пока не отдан соответствующий приказ, воевать ты и тебе подобные не будут. Наслаждайся иллюзией мирной жизни.       — Тогда от-тпустите со мной…       — Мисс Эйвери — журналистка со свободой перемещений, она сама может решить, куда ей ехать и где оставаться. Но что-то мне подсказывает, что она предпочтет Льеж Химворду. Здесь больше простора для ее деятельности. Смирись с тем, что вашей интрижке подошел конец, и пакуй свои немногочисленные манатки. Вечером прибудет грузовой автомобиль, на обратном пути он будет проезжать мимо Химворда, подбросит тебя. До семи часов можешь быть свободен. Повторяю, что твое дальнейшее пребывание в Льеже будет расценено как нарушение приказа начальства. А ты знаешь, как это карается. Хочешь, чтобы твою мать заклеймили за то, что она вырастила предателя и дезертира? Вижу, что нет, поэтому пошел собирать вещи.       — Так точно, генерал-лейтенант, — без запинки, но с ненавистью выговорил Фридрих.       — Кстати, Блумхаген, откуда синяки? Не поделил паек с соседями по комнате?       — Нет, оф-фицеры хотел из-знасиловать женщину, я вступ-пился.       — Каков джентльмен! Надеюсь, офицеры не изнасиловали тебя вместо нее?       — Ч-что вы такое г-говорите… — через досаду процедил Фридрих.       — Что, уже пошутить нельзя?       — Разрешите ид-дти?       — Разрешаю. Поспеши, защитник дам.       Брови Фридриха весьма недвусмысленно дернулись, однако он нашел силы покинуть кабинет, не пререкаясь. Потом, уже в коридоре, Фридрих чудом не налетел на пожилую служанку Нойманна, ташившую ведро, до краев полное воды.       На улице стало легче. Холодный, зубодробительный ветер охладил гнев. Но не прошло и минуты, как на смену гнева явилось отчаяние. Фридрих чувствовал себя загнанным в угол, отвергнутым и брошенным, безмерно одиноким, в одночасье лишившимся всего, чем дорожил. Он не верил в охлаждение Теодоры. Более того, знал, что благодаря ее усилиям должен уехать в семь на грузовом автомобиле, навсегда оставив Льеж за спиной. Этот город Фридриху не нравился, как, впрочем, и Химворд, потому что он везде был захватчиком и читал презрение во взглядах бельгиек, перемалывающих траву в муку. Если все же придется уехать, Фридрих хотел расстаться иначе — не на той ноте, на которой Теодора вылетела из его комнаты. Но она избегала встреч, запретила дежурному говорить, что она дома, и придумала нечто ужасное… Сомнений не оставалось: Фридрих ясно видел, что Нойманн в курсе про бомбу. Каким бы ни был план Теодоры, она играет с огнем в месте, полном пороха.       Вещи были собраны, до отъезда оставалось порядочно времени — часы показывали без пятнадцати одиннадцать. Фридрих нервно блуждал по комнате, три раза поцеловал подаренный Теодорой перстень, брался читать евангелие и перечитывать «Эликсиры Дьявола», но не смог сосредоточиться ни на том, ни на другом. Когда пробило двенадцать, он не выдержал и бросился к двери, намереваясь в последний раз попытать удачу. Нельзя же разойтись вот так — накричав друг на друга… Да и надежда, что встреча поможет все изменить, тлела под сердцем, хотя и мизерная.       Фридрих не ошибся: сама судьба толкнула его наружу. Под пасмурным ноябрьским небом, в окружении голых деревьев и разрушенных домов, докторский дом единственный сохранил приемлемый облик. На крыльце, накинув на плечи легкий плащ, стояла Теодора, вопреки своему обыкновению, не куря. Она как будто кого-то ждала, и Фридрих решил, что его. Но с противоположной стороны улицы появился Лоуренс Баркли, и Теодора кинулась ему навстречу, безумно взволнованная.       Фридрих не слышал, о чем они говорят, не видел, как они друг на друга смотрят, не чувствовал холода, зато сполна чувствовал тупую ревность, которая разъедала его изнутри. Нойманн постоянно пытался задеть побольнее, вспоминая прежнего «любовника» Теодоры, но его слова попадали мимо цели ровно до этого момента. Наверное, дело в том, что во всей этой суматохе Теодора предпочла Лоуренса ему. Фридрих понимал, что так Теодора пыталась спасти его, но мысль об этом делала лишь больнее. Фридрих не желал, чтобы его защищали, — он сам хотел защищать. Но Теодора сочла, что он на это не способен, и выбрала другого.       Это он должен был погибнуть ради нее.       Фридрих не стал задерживаться: вдоволь налюбовавшись за минуту, он был сыт по горло и, развернувшись, пошел прочь — куда глаза глядят, ибо возвращаться в казармы не хотелось так же, как и оставаться.       Последующие часы длились вечность и в то же время пролетели за один миг. В районе семи Фридрих сидел на своей кровати в опустевшей комнате (соседей забрали на фронт) и перечитывал письмо, намедни написанное матери. Нахлынуло желание скомкать его и бросить в урну, но делать это Фридрих не стал, аккуратно сложив конверт обратно в карман. Перстень он думал надеть, но благоразумнее было спрятать его в кармане. «Эликсиры Дьявола» оставил на столе, а вот Библию решил захватить: мало ли понадобится.       В семь Фридрих стоял у склада с тяжелым сердцем. Пока дежурные таскали коробки, он озирался по сторонам, до последнего надеясь, что Теодора придет его проводить. Но вокруг были лишь солдаты ландштурма и немногочисленные члены тринадцатого полка. Женщины, пахнувшей миндалем, с пышными волосами и глазами, похожими на море, среди них не оказалось.       Грузовой автомобиль отбыл в семь пятнадцать, отбившись от маршрута на четверть часа. Теодора Анна Эйвери осмелилась распахнуть шторы лишь в восемь вечера, когда стало доподлинно известно, что Фридрих уехал. «Так будет лучше, — убеждала она себя. — Так правильнее…» Джон молчал: он не привык рассуждать о том, что хорошо, а что — плохо. Лоуренс же вслух сетовал: «Фридрих не маленький мальчик… Но уже поздно что-то менять».       Поздно ли? Теодоре казалось, что все происходящее — просто дурной сон, что скоро она откроет глаза и обнаружит себя лежащей на теплой, юношески гладкой груди. Но все вокруг, в том числе слабость и тошнота, указывали на то, что она не спит.       Теодора закусила губу и отошла от окна, пообещав себе быть сильной. Она приняла решение и обязана воплотить его в жизнь, чего бы это ни стоило. Хорошая журналистка тоже должна оставаться сильной.