Хороший солдат

      Нойманн был не в себе с раннего утра, когда до него дошла запоздалая весть, — прошло две недели с момента выхода выпуска в Лондоне — что в газете «Таймс» появилась статья, посвященная массовой казни в день празднования победы Антанты на Марне. Дело было за завтраком. Прочтя газетную вырезку, Нойманн резко побледнел, сделал парочку глотков кофе, прочитал снова — от корки до корки — и резко бросил чашку на пол, забрызгав бумаги, ковер и свои до блеска натертые сапоги. Офицерам, дежурившим у дверей, пришлось разгребать последствия: один собирал осколки и вытирал лужу, другой — вычищал сапоги. Днем пришла юная бельгийка и молча занялась пятнами на ковре, однако Нойманн прогнал ее, только она успела взбить пену.       — Чертова Эйвери! Когда и как? Черт подери, черт, — Нойманн нервно бродил по кабинету, садился в кресло, выжидал минуту, вскакивал и снова принимался бродить. — Думал, что прижму ее к стенке, но она оказалась быстрее и прижала к стенке меня. Черт, черт, черт!       Что начальство не пропустит мимо ушей имя генерал-лейтенанта в нашумевшей статье, сомнений не возникало. Это не просто крест на карьере, а жирная, перечеркивающая всю жизнь линия. Нойманн был готов рвать и метать, однако больше всего хотел видеть Теодору. Желательно, в амплуа того солдата, который драил сапоги, с той только разницей, что вместо тряпки она будет использовать свой длинный язык. Или в роли бельгийской девчонки, ползающей по ковру на карачках. Пальцы лихо выводят тексты — значит, неплохо управятся и с работенкой побесхитростнее…       Нойманна бросало в жар при мысли об отвращении, которое непременно покажется на лице Теодоры, стоит ему положить ладонь ей на щеку. Синие глаза наводнятся ненавистью и злобой. Возможно, Теодора даже плюнет ему в лицо, получив в ответ усмешку и хлесткую пощечину. Плевок не помешает задрать короткую юбку, — порядочные немки такие не носят — разодрать пуговицы на шелковой блузе, стянуть панталоны и насладиться всеми прелестями американской журналистики. Крики, слезы, проклятья — что бы ни вырывалось из поганого рта, это лишь раззадорит. На крайний случай рот всегда можно заткнуть. А если укусит… А если укусит, то они поговорят по-другому!       Да, единственная причина, по которой Нойманн спускал Теодоре все ее проделки, — это безумная, затуманившая разум похоть. В отличие от других оккупантов, Нойманн не желал иметь каждую встречную. Неразборчивость солдат, мнящих, что все женщины между ног одинаковые, он презирал. Другое дело — когда кровь кипит! В такие минуты Нойманн становился неукротимым, точно дикий зверь. А Теодора одним крепким словцом могла ввести его в состояние, близкое к вулканическому взрыву, поэтому он жаждал обладать ею, пускай недобровольно, пускай через жестокость и насилие.       Сказать по правде, Нойманн был женат, имел детей: старшего сына лет пятнадцати, двух дочек и еще сына. Но жена, сорокалетняя немка, заплывшая жиром от частых родов, давно не будоражила его ум. Впрочем, и в первые годы брака тоже. Нойманн не утруждал себя верностью, ибо никогда не любил жену и пошел под венец лишь потому, что это была выгодная партия. Тесть-генерал помог сделать карьеру в армии значительно быстрее, чем если бы Нойманн полагался на собственные силы. В сорок пять лет носить чин генерал-лейтенанта — согласитесь, что не каждый может этим похвастаться.       Нойманн начинал капля за каплей проникаться раздражением к Блумхагену. Точнее, раздражением, смешанным с завистью, так как этому желторотому юнцу, ни на что не годной свинье, было доступно несоизмеримо больше. Взять женщину — задача простая, приложил немного силы — и ты обладаешь ею. Другое дело — сделать ее сознательно своей вещью. Сексист до мозга костей, Нойманн полагал, что влюбленная женщина — рабыня мужчины, в которого она влюблена. Мужчине нужно прежде всего одно, и понятно, что это. Женщине же от природы необходимо прислуживать кому-то. Все они приходят в восторг от мысли, какую жертву совершают, посвящая себя любви к тому или иному мужчине. Если мужчина груб, то женщина привязывается еще сильнее. Для этого необязательно быть женой — можно и любовницей, и просто сожительницей. Брак как институт стремительно разрушается, и едва ли что-то останавливает людей, влекомых друг к другу, от затеи жить как муж с женой, не венчаясь при этом в церкви. Разврат повсеместен, теперь он — часть обыденности. А что касается нежной, искренней, трепетной любви, то ее Нойманн не признавал. Только сильные чувства, имеющие налет отрицательности, подлинны. Остальное — быстротечно, приходяще и незначительно.       Теодора и Фридрих имели именно такую связь — без животной страсти, желания перегрызть друг другу глотку, властвовать. Обычно Нойманн не воспринимал подобные формы привязанности всерьез, но их случай вызывал в нем ярость. Нойманн кипятился, когда Блумхаген пытался выгородить Теодору, и опускался до оскорблений по простой причине — задеть неприятеля за живое. Зная, что Блумхаген — слабак и трус, Нойманн ждал, что у Теодоры, привыкшей к мужчинам попредставительней, откроются глаза. Однако этого не происходило. Ситуация вышла из-под контроля, следовало Нойманну осознать, что он без ума от этой женщины и либо заполучит ее, либо сломает ей жизнь.       — Кто там? Войдите, — в дверь резко постучали, прервав напряженный поток мыслей. Нойманн задрал голову и с холодным раздражением на дне мутных глаз уставился на нежданного гостя. — Что у тебя?       — Признался, что по научению фройляйн Эйвери доставлял письма в Химворд, когда они делали стоянку в городе. Все началось месяц назад. Фройляйн Эйвери сумела уговорить его, использовав в качестве предлога Катарину Петерс — дальнюю родственницу.       — Опять эта шлюха? Ладно, продолжай, — Нойманн возобновил нервное блуждание по кабинету.       — Все письма отдавал химвордскому мальчишке, чтобы обеспечить себе инкогнито. Мальчик должен был доставлять их Лоуренсу Баркли. Только так, убедила фройляйн Эйвери, можно остановить террор на оккупированных территориях.       — Как так? Строча гнилые статейки?       Нойманн разразился низким, утробным смехом, но солдат, каким неподвижным изваянием был, таким и остался, демонстрируя привычную тупую покорность. Нойманну и не нужно было, чтобы кто-то отвечал: смех был сродни защитной реакции организма на пережитое унижение. «Хотел нагнуть бабу, а она нагнула меня».       — В каком состоянии наш общий друг? Стоять может? — закончив смеяться, спросил Нойманн.       — Стоять сможет, но говорит плохо: много зубов выбили.       — Без разницы. Главное, что может стоять. Отмой его от крови и хорошенько приодень. И да, передай товарищам у дверей, чтобы обед накрывали в гостиной на три персоны. Планирую пригласить парочку знакомых.       — Так точно! Кого прикажите позвать?       — Теодору Эйвери и нашего с тобой коллегу Фридриха Блумхагена. Только не говори этим двоим, что оба приглашены. Пускай будет сюрпризом.       — Приказ понял. Разрешите откланяться?       Нойманн учтиво улыбнулся, разом превратившись в образцового джентльмена. Когда он делал такое доброжелательное лицо, то людям вокруг начинало казаться, что слухи об его жестокости и диктаторских замашках сильно приукрашены; однако это не что иное, как искусная актерская игра. Если была необходимость, Нойманн прилагал все усилия, чтобы выглядеть в глазах общественности эталоном цивилизованности. Сейчас он желал две вещи: хорошенько отыграться на Блумхагене и уничтожить Теодору. Как хорошо, что приятное с полезным можно совместить!       Когда в дом постучали, Теодора пила кофе, который генерал-оберст достал для доктора. На столе в хаотичном порядке были разложены черновики статей. В спешке запихнув бумаги в выдвижной ящик и спрятав ключ под матрас, Теодора ринулась встречать гостей. Внезапный визит в предобеденный час ее встревожил.       — Мне велено сопроводить вас к генерал-лейтенанту Нойманну. У вас не больше пяти минут, — безапелляционно отчеканил незнакомый солдат.       — Зачем? Я сейчас занята, — попыталась возразить Теодора.       Солдат настойчиво повторил просьбу и добавил:       — Причина мне неизвестна, но генерал-лейтенант ненавидит ждать.       — А я ненавижу, когда меня отвлекают от дела. Сейчас.       Теодора захлопнула дверь прямо перед носом солдата и направилась по коридору в спальню — сменить домашнее на что-нибудь попредставительнее. С наступлением ноября стало совсем холодно, поэтому Теодора вытащила из комода шерстяную юбку на пуговицах, холщовую рубашку и жакет из овчины. Она не стала утруждать себя сооружением прически и просто пригладила пышные волосы гребнем, после чего надела сапоги и вышла в прихожую. На вешалке висело ее не по погоде легкое пальто. «Что ему от меня нужно? Неужто прочел статью?» — просовывая руки в рукава, размышляла Теодора. Не то чтобы она сильно волновалась, но над душой висело нехорошее предчувствие — предчувствие беды. «Ничего он не сделает», — наконец решила она и, запахнувшись посильнее, коснулась дверной ручки.       Фридриха еле нашли. Он, как всегда, избегал компании солдат и укрывался на отшибе — в сотне метров от солдатских казарм. Не так давно Фридрих обнаружил овраг, летом наверняка цветущий, но сейчас в жухлой траве, и стал частенько бывать у него. Подогнув подол шинели, Фридрих садился на землю, таящую остатки тепла, и любовался, как мало-помалу гаснет небо. Солнце садилось все раньше, и вечерами, когда закат приближался, можно было видеть полупрозрачный диск луны на бледно-голубом, тускнеющем горизонте. Ни птиц, ни ветра — только пугающая тишина. Фридриху она даже нравилась: он мог подолгу думать, не отвлекаясь на людей и производимые ими звуки. Каковы были его мысли? Любимая мать, ненавистный отец, герр Краузе, родной Чопау и, конечно, Теодора, с которой Фридрих отчаянно желал связать жизнь, но не представлял, что это возможно. Однако ему нравилось воображать встречу Теодоры с престарелой Хеленой Блумхаген. Как мать отнеслась бы к их отношениям? Порицала бы или, напротив, желала счастья? Фридрих всякий раз решал, что скорее второе, и украдкой улыбался. Мать, думал он, не столь категорична, как остальные.       «У вас нет будущего. Хотя ни у кого из нас его нет, — заметил намедни Курт, хладнокровно затушив сигарету о собственные пальцы. — Даже если мы вернемся в Германию и начнем жить, как раньше, призраки того, что мы здесь сотворили, будут преследовать нас на каждом шагу. Я уже мертвец, да и ты, сдается мне, близок к могиле. Не уверен, что смогу смотреть родителям в глаза после того, как казнил невинных людей. Раз разочаровал себя, то их тем более разочарую. Скажи, ты тоже меня презираешь?»       Фридрих ответил, что нет, но Курт, кажется, не поверил. Он все не оставлял надежды найти потерянный пистолет, хотя прошло прилично времени, а в округе не произошло ни одного инцидента, связанного со стрельбой. После мятежа Льеж стал городом-призраком; люди вроде и оставались в нем, но сделались бесцветными подобиями тех, кем являлись прежде, и не рисковали показываться на улицах без особой на то нужды. Фридрих слышал, что кому-то удалось воспользоваться непорядками и уехать, но большинство жителей просто залегло на дно.       — Блумхаген, ты?! — зычный бас некого офицера заставил Фридриха судорожно повернуть голову. — Почему не на месте? Я что, должен по всему городу бегать искать тебя? Живо к генерал-лейтенанту Нойманну! У нас меньше минуты!       Фридрих нахмурился и торопливо поднялся с земли, отряхивая шинель от листвы и частичек травы. Офицер не дал опомниться и снова повысил голос. Фридрих бегло осмотрел его, убедился, что звание, если что-то пойдет не так, позволит испортить жизнь, и все-таки поторопился.       После игры в тир с Кристен Сев в Фридрихе не осталось ничего, кроме ненависти к Нойманну. Она засела внутри, как змея, мучила, кусала, пускала по жилам смердящий яд. Лицо генерал-лейтенанта с рассеченной шрамом левой бровью вызывало непомерное омерзение, которое Фридрих не удосуживался скрывать. Фальшивые письма без намека на что-то существенное на время избавили от необходимости постоянно видеть злейшего врага. Нойманн не поверил, что Теодора сидит, сложа руки, но почему-то отстал. Какой бы ни была причина, Фридрих искренне радовался редкому шансу вдохнуть свежего воздуха. Но вот воздух снова перекрыли. Следуя к дому генерал-лейтенанта с офицером, Фридрих пялился на темно-русый затылок, чересчур плешивый для тридцатилетнего мужчины. На обед, как выяснилось, они все же опоздали, заставив прождать целых пятнадцать минут. Впрочем, другие участники трапезы не особенно скучали.       Теодора явилась вовремя — тютелька в тютельку, и дежурный солдат обошелся с ней преувеличенно галантно, предложив помощь с пальто. Теодора, разумеется, отказала, и ее недоверие только усилилось. С чего бы Нойманн, средневековый дикарь и равнодушный палач, стал демонстрировать не присущую ему вежливость? Теодора невольно подумала на письма, но одернула себя. Разве, прознав Нойманн все, церемонился бы? Нет, дело в чем-то другом.       — Мисс Эйвери, вы сегодня простоволосы, — прощебетал генерал-лейтенант, качнув головой в знак приветствия.       Впервые на нем не было фуражки; она лежала на комоде, позади кухонного стола. Теодора удивилась, что ее сопроводили не в кабинет, а в столовую, и даже отодвинули перед ней стул. Правда, перспектива сидеть напротив Нойманна не обрадовала. Теодора выглядела угрюмой, сбитой с толку и готовой в любой момент к побегу. Не зря приметила бюст Аристотеля там же, где лежала фуражка Нойманна, и хрустальную, однако ж увесистую на вид вазу по центру стола.       — Простите, не думала, что будет званый обед. И, честно говоря, я не голодна. Зачем вы меня позвали?       — А с чего вы решили, что я имею какой-то умысел? Может, мне просто скучно и я решил разбавить одинокие трапезы приятной компанией.       — Давайте не будем ходить вокруг да около, Нойманн, — Теодора сделала акцент на последнем слове, произнеся его уничижительно, будто говорила не Нойманн, а негодяй, трус и палач. — Вы ничего не делаете просто так.       — Мы не женаты, но вы говорите, прямо как моя супруга. Хорошо, есть одна причина, по которой я вас позвал. Точнее, причин две, но вряд ли хоть какая-то придется вам по вкусу. Чтобы не перебивать аппетит, предлагаю сначала пообедать. Вы знаток бельгийской кухни, мисс Эйвери? Если нет, то самое время начать. На обед у нас брюссельский суп из сушеных шампиньонов, камбала с картофелем, жареная телятина со спаржей, а на десерт — фламандские вафли с вареньем. Если желаете, есть шоколад.       — Вы надо мной насмехаетесь, Нойманн? Или вы пытаетесь выставить посмешищем себя? Прошу прощения, — Теодора резко вскочила со стула.       — Сядьте, — мягко попросил Нойманн и, не получив желаемого, прикрикнул: — Сядь, кому сказал!       Теодора опустилась обратно, но ее взгляд остался вызывающим и непокорным. В отличие от Катарины, умолявшей сохранить ей жизнь, ползая на коленях, Теодора демонстрировала стойкость и независимость, заслуживающие восхищения. Тем приятнее, подумал Нойманн, будет заставить ее лобызать сапоги. Подобно Фридриху, генерал-лейтенант был удивлен густотой волос Теодоры и с придыханием представлял, как с силой натянет каштановые вихры, получив в награду надрывистый стон.       О да, Нойманн испытывал садистское наслаждение, измываясь над женщинами! Наверное, ничто не возбуждало его так сильно, как слезы, мольбы и унижения хорошенькой девицы. Свою собственную жену он тоже таскал за волосы, но редко и без удовольствия, ибо фрау Нойманн была сломленной, полностью подмятой под него тенью некогда гордой дочери генерала. И волосы у нее были жидкие, какие-то серые; в юности льняные, пышные, но годы и дети взяли свое. В общем, совсем не то, что кудри Теодоры. От предвкушения их мягкости язык сводило истомой, а рот наводнялся слюной. Теодора не подозревала, виновницей каких страстей является. Иначе бы — раскраснелась до ушей. Фантазии генерал-лейтенанта были далеко от невинных мечтаний Фридриха.       — Война в самом разгаре, людям нечего есть, ваши же солдаты перебиваются кашей на воде, а вы едите обед из трех блюд, пьете горячий шоколад и закусываете вафлями!       — Вам тоже предлагаю. Чего вы так кипятитесь, мисс Эйвери?       «Засунь свои вафли себе в зад и подавись супом из сушеных шампиньонов, ненасытная скотина!» — хотелось воскликнуть Теодоре. Будь она абсолютно неблагоразумна, не стала бы держать язык за зубами, но кое-какой инстинкт самосохранения у нее все-таки имелся. Поэтому она ограничилась сухим:       — Я не буду есть.       Нойманн словно ожидал этих слов и, мерзко ухмыльнувшись, встал из-за стола. К горлу поступило выпитый недавно кофе, ибо нос уловил резкий, агрессивный парфюм, а на плечо легла костистая ладонь. Предлогом был колокольчик, лежащий по правую руку Теодоры, но Нойманн наклонился к уху, выглядывающему из-за волос, и прошептал, обжигая кожу жарким дыханием:       — Милая Дора-Дора, если не будешь есть, то мне придется тебя наказать. Не думаю, что наказание тебе понравится, но оно точно понравится мне.       Теодора попыталась дернуться, однако рука давила на плечо так сильно, что вырваться не удалось. Глаза невольно обратились к подмеченной вазе, но до нее предстояло еще дотянуться.       В дверь постучали. В самый неподходящий момент. В неподходящий момент, по мнению Нойманна, поскольку для Теодоры это был шанс на спасение. Нойманну пришлось выпрямиться и отойти чуть в сторону.       — Генерал-лейтенант, рядовой Блумхаген прибыл, — сказал дежурный.       — Что, правда? Не прошло и часа. Пускай заходит, мы с мисс Эйвери ждем не дождемся, верно?       Теодора сердито промолчала. На Фридриха, нежданно-негаданно вошедшего в столовую, она не посмотрела.       Фридрих с первого взгляда понял, что случилось нечто некрасивое. Что именно — он мог лишь гадать.       — Присаживайтесь рядом с мисс Эйвери, сейчас принесут суп, — Нойманн потряс колокольчик; выражение у него было, как у безобиднейшего добряка. — Блумхаген, живее, не мнитесь у порога.       Фридрих отмер и в растерянности прошел к указанному месту, не понимая, почему Теодора на него не взглянет, и еще меньше понимая, что здесь происходит. Как только он опустился на стул, дверь отворилась и в столовую вошла тучная бельгийка в летах с кастрюлей, которую несла, придерживая за ручки при помощи полотенца. Водрузив кастрюлю на металлическую подставку для первого, бельгийка сняла крышку — и в воздух взметнулись аппетитные клубы пара.       Пока служанка разливала суп, Нойманн обратился к Фридриху:       — Вы составили мне прекрасную службу, солдат, спасибо за это. Мисс Эйвери, он принес мне много ваших писем. Хотя вы, конечно, знаете.       — Так дело все-таки в письмах? — Теодора наконец-то подняла глаза.       — Не только, но все по порядку. Сперва — еда, затем — разговоры. Поставь тарелки перед моими гостями.       Бельгийка не смыслила ни по-английски, ни по-немецки, но сама хотела раздать тарелки присутствующим, так что без промедления выполнила просьбу.       — Суп замечательный. Блюда из местных грибов вообще выше всяких похвал, — довольно прочирикал Нойманн.       Фридрих и Теодора очень неохотно похлебали из ложек. Конечно, суп был вкусным, но компания генерал-лейтенанта напрочь отбивала охоту до пищи.       — Вы меня расстраиваете, господа. Ничего, второе должно вас взбодрить.       Нойманн позвонил в колокольчик — принесли запеченную камбалу, молодой картофель и телятину со спаржей. Предполагалось, что оба блюда одурманят гостей, но и они не произвели впечатления, на которое Нойманн рассчитывал; нет, вернее, как раз произвели.       — Блумхаген, как вам камбала? Было непросто достать.       — Воняет, как от любой морской рыбы, — вместо Фридриха ответила Теодора.       — Картошка, мисс Эйвери, как я погляжу, вам тоже не нравится? — Нойманн указал на тарелку, на краю которой лежал разломленный надвое, но нетронутый клубень.       — Если я соглашусь, вы велите казнить поваров, так что картошка замечательная.       Нойманн завис с вилкой у рта и вдруг расхохотался:       — Ну вы даете, мисс Эйвери, в вас дремлет отменный юморист!       Никто другой шутку не оценил. Фридрих сидел, погруженный в свои мысли, и не притрагивался к телятине, которую настойчиво нахваливал радушный хозяин.       — Ладно, время десерта, — Нойманн звякнул колокольчиком в третий раз.       Спустя пару минут в столовую внесли только что снятые со сковороды вафли, графин прохладной воды и кофейник, полный горячего шоколада. Та же пожилая бельгийка открыла банку земляничного варенья и наполнила им небольшие хрустальные блюдца — по одному на каждого, затем разлила шоколад по кофейным чашечкам.       Вафли также не тронули Теодору с Фридрихом, однако Нойманн живо разрезал одну из своих, обмакнул в варенье, откусил кусок, запил это добро шоколадом и обтер рот салфеткой.       — Бельгия славится своими вафлями и шоколадом, зря вы не едите. Ах, чуть не забыл, это же не весь десерт! — и он позвонил в колокольчик в четвертый раз.       В столовую вошли двое солдат с масками вместо лиц, ведя под руки заросшего колючей щетиной мужчину — высокого, плечистого, одетого — внезапно — в длинный приталенный сюртук из хорошего материала, такие же брюки и чистую рубашку. Внезапно потому, что мужчина был чудовищно изувечен: на лице ни одного живого места, левый глаз потонул в синяке и не отворялся, шея вздулась уродливыми следами от удавки и под одеждой, должно быть, скрывались сплошные гематомы. Теодоре понадобилось время, чтобы узнать в введенном своего пособника по письмам. В первые мгновения лицо Теодоры побледнело, и к глазам подступили слезы, но вскоре она взяла себя в руки и стала решительно-бесстрашной, будто ужасная судьба, постигшая мужчину, ее не заботит и совершенно не касается.       — На самое сладкое Эмиль Бланж, бывший работник службы снабжения Льежа. После долгих и напряженных пыток в течении трех дней, — Нойманн беззаботно положил в рот еще кусочек вафли, — наконец-то признался, что помогал вам, мисс Эйвери, доставлять письма в Химворд. Оттуда достопочтенный Лоуренс Баркли переправлял их в Англию и Америку. Так в «Таймс» на первой полосе некоторое время назад очутилась ваша статья.       Теодора молчала.       — А вас, Блумхаген, я позвал, чтобы показать, как нужно делать работу. Да, ушло много времени, но меньше, чем было потрачено вами в попытке обвести меня вокруг пальца. Вы продемонстрировали полную некомпетентность, отменное непослушание и тотальную бесполезность. А вы знаете, как я поступаю с бесполезными вещами…       — Фридрих ничего не знал о моих контактах с Эмилем Бланжем, я действовала в одиночку, — Теодора мужественно, не шелохнувшись, воздела на Нойманна штормящие глаза. — Он немец, такой же, как и все вы. Я ему никогда не доверяла. Просто воспользовалась его влюбленностью в меня, чтобы иметь большую свободу передвижений, — вот и все.       — Правда? Тогда вы не против, если я пристрелю этого щенка? Хороший солдат не должен позволить обмануть себя какой-то бабенке. Вывод: Блумхаген плохой солдат, не поддающийся дрессировке, то есть бесполезный, а с бесполезными вещами я…       — Вы не можете разбрасываться своими людьми, когда каждый человек на счету.       — Мисс Эйвери, быть может, я сам знаю, что могу, а что — нет?       — Это неразумно. Вы поступаете глупо и необдуманно. Не забывайте, что Фридрих — рядовой солдат, а не искусно обученный шпион. Он здесь, чтобы воевать за будущее Германской империи.       — Меня поражает, как вы защищаете этого неоперившегося птенца. Неужто он настолько удовлетворяет вас в койке?       — В-воздержитесь от подобных оскорб-бительных намеков, — вмешался Фридрих, со звоном бросив столовые приборы на тарелку.       — Это не намек, наши сношения видны, как на ладони. Конечно, никто не запрещает иметь интрижку с кем-то из местных, но…       — Мисс Эйвери п-порядочная женщина, — почти без запинки процедил Фридрих, внутреннее вскипая от устроенного Нойманном цирка. — И вас не кас-сается…       — А тут ты неправ, Блумхаген, потому что я — власть, а ты — никто. И порядочные женщины не торчат на другом материке в городах, полных, как тараканов, изголодавшихся мужчин. Твоя наивность меня поражает. Связался со шлюхой и защищаешь ее. Похоже, ты не понимаешь, что у вас нет и не может быть никакого будущего, потому что Эйвери рано или поздно уедет, а ты окажешься на фронте, где, вполне вероятно, сдохнешь. Хотя нет: сдохнешь ты, скорее всего, сегодня. Мисс Эйвери, — Нойманн дико, как бешеная собака, уставился на Теодору. — Предлагаю сыграть в игру. Перед вами двое мужчин: Блумхаген, молодой, ни на что не годный солдат, который ввиду своего низкого звания и происхождения все равно, что пушечное мясо; и господин Эмиль Бланж, глава семейства из пяти человек, детям которого от нуля до восьми лет, а жена только оправилась от родов. На минуточку, он тут по вашей вине. Кого же вы выберете? Представьте, что они лежат связанные, к обоим вот-вот приблизятся жернова, а спасти вы можете только одного. Кого же броситесь отвязывать?       — Так вот что вы решили? Хотите сделать меня сообщницей в убийстве?       — Напротив, в акте милости. Что Блумхаген, что Бланж совершили много недопустимого. Бланж воспользовался служебным положением ради личной выгоды, Блумхаген — неоднократно преступал приказы начальства, за что смертная казнь — обычная кара. Но я плотно поел, и мне хочется творить добро, так что одного я решил пощадить. Выбор оставляю за вами как за дамой, к тому же тонко чувствующей литераторшей. Кто же, на ваш взгляд, заслуживает жизни: ваш любовник или единственный кормилец в большой семье, которого вы, кстати, собственноручно толкнули в пропасть?       Эмиль Бланж с трудом поднял голову в копне густых солодовых волос. Он приложил немало усилий, чтобы разглядеть присутствующих, и его единственный целый глаз, узнав Теодору, разгорелся враждебностью.       — Отпустите его, казните м-меня, если кого-то выб-бирать, — сказал Фридрих, белый, но поразительно спокойный для человека, примеряющегося к смерти.       — По-моему, я не тебя спрашиваю, а мисс Эйвери, — голос Нойманна пронизывали усталость и разочарование. — Так что: кого? Думайте-думайте, но времени немного. У меня хороший метаболизм. Доброту как рукой снимает.       — Это не доброта, это гниль, — когда Теодора говорила, ее зубы словно скрипели. — Какая участь будет у того, кого я не выберу? Что на этот раз: сожжете заживо, закопаете в землю, посадите на кол, четвертуете? Средневековых казней масса — мне даже любопытно.       — На этот раз я поступлю проще, — Нойманн запустил руку под стол и через несколько секунд достал хорошо знакомую Фридриху вещицу — пистолет Люгера. — Просто прострелю кому-то из них висок. Решайте.       — Я не могу сделать этот выбор.       — Вам придется, — уголки губ приподнялись в предвкушающей улыбке. — Ну же, мне нужно знать имя.       — Не просите.       — Так и думал. Тогда, — Нойманн щелкнул пальцами.       Солдат, который держал Эмиля Бланжа за правую руку, отпустил его и повернулся к дверям. В столовую вошли еще двое, размашистым шагом преодолели расстояние от порога до стола и, послушные, как марионетки в руках опытного актера-кукольника, скрутили Фридриха. Один больно ударил его под дых локтем, другой заломил руки. Теодора подалась на выручку, но была отпихнута в сторону нанесшим первый удар.       — Осторожнее, а то придется и вас схватить, — Нойманн обвел испуганное лицо Теодоры отеческим взглядом и контрастно строго посмотрел на подчиненных. — Поставьте его рядом с Бланжем. И пусть оба будут на коленях.       — Зачем на колени…       Но не успела Теодора договорить, как солдаты исполнили приказ. Бланж подчинился безропотно. С Фридрихом пришлось повозиться: пара тычков в спину — и острая боль вернула послушание.       — Ну как зачем? Чтобы было удобнее целиться. Блумхаген и Бланж выше нас с вами на голову, если не больше. Мисс Эйвери, вам когда-нибудь доводилось стрелять?       Теодора вспомнила отца, который, как и полагается всем замшелым аристократам, имел благородные увлечения вроде верховой езды, гольфа, бокса и псовой охоты. Джордж, разумеется, ходил стрелять дичь вместе с отцом. Теодоре, какой бы интерес к охоте и оружию она ни проявляла, как леди и будущей хранительнице очага оставалось пить чай с пирожными, вышивать крестиком, обсуждать моду и семейные рецепты, а также музицировать, что она не любила больше всего, поскольку учитель постоянно повышал на нее голос. Из разрешенных дамам занятий Теодоре нравилось лишь чтение. Когда книги, подбираемые гувернанткой, перестали удовлетворять пытливый ум, Теодора стала практиковать стратегические набеги на материнскую спальню и кабинет отца. У матери было скучно: бульварная проза, любовные французские романы и кое-какие сборники стихов с налетом романтической пошлости. Отец держал сочинения повесомее. Именно у него Теодора впервые увидела Достоевского, хотя читать не стала: том оказался внушительным и таким же внушительным был страх, что отец заметит его пропажу. Потом выяснилось, что отец сразу обо всем догадался, однако молчал: стремление к знаниям он поощрял даже в женщинах.       — Не было возможности.       — Тогда я научу вас. Возьмите пистолет, но только осторожно, не касайтесь спускового крючка раньше времени и направляйте ствол вниз.       Теодора подняла на Нойманна глаза, пронизанные целой гаммой эмоций: недоумением, недовольством, гадливостью.       — Почему вы так смотрите, мисс Эйвери? Неясно объяснил? Думал, вы схватываете все на лету.       — Я должна буду стрелять в Фридриха и месье Бланжа?       — Вот видите. Ваша смекалка порой поражает. Да, все верно, но я разрешу вам выбрать кого-то одного.       — Я же сказала, что не буду выбирать.       — В таком случае, — Нойманн легкомысленно вздохнул, — я пристрелю обоих. Посмотрим, сможете ли вы жить, зная, что из-за вашей трусости умер человек, которого вы вполне могли спасти. Хотя я разделяю ваши сомнения: и Блумхаген, и Бланж заслуживают смерти. Если вы считаете, что ни один из них не подлежит снисхождению, то…       Теодора вздрогнула и до того, как Нойманн договорил, протянула руку к пистолету. Холод металла заставил ее повторно поежиться.       — Правильно, указательный палец должен находиться параллельно затвору. У вас пистолет трясется, не сжимайте так, а то стрелять не сможете, — Нойманн рассмеялся, словно они собрались сбивать бутылки, и поднялся со стула. — Хват должен быть сильным, но не чрезмерно. Вторую руку тоже положите для поддержки. Большой палец вдоль рамки, указательный… да, верно, на скобу.       Фридрих и Бланж, поставленные на колени, наблюдали за происходящим со смирением; бельгиец, однако, продолжал пылать ненавистью.       — Теперь позиция, — Нойманн подошел со спины и уместил ладони у Теодоры на плечах, из-за чего она едва не выронила пистолет. — Ноги на ширине плеч, левую чуть вперед. Наклонитесь немного, согните колени. Мисс Эйвери, сохраняйте баланс, вы же не выдержите отдачу! Локоть, — генерал-лейтенант, причмокивая губами, провел костлявыми пальцами по руке Теодоры, — должен быть прямым. А на левой наоборот согнут. Теперь цельтесь. В кого же вы решили стрелять?       Теодора резко выпрямилась и опустила пистолет.       — Придется выбрать, мисс Эйвери, придется.       — Я выбрала. Как снять предохранитель?       Нойманну понравился убийственный тон, с которым Теодора к нему обратилась.       — Опустите затвор — и стреляйте. Советую целиться в лоб. Лучше не промахивайтесь. Раните — выстрелите снова, и так, пока не убьете. Блумхаген, а вы сейчас, наверное, вспоминаете нашу с вами игру с мадам Сев?       Нойманн отошел от Теодоры и направился к жертвам, обходя стол с правого угла. Выражение котовьей сытости исчезло вместе с щелчком затвора. Нойманн медленно обернулся.       — А это вы зря. Если выстрелите в меня, никто не выйдет отсюда живым.       — Если я выстрелю в вас, то спасу много жизней. Наша жертва того стоит.       — Не глупите, мисс Эйвери, и направьте пистолет, куда следует. Я даю вам шанс одуматься и не рыть себе могилу.       — Забавно, — Теодора нервно усмехнулась. — А вы, генерал-лейтенант, как и все люди, боитесь смерти. Каково чувствовать себя на месте тех, кого вы убили ни за что? Может, хотите извиниться?       — Вы затеяли опасную игру. Ваши статейки — ничто на фоне того, что вы сейчас творите.       Теодора слегка надавила на курок, и Нойманн заткнулся.       — Я вас обманула. Мой отец был хорошим охотником, как и дядя. Мне как женщине не позволялось стрелять, но однажды меня взяли на охоту. Это был большой пикник, на который собралась вся округа. Мужчины стреляли дичь и ловили рыбу, женщины готовили. Сэр Гибсон, наш сосед, заметив, что во мне дремлет интерес к оружию, пока отец не видел, дал мне подержать ружье и даже позволил выстрелить. Он сказал, что у меня хороший глазомер, потому что я со второй попытки застрелила жирную утку. Вы совсем как та утка, даже жирнее. Сомневаюсь, что промахнусь с такого-то расстояния.       Теодора чувствовала упирающиеся в нее стволы солдат, но не колебалась.       — Потом я часто стреляла. Друг детства Вилли давал мне свой пистолет. Мы целились в тарелки, глиняные горшки, иногда стреляли в птиц. Я не позволю делать себя сообщницей в очередном убийстве, Нойманн, — Теодора уверенно навела прицел по центру лба генерал-лейтенанта. — Лучше сама умру.       — А вы на редкость безумны! Ну что ж медлите? Стреляйте!       — Не так быстро. Я даю вам право выбора. Проявляю милость. Если оставите и Фридриха, и месье Бланжа в живых, то я сохраню жизнь вам. Более того, вы сможете сделать со мной, что захотите, когда все закончится. Только дайте слово, что не тронете ни того, ни другого. Я не верю вашим обещаниям, но на этот раз сделаю исключение. Иначе, как вы и сказали, умрут все.       — Не надо, Т-теодора… — прохрипел Фридрих и тотчас получил удар коленом. — Н-не надо…       — Я все решила, — Теодора в последний раз прочертила фигуру немца ласковым взглядом, и ее лицо окончательно окаменело. — У вас десять секунд, чтобы решить. Время пошло. Десять, девять…       Защелкали затворы на пистолетах офицеров. Нойманн глазами приказал им остановиться.       — … восемь, семь, шесть…       — Хорошо, на этот раз будет по-вашему. Отпустите Блумхагена и Бланжа.       Теодора перестала считать, но не целиться. Солдаты оттолкнули пленников от себя. Фридрих упал на пол, Бланж умудрился удержаться. Вскоре оба, заплетаясь в ногах, поднялись.       — Пускай уходят, — потребовала Теодора.       — Вы ее слышали, пошли прочь, — рявкнул Нойманн.       — От-тказываюсь, — вмешался Фридрих.       — Тогда выставите их.       Солдаты выполнили поручение и выгнали взашей покорного Бланжа и непокорного Блумхагена. Когда дверь закрылись и гвалт в коридоре стих, Теодора выдохнула и, закрыв затвор, опустила пистолет в пол.